Целый день воздух дрожал от гула самолетов, чертивших в небе над сожженными солнцем скалами свои узоры. Эме и Анхель проделали заново, только по-иному, нескончаемый путь отца Пюига от Корсави до Пи. Под укрытием пихт они наблюдали в бинокль за Заброшенной Мельницей. Все казалось спокойным сквозь двойные стекла, которые придавали предметам некоторую театральность. Датчанин льет воду из запасного бака, подвешенного на сук. Время от времени пролетающая птица закрывает от них панораму.

Анхель снова начинает свои бесконечные чисто испанские излияния. Но как далек он от Лонги, куда более далек, чем датчанин! Дорогой Анхель все время болтал, полагая, что Эме его понимает, ибо тот через определенные промежутки времени произносил либо «да, да», либо «так, так» — последнее звучало еще более убедительно. Анхель говорил о том, что он станет делать в Малаге после войны. Он завел бы автозаправочную станцию, выкрашенную в красный цвет, а его жена отпускала бы клиентам бензин. Только вот уроженец Малаги не объяснил ему, куда в этой ситуации он денет Франко. И все же одна фраза поразила Эме Лонги. Она могла бы принадлежать Лорке или Мачадо. «Amigo, действовать нас побуждают не слова, которые уносятся подобно ветру, а наше сердце». Анхель повторял это до тех пор, пока Эме не понял, а когда понял, это поразило его в самое сердце.

Двое пасечников надели сетки. Они были похожи, на туарегов; они наклоняются и выпрямляются, бичуя землю. Быть может, они наказывают луг, как некогда великий персидский царь Ксеркс велел высечь море? Один из этих пасечников — Капатас. Двое других возятся в кустах. Рыжик яростно лает. Его голос доносится до них медленно и слабо. Это зрелище, которое они видят сквозь линзы бинокля, как бы ускользает от времени. Быть может, бинокли обращены в прошлое? Действие, практический смысл которого остается непонятным, представляется особенно загадочным. Вся эта сцена приобретает цвет темного меда. Сумерки быстро сгущаются.

Никаких немцев не видать, не видно даже высокого силуэта гауптмана Линдауэра. В сторонке две незнакомые личности, не принимающие участия в этой игре, в этом обряде или празднестве, — старик и женщина. Сумерки превращают их в сплошную массу, в которой невозможно различить ни одной черты; эти двое сидят на лавке, которой несколько дней назад здесь еще не было.

Эме протягивает бинокль будущему хозяину бензоколонки. Тот регулирует его. И тоже превращается в гранитную статую. Тишина словно охраняет неподвижность наблюдателей. Рука Анхеля опускается вместе с биноклем. Они снова отправляются в путь. До них едва доносится песня, которую запел Капатас, и продолжает он ее, как какой-то гимн, речитатив, хорошо знакомый Лонги. Пасечники хлопают по земле в такт мелодии. Это непонятное зрелище напоминает документальные фильмы об Африке. Анхель захвачен ритмом, и его сухие пальцы простукивают такт на ладони — так когда-то делала Анжелита.

Эме Лонги и Анхель наконец-то выходят на луг, но их появление не прерывает церемонии. Рыжик подбегает к ним, обнюхивает, виляет хвостом и снова убегает. С земли и из кустов тяжело взлетают какие-то существа. Летучие мыши? Нет, они гораздо меньше и более плоские. Одно из этих существ Хлопает крыльями, взлетает, словно бархатный комок, потом застывает на земле.

Хор негромко поет песню. Эме поймал бабочку. И с отвращением выпускает ее. Теплый воздух пронизан полетами насекомых. Можно сказать, что они ищут лица людей и люди чувствуют печальное прикосновение их крылышек.

— Привет, милок! — говорит Капатас. — Это сумеречницы из империи «Мертвая голова».

Он снова берется за дело, считая свое объяснение исчерпывающим. Яркий свет фонарей привлекает огромных бабочек. Их сшибают на землю ветками ясеня. Даже мамаша Кальсин и та вооружилась выбивалкой для ковров красивого старинного плетения. Эме отходит в сторону — ему противна эта мягкая смерть и тихие звуки, похожие на те, которые издают гекко. Бабочки воспевают свою смерть на склоне Канигу. Им вторит шелестящее пение ламп. Так ничего и не понявший Рыжик продолжает лаять. Далеко, в Пи, ему отвечает его собрат. Собаки… У Эме судорога перехватывает горло.

Слышится жужжание. Разгневанный рой вместе с воительницами атакует насекомое в ярком свете ламп. Большая ночная бабочка парализована скорее самим превосходством сил противника, нежели жалами, которые тщетно вонзаются в ее волосяной покров. Эта толстушка застряла в летке. Она отступает перед яростью хранительниц улья, с трудом отбивается; летная дощечка окружена пчелами. Ее ожидает ветка с густой листвой. Она падает с распростертыми крыльями. Отчетливо видны кокарды на ее одеянии — два круга, похожие на неправильную окружность черепа, и два других круга, которые не менее красноречиво изображают черные впадины под скулами черепа. То, что несет в себе это примитивное существо, будит древний страх, особенно в тех случаях, когда, вот как сегодня вечером, подпрыгивают сотни маленьких черепов, являя собой как бы перекличку тех, кто умер в этом году.

Бабочки пролетают все реже. Круг тех, кто их убивает, расширяется, подобно огню на лугу, до леса, который его окружает. Изображая пляску смерти, Анхель по-прежнему выстукивает такт на ладони.

 

Эме подходит к новой лавке, сработанной датчанином. Два распиленных ствола и толстая доска. На лавке сидит старик, застывшее лицо которого оживляют лишь отсветы танцующего пламени. Шотландский плед придает ему достоинство ветерана армии Его Величества короля Великобритании. Рядом с ним молоденькая, совсем молоденькая, взволнованная, растерянная девушка в сверхмодном английском костюме с чересчур высокими подкладными плечами на длинном жакете. На жакете след споротой желтой звезды. Длинные волосы струятся по плечам.

— Мсье! Мсье! Вы говорите по-французски? Скажите «да»! Скажите «да»!

— Разумеется, говорю, мадемуазель.

— Не уходите! Мне страшно! Мой дедушка болен. А Испания — это далеко?

Он показывает на юг, но с Заброшенной Мельницы юг — это гора, громада, которая ночью становится страшной.

— Вы не здешний, мсье, ведь это правда? Правда?

— Я был учителем в Валансьенне.

— А я из Парижа. Я живу на улице Ламбаль.

Снова возникает песня, сейчас она звучит слабее, это припев припева.

И у них над головой над дорогой в Сен-Жак стоят звезды, огромные и трепещущие, звезды, которые указывают путь.

— Загадайте желание! — говорит она. — Скорее!

Падучая звезда, за ней другая. За ней еще одна. Да это целый фейерверк! Такой, что и желаний не хватит!

— Ах мерзкие твари!

Она срывается с места и бежит, размахивая руками. Да ведь она может разбиться, эта сумасшедшая! Эме окликает ее. Что за идиотка! В ее теле, конечно, бурно выделяется адреналин. А пчелы не любят, когда люди их боятся. А по словам Капатаса, еще меньше любят баб. Особенно городских женщин. Особенно надушенных городских женщин.

Эме догоняет ее. Она дрожит. Позади них неподвижно сидит на лавке старый джентльмен — сидит так, словно он ничего не видел. Охваченная ужасом, она отскакивает в сторону. Настоящая козочка! Он снова ловит ее, она спотыкается и падает. Он падает на нее. Он тяжело дышит. Он чувствует, как в грудь его стучат крошечные кулачки. Что она вообразила, эта дуреха? Она лежит неподвижно и рыдает.

— Я не хочу уходить, плевать мне на желтую звезду! Я хочу вернуться в Париж, в Париж, в Париж! Ваши мерзкие твари всю меня искусали!

Она всхлипывает уже тише. Он видит лишь молочно-белый овал ее детского личика, словно у нее совсем нет волос — они растворились в темноте.

— Ну вот, вам уже лучше. Как вас зовут?

— Раиса. Раиса Левин. Без «а».

Эти путешественники не скрывают своей национальности, несмотря на то что по виду они принадлежат к англосаксонской расе.

— Успокойтесь. Здесь люди живут вместе с пчелами. Это трудолюбивые и, представьте себе, мирные насекомые. В них ничего нет от нигилистической злобы ос.

— Почему вы употребили слово «нигилистической»?

— Да просто так.

Это слово возникает, всплывает на поверхность моря невысказанных мыслей, мыслей, которые ищут слов для самовыражения, путаных мыслей о жизни, о Пюиге, о террористах, о евреях, о войне…

Голос Раисы звучит умиротворенно.

— Это смешно, потому что всего два месяца назад я изучала русских нигилистов. Мы уроженцы Англии. Мой дедушка — сэр Левин. Он крупный экономист. А они меня больше не укусят? Вы уверены?

— Надо и их понять. Сумеречная бабочка «мертвая голова» — это их враг. Они обезумели, вот и все. Садитесь сюда.

Вода журчит среди камышей, которые здесь, на этой высоте, удивительно хрупки. Ласковые воды…

— Опустите руку в воду.

— Ой, какая холодная! У меня не будет нарыва?

— Даже ревматизма и того не будет. Дайте руку.

Это девушка-змея, это саламандра с горящими глазами. Он взял комок земли из-под травы — там, где пролегает зыбкая граница первичных стихий.

— Я сделаю вам пластырь. Не снимайте его как можно дольше. Если он высохнет у вас на руке, все пройдет.

Это способ Капатаса. Рука Раисы с пластырем неподвижно лежит у нее на колене.

— Простите меня. Я потеряла контроль над собой. А как вас зовут?

— Эме.

Он ждет обычной реакции. Но она не возникает.

Левой рукой Раиса нежно гладит растрепанные волосы молодого человека, потом проводит пальцем по его затылку, как бы обрисовывая его линию. Правой рукой она старается не двигать.

— Я никогда не думала, что звезды бывают такими огромными. На этот раз я успела загадать желание.

Их лица сближаются. Она прижимается щекой к его щеке и говорит:

— Вы колючий.

Он отвечает:

— Конечно, ведь сейчас уже вечер.

Мужчины по вечерам колются, как пчелиные жала. Невольно он склоняется к ее губам, но палец у него на затылке превращается в коготь.

Она шепчет:

— Это было бы нехорошо. Очень нехорошо. И вовсе не потому, что вы не еврей. Плевать я на это хотела, я не соблюдаю наших обычаев. Вот мой дедушка — тот соблюдает. Но дело не в этом. Просто есть вещи, которых делать нельзя.

Эме трется щекой о щеку, бархатистую и нежную. Она снова гладит его по волосам и растягивается на траве, согнув больную руку под прямым углом. Грудь ее то поднимается, то опускается. Рука соскальзывает с его затылка на плечо, потом на предплечье — туда, где начинаются мускулы. Она привлекает его к себе. Он не понимает, чего она от него хочет после того, что он сейчас от нее услышал. Над ними качается небо. Они лежат рядом, вытянувшись. Небо превратилось в сверкающий купол, и они царят в нем, летят в нем, не соблюдая законов тяготения. На земле их удерживает только перевязанная рука Раисы.

Свободной рукой она сжимает запястье Эме и кладет его руку себе на грудь.

Глаза их привыкли к темноте или это звезды пронизывают мрак? А вода поет…

Тон Раисы становится серьезным.

— Завтра у меня хватит храбрости…

Она приподнимается и садится.

— …если я что-нибудь съем.

Она смеется. И он смеется. Они возвращаются. В кругу, где царила смерть, потрескивают только две лампы. Капатас стоя растирает себе поясницу. Под подошвами хрустят трупики ночных бабочек.

— Хорошо, — говорит Пастырь. — Сейчас чего-нибудь перекусим. Ночь будет короткой.

Последним вошел в Заброшенную Мельницу старик-англичанин. Он просидел неподвижно все это время. Раиса растормошила его, вывела из задумчивости. Она нежно говорит ему:

— Моше, дорогой папочка Моше… Пора возвращаться, дорогой папочка Моше…

Ее голос звучит, как арфа Сарры.