О, как неосторожно поступает тот, кто возвращается вспять, в прошлое! Эме Лонги предчувствовал, что вечер «безрадостного возвращения» он проведет не у Вивеса. Разве можно было возродить Баньюльское счастье в этом городе, распавшемся на кланы, в городе недовольном, насупившемся, в городе, который и не пытался понять, что происходит за его пределами, даже в Тулузе, снова ставшей мятежной столицей, как в 1870 и 1871 годах. Все это были слишком «чужие края», право уж слишком. Баньюльс ничего не знал ни о новых партиях, ни о новых газетах, ничего не знал об этих «комитетах» и «фронтах», которые все размножались. Баньюльс был наводнен разными течениями, которые, разумеется, волновали его, но которые все-таки приходили извне. Баньюльс был счастлив только тем, что он возвратился в свои жилища, к своей торговле, взыскуя окончательной победы, в которой пока что нельзя было быть вполне уверенным из-за Арденнов и «Фау-2»; той победы, которая вернет Баньюльсу его мобилизованных, его жителей, угнанных на работу в Германию, его военнопленных. Славный, но сбившийся с пути улей.

На хуторе Рег две башни по-прежнему стерегли врага, приходящего с моря. Хотя времена были уже не столь суровые, хотя Лонги уже видел апельсины и мандарины на ветках деревьев хутора, хотя он видел и первые цветочки миндаля, мысль о весне даже не приходила ему в голову. Пчельник Капатаса был пуст. Человек, который шел за весной, не кончил свой последний переход.

Эме вновь узнал ту симфонию классического пейзажа, которую так любил Аристид Майоль. Зимой от этой красоты веяло смертью. Роскошный восковой пирог Алого Берега был изъеден бесплодными осами. Взяться га кисть? В тех самых местах, где когда-то его сжигал лихорадочный пыл, теперь он должен был признаться себе, что надежда его угасает так же, как огонь, на котором готовилась карголада.

Когда он уверился, что и живопись предала его, он чуть не вернулся назад. Он знал по своим товарищам, как бессмысленно бегство не назад, а вперед. Он считал это трогательным и смешным. Он сопротивлялся. Он уехал из Баньюльса и отправился в гостиницу «Грот». Она только что открылась, освободившись от своих обременительных клиентов. Хозяйка мадам Соланж Понс была по-прежнему там. Эме спросил ее о племяннике. Обходительный Бернар Ориоль, который так хорошо анализировал обстановку, был только что назначен супрефектом в Каркассон.

Тогда Эме взялся за кропотливую работу, которая как две капли воды была похожа на пасьянс. Он и прежде вел краткие записи. Ему нравился процесс писания, хотя, конечно, меньше, чем процесс рисования. Чернила не опьяняют. И однако, ему страстно хотелось запечатлеть то, что происходило с того самого момента, когда он, как одичавший пес, примчался в Перпиньян в мае 1943 года. Теперь Эме пригодились навыки, приобретенные в Алжире. К строевой службе его признали негодным. Но военные врачи ничего не имели против того, чтобы его приняли в Службу информации. Тогда то и дело возникали новые веяния. Начинали поговаривать о психологической войне, об использовании тестов при назначении на должности, о пропаганде, об отправке молодых младших лейтенантов на учение. Короче, стали с некоторым опозданием изучать методы врага.

Попав в Службу информации, Лонги встретился там с сильно помолодевшим Лагарустом… Лагаруст прихрамывал и повсюду трубил о своей эпопее. Горные вершины в 3000 метров! Свирепые немцы с собаками! Снег в августе! Вынужденная близость с убийцами из маки! Он даже призывал в свидетели лейтенанта Лонги, который так много знал обо всем этом. Намек был двусмысленный, сделка была ясна. Эме не отказывался быть свидетелем, но это было ему не по душе. Маки было совсем не таким, как рассказывал о нем майор. Но что правда, то правда — это была не прогулочка! Эме милосердно умолчал о смехотворном эпизоде с тальком.

Хотя Лонги не рассчитывал на благодарность, его все же удивила злобность старшего по должности офицера. Майор Лагаруст действительно состоял в штабе Жиро. Этот зануда не был очковтирателем. Раздраженный недомолвками Лонги, он ответил на запрос о связях вновь прибывшего с ФТП. Лагаруст был не умен и по глупости упомянул и о деголлевцах. Местная служба безопасности подробно допросила Эме Лонги и занесла его показания на карточки. Звезда Жиро закатывалась. История Лонги, тщательно проверенная, чуть ли не стала примером для молодых офицеров-деголлевцев, которые в то время бодро вытесняли жиродистов, обвиняемых в том, что они поддерживали тайную связь с маршалом. Таким-то образом Лонги поступил на службу психологической войны.

Ему пришла в голову мысль реконструировать этот период. Но скоро он понял, что завершить эту работу можно будет лишь через годы и годы. Все нити были спутаны, свидетельства слишком противоречивы, страсти чересчур накалены, и все-таки ему нравилось делать наброски. Работая то в префектуре, где он подружился с начальником канцелярии Дюкателем, северянином из Лилля — Дюкатель тоже бросил преподавательскую работу, — то в редакции «Репюбликен», заменившего «Эндепандан», где в конце концов ему подарили весь комплект газет, то с членами Комитета Освобождения, он смог воссоздать канву, которая и сейчас, тридцать лет спустя, все еще достаточно прочна.

Прежде всего Лонги удостоверился, что после перехода через границу у Девяти Крестов он вполне мог попасться! Из-за своего доброго сердца он угодил в ловушку в Нурии — правда, ловушку не столь уж опасную — поскольку в это время союзники усилили нажим, а канадцы уже вступили в войну. Испанцы пошли на уступки и освободили всех, кто прибыл из Северной Америки. Однако это послабление длилось недолго — немцы грозили, что ответят испанцам тем же. Здесь весьма уместно будет отметить, что испанским лагерям для французов не приходилось завидовать французским лагерям для испанцев, и Лонги оказался в канадском консульстве в Барселоне со своими фальшивыми документами.

Лонги полюбились улицы, барочные деревья Монжуика и китайский ресторанчик, где он осушил бесчисленное количество стаканов мансанильи под афишами, оповещавшими о легендарных корридах, со своими новыми товарищами Зефиреном Лемеленом и Лео Латрюшем, которые, как и сам Лонги, были якобы родом из Квебека, где жили на Пант-Дус и на улице Су-ле-Кар. Три недели беспробудных кутежей (единственный случай в жизни Лонги) протекли в ресторанчиках с механическими пианино и с цыганками, у которых груди были как горькие апельсины. Все это закончилось грандиозной попойкой накануне его отплытия. Он так никогда и не узнает, каким образом очутился на судне в той каюте, из которой видно было море цвета гранита, танцующее за стеклами иллюминаторов! Он не знал даже, на корабле какого класса он отплывал! Это было 20 сентября 1943 года.

 

Эти полтора месяца были весьма нелегкими для партизанского отряда имени Анри Барбюса. В октябре было тяжелое сражение в Костабонне. Если судить по августу месяцу, дело в Эскердес де Ротха было не слишком жарким. Пятеро или четверо испанцев и, как установил это позднее Эме, Политком нарвались на немецкий патруль. Альпийские стрелки были заменены, а у тех, кто их заменил, не было ни привычки к горам, ни опыта борьбы с партизанами. Пятеро были убиты, двое раненых остались лежать, где лежали. Это факт.

До 22 ноября никаких событий не произошло. Немцы так и не нащупали командный пункт в заброшенном руднике, судя по тому, что шестеро баварцев попали в засаду в лесу, были убиты и с них сняли обмундирование. Один из них выжил и в августе 1944 года еще находился в госпитале. Потом он принял французское подданство. Он женился, теперь работает электриком в Тюире, и его по-приятельски называют бошем.

Нечто новое Эме обнаружил в документах, которые получил из префектуры, — в них говорилось об «учителе из Вельмании». Разумеется, через несколько дней партизаны, переодетые немцами, совершили налет на финансовое управление в Сере. Эме получил особое удовольствие, читая отчет, составленный Кузнечиком.

Эме был человеком привычек. Он работал по утрам, завтракал с офицерами или с чиновниками — друзьями Дюкателя. В офицерской столовой с Лонги обращались дружески и шутки ради называли его «историком». Время от времени они с Дюкателем пили аперитив в обществе молодых женщин. Но Эме избегал тех из них, у кого мужья были военнопленные. Он не забыл историю с Алисой. Как-то он встретился и со знаменитой Симоной, подружкой Анжелиты и Армель.

Слишком смуглая, с накрашенными губами, она сперва вызывала у Лонги отвращение и своей внешностью, и убийством, и своими отношениями с немцами до убийства. Однако он отобедал с нею и с Дюкателем и его подружкой.

За десертом Симона показалась ему другой — все такой же грубой в разговоре, но более сложной в своих чувствах. Поэтому-то она его и заинтересовала. Со времен ее детства, когда она жила в бедности, в ней засел голод, и она без зазрения совести старалась урвать от жизни все, что можно. О своем не слишком скромном поведении она выразилась так: «Вымоешься — и опять как новенькая». Дюкатель хохотал до слез, а Лонги услышал шепот Бандита: «Ну, эта, надо думать, в постели не больно застенчива!»

Больше всего Симона рассказывала об Анжелите. Раза два назвала ее старушкой (она была на десять лег моложе Анжелиты). Она восхищалась ею так искренне, что Эме был тронут. Ведь в те времена психологические тонкости никого не интересовали. Дело в Кане Анжелита провела с холодным бешенством. Подробности были чудовищны. Немцы перепились. Все трое были летчиками с базы в Лябанере. Анжелита сказала, что погода стоит чудесная и обидно заниматься любовью под крышей, хотя бы и вшестером. По морской зыби скользил лунный свет. И девицы отправили своих летчиков в небо Вотана: они перерезали им горло их же кинжалами, и любовные стоны превратились в стоны умирающих. «А ну, пошевеливайтесь! — сказала им Анжелита. — Да смотрите не запачкайте мундиров!»

На золотом кончике турецкой сигареты Симона оставляла следы жирной губной помады.

— Это не так уж трудно, — сказала она, словно речь шла о кулинарном рецепте. — Люди думают, что трудно, но это неправда.

На ее летчике — там, в дюнах, — были полосатые трусы в узкую голубую и белую полоску.

После этого разговор, конечно, стал вялым. Она глупо хихикала:

— А ведь я вас знаю, мсье Эме! Ведь такое имечко не позабудешь!

Да, Анжелита не раз говорила ей об учителе по имени Эме, который хотел стать художником.

— Если бы она могла полюбить мужчину, она полюбила бы вас. Мы, женщины, сразу это чувствуем.

С момента их первой ссоры Эме понял: Анжелита не любила даже самое себя. Она уважала господина Майоля. Изваивая ее из камня, старый скульптор как бы возвращал ее самой себе. А молодой художник… Она говорила, что это единственный «тип», с которым она, «пожалуй», могла бы жить, если бы он так не надоедал ей!

— О, господин Эме, вы заставляете меня слишком много есть!

Она положила руку на руку офицера. Вместе с Дюкателем он проводил Симону до дверей ее дома. Одного Симона не знала — не знала, что сегодня вечером майор с тремя ямочками, пожалуй, и остался бы у нее, если бы она не была так грубо размалевана.

Таковы мужчины. И таковы женщины — и те, которые убивают, и те, которые не убивают. На войне или в мирное время.

 

По мере того как он углублялся в хронику событий, ему все чаще и чаще попадались упоминания об «учителе из Вельмании». Иногда его называли «партизаном с Канигу». Реже — «партизаном из отряда имени Анри Барбюса», да и то только в документах ФТП. Почти всюду о нем говорилось неодобрительно. Тайная Армия постоянно отзывалась об «учителе из Вельмании» с оттенком пренебрежения, явно не одобряя его методы. Эме чувствовал, что за этими упреками стояло нечто иное, нечто недосказанное — то, что он сам ощущал и в полку, и в лагере, и во время побега, и в Алжире, и во время недавней кампании. Отношения между учителями и кадровыми военными всегда были непростыми, даром что преподаватели были в числе лучших младших офицеров во время обеих войн. И разве он сам, Эме Лонги, не испытывал в лагере странного желания держаться подальше от «старых капитанов»? Разве не почувствовал он мгновенно возникшую антипатию к Лагарусту? И разве не предпочитал он даже в Перпиньяне обычную столовую и столовую в редакции газеты офицерской столовой, в которой снова воцарился кастовый дух? Он собирался написать об этом небольшой «психологический» трактат в духе времени.

Хроника 1944 года была более мрачной. По многим пунктам жиродисты и голлисты совершенно разошлись с коммунистами. Особенно напряженными становились отношения, как это видел Лонги, из-за сбрасывания оружия с парашютов — именно в этом упрекал Саньяса учитель из Вельмании в ночь, когда советовал действовать по методу трабукайров.

Лондон не признавал «красного маки». Де Голль покровительствовал деголлевцам. Это было в порядке вещей. Но отвергнутые Франтиреры и Партизаны считали себя вправе брать оружие там, куда его сбрасывали. И это было далеко не все. Эме Лонги узнал немало и забавного. Несмотря на трагизм повествования, которое он читал, он все же улыбался, потому что как живого видел перед собой Пюига с неизменной сигаретой, косо торчащей изо рта, и его нос с двумя прищипочками. Близ Орейа союзники сбрасывают с парашютов контейнеры с оружием и боеприпасами. Пюиг появляется прежде друзей братьев Венсанов. Группы начинают задирать друг друга. Только благодаря мудрости обоих братьев и светлой голове Пюига оружие удалось разделить.

Было нечто фарисейское в этом стремлении оттеснить террористов. Войну не ведут в белых перчатках. Стратегия Пюига не давала желанных результатов лишь потому, что его друзья были отщепенцами даже среди участников Сопротивления. И вот теперь это стало очевидным: ведь все было иначе в Греции, в Югославии, а Советском Союзе — в странах, где население жило одной жизнью с партизанами. У французов же — они доказали это еще в 1870 году — нет вкуса к партизанской войне. Нашего Гойю зовут Калло. А Калло не партизан. (То же самое наблюдается и у немцев. Их «Вервольф» оказался не более как блефом.) И теперь еще яснее, чем в горах в 1943 году, Эме Лонги понял, как дальнозорок был Пюиг.

Новым для Лонги была также эволюция действий Сопротивления по мере продолжения войны. Приказы, ограничивавшие действия маки, уже не помогали — так было у коммунистов, мнения которых разделились после неудавшейся операции в Лас Ильясе; так было в Тайной Армии, во Французских Внутренних Силах. Неотступное преследование врага не ограничивается кантоном и распространяется по всему департаменту, по краю. Страх оккупанта, тот самый страх, который так тонко анализировал Линдауэр, все растет. Стремление к безопасности начинает брать верх над стратегическими соображениями. Пятнадцатого января 1944 года немцы решают произвести эвакуацию прибрежной зоны. Дети и женщины покидают Баньюльс и устремляются в горы, к Альберу. Вскоре и все мирное население Перпиньяна тоже вынуждено уйти. В начале мая оккупанты с помощью Службы трудовой повинности восстанавливают два моста через Тету, разрушенные октябрьским наводнением 1940 года. Они готовятся к отступлению. Сообщения с мест подтверждают это. Штаб, находящийся в Тюире, в поместье Виоле — создателей Бирра, — не имеет ни малейшего желания попасть в клещи, осью которых является Канигу.

Семнадцатого июня начинается эвакуация немецких войск. Часть их, расположенная в Булу, в Пертюсе, в Сен-Жан-Пладекор, в Сен-Мартен-де-л’Альбер, спускается по горным склонам и направляется к озерам, к аэродрому в Лябанере, к Нарбонской дороге. Не следует пугать орлов.

Орлам страшно.

 

На площади двадцатилетний младший лейтенант, волею судеб занесенный сюда парижанин по имени Гибер, из кожи вон лезет, чтобы угодить всеми уважаемому старшему в чине. В его распоряжении «джип». Обыкновенно машину ведет Пауло. Время от времени майор ездит купаться в Кане. Он постоянно думает о трех девицах и трех залитых кровью летчиках под луной. Вернувшись в Баньюльс, он не захотел там позавтракать. Он предпочел закусить в кабачке в Пор-Вандре. «Маленький Оран» был закрыт. Однако Лонги не интересует та безумная авантюра с катером. Он не воспринимает эту историю как эпизод из своей жизни. Он решил подняться в Консоласьон к черной статуе Девы Марии.

В пустыни была только маленькая старушка в черном, которая не могла даже сказать ему, где было найдено тело несчастной Анжелиты. Эта служанка Черной Девы была не слишком словоохотлива. Она немного разговорилась лишь тогда, когда Лонги купил у нее самые дорогие свечи. Да, жертвой была женщина из Перпиньяна, особа, прожигавшая жизнь. Тело сразу унесли. О да, мсье, волосы у нее были совсем седые. Ах, нехорошо это было! Особенно рядом с Черной Девой! Девушки из нашего края приходят просить Деву Марию, чтобы она ниспослала им то, чего они хотят. Ну да, у этих девчушек свои желания! Они хотят получить аттестат зрелости, получить место в почтовой конторе, хотят, чтобы вернулся солдат-жених или муж, — они так говорят, потому что они не замужем, а вот, поди ж ты, все равно приходят! А некоторые хотят ребенка. Или не хотят ребенка! Те, у кого нет детей, хотят их иметь, а те, у кого есть, не хотят! Обычная история!

Со склона, где росли платаны и голые тополя, Эме Лонги разглядел небольшую рощу. Не имело смысла туда идти!

На стенах, под дарами, которые приносили по обету рыбаки — под деревянными руками, ногами, сердечками, — он прочел прямо на камне:

— Всюду надо нагадить, — сказала старуха.

На спуске в Пор-Вандр «джип» подпрыгивал. На набережной они зашли выпить аперитива в тот же кабачок, где позавтракали. Анисовая показалась Эме горькой.

В «Репюбликен» осведомлялись о его работе, о его прогулках, о его здоровье. Вскоре он отправится в Париж. Освобожденная столица обрела былое очарование. Однажды некая дама из отдела подписки сказала своей сослуживице:

— Должно быть, этот человек очень несчастен!

Она, конечно, представляла себе великую любовь, погибшую во время бури, как в английских или американских фильмах, которые она ходила смотреть в «Майорку» и «Минорку», некогда принадлежавшие покойному Торрею, — историю, взятую наполовину из «Улицы на задворках», наполовину из «Миссис Миннивер». Так ли уж она ошибалась?

Дама была раскрашена, как кукла, курчава, как овечка, полная и миловидная; она охотно утешила бы майора, предпочтительно в мэрии. Она готова была помолиться об этом Черной Деве.

Во время поездки в пустынь Эме Лонги понял, о чем приходила просить Деву Марию Анжелита: она просила о забвении. И Черная Богородица исполнила ее просьбу. Очень скоро.

 

Он входил в маленький кабинет, который ему предоставили, и садился под фотографией Жоржа Брусса — главного редактора газеты. Ему нравилось это каталонское лицо, благородное и вдумчивое, этот доброжелательный взгляд старшего, старшего от силы на пять лет; когда-то его увезли в Германию, и с тех пор от него нет вестей. В присутствии этого друга Лонги снова начинал поиски, и было так, как если бы он снова начал настоящую жизнь.

Девятнадцатого июня повсюду был введен комендантский час. В ответ на это маки перерезают телефонные линии. Все думали, что боши ушли, и — привет, от нашего порога колесом тебе дорога! В Лябанеру прибывают подкрепления. 2500 солдат из 716-й дивизии под командованием генерала Рихтера. Они являются прямо из ада — из-под Арроманша и Кана.

И снова наносит удар отряд партизан с Канигу — на перевале Тернер, в том самом месте, где им встретилось стадо овец, когда они разыскивали неуловимый радиатор. Лонги опять видит перед собой безмолвного пастуха, который, казалось, ступал по иной земле. Отряд террористов, вооруженных гранатами, напал на большой автомобиль, в котором ехали офицер высшего командного состава, унтер-офицер, солдат и штатский. Все четверо были убиты. Это опять-таки приписывалось партизанскому отряду с Канигу с тем большим основанием, что все произошло рядом с Вельманией.

Двадцать девятого июля двести партизан атакуют Прад и уходят. Цифры говорят сами за себя. За отдельными столкновениями следует партизанская война, которая вскоре превращается в повстанческое движение.

Чтобы обеспечить безопасность своей эвакуации, второго августа немцы проводят большую операцию по очистке территории.

Эме вздрагивает, у него за спиной кто-то стоит.

— О, простите, господин майор. Я думал, вы слышали, как я вошел. У меня для вас кое-что есть.

Это младший лейтенант Гибер, лицо его сияет от удовольствия.

— Это записи по-немецки. И на обложке тетради стоит фамилия.

Эме берет тетрадь зеленого цвета — в такой цвет красят вагоны, — тетрадь, исписанную тонким почерком. Это, конечно, дневник. Он тоже в течение нескольких недель вел дневник батальона, в мае — июне сорокового. Да, многие записи датированы. Без конца встречается слово Bienen. Лонги переворачивает тетрадь и читает: Гауптман Линдауэр, абвер, Перпиньян.

Он бросает вопросительный взгляд на младшего лейтенанта, ничем не выдавая охватившего его волнения.

— Этот офицер как будто занимал видную должность в абвере. Его фамилия была на дверях абвера. Он погиб во время стычки на перевале Тернер.

— Я читал об этом, но имена в газетах не упоминались.

— Возможно. Когда немцы уходили из Перпиньяна, они либо сожгли, либо вывезли почти все документы. Приходится работать над тем, что осталось. Капитан Жоливальд попросил меня пригласить вас на ужин завтра вечером в офицерскую столовую. У него такое чувство, как будто… Линдауэр был не слишком-то правоверным нацистом.

— В сорок третьем я встречался с неким гауптманом Линдауэром. Это был человек, достойный уважения. А почему капитан Жоливальд так думает?

— Жоливальд считает, что эта тетрадь была здесь оставлена нарочно. Она лежала между бюваром и папкой. Я обнаружил ее совершенно случайно, когда менял промокашку в бюваре.

— Не знаю, что я там найду, но полагаю, что эти бумаги попали по назначению.