Обедать я отправился во двор и уселся на бетонный парапет над рекой. Низко осевшая баржа продиралась сквозь грязно-коричневую воду, пенившуюся, как скисшее пиво. Внизу подо мной поднятая волна глухо рычала, набегая на гальку. Матрос привязал длинный румпель веревкой и швырнул за корму ведро. Несколько минут оно тащилось за баржей, потом он поднял его наверх и выплеснул воду в узкий проход над трюмом. Вернувшись к румпелю, он подтянул его, так как баржу уже начало сносить.

С нового года я стал часто ходить сюда обедать. Обычно здесь собиралось несколько человек из разных цехов и лабораторий; ребята усаживались между стальных и чугунных болванок или играли в футбол на свободном месте около конторы. Люди постарше, не приставшие к нашей компании, ели, уставившись на коричневую воду, как будто эта сточная канава, называющаяся рекой, была для них единственным привычным зрелищем во всей округе. Но сегодня было холодно и ветрено, хлопья пены взлетали в воздух над шлюзом напротив и заводская вонь висела над самой водой. Насколько я мог разглядеть, больше никто во двор не пришел.

И вдруг я увидел Уивера, осторожно пробиравшегося между рядами металлических балок. Он оказался совсем близко от меня раньше, чем сообразил, на кого он наткнулся.

— Привет… Артур! — машинально сказал он.

Это была наша первая встреча после сочельника.

Я с облегчением услышал, что он все еще называет меня Артуром.

— Давно вы приходите сюда обедать? — спросил он, от неожиданности вступая со мной в разговор.

— Да нет, недавно. Когда хорошая погода.

— Заводская столовая вас не устраивает? — В его голубых глазах загорелся огонек, на губах появилась улыбка.

— Приходится экономить, — ответил я многозначительно. — Никогда не знаешь, что будет завтра.

Улыбка завяла и испарилась. Сложив руку горстью, он решительно смахнул пыль с бетона, поддернул на коленях брюки и кивнул, чтобы я сел рядом. Прямо пахнуло чем-то прежним.

— Я давно собирался потолковать с вами, Артур, — сказал он и покосился вниз, проверяя, не прикасается ли его костюм к моему комбинезону. — После этой отвратительной сцены… которую устроил Слоумер. В сочельник. Я полагаю, это всех нас несколько оттолкнуло друг от друга. Собственно говоря, Слоумера нельзя приглашать в общество. Но как бы то ни было, я готов забыть эту мерзкую историю, если это может послужить вам утешением.

— Я бы с радостью забыл.

Он опять улыбнулся — по-настоящему.

— В таком случае можно считать, что со всеми обидами между нами покончено?

Он упрямо ждал моего «да», а потом выставил перед пиджаком руку. Мы обменялись рукопожатием настолько энергичным, насколько это возможно сидя.

— Как ваши зубы? — спросил он. — Райли показывал мне счет. Весьма внушительно. Надеюсь, они вас устраивают.

Я улыбнулся специально для него, и он критически осмотрел мой рот.

— Выглядят они, во всяком случае, прилично.

— Говорят, я помолодел, — сказал я.

— Правда?

— А вам как кажется?

— Видите ли… вы мне никогда не казались старым. Наверное, поэтому я не заметил, что вы помолодели. По-моему, их невозможно распознать, то есть догадаться, что они искусственные.

Носком башмака Уивер начертил в металлической пыли круг. Потом провел через него черту.

— Да и еще одно, раз уж мы заговорили о том не слишком приятном вечере, — сказал он. — Вполне возможно, что вы об этом не слышали, но полиция пытается найти вора, укравшего в ту ночь драгоценности из спальни моей жены. Стоимостью почти в четыреста фунтов.

— Я ничего об этом не слышал.

— Я упомянул об этом на тот случай, если полиция сочтет нужным вас допросить — чистейшая формальность, разумеется, но вам могло быть неприятно. А вы совсем ничего не слышали?

— Ни слова… Их украли в начале вечера или в конце?

— Не знаю, мы заметили пропажу только на следующее утро — рождественское утро, когда миссис Уивер стала собираться в церковь.

— Мне очень неприятно, — сказал я неуверенно.

Я вдруг понял, что начинаю относиться к Уиверу, как к Джонсону, — на этой кляче больше никуда не уедешь. Я презирал его за то, что он размазня — такая размазня, что позволяет чужим пользоваться своими деньгами, своими драгоценностями, своим домом. Для него враги — это те, кто не желает пользоваться его благодеяниями. «Я готов помогать всем» — это был его девиз. Никто не принимал его всерьез: слишком хорошо — наверняка вранье.

— Больше всего меня расстраивает не пропажа драгоценностей, — продолжал Уивер, — а то, что их взял кто-то из пришедших на вечер. Помните, Слоумер говорил, что я вообще не доверяю людям, — каким же запасом доверия должен обладать человек? Они не удовольствовались тем, что сорвали половину черепицы с моей крыши, а в доме переломали все, что только смогли, нет, им понадобилось еще красть. Вот скажите, Артур, как нужно обращаться с этими людьми? Если вы относитесь к ним, как к собакам, — так, как они относятся к вам, — какой-нибудь Слоумер заявляет, что вы недостаточно гуманны, если вы обращаетесь с ними по-человечески, они садятся вам на голову.

— Это я сорвал вашу черепицу. Я заплачу за повреждения. Конечно, мне нужно было сказать вам об этом раньше.

— Я рад, Артур, что вы все-таки сказали — я ведь это знал. В полиции решили, что вор таким путем проник в дом, хотя одному богу известно, откуда они взяли, что в ту ночь кому-то понадобилось проникать в дом таким сложным путем. А мне объяснил Джордж — он сказал, что вас заперли в комнате.

Я терпеливо слушал, а он растолковывал мне, как именно он собирается замять эту идиотскую историю и как мы должны ее забыть — от начала до конца. Говорил он не очень убедительно. Я повторил, что заплачу за черепицу, и он не стал возражать. Еще он мельком сказал, что Джордж Уэйд вернулся в два часа ночи искать собаку.

— И как, нашел? — спросил я.

— Нет, ее нашел Джонсон — на следующее утро, когда пришел убирать… Сад был похож на поле сражения. Если бы она сдохла, кажется, это было бы последней каплей. Когда Джонсон подобрал ее, она совсем ослабела. Вы ведь знаете, как она привязана к старику Джорджу. А все-таки… Очень было смешно, когда Морис ее выпустил. Положитесь на Мориса! Он весь действие. У этого парня за всю жизнь не было ни единой мысли в голове.

Еще одна низко сидящая баржа с углем проплыла мимо нас в сторону электростанции. Стук мотора заглушил все звуки на реке. Баржа резала воду, как пласт резины, который собирается в толстые тугие складки, а потом снова разглаживается. Над коричневой пеной кружили две белые чайки.

— Вы ведь раньше не были знакомы со Слоумером? — словно невзначай, но многозначительно спросил Уивер.

— Нет.

— Видите ли, мне показалось, что он… Уивер пощипывал подбородок, точно женщина, у которой пробивается борода, — он говорил так, словно хорошо вас знает, и я подумал, что вы уже встречались.

Уивер смотрел за реку, где разноцветные тюки шерсти — желтые, красные, синие — громоздились на больших деревянных тележках.

— А как вы находите Слоумера, Артур? — Он улыбался, но лицо оставалось серьезным.

— Наверное, он очень умный… мне трудно судить.

— Он вам не понравился?

— По-моему, он не хочет нравиться. Может быть, он стал таким из-за того, что ему долго причиняли боль.

— В таком случае он научился делать из этого развлечение, — Уивер почесал верхнюю губу холеным указательным пальцем. — Мне показалось странным, — снова заговорил он, — что Слоумер так о вас печется.

— А мне показалось, что от его попечения на мне не осталось живого места. Как будто я боксерская груша, только для того и подвешенная, чтобы по ней лупили кулаками.

— В самом деле, Артур? — переспросил он с облегчением, почти улыбаясь.

— Только вы ведь этому не верите, — сказал я.

— Дайте я объясню вам, Артур. Я готов признать, что были случаи, когда я пытался ставить вам палки в колеса, — часто для вашей же собственной пользы, как я ее понимаю. Например, в ноябре. Вы, вероятно, думаете, что я сводил с вами счеты… Не отрицаю, что я мог быть не вполне беспристрастен. Но каждый раз, когда я предлагал заменить вас Мак-Ивеном, большинство голосовало против. Меня, если хотите, убеждали изменить точку зрения. А у вас тогда была дурная полоса. И чаще всего переубеждал меня Слоумер. Конечно, не сам он лично, как вы понимаете. Но тем не менее он, так как возражали мне те, кто — это всем известно — представляют его точку зрения в комитете. Скажите теперь, что бы вы подумали на моем месте?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — я смотрел на его руки, которые чуть-чуть дрожали. — Так это или нет, я, по-моему, честно заслужил право играть в этой команде.

— Разве я это отрицаю? — Он поднял правую ладонь, растопырив пальцы веером, как карты. — Вовсе нет. Я ни в чем вас не виню, Артур. Поймите меня правильно. Я просто хочу вас предостеречь.

Я тут же вспомнил Филипса и его предостережения, но никак не мог сообразить, в чем именно они заключались.

— Вы хотите сказать, что считаете меня своей собственностью во всем, что касается комитета, и вам не нравится, что эту собственность у вас отбирают.

Уивер ничего не ответил. Может быть, он не ожидал, что я так прямо ему это выложу, и растерялся.

— Вы намекаете, что я держался там только благодаря вам?

— Вы сами знаете, что это так, — сказал он с горечью. — Прежде вы мне нравились, Артур. Вы ехали на моей спине — только на моей. С самого начала.

— А теперь вы считаете, что я натягиваю вам нос! — Я был зол на него, зол за то, что он разрешает мне вот так с ним разговаривать, за то, что он не постеснялся вывернуться наизнанку и набиваться со своей дружбой, а потом, решив, что Слоумер меня переманивает, прямо напомнил мне, как я ему обязан и как охотно он мне помогал. Как все мужчины, похожие на баб, он вечно все преувеличивал. И тут я понял, что оба они — и Уивер и Слоумер — вчерашний день. Уивера, может, из-за его добродушия забивают другие, а Слоумер только и думает, как отстоять неприкосновенность своей религии — этой его «организации». Ясно, что оба они выйдут в тираж, и тогда комитет заберет все в свои руки.

— По-моему, Артур, вы не представляете, как много вам помогали, — сказал Уивер. — В этом, очевидно, вся суть.

— Я считал, что заслужил помощь, а вам кажется, что нет. По-моему, суть как раз в этом. Я хорошо играю в регби или плохо?

— Мне больше не о чем с вами говорить, — сказал он, как гордая девица, — смотрите только не перегните палку, вот и все.

Он отошел, прежде чем я успел придумать ответ. У него был короткий шаг. И короткие ноги.

Я остался и до звонка разговаривал со складским сторожем о его голубях.

* * *

Переменился не только Уивер. Миссис Хэммонд тоже вдруг стала другой. Как-то во время воскресной поездки она внезапно заявила:

— А ты не думаешь купить телевизор?

И, заметив мое удивление, добавила:

— Ты ведь не считаешь их вредными, верно?

— Я просто думал, что ослышался: ты — и вдруг чего-то попросила!

— Я так и ждала, что ты это скажешь, — она тихонько улыбнулась. — Но почему бы и не обзавестись телевизором, если у нас есть на него деньги?

— По-моему, ты забыла, что сидишь в девяти телевизорах да еще и на тебе их два.

— Ну вот, ты уже говоришь гадости. Это ты, конечно, про машину и мое манто! А я заговорила про телевизор совсем не потому, что я такая уж корыстная или жадная.

Манто, которое я подарил ей на рождество, я купил по себестоимости у одного торговца, моего болельщика, хотя особым приятелем он мне не был. Потребовалось немало времени и сил, прежде чем я сумел убедить его, что знакомство со мной важнее прибыли от одного манто. Когда в рождественское утро миссис Хэммонд его увидела, она, естественно, сперва обрадовалась такой дорогой вещи, потом сердито, с видом мученицы, отказалась от него наотрез и в конце концов с неохотой взяла. Но все же она гордилась этим манто и ухаживала за ним, как за живым существом. А теперь она ни с того ни с сего вдруг сказала:

— Я содержанка, Артур. Так как же мне еще себя вести?

— А, черт подери! — сказал я. — Но я, конечно, понимаю, о чем ты.

— Так чего же ты удивляешься, что я не хочу притворяться?

— Да, конечно… Только я не вижу, чем это может помочь.

— То есть тебе помочь! А не видишь ты вот чего: когда залезаешь в грязь, то пачкаешься. А у людей, как тебе известно, есть глаза.

Я не понимал, почему она вдруг заговорила об этом, и решил, что проще всего будет стукнуть ее — и делу конец. Я залепил ей пощечину и тут же, едва ее щека покраснела, чуть было не попросил прощения.

Мы продолжали ехать дальше в молчании, которое не могло не наступить после такого происшествия. Ребятишки выпрямились и застыли, потом Йен заплакал, а за ним и Линда.

— Ты что, считаешь себя замаранной? — спросил я.

— А как по-твоему, что мне считать?

Мы перевалили через гребень и покатили вниз через безлистую рощу. Ночью выпал легкий снежок и только-только начинал таять. Неяркое солнце разрывало его на лоскуты, а между ними темнела коричневая земля и бурая трава.

— А вот я не чувствую себя замаранным, — сказал я. — Хотел бы я знать, откуда такая разница?

— Разница в том, — ответила она, сперва помолчав, — что я привыкла быть честной. И вот этого я никак не могу в себе истребить.

— Я ведь сказал, что не чувствую себя замаранным. А ты говорила о том, что у людей есть глаза… о том, что они думают про то, что видят.

— Мне просто хотелось бы чувствовать себя чистой, вот и все, — ответила она и добавила со странной неохотой: — Я ведь вовсе не собираюсь упрекать тебя, Артур. У тебя есть свои чувства. Но только мне хотелось бы иметь право считать себя честной женщиной.

— По-твоему, я должен был бы чувствовать то же, что и ты? Ты на это намекаешь?

— Ты и без меня знаешь, как все это выглядит. Машина… я в манто. Живу в одном доме с тобой. Теперь ты понимаешь, на что я намекаю? И конечно, ничего другого я чувствовать не могу.

— А мне неинтересно, что думают люди, — сказал я. — С какой стати мы должны обращать на них внимание? Пусть их!

— Ты же сам не веришь в то, что говоришь! Тебе интересно, что думают твои болельщики и что говорят люди, когда они говорят тебе, какой ты замечательный игрок. Вспомни-ка, какой ты бываешь после неудачного матча. Бьешь все, что попадется под руку. Бегаешь по дому как сумасшедший. И все только потому, что выронил мяч или еще как-нибудь ошибся. И всегда рассматриваешь свое тело в зеркале. Вспомни-ка, как ты боксируешь перед этим зеркалом и глаз с себя не спускаешь! И нечего говорить, будто… — она задыхалась от обиды, красный след на скуле и виске стал багровым, и от этого ее лицо сделалось еще бледнее. — Ты ведешь себя со мной нечестно, Артур. Говоришь все, что тебе приходит в голову, лишь бы показать, что я должна быть тебе благодарна…

Ее глаза налились слезами, но она не заплакала. Только глаза стали блестящими.

— Я о тех, кто подсматривает и вынюхивает, — вот на них мне наплевать. Правда. И значит, ты ошибаешься. Это просто свиньи, и я о них даже думать не хочу. Пусть идут ко…

— Вот, вот, так у тебя всегда. Рвешься напролом. А если кто-нибудь встанет у тебя на дороге, столкнешь, и все тут. Чуть человек перестает быть тебе полезен, и ты его отбрасываешь. Ты только используешь людей. Вот как меня. Ты ведь не относишься ко мне, как… как следовало бы. Ты даже не знаешь, какой ты с людьми. Вспомни, как ты теперь ведешь себя с Джонсоном. А было время, когда ты просто лип к нему.

— Кто бы говорил! Ведь ты же и испортила то, что было у нас с Джонсоном.

— Испортила! Ничего я не портила. И ты не имеешь права валить на меня такие вещи. Я тут ни при чем. Я только сказала, что мне не правится, когда ты приводишь его в дом. Ну, он мне не нравился! А ваши с ним отношения меня не касались!

— Говори что хочешь, а это ты настроила меня против него.

— Я тут ни при чем, — повторила она тихо, пустив, наконец, воду из глаз. Она посадила Йена к себе на колени. — Ты еще скажи, что это из-за меня ты плохо играешь в свое регби.

Роща кончилась, и теперь мы мчались вдоль водохранилища. Оно было затянуто тонким ледком, а на другом берегу какие-то ребятишки старательно съезжали на санках с холма по тающему снегу.

— Ну, почему ты заводишься? — спросил я. — Ведь я всегда стараюсь держаться с тобой по-человечески. Но что бы я ни делал, ты ни черта не ценишь.

— Прикажешь объяснить почему? Я мать!

— Если ты будешь так к этому относиться, то внушишь то же самое Лин и Йену, когда они станут постарше. Или тебе все равно, что они о нас думают?

— Конечно, нет, — ответила она глухо. — Но ведь ты меня скоро бросишь.

Я чувствовал только, что и против воли она все время старается уколоть меня побольнее. По ее лицу я догадывался, что она этого не хочет, но что-то подстегивало ее изнутри, и она начинала язвить — так было почти каждый день, почти в каждом нашем разговоре. И ведь я постоянно ей показывал, что она становится все нужней для меня, и все-таки она продолжала поступать так. Казалось, она и хотела быть мне нужной и пугалась этого. Она боялась отрезать себе отступление и поэтому продолжала отталкивать меня, причиняя себе такую же боль, как и мне, и раздувать между нами огонь мучений, с которыми ни она, ни я не умели справляться.

Когда мы взлетели на горбатый мостик у верхнего конца водохранилища, машина вдруг вздрогнула, что-то загремело и упало. Но машина продолжала нестись дальше, и я не стал останавливаться. Мы замедлили ход, проезжая через деревню. Потом въехали на противоположный гребень долины и вновь увидели ребятишек с санками. Йен и Линда перестали плакать, заглядевшись на них. Мы обогнули подножье холма, с которого они катались. Это был старый террикон; за ним виднелось полуразвалившееся строение заброшенной шахты.

— Это я в первый раз слышу, — сказал я. — Что я уйду.

— Все когда-нибудь бывает в первый раз.

Я вспомнил, что сказал Уивер в тот вечер, когда он подвез меня домой после подписания контракта. «Удивительно, как мертвецы постоянно напоминают о себе». Эрик, кем бы он ни был теперь, кем бы он ни был в прошлом, стоял… не между нами, а позади нее.

— Неужели ты не понимаешь, что ты говоришь? — спросил я. — Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Превращаешь наши отношения во что-то дешевое, не имеющее никакой цены. А ведь все могло бы быть наоборот, если бы ты только захотела!

— Я же не говорю, что они не имеют никакой цены, — сказала она, думая тяжело и неуклюже. — Цена есть у всего. Но если что-нибудь дешево, так это сразу видно. Сразу видно, когда у вещи цена дешевая.

— Мне и в голову не приходило, что на наши отношения можно смотреть вот так.

Некоторое время мы молчали.

Потом я сказал ей:

— Послушать тебя, так подумаешь, что ты хочешь спихнуть меня какой-нибудь другой женщине.

Она засмеялась.

— Ну, тут ты и без меня обойдешься, верно? Говорят, женщин у тебя хватает, как и у твоего Мориса.

— Ты думаешь, я сплю с кем-нибудь еще?

— Думаю! А что тут думать? Или ты меня дурой считаешь?

— А если ты так уверена, почему же ты меня еще не выгнала?

— Я ведь не жалуюсь!

— И тебе все равно, что у меня есть другие?

— Может, и не все равно! — Глаза у нее высохли. След моей руки все еще горел на ее лице, и к нему добавились две полоски от слез. — Только я не из тех, кто жалуется.

— А на что тебе жаловаться? У меня ведь никого другого нет!

Она засмеялась своим странным смешком. Коротким и глухим.

— Твой Морис, наверное, думает по-другому!

— «Твой Морис»… Почему ты всегда говоришь «твой Морис», «твой Джонсон»? И моя мать не лучше: «твоя миссис Хэммонд»…

— Я так и слышу, как она это говорит. Очень хорошо себе представляю. Наверняка твоя мать была похожа на меня, когда была помоложе.

— Я на это и отвечать не стану. Ты до того уж все перевираешь, что спорить с тобой бесполезно.

— Ну и не спорь, как будто мне это надо. И не отвечай ничего.

Я открыл окошко, и в машину ворвался холодный воздух.

— Если я остановлю машину, — спросил я, — а ты снимешь манто и мы все вылезем и пойдем назад пешком, ты почувствуешь себя чище?

— Нет. Почувствую только, что это глупо. Что от этого изменится? Вот ты всегда так: похвастать, сделать напоказ. Я уже говорила тебе, Артур: как бы ты ни спорил, а для тебя главное — произвести впечатление. Сделать что-нибудь такое — и ты думаешь, это кого-нибудь обманет?

— Но ведь тебе это не понравилось? Тебе не хочется возвращаться пешком столько миль?

— Конечно, нет. И ребята замерзнут насмерть, даже если мы выдержим.

— А я заверну их в одеяло. Да и теплеет.

— И понесешь их? Ну и будешь ты строить из себя мученика, а что от этого изменится? Я же тебе говорила. Вот о чем я думаю, когда говорю, что ты скоро уйдешь от меня. Ты просто поймешь, что только так сможешь почувствовать себя чистым.

— А я не чувствую себя грязным!

— Ну, значит, тебя хватит еще на одну неделю. Я больше не хочу об этом говорить. И так уж недолго осталось.

Она немного успокоилась — во всяком случае, она начала объяснять детям, мимо чего мы проезжаем, и разговор возобновился, только когда мы перевалили через гребень у замка Колсби и внизу открылся город.

— Ты, по-моему, не понимаешь причины, почему я все это для тебя делаю, — сказал я и вдруг почувствовал себя Уивером — когда он говорил тоном гордой девицы.

— Нет, понимаю. Ты все это делаешь для того, чтобы чувствовать, какой ты добрый, какой ты замечательный; ты ведь любишь думать, что ты замечательный!

— Вот, значит, причина?

— Ну, не знаю… Но ты наверняка думаешь: только поглядите, что я за молодец — содержу вдову и двух ее щенят в придачу. Ну, не герой ли я? До чего же я добрый, раз я это делаю. Содержу их. А ведь я вовсе и не обязан это делать.

— Значит, вот как я к тебе отношусь?

— Я знаю, как ты относиться. Я уже один раз жила с мужчиной.

— Так ты обрадуешься, когда я куплю телевизор?

— Ворчать не стану. Люди ждут, что мы будем жить на широкую ногу. — Она увидела мое лицо и добавила: — Я уже давно перестала радоваться чему бы то ни было — и больше того: я давно уже перестала себя за это жалеть. Но одно я скажу: ты мне помог. Пожалуй, помог не меньше, чем детям. Если бы ты не появился, я, пожалуй, так до конца и разгуливала бы в саване.

— А я думал, что ты начинаешь чувствовать себя счастливой.

— Счастливой! Сказала бы я тебе, да не стану.

— Валяй говори. Не возражаю. Мне хотелось бы выслушать все до конца.

— Ничего, скоро услышишь. Это как болезнь, которую ничем не вылечишь. А от сегодняшнего все только ускорится.

— Так, значит, я покупаю телевизор… И ты сможешь продать его, когда я уйду.

— Конечно, — сказала она серьезно, словно мне многое было неизвестно, а она сообщила бы мне и еще больше, да не может.

В марте у нее к тому же кое в чем изменились и привычки. Она дала себе немного воли. Как-то вечером я вернулся домой с работы и увидел, что она сидит у чайного стола и курит. Заметив, как я удивился, она засмеялась и предложила мне свою сигарету.

— Чего я не терплю, — сказал я, — так это когда женщины курят.

— А почему женщинам нельзя курить? — спросила она, неумело затягиваясь и со смехом выпуская дым изо рта.

— Как-то это непристойно выглядит.

— Ах, непристойно! Понимаю. Мы становимся такими разборчивыми… И уж кому-кому говорить об этом, как не тебе!

— А почему бы и не мне?

— Во всяком случае, командир, я курю, только когда меня никто не видит. А мне нужно отвлечение.

Через неделю она уже курила у себя во дворе, и я понял, что соседи это заметили. На другой день — утром в субботу — я встретил ее в городе, когда шел с Морисом. Она тащила за собой Линду и Йена, несла корзинку и сумку, а во рту у нее торчала сигарета.

— Ну и вид у тебя! — сказал я. — Хоть ты и считаешь себя шлюхой, другим этого показывать нечего.

Она уставилась на меня, так и не посмотрев на Мориса. Ее взгляд из-под бровей обвинял меня в предательстве. Потом она нагнулась, ухватила ребят за руки и поплелась дальше по улице.

— Значит, это и есть твоя миссис Хэммонд, — сказал Морис.

— Ты что, раньше ее видел?

— Нет, — ответил он чуть ли не со вздохом и покачал головой. — Зачем ты ей это сказал, Арт?

— Мне не нравится, что она курит.

— Что это ты, малыш? Прежде за тобой ничего такого не замечалось. Да ведь все юбки, с которыми ты знаком, курят.

— Вот именно. Все, кроме нее. И нечего ей начинать.

— Она ведь не собака, которую ты купил и дрессируешь по своему вкусу, — сказал он. — И говорить ей такие вещи ты не имеешь права. Да еще так, словно она твоя собственность.

— Пока именно собственность. А ей это не нравится.

Мелкие нахальные зубы Мориса открылись в улыбке. Он решил, что я острю. Мы вошли в «Павильон».

В глубине, там, где кончался кондитерский прилавок, швейцар со значком Британского легиона увидел нас и приготовился открыть дверь курительной.

— Мистер Мидлтон просил передать, что хочет поговорить с вами, мистер Брейтуэйт, мистер Мейчин, — сообщил он.

— Что случилось? — сказал Морис. — Ему понадобилась новая машина?

Швейцар чуточку улыбнулся и поглядел на меня через голову Мориса, словно извиняясь.

Внутри, как обычно, собрался весь цвет: директор и главный бухгалтер местного отделения управления угольной промышленностью, довоенный и послевоенный кандидаты в парламент от консервативной партии, так туда и не попавшие, директор начальной школы, секретарь муниципалитета. И у каждого свой кружок приятелей и доносчиков. В дальнем конце сидела кучка высоких толстяков — забытых героев регби, боксер-любитель с не слишком хорошей репутацией и компания привилегированных болельщиков, вечно сующихся с советами. И мэр Ральф Мидлтон.

Кружок Уивера занял столы возле камина, где пылал огонь, и, едва мы вошли, Уивер поманил к себе Мориса. И тут же я увидел, что мэр пересел за единственный свободный столик и помахал мне рукой. Наверное, он этот столик заказал заранее.

— Швейцар предупредил вас? — спросил он.

— Что вы хотите поговорить со мной и с Морисом?

— Ах, значит, предупредил.

Подошел официант, и Мидлтон заказал себе кофе.

— Он долго будет там разговаривать?

— Не могу сказать. Он ведь знает, что вы хотите с ним поговорить.

— Ну что ж, надеюсь, он не заставит нас ждать. У меня к вам с ним важное дело. Даже для такой важной персоны, как Морис Брейтуэйт.

Он говорил холодно и зло и не спускал с меня глаз так, словно не хотел смотреть на Мориса, или так, словно у меня в руках была какая-то вещь, которая принадлежала ему.

Я оглядывал стены, обшитые дубовыми панелями, потолок из дубовых балок и старался не замечать странного выражения на лице Мидлтона. Сквозь облака табачного дыма огненные блики ложились на гербы и латы, украшавшие комнату. Всегда приглушенный тон разговоров, избранность допускающегося сюда общества, отсутствие женщин — вот почему я так любил бывать тут по субботам. Но в эту субботу все испортили — сначала миссис Хэммонд, а теперь Мидлтон, который вдруг начал смотреть на меня так, словно я был виноват в том, что Морис все не шел.

— Сходите скажите ему, что он мне нужен, Мейчин, — наконец распорядился он. — И сейчас, а не завтра!

Я пересек комнату и сказал:

— Извините, мистер Уивер, но Мидлтон совсем взбесился из-за того, что Морис не идет поговорить с ним. У него к нам важное дело. Не терпящее отлагательства, говорит он.

— Да? — Уивер обводил взглядом комнату, задирая и опуская голову, пока не увидел мэра, который в эту минуту расписывался за кофе в своем постоянном счете. — Что случилось, Морри?

— Не знаю, — ответил Морис, и я сразу понял, что он знает. — Сколько, по-вашему, надо продержать его так?

Но я ответил прежде Уивера:

— Это твое дело, Морис. А я пойду и сяду за его столик. Других свободных мест тут нет, — и я вернулся.

— Он идет? — спросил Мидлтон сквозь пар над кофе.

— Сейчас придет. А какое у вас к нам дело?

— Скоро узнаете, — ответил он, и чашка застучала о блюдце, когда он ее взял.

Морис подлетел к нам, как невинный ветерок, и принес свою чашку. Он размешивал кофе, а Мидлтон изучал наши лица, благо они оказались рядом.

— Нам говорили, что вместе мы так и просимся на фотографию, — сообщил ему Морис. Вид у него был обиженный, и я все больше убеждался, что он знает, какое к нам дело у Мидлтона.

Мидлтон только пожал плечами и сказал:

— По-моему, это не смешно, Брейтуэйт. Будьте так добры, избавьте меня от ваших школьных шуточек.

— Ну, а что же вам от нас нужно? — спросил Морис. — Чтобы мы за пятерку провалили сегодняшнюю игру?

— Мне нужно узнать, — он быстро поглядел на нас обоих, — от кого из вас беременна Джудит, моя секретарша.

— Ах, черт! — сказал Морис, переставая смеяться. — И это все? А я-то думал, что вы хотите выиграть в тотализаторе.

— Значит, вам про это известно, — сказал мэр.

— Конечно. Да и все тут, наверное, знают. Во всяком случае, Уивер как раз говорил об этом, когда я вошел.

— А я ничего про это не знал, — сказал я и начал вспоминать, когда я в последний раз видел Джудит и как она выглядела.

— Вот полная невинность! — Морис хлопнул меня ладонью. — Значит, мы оба тут ни при чем.

— Не вижу почему, — негромко сказал Мидлтон. — Из всех ее многочисленных друзей именно вы, по-моему, должны знать, кто мне нужен.

— А почему вы не спросите ее? — осведомился Морис. — Кому же и знать, как не ей? Матери, говорят, всегда знают такие вещи.

— В настоящий момент я предпочел бы обойтись без этого. Будет лучше, если вы сами мне скажете.

— Я с ней знаком не так близко, как вам кажется, — сказал я. — А если то, что вы говорите, правда, то, наверное, ей вовсе не хочется, чтобы вы вмешивались.

Мидлтон как будто обиделся и покраснел.

— Возможно, вам это непонятно, Мейчин. Но дело в том, что я имею по отношению к этой девушке определенные обязательства. Со многими людьми она знакомится только из-за меня и во многих местах бывает тоже только из-за меня. А если слово «обязательства» для вас ничего не значит, то я могу только пожалеть об этом. Сегодня я пришел сюда для того, чтобы установить истину. А вы двое — наиболее вероятная возможность.

— Ну, я прекрасно понимаю ваше положение, — сказал Морис. — То есть вашу тревогу, как бы люди не сказали, что это ваш грешок.

Мидлтон ответил не сразу. Потом он сказал:

— Такие заявления вам не помогут. Конечно, вы можете считать меня дураком, потому что я так с вами разговариваю и задаю вам вопросы. Но Джудит хорошая девушка. Я не хочу осуждать ни ее… ни отца ребенка. Я хочу только одного: чтобы с самого начала дело велось правильно. Вы меня понимаете? — Он внимательно посмотрел на нас обоих. — Я знал Джудит еще крошкой, — продолжал он. — С ее родителями я знаком столько лет, что даже думать об этом не хочется. И это люди, которых я уважаю. Мне кажется, мое положение дает мне возможность помочь им… И я не зря начал с вас двоих. Вы оба, говоря начистоту, наиболее вероятные виновники. Я ведь не слеп, к вашему сведению. Я кое-что видел, — добавил он доверительным тоном, — и я наводил справки, — тут он приложил палец к носу.

Я ждал, чтобы Морис что-нибудь спросил — может быть, что-нибудь неопределенное о дальнейших намерениях Мидлтона. Но он продолжал смотреть на мэра пустопорожним улыбчатым взглядом.

— А насколько вы-то в этом заинтересованы, Мидлтон? — спросил я неуверенно, начиная подозревать, что Морису все равно, кого бы ни сочли виновным. — Это входит в политику муниципалитета или как?

— Если вы спрашиваете, хочу ли я замять это дело, то ответ будет утвердительным. Мне меньше всего нужно, чтобы сумасшедшая субботняя компания из «Примстоуна» и «Мекки» орала об этом на всех перекрестках. Но если вы думаете, что я сам хочу использовать эту сплетню против героев-регбистов, которые расхаживают по городу, будто они его хозяева, то вы ошибаетесь. Именно, учитывая интересы всех и вся, я и хочу, чтобы это дело было улажено надлежащим образом и без лишнего шума. Вам ясна моя позиция, Мейчин?

— Да… И нужен вам теперь только виновник.

— Вот именно, — и он опять посмотрел на нас обоих.

Морис открыл было рот, но тут же снова его закрыл. А потом сказал:

— Ей-богу, Мидлтон, я не понимаю, где вы набрались этих басен.

Мидлтон встал и взял свою фетровую шляпу.

— Очевидно, мне не имеет никакого смысла расспрашивать вас дальше, — сказал он. Его лицо было по-прежнему багровым, а взгляд — растерянным и встревоженным. — Всего хорошего. Желаю удачной игры.

Он медленно вышел, машинально кивнув швейцару в форме.

Уивер, который наблюдал за нами через плечо соседа, теперь вскочил и направился к нам со всей неохотой и нетерпением, характеризовавшими отношения, которые существовали теперь между нами тремя.

— В чем дело, Морри? — спросил он. — Перед матчем вам не следует волноваться… И Артуру тоже. А споры оставьте до вечера или до воскресенья.

Он знал, для чего мы понадобились Мидлтону, и, наверное, считал, что сумеет нас успокоить, если будет говорить без умолку.

— Вам совершенно ни к чему, — продолжал он, — принимать его слова так близко к сердцу. Он кого угодно заговорит до смерти. Если все стрелочники похожи на Мидлтона, понятно, почему поезда всегда опаздывают, черт бы их побрал…

— Он, кажется, думает, что папочка либо Морис, либо я, — сказал я.

Уивер угрюмо посмотрел на меня, прищурив голубые глаза.

— Вы имеете в виду Джудит? На мой взгляд, эта история не настолько серьезна, чтобы Мидлтон мог устроить какие-нибудь неприятности.

Он обнял Мориса за плечи, но Морис расстроенно и сердито стряхнул его руку.

— Все вспыльчивость! — сказал Уивер, обиженный такой выходкой, да еще на людях. Он огляделся, проверяя, многие ли заметили этот эпизод. — Зачем вы себя так ведете, Морри? Образумьтесь, ради всего святого.

— Все эта сволочь Мидлтон! — сказал Морис. — Сует свой грязный нос куда не следует. Надо было бы взгреть его как следует.

Уивер поглядел на меня — может быть, я смогу утихомирить Мориса?

— Будьте осторожнее с Мидлтоном, — посоветовал он ему. — Знаете, что с ним произошло три года назад?

— А что? — спросил Морис и поднял голову, надеясь услышать что-нибудь особенно гнусное.

— Он разъехался с женой. А месяца через два она умерла.

Морис подождал, а потом спросил:

— А я-то тут при чем?

— Ну, вы понимаете, что стали говорить люди. И конечно, он с тех пор ищет случая реабилитировать себя — показать, что он не такой бездушный, каким его изображают. Должен признаться, я был очень удивлен тем, как он вел себя на моем вечере.

— Вот, вот! Он и сам этому, наверное, удивляется, — сказал Морис. — Тогда около нее увивался не только член парламента. Он тоже!

— Ну же, Морис… — Уивер перешел на шепот, потому что Морис уже почти кричал. — Послушайте… — но тут он увидел лицо Мориса, напряженное и злое, и замолчал. Секунду он растерянно смотрел на меня, а потом его глаза загорелись и он сказал: — Остается только одно, Морис: я сам должен поговорить с Мидлтоном и с Джудит.

Может быть, он втайне завидовал Мидлтону, предпринявшему этот крестовый поход, но теперь, когда перед ним открылась возможность самому заняться тем же, он сразу весь подобрался. И даже посмотрел на меня так, словно мы все это время были в наилучших отношениях. Какой случай быть добрым, быть щедрым! И он снова обнял Мориса за плечи, на этот раз куда более уверенно.

— Предоставьте все это мне, Морри, — сказал он. — Я все устрою.

Он как будто не сомневался, что виновник — Морис.

 

Я договорился в «Павильоне» с одним торговцем, и он обещал прислать в понедельник телевизор по себестоимости. Я дал ему десять процентов задатка. Он, казалось, был рад оказать мне услугу. Я расписался в книжке автографов для его сынка. А потом мы отправились в ресторан отеля «Северный» съесть бифштекс.

Морис в этот день играл хорошо. Даже замечательно. А я — плохо, дальше некуда, и в раздевалке меня встретил улыбающийся Уивер. Стоя в клубах пара между двумя грудами грязи и фуфаек, он сказал:

— Право, не понимаю, из-за чего вы-то тревожитесь, Артур.

Он вновь держался с небрежным дружелюбием, как при нашей первой встрече. И расплывался в улыбках.

— Перестаньте беспокоиться. Вы сегодня играли ужасно. Хорошо, что хоть я знаю почему, — он многозначительно подмигнул мне и отошел к Морису.

Вечером в «Мекке» я увидел Джудит. Под глазами у нее легли тени, но она бодрилась, и никто ничего не заметил бы, если бы все и так уже не знали, что она беременна. И все внимательно приглядывались к тем, кто с ней танцевал, — чуточку отстраняясь, чтобы не соприкоснуться животами, — а бармен из осторожности даже не вступал в разговор. Да, Джудит таскала за собой хорошенькую мину. Только через час мне удалось поговорить с ней с глазу на глаз. Мы топтались в плотной толпе посреди зала. И я заметил, что старательно отстраняюсь.

— Что-то у вас озабоченный вид, Тарзан, — сказала она, возможно стараясь ко мне подлизаться. — Я слышала, что сегодня вы были не очень в форме.

— Да.

— А Морис играл хорошо.

— Ему труднее играть плохо. Но я не из-за этого тревожусь.

— Из-за чего же, Тарзан? Все еще подыскиваете идеальную хозяйку для своей пещеры?

Мне показалось, что она хотела сказать «квартирную хозяйку». Я заметил:

— Я после матча говорил с Уивером. Никогда еще не видел его таким счастливым.

— Ну и что?

— А то, что теперь от его счастливого вида мне делается не по себе… И я хотел бы узнать, что он мог сказать вам сегодня.

— Кто? — удивилась она. Мы остановились. — Я не видела его с рождества. С того самого вечера, Тарзан. Когда вы с Мэг…

— Вы часто врете, Джудит?

— Это еще что? — Она попыталась напустить на себя негодование, и мы снова зашаркали ногами.

— Все здесь знают, что вы беременны от Мориса. Для чего вы притворяетесь? Скажите мне. О чем Уивер говорил с вами сегодня?

Она выскользнула из моих расслабленных рук, бросилась к двери и исчезла в дамской комнате. Многие танцующие остановились, посмотрели ей вслед, а потом — на меня. Я медленно пошел за ней и остановился перед мужским гардеробом напротив выхода.

Через колышущуюся толпу пробрался Морис. Его ярко-розовое пьяное лицо сердито хмурилось.

— Что ты затеваешь? — спросил он. — Что тебя укусило? Уивер же сказал, что все улажено. Ну и оставь ее в покое.

— А я хочу знать, как именно все уладилось. Тебе ведь это тоже должно быть интересно.

— Вовсе нет. Если он замял дело, так не вмешивайся. Он умеет обращаться с такими людьми. Ты дурак, Арт. Ты можешь все испортить. Черт, не хочешь же ты закрутить с ней, когда она в таком положении?

— А я не люблю, когда что-то устраивается за моей спиной. Я могу потерять больше, чем ты. Я не хочу, чтобы на меня наклеивали ярлыки, даже в шутку. Если бы миссис Хэммонд услышала…

Он ждал, чтобы я продолжал говорить про эту домашнюю ссору, и смотрел на меня с угрюмым недоумением.

— Если бы ты вытащил с собой и Джудит! — сказал я ему. — И положил конец всем этим разговорам. Ты ошибся… Почему не сказать об этом прямо? Вонючка ты, Морис.

Он подождал, не будет ли еще чего-нибудь. А потом сказал:

— Я бы убил тебя за это, Арт, не будь ты моим другом! — Его лицо лоснилось и распухало от пьяной ярости. Он вцепился сильными кулачками в лацканы моего пиджака и попытался притянуть меня к себе.

Я стиснул его запястья.

— И я бы тоже, Морис! — сказал я ему. И он выслушал меня с таким напряжением, словно одновременно к нему обращалось еще много голосов.

Джудит вышла из дамской комнаты с подругой.

Мы оба смотрели, как они проходили мимо. Мне вдруг показалось, что Морис пойдет за ней. Он привстал на носки. Потом вновь опустился на пятки и оторвал кулаки от моего пиджака. Я пошатнулся и оперся о стену.

— Я собираюсь потолковать с ней, — сказал я. — А ты идешь?

Он отступил в сторону, проверяя, пойду ли я. И остался стоять. На улице я оглянулся. Мориса у входа уже не было.

Джудит я нагнал на Маркет-стрит. Шел сильный дождь.

— Я отвезу вас домой на машине, — сказал я ей. — Она стоит у «Мекки».

— Она не хочет с вами разговаривать, — сказала подруга, секретарша из школьного отдела.

— Уйдите-ка, — сказал я. — Тут посторонние не нужны.

— Нет. Она останется, — сказала Джудит.

— Послушайте, деточка, я же попросил вас уйти. Если вам интересно посмотреть, что будет дальше, можете постоять на углу.

— Она останется, Тарзан. Я не хочу с вами разговаривать.

— В таком случае, — сказал я, — мне проще будет отправиться прямо к вам домой.

Подруга оживилась по праву посвященной. Подошел автобус, но Джудит не тронулась с места.

— Мы поедем, Джуди? — спросила подруга, смахивая с лица дождевую воду.

— Это подлость, — сказала мне Джудит.

— Если вы вернетесь со мной к «Мекке», мы сможем поговорить в машине.

— Нет. Я с вами никуда не пойду.

— Хватит препираться на улице. Я совсем промок. Решайте быстрее. С кем мне говорить — с вами или с вашей матерью?

Я повернулся и пошел через Булл-Ринг. Через минуту я услышал, что она бежит за мной. Подруга осталась на автобусной остановке.

— Тарзан!.. Да не бегите же так!..

Я остановился под навесом какой-то лавки, и она встала рядом.

— Я хотел знать, о чем с вами говорил Уивер.

— Ну, а вам-то что? Это же вас не касается. — Ее лицо против обыкновения было злым и все в дождевых крапинках. Она еще не могла отдышаться от своей пробежки.

— Мидлтон, по-видимому, другого мнения. Он сегодня разыскивал и меня, а не только Мориса. Вам же известно, что он втихомолку устраивает по этому поводу целую кампанию?

— Да, я знаю. Но ведь у него ничего не выйдет.

— А что говорил Уивер?

Она провела пальцем по запотевшему стеклу витрины, за которым смутно громоздились коробки и консервные банки.

— Он сказал, что поговорит с Морисом, — эти слова появились в облачке пара. — Он сказал, что поговорит с Морисом вместо меня. Ну как, довольны, господин сыщик?

— И больше он ничего не говорил?

— Да вам-то какое дело, Тарзан? По-моему, никто вам тут ничего приписать не может. — Она оглянулась на пустынную, поблескивающую под дождем улицу и на свою подругу, которая ждала на углу.

— Я просто не хочу, чтобы люди думали, будто это моя вина. А раз Морис отмалчивается и начинается мышиная возня и сплетни, то может случиться что угодно. В отличие от большинства я это вовсе не считаю веселой шуточкой.

— Вы преувеличиваете, — сказала она, удивленная моей тревогой.

— Ну, а Уивер с вами о чем-нибудь договорился… или как?

— У вас, по-моему, зуб против Уивера, словно он постоянно устраивает вам какие-то пакости. Честное слово, Артур, вы, по-моему, все-таки не настолько важная персона. Да и на Уивера это не похоже. Он вообще не способен сводить счеты… А уж если вы так хотите знать все, то он предложил мне деньги в случае, если ему не удастся уговорить Мориса. Вот и все, что он сделал. И не думайте, будто он старается от меня откупиться. Вы сами знаете, что Морис всегда плывет по течению, если его оставить в покое. Он и не потрудится подумать, как сделать лучше для себя или для кого-нибудь другого. Ему просто хочется развлекаться… И уж если мы поженимся, так я хочу, чтобы он сделал это по доброй воле, а не потому, что его заставили, или по легкомыслию. И Уивер хочет ему тут помочь. А если он не сумеет убедить Мориса, в таком случае, по его словам, маленький не будет обузой в материальном отношении ни для меня, ни для кого-нибудь другого. Боже правый, трудно представить себе более благородный поступок… А вы — как вы себя ведете?

— У вас есть то, что вы боитесь потерять, Джудит. И у меня тоже!

— Вам не о чем беспокоиться, Тарзан. Еще раз вам повторяю. И бросьте эту слежку.

— Так, значит, вы обещали молчать обо всем, пока Уивер не переговорит с Морисом?

Она кивнула. И мы молча смотрели, как ярко освещенный автобус вдруг заполнил улицу, оставляя две борозды на мокром асфальте. Кто-то прошел мимо лавки. Подруга Джудит забежала в подъезд напротив и уставилась на нас.

— Ну, будем надеяться, что он быстро образумится, — сказал я и вышел под дождь.

— Вы знаете Мориса, Тарзан. Что бы вы сделали на моем месте?

В ее голосе была искренняя мольба. Она проскочила мимо меня и перебежала через улицу. Она плакала. Подруга вышла к ней навстречу, они о чем-то поговорили, и Джудит пошла одна в сторону Булл-Ринга. Подруга отступила под темный навес и смотрела ей вслед. Я поднял воротник пиджака и зашагал назад, к машине.

* * *

Когда я в понедельник пришел домой с работы, телевизор был уже установлен. Они все трое сидели в гостиной и смотрели детскую передачу.

— Ты быстро его купил, — сказала миссис Хэммонд, вскакивая. — А я даже и не знала.

— Я же сказал, что куплю тебе телевизор.

— Ну, и конечно, ты человек слова, — произнесла она медленно. — А поставить я его решила в гостиной. Ведь на кухне я не могла бы от него оторваться. Большое спасибо, Артур, — она чмокнула меня в щеку и приказала детям: — Ну-ка, скажите Артуру спасибо за телевизор.

— Спасибо, Артур, — сказала Линда, с недоумением покосившись на мать, и тут же снова отвернулась к экрану.

— Пасибо, Алтул, — сказал Йен. Передача ему уже надоела, и он сполз со стула на пол.

— Вот он, мой такой-разэдакий герой! — Я подхватил его на руки и в первый раз совсем забыл, что он сын Эрика. Мы потерлись носами, и он рассмеялся. Когда я поставил его на пол, он хлопнулся лбом, перекатился на бок и захныкал.

— Осторожнее! — сказала миссис Хэммонд.

— Ничего! Мы же хотим, чтобы из него вышел хороший форвард, верно?

Она смерила меня критическим взглядом. Потом кивнула и сказала:

— Конечно, раз ты так считаешь.

Я пошел на кухню. Она вышла следом за мной и собрала мне чай.

— Дела у нас идут прекрасно, — сказал я. — Когда я уйду, ты сможешь открыть лавку.

— Если ты купил его, только чтобы хвастать, так лучше уж забери обратно. — Она улыбалась, и настроение у нее было хорошее.

— Я, пожалуй, забрал бы тебя наверх перед тем, как идти на тренировку, — сказал я.

— Ах, так!.. А почему ты так уверен, что я пойду с тобой? — Она расставила тарелки и начала мазать хлеб маргарином.

— Я вспомнил, как ты меня поцеловала.

— Так, значит, и это может иметь значение? Я хотела показать, что я тебе благодарна.

— А нельзя показать еще раз?

Она положила нож и лукаво улыбнулась.

— Да стоит ли он двух?

— А я говорю — стоит. Кому же и знать, как не мне? Ведь покупал-то его я!

Я встал и обошел вокруг стола. Она ждала моего приближения, опустив голову, глядя на тарелку с ножом. Я нагнулся и обнял ее, положив ладони на ее маленькие груди.

— Не надо, Артур, — прошептала она.

— Неужели мне нельзя разок тебя поцеловать?

Я прижался щекой к ее щеке и почувствовал, как задвигалась ее челюсть, когда она сказала:

— Наверное, я не сумею тебя остановить, если ты будешь настаивать.

— А почему надо так упираться?

— Но как же… А вдруг войдет Линда?

— Ну, она просто подумает, что я прошу у тебя прощения.

Я гладил ее грудь через платье. Она отвела мою руку и повернулась ко мне, открыв рот, чтобы что-то ответить. Я прижался губами к ее открытому рту и коснулся языком ее языка. Я хотел показать ей, что я чувствую. Я гладил ее живот, талию, спину. Потом прижал ее голову к своему лицу, как мяч.

— Ну, скажи же! — проговорил я, отступая.

Она вся как-то ослабела и растерялась, словно ребенок.

— Что? — у нее получился только тихий шепот.

— Что я для тебя не пустое место… что ты что-то чувствуешь.

— Артур… я не могу. Не сейчас.

Ее раскрасневшееся лицо было несчастным. Она отодвинулась и снова повернулась к столу.

— Я не могу так. Я не уверена в тебе.

— Но ведь ты знаешь меня. — Я снова попробовал ее обнять, но она словно одеревенела, и я опустил руки. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь.

— Я не могу дать волю своим чувствам. Чтобы еще раз… Чтобы опять все оборвалось, как с Эриком… и все исчезло с одним человеком и умерло. Я должна знать твердо. Тебе придется дать мне время.

— Но у нас уже было все это время. Так неужели…

— Откуда я знаю, что ты не уйдешь… Я не знаю, что я чувствую!

— Но, черт подери, подумай немножко. Ведь если бы я хотел уйти, то давно ушел бы. Ты же для этого все сделала.

— Не знаю. А вдруг ты просто хочешь, чтобы я это сказала? Хочешь увидеть, что я что-то чувствую. А тогда решишь, что добился своего, — и уйдешь. Откуда я знаю?

Лицо у нее теперь было совсем бледное и измученное. Хорошее настроение исчезло так же быстро, как и все ее настроения, и она снова ни в чем не была уверена. И как раз тогда, когда мне вдруг удалось подобраться к ней совсем близко — так близко, что она испугалась дать себе волю. Она взяла нож, и ее лицо стало суровым, как всегда. Она чуть было не уступила и очень об этом жалела.

— Ты всегда отбиваешься от меня, — сказал я. — Хоть и знаешь, что я не могу быть настолько уж плохим. Когда же ты, наконец, дашь нам пожить тихо и мирно?

Она ничего не ответила. И продолжала намазывать хлеб: так, словно маргарин и крошащиеся ломти были грязью.

— К тому времени, когда ты поймешь, что тебе нужно, от нас может ничего не остаться, — сказал я.

— Разве я не хожу с тобой наверх?

— Но ведь это совсем не то. Словно против твоей воли. У меня такое ощущение, как будто я покупаю тебя. Просто покупаю. А ведь на самом деле это не так.

— Ну, а я иначе не могу. Так вот я устроена. И ничего другого мне не остается. — Она снова только сердилась. И ударила ручкой ножа по столу. — Не нужно ко мне приставать! Мне нечего дать тебе, Артур.

— Это же неправда.

Она встала и рассеянно переставила тарелки.

— Ну, вот ты опять начинаешь! — сказала она. — Объясняешь мне, что я должна чувствовать. Какой я должна быть. Если бы ты просто оставил меня на время в покое! Но этого ты никак не можешь. Ты такой сильный. Ты такой глупый, Артур. Ты не даешь мне никакой возможности.

Я посидел с ними и посмотрел передачу. И рано ушел на тренировку, чувствуя, что это была последняя возможность и я никогда не увижу ее счастливой. Я не понимал, чего она ждала от меня. В первый раз она чуть-чуть не сказала, что она чувствует, а что чувствовал я, как я хотел ей помочь — это, по-моему, было совершенно ясно. Так чего ей еще нужно? Это была ее последняя возможность. И моя. Я чувствовал себя гориллой, которой дали подержать что-то драгоценное, но я только раздавил это в своих больших, неуклюжих, бесполезных лапах. И я не мог даже извиниться.

Я спрыгнул с автобуса и решил, что на тренировку не пойду. Сошел я на полпути между городом и Примстоуном в ту минуту, когда огни начали покалывать долину и она уже кровоточила своим обычным ночным неторопливым заревом. Чуть ли не все прохожие узнавали меня. Подталкивали друг друга локтями и кивали в мою сторону. Так бывало всегда. Я разозлился на Мидлтона — регбисты расхаживают по городу, будто хозяева! А что делать, если на них смотрят, как на хозяев? Ведь именно так люди держались и говорили со мной, когда мне было что-нибудь нужно — купить ли костюм, жевательную резинку или галлон бензина. Это они заставляли меня чувствовать, что я хозяин города. И конечно, я расхаживал именно с таким видом! Они этого ждали. От меня ничто не зависело. Я шел сейчас мимо этих прохожих и чувствовал себя героем. Они хотели, чтобы я был героем, и я хотел быть героем. Ну, почему этого не может понять она? Вовсе не я всегда говорил ей, какой она должна быть, как выглядеть, — это она без конца меня пилила. И не словами. А чисто по-женски. Скрывая свои чувства. Держа свои проклятые чувства при себе, так что мне начинало казаться, будто это я во всем виноват — я, и никто другой. Я всегда ругал себя из-за нее, всегда чувствовал, что не нрав. А она уж обязательно права. Мученица чертова, одна во всем мире с двумя детьми, и некому их защитить!

А тут подвернулся я. И она начала меня вываживать. Значит, так это было? А я-то гордился, что каждую субботу выхожу на поле, чтобы меня сшибали с ног, били, валяли, словно я навозный ком, и все лишь бы получить эти деньги и помочь ей. Я ведь даже думал о ней, когда играл, как будто играл для нее, как будто все это имело смысл, только если могло сделать ее счастливой — с помощью автомобиля, манто, а теперь еще и телевизора.

Но я ошибался. Я знал, что она не такая, ведь я знал, что играл в регби вовсе не потому и не потому каждую субботу девяносто минут дрался так, словно наступал конец света. Я знал, что не потому — ведь даже пока я думал об этом, я продолжал подниматься по холму к башенкам стадиона и замечал про себя, как люди оглядываются на меня, жмут на сигналы и говорят: «Добрый вечер, Арт!», хотя я никогда их раньше не видел. Я был героем. И меня душило бешенство, потому что только она одна во всем мире не желала этого признавать.

И она это знала. Наверняка знала. И может быть, даже думала, что только это меня к ней и привязывает. Ведь что бы она ни говорила, а я ей был необходим. Без меня она пропала бы. И она не желала этого признавать. У нее была своя гордость. И гордость эта — быть может, из-за Эрика — была посильнее всякой другой. Так что она не собиралась показывать, насколько я ей необходим. И у нее была надо мной власть, так как она знала, что необходима мне и без нее я не смогу почувствовать себя цельным и нужным. Теперь я понял ее страх. Если бы она показала, что любит меня, хоть на минуту, хоть на час, я мог бы навсегда уйти от нее.

А доказать ей, что это не так, я не мог. Снова я стал гориллой, которую все знают и все боятся из-за ее силы, так что она не смеет быть ласковой и нежной: ведь это может показаться слабостью. Пусть мне нравится, что мое появление на улице вызывает нервное оживление, что мне кивают и машут рукой, но ведь это только издалека. Окажись мы совсем рядом, никто не стал бы ни кивать, ни махать мне. А я хотел чего-то побольше. Я хотел чего-то постоянного и прочного, ведь не всегда же я буду регбистом. Но я горилла, сильная, страшная, так что любопытно посмотреть, как она выламывается. И чтобы никаких чувств. Всегда легче обходиться без чувств. И я без них обходился. Мне платили, чтобы я обходился без чувств. И то, что я без них обходился, вполне окупалось. Люди считали меня гориллой. И теперь, пока я шел по улице, они смотрели на меня совсем так же, как смотрели бы на гориллу, если бы она выбралась из клетки. Им нравилось видеть меня в такой обстановке, словно то обстоятельство, что я стараюсь вести себя совсем как они, могло добавить особый оттенок к ощущению, с каким они в следующий раз будут следить за мной на поле. «А на прошлой неделе я видел Артура Мейчина, — скажет каждый из них. — Он шел по Вест-стрит». Именно это им потребуется, когда они в следующий раз увидят, как я выбегаю на поле, и тогда они уставятся на меня с благоговейным ужасом и подумают: а вдруг я все-таки совсем такой же, как они? А вдруг я человек?

К тому времени, когда я добрался до Примстоуна, мне казалось, что я для этого вечера потренировался вполне достаточно. Прожекторы были включены, и чашу стадиона заливал резкий голубовато-зеленый свет. Несколько игроков бежали вокруг поля, смеясь и переговариваясь, и их одиночные голоса заполняли пустые трибуны. Те, кто пришел посмотреть тренировку, толпились у выхода из туннеля, чтобы поближе рассмотреть своих любимцев, может быть, расслышать какие-нибудь их слова и получить в ответ на свои крики кивок или приветственный взмах руки.

Было холодно. Я надел под тренировочный костюм две рубашки и два раза пробежался, но тут появился Дей и началась тренировка на поле. Оно было огромным и пустым. И мы были похожи на букашек. Мы наклонялись и прогибались, приседали и вертелись, боксировали с тенью, выстроившись в два ряда, и без конца бегали по полю, то медленно, то спуртуя по свистку Дея. Мы отрабатывали серии движений по три раза каждую, а потом играли в салки с запасными. И все это время Морис ни разу не заговорил со мной. И никто даже не заикнулся про Джудит.

Да и вообще этот разговор не начался бы, если бы не Меллор, — когда мы все набились в бассейн, он рассказал анекдот про беременную. Мы сидели нога к ноге, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь выкроить местечко, чтобы окунуть голову и сполоснуть волосы. Вода, как всегда, была мутной, и в ней плавали травинки, но ее поверхность уже постепенно затягивалась смытой мыльной пеной. Стоял обычный запах пота и карболки, пронизанный парной сыростью, взбаламученный трясущимися от хохота телами.

— «Дамочка, — закончил Меллор, — да знай я, что вы в таком положении, так я бы вас и не попросил!»

Бассейн расплескался смехом. Всегда неподвижное лицо Меллора залучилось морщинками. Человека два, дожидавшиеся только конца анекдота, выбрались из бассейна, и Дей, спокойно ожидавший рядом с зубастой улыбкой наготове, взял полотенце и начал их растирать.

Томми Клинтон, который в поте лица старался наслаждаться жизнью, подошел к краю бассейна и сказал поверх голов:

— Так, значит, вы слышали про Артура?

Все поглядели на него, потом на меня и пришли к выводу, что не слышали.

— А что именно, Томми?

Клинтон захохотал авансом.

— А он скоро станет папочкой… Верно, Арт? А мэр будет крестным.

Я скривился, прикинул, не сделать ли из Томми лепешку, и сказал:

— В первый раз об этом слышу!

Я оглянулся на Мориса. Он тихо сидел в углу бассейна, курил и смотрел на Клинтона сквозь дым так, словно примеривался, отделать ли его сейчас или потом на улице.

— Ну как же, Артур! А на рождество-то! Я и моя подружка, — он взмахнул рукой и обернулся к остальным, вздрагивая всем покрасневшим от хохота туловищем, — мы рассчитали, что это должно было случиться на уиверовском праздничке в сочельник. Наш Арт и Джудит так резвились в парадной спальне, что с крыши послетала вся черепица.

Когда смех, наконец, утих, я сказал:

— Ты что-то имена путаешь, Томми, верно? Ты ведь говоришь про девочку Лайонела Мэннерса.

Он перестал смеяться и задумался.

— А знаешь, Арт, может, ты и прав. Просто удивительно, как все путается. Вот теперь, когда ты об этом заговорил, мне действительно мерещится что-то такое. Пожалуй, на этот раз можно будет тебя оправдать. Ведь остается еще Морис.

— Заткни пасть, Клинтон, — сказал Морис из своего угла так выразительно, что Клинтон чуть было не послушался.

— А, черт! Я ведь просто шучу, Морис. И про отца этого ребенка мне известно только одно: что это не я… — Клинтон рискнул еще на шуточку: — Да и то, если он тебе не нужен, Морри, — сказал он, — я могу взять его на себя.

Морис швырнул сигарету под скамейку в дальнем углу комнаты, вскочил и пошел через бассейн так, что все еле успевали от него уворачиваться. Волна обрушилась каскадом на пол, и Морис, выскочив из бассейна, кинулся на Клинтона.

Тот совсем растерялся и не двинулся с места. А может быть, ему показалось, что Морис тоже просто валяет дурака. Морис с размаху ударил его кулаком. Но они оба были мокрыми и стояли в неудобных позах, так что Морис, хотя и ударил еще раз, почти его не задел. Дей и еще кто-то растащили их. Оказалось, что Клинтон выщербил передний зуб, ударившись о бетонный край бассейна.

— Ну, ну, Морис, — говорил Фрэнк, оттесняя его к стене своим большим брюхом. — Не зарывайся. Клинтон трепач. Ну и ладно. А рукам воли не давай.

Морис что-то ответил Франку, но никто не разобрал, что именно. Фрэнк пожал могучими плечами и отошел от Мориса.

— Оставь его в покое, Морис, — сказал он. — Он больше про это дело говорить не будет.

Я вылез, вытерся и вставил зубы на место.

 

Когда эти сплетни дошли до миссис Хэммонд, — а что они дойдут до нее, я с самого начала не сомневался, — она истолковала их как могла хуже и ощерилась. Ей постоянно что-нибудь про меня рассказывали — не реже одной истории в день. И она знала обо мне куда больше меня самого: бывали дни, когда ей сообщали, что накануне вечером меня видели в трех разных местах (обязательно «скверных») в один и тот же час. Хотя поверить всему этому зараз она все-таки не могла, но у нее тем не менее складывалось общее впечатление, каким я бываю вне дома. Я не мог винить ее за это, как не мог помешать тому, чтобы впечатление было дурным. Я слыл «лихим парнем» и, «уж верное дело, бабником»; и, что бы я ни говорил, что бы ни делал, изменить это было не в моих силах. Людям хотелось видеть меня именно таким, и они свое получали. Наверное, моему отцу приходилось выслушивать то же, что и миссис Хэммонд.

Когда я в четверг вечером зашел домой переодеться перед тренировкой, она сказала:

— Сегодня я услышала, что случилось с Джудит Паркс.

— А я не знал, что ты ее знаешь.

— Вот теперь узнала. Она работает в муниципалитете. Говорят, из приличной семьи. И репутация у нее самая безупречная.

— Ты услышала, что у нее будет ребенок? Долгонько же эта новость добиралась до здешних мест.

— Тебя это как будто не тревожит!

— А мне что, надо тревожиться? И где ты про это услышала?

— В лавке — там все очень удивлялись тому, что отцом оказался ты.

— А! Значит, вот что ты слышала? Ну, так это уже устарело. Я больше не котируюсь. Имеется папочка номер два — Морис. Но кто тебе все-таки об этом сказал? Наверное, следовало бы хорошенько изукрасить им рожи!

— Собственно, какая разница, от кого я это слышала?

— По-моему, ты веришь всему, что тебе говорят обо мне. Как в тот раз, когда тебе рассказали, что я изнасиловал девочку. Помнишь? Та баба еще говорила, что у нее есть точные доказательства.

— Но когда все говорят одно и то же, это уже похоже на правду. В лавке говорили, что в прошлую субботу много народу видело, как ты ссорился с ней в «Мекке». Ты устроил настоящий скандал, и все смотрели, как она уходила, а ты бежал за ней.

— Ты и вправду веришь этой пьяной сплетне?

— Я уже сказала: когда все говорят одно и то же, часто выходит, что это правда.

— Да. Только еще чаще выходит совсем наоборот. А я-то думал, ты уже перестала слушать, что тебе на меня наговаривают.

— Я ведь не сказала, что верю этому, — ответила она сухо. — Но все-таки странно, почему бы тебя стали зря приплетать к этой истории. Дыма без огня не бывает.

— Меня от тебя просто мутит, — сказал я, надел пальто и ушел.

Она что-то закричала мне вслед, но мне это было неинтересно.

На этот раз я не пошел на тренировку. Забрал в «Примстоуне» жалованье и постарался не встретиться с Морисом. Я увидел, что он идет на поле, и переждал в туннеле. Я был зол на него, а он, конечно, злился на меня и на то, что случилось в субботу, даже еще больше. Я выбрался со стадиона, держась в сторонке от игроков, которые выбегали на поле. Тут мне пришло в голову, что, пожалуй, имело бы смысл повидать Уивера. Зачем, собственно, я не знал. Мне уже давно казалось, что я относился к нему несправедливо — презирал его за то, что он не был здоровенным кабаном вроде меня, а просто одним из зрителей. И все же он в отличие от большинства остальных обходился со мной, как с человеком, пусть даже как с уродом из балагана, но как с уродом, наделенным чувствами. Я доехал автобусом до Сэндвуда и поднялся к его вилле пешком.

Дверь открыла миссис Уивер. Она даже замерла от изумления. По ее лицу я догадался, что она дома одна.

— Здравствуйте, Мейчин. Что вам здесь понадобилось в такой ранний час?

Я спросил ее, дома ли Уивер, и она покачала головой.

— Его нет, — сказала она, но таким тоном, что я почувствовал себя последней дрянью. Она, по-видимому, решила, что я нарочно пришел в его отсутствие. — Зачем он вам? Что-нибудь срочное?

— Нет. Так… ничего.

Я вдруг подумал, что мы могли бы продолжить с того, на чем остановились в ту среду несколько месяцев назад. Может быть, и она думала о том же. В саду было сумрачно и туманно, а я стоял на пороге так, словно напрашивался. Судя по ее лицу, эта мысль слишком ее поразила, чтобы показаться неприятной.

Она неуверенно спросила:

— Может быть, вы зайдете?

И я почувствовал, что, пожалуй, найду у нее утешение. Как и сам Уивер, она могла позволить себе отдавать что-то, не получая и не ожидая ничего взамен. И быть может, как и Уивер, она начинала уставать от этой роли. В прошлый раз она обошлась со мной, как с гориллой. Некоторым людям не нравится просто смотреть на гориллу, им надо схватить ее руками. Она была прямолинейна, думая, что я прямолинеен, и отпугнула меня. Теперь она смотрела на меня с удивлением. Вид у нее был усталый. Наверное, я казался совсем больным — во всяком случае, она смотрела на меня так, словно я был человеком.

— Если я зайду, то могу и не удержаться в рамках, — сказал я.

— Ничего, — ответила она. — Думаю, что я сумею о себе позаботиться.

Я шагнул внутрь, и она заперла дверь. Мы прошли в гостиную. Занавески были задернуты, и горела только настольная лампа. Два-три пятна на обоях с листьями — вот все, что осталось от празднования сочельника. Я сел в кресло, на которое указала мне миссис Уивер, а она села напротив под лампой. На ней было шерстяное платье, полнившее ее. Волосы скручивались в обычную шапку кудряшек.

— Но ведь у вас сейчас как будто тренировка? — спросила она. — Сегодня четверг, а если не ошибаюсь, вы по четвергам тренируетесь?

— Я сегодня не пошел.

— Почему? Вы нездоровы?

— Настроения не было. Мне хотелось погулять или, может быть, поговорить с кем-нибудь.

— Поэтому-то вы и пришли к мистеру Уиверу?

— Наверное. Я и сам не знаю, зачем к нему пошел. Просто пошел, и все.

— У вас неприятности… с полицией или еще какие-нибудь?

— Да нет.

— Ну что ж, — сказала она, вставая и закрывая книгу, которую, должно быть, читала перед моим приходом. — Посмотрим, не поможет ли тут виски.

Она подошла к бару возле радиолы и налила небольшую рюмку. Принесла ее мне и стояла совсем рядом, пока я брал рюмку из ее пальцев. Потом вернулась на свое место и смотрела, как я сделал первый глоток.

— Надеюсь, вы любите виски, — сказала она. — Боюсь, ничего другого у нас нет. Наше хозяйство ведется из рук вон скверно.

Я поперхнулся и закашлялся, прикидывая, не снять ли пальто, но под ним на мне был комбинезон. Может быть, она догадалась об этом, а может быть, просто увидела комбинезон — во всяком случае, она не предложила мне раздеться.

— Почему вы вдруг так внезапно охладели к регби? — спросила она меня, как врач пациента. — Но хоть черепичные крыши вы больше не разбираете?

— Наверное, потому, что дома у меня неладно, — сказал я неловко, но с таким явным и неприкрытым намерением, что она не выдержала моего взгляда и посмотрела в сторону.

Ее пальцы пошарили по ручке кресла и выдернули шерстяную нитку. Потом она скрестила руки под грудью и опять посмотрела на меня.

— С миссис Хэммонд? — подсказала она.

— Угу.

— Я часто думала о вас… и о ней, — сказала она. — Но, может быть, вам неприятно, что я говорю об этом, Артур? Мистера Уивера это очень тревожило. В тот вечер, когда вы подписали контракт, он, если вы помните, подвез вас до дома. Он рассказывал тогда, как он удивился, узнав, что вы живете там — с вдовой и двумя детьми. Он не мог этого понять. По-моему, он и сейчас этого не понимает. Кажется, он считал, что вы напрашиваетесь на осложнения… Но, может быть, вам неприятно, что я об этом говорю? Так скажите и…

— Нет, ничего. Мне хотелось бы знать, что об этом думают другие.

— Ну, во всяком случае, такая вещь для молодого человека — редкость. Вероятно, поселились вы там потому, что у вас тогда не было другого выбора. Но позже, когда вы стали зарабатывать больше, было бы естественно, если бы вы переехали и создали себе более подходящую домашнюю обстановку. По словам мистера Уивера, замужество миссис Хэммонд было не очень счастливым. Ее муж был замкнутым, угрюмым человеком. Когда он погиб, поговаривали даже, что это не совсем несчастный случай.

Я допил виски. Я никогда прежде не задумывался, почему, собственно, я остался на Фэрфакс-стрит. То, что я узнал сейчас про Хэммонда, доставило мне большое облегчение. Мне показалось, что миссис Хэммонд здесь, в гостиной. Не то чтобы я ее видел, но я как-то ощущал ее присутствие.

— Так почему же вы остались там? — спросила миссис Уивер.

— Я сейчас как раз думаю об этом. Ну, если хотите, я с самого начала почувствовал себя там дома. Может быть, по привычке. Я чувствовал, что должен помогать ей… Конечно, поселился я там потому, что платить нужно было мало, и я решил, что мне повезло. А когда я там пожил, то увидел, как им туго приходится, и мне казалось, что будет правильно, если я немного помогу. А потом… так одно за другое и цеплялось. Ребята не слишком-то симпатичны на первый взгляд. Сперва я считал, что таких поганых… ребятишек поискать. Помнится, я думал, что они ревут и вопят весь день напролет. Наверное, она тогда сильно переживала, и ей было все равно. Ну, не знаю. Только когда я начал им помогать, они стали ждать этой моей помощи. Миссис Хэммонд всегда пробовала отказываться… вы ведь знаете, как это бывает у женщин. Но ей было нужно то, что я ей давал, а ребятишки и вообще не стеснялись. И вышло так, что я вроде бы заменил им отца. Во всяком случае, так теперь получается. Но мне-то всегда казалось… понимаете… что я остаюсь свободным.

— А теперь вы убедились, что это не так, — сказала она.

— Может быть. Дело просто в том, что она никак не хочет ничего признать. Ей кажется, будто я ей помогаю только из самодовольства. Ей кажется, что мне ни до чего нет дела, и я хочу только играть в регби, и чтобы меня узнавали на улицах, и все такое прочее. И она попрекает меня этим. И язвит меня за то, что я будто бы ничего не чувствую. Иногда она доводит меня до белого каления, и я пускаю в ход кулаки или ухожу. Вот как сегодня. Она думает, что мне нужно только, чтобы она уступила и стала по-настоящему… полагаться на меня, и тогда я сразу уйду и подыщу себе другую. Вот что она думает. А чтобы получилось, будто я и в самом деле такой, она собирает все сплетни, какие только обо мне ходят. Ну, представляете себе, чего ей могут насказать. И она не верит этим историям. Ей просто кажется, что это оружие против меня. Морковка, за которой я гоняюсь, стараясь доказать ей свои слова делом, и каждый раз она заявляет, что не может этому поверить, что я потерял… Я понимаю, что все это только слова. Я не очень вам надоел? Но ведь надо когда-нибудь высказаться, не то…

— Нет, нет, Артур. Что вы! Я просто потрясена. И очень рада, что вы мне все это рассказали. Мне и в голову не приходило, что вы способны так глубоко чувствовать.

— Наверное, я сам виноват. Я прирожденный профессионал. И не занимаюсь тем, за что мне не платят. Если бы мне прилично платили за то, чтобы я чувствовал, то, наверное, я сумел бы показать тут настоящий класс.

— Ну, вот это больше похоже на вас прежнего. Вот такие вещи вы обычно и говорите. И из-за них вас и считают… сильным. А ваше отношение к миссис Хэммонд… Это же совсем другое. Если бы вы на время спустились с высот, на которые возносит вас воображение! Мне кажется, я отчасти понимаю, чем вы напугали миссис Хэммонд. Наверное, вам удалось убедить ее в том, какой вы Сильный Человек, гораздо больше, чем себя самого. Для вас, возможно, это только оболочка. Но для нее дело обстоит по-другому, и деньги, которые вы зарабатываете, вещи, которые вы покупаете, ваши еженедельные фотографии в «Сити гардиан» — все это, наверное, внушило ей, что вы действительно величина. И наверное, она стала спрашивать себя, что вы могли в ней найти и каким образом, хоть раз показав, что вы ей дороги, она сумеет сохранить вас. Вам, мужчине, подобные соображения могут и не прийти в голову. Но поверьте мне, женщина обязательно будет думать об этом. А ее положение особенно уязвимо — вдова с двумя детьми. Вы же молоды и можете выбрать почти любую девушку в городе. Она, наверное, смертельно боится показать вам, что вы ей не безразличны. Особенно если сама она знает, что вы ей дороги, если она уже призналась в этом самой себе.

Выговорившись, мы оба откинулись в своих креслах. В темной комнате было очень тихо. Тикали часы, оформленные под штурвал. Но снаружи не доносилось ни звука.

— Прежде я очень восхищалась вами, — сказала она. — Как вам известно. И, несмотря на то, что произошло, вероятно, продолжаю относиться к вам так же. Иначе все это так меня не тронуло бы. И поэтому, Артур, не воображайте, будто я просто хочу с вами поквитаться… Когда обыкновенные люди, вроде вас, вдруг приобретают известность, это иногда приводит к самым неожиданным результатам. Теперь, вероятно, вы сами это понимаете. Как вам кажется, не стоит ли мне повидаться с миссис Хэммонд? Может быть, я сумела бы что-нибудь наладить.

— Я уже думал об этом, пока вы говорили. Но это ее скорее всего только насторожит. И очень ей не понравится. Но все равно спасибо.

— Понимаю… — сказала она, истолковывая мои слова как-то по-своему. — В таком случае вам придется распутывать все это самому. Но постарайтесь быть мягче. Я вам обоим глубоко сочувствую. Мы с мистером Уивером только и делаем, что улаживаем чьи-то неприятности, включая и наши собственные. Мистер Уивер сейчас, если не ошибаюсь, поехал домой к Джудит Паркс. Чтобы найти приемлемый выход — для них и для Мориса. Надеюсь, все устроится. Позвоните мне и расскажите, как все у вас сложится.

Она проводила меня до входной двери. Дала мне еще несколько советов, а когда увидела, что я без машины, предложила отвезти меня в город. Я сказал, что пройдусь пешком или сяду на автобус. Она стояла на освещенном крыльце все время, пока я шел по подъездной аллее. Потом в тишине большого сада раздался звук закрывшейся двери. И тут я вспомнил, что даже не поблагодарил ее.

* * *

Миссис Хэммонд становилась все хуже и только ждала, чтобы порвал наши отношения я сам. Она не понимала, почему я этого не делаю, а главное — почему я не собираюсь жениться на Джудит.

— Ведь только тогда ты станешь солидным человеком, — сказала она мне размеренным тоном, который вдруг усвоила.

Когда я вернулся от миссис Уивер, она задержалась только для того, чтобы заявить мне это, и тут же отправилась спать — заперлась с ребятишками у себя в спальне. В пятницу я не пошел на работу. Попробовал поговорить с ней и не злиться, но ничего не вышло. Чем больше я говорил и чем приниженнее держался, тем упорнее она считала, что я что-то скрываю. Слушать меня она не желала. Что бы она ни говорила прежде, в моей верности она все-таки не сомневалась. А теперь она бродила из комнаты в комнату, и все валилось у нее из рук, словно ее стукнули молотком. Это была какая-то болезнь — ноги у нее на ходу подгибались, голова падала на грудь. Даже с ребятишками она не разговаривала.

Когда я после того, как позвонил миссис Уивер, сказал ей, что Морис женится на Джудит, она была только еще больше ошеломлена. И сразу спросила:

— Это он для тебя?

— Нет. Она беременна от него, — объяснил я в пятый раз.

Ее совсем расстроило, что все обернулось таким образом, — Джудит была последней подпоркой ее ослиной гордости. Она даже сказала:

— Ты чересчур легко отделался, — словно считала, что в поведении Мориса и Джудит виноват я. Казалось, она уже давно ждала чего-нибудь вроде истории с Джудит и, несмотря на боль, была рада, что все, наконец, произошло. Какая-то часть ее души хотела этого. Ведь в таком случае она получала возможность решать. Она даже накопила силы для разрыва. А теперь, когда настала эта минута, из-за Мориса причина для разрыва вдруг исчезла, и она оказалась в пустоте — почва ушла из-под ее ног, и ей никак не удавалось обрести равновесие. Выходило, что я вовсе не был плохим, а этого она допустить не могла. Я же готов был убить ее за то, что она не желала признавать той вонючей помощи, которую получала от меня. По-видимому, она решила держаться со мной так, словно я все-таки был виноват.

В этот вечер она смотрела телевизор одна. Ребят она уже уложила, хотя сверху еще доносилось хныканье Линды.

Когда я вошел, она не обернулась.

— Ты его еще не продала? — спросил я.

— Пока нет, — ответила она без всякого выражения, словно ее интересовала передача или же ей все было одинаково безразлично.

— Каждый раз, возвращаясь домой, я думаю увидеть, как перекупщики выносят из дверей твое манто и телевизор.

— Я предупрежу тебя заранее.

— Да ведь, по-твоему, выходит, что тогда меня уже здесь не будет… Этого тебе хватит ненадолго. А что ты будешь делать потом? Я на днях как раз прикидывал — почему ты после смерти Эрика не потребовала пособия от завода?

Я все ждал, когда она оторвется от спектакля, который смотрела, но она продолжала сидеть, все так же скорчившись.

— Ну, хоть какой-нибудь компенсации? — добавил я. — Или с тебя было достаточно?

Она повернулась уже вне себя от злости.

— Я знаю, мистер Сверхчеловек, вы нализались, топя свои печали. Но до чего ты все-таки можешь дойти? Можешь выдумать что-нибудь еще подлее?

— Отчего же? Могу, если ты меня доведешь. По обыкновению.

— За что мне все это! — закричала она, заводя глаза к потолку, где слышались всхлипывания Линды. Она схватила пепельницу, которой никогда не пользовались, и швырнула ее в телевизор. В экран не попала, но попортила фанеровку. Лица на экране как ни в чем не бывало продолжали свои гримасы. Чуть повыше висела в рамке газетная фотография, на которой я прорывался с мячом.

— Попрошу тебя заметить, что я еще не выехал, — сказал я.

— Я заметила. Не волнуйся, я это заметила! Когда ты входишь, я и здесь чувствую вонь.

— Да неужто? Ну, так это запах работы, — сказал я. — Может быть, тут он редкость.

— Да ты никогда в жизни не работал. Ты живешь, как барыга, воняешь, как барыга… и со мной вот так же живешь!

— Если я не прихожу домой, хрюкая, ругаясь и потея, как все здешние свиньи, это еще не значит, что я не работаю, — я работаю! Стерва ты! Всегда делаешь вид, будто я бездельничаю!

Она вскочила и встала прямо у меня под подбородком, чтобы выкрикнуть то, что хотела выкрикнуть уже давным-давно.

— Ну, так убирайся ко всем здешним свиньям, потому что я больше не хочу терпеть тебя в моем доме!

Я отступил и внимательно посмотрел на нее.

— Я никуда не уйду, — сказал я, успокаиваясь. — Мне нравится жить здесь. Многое здесь куплено на мои деньги. Мне нравится смотреть, как тебе идет на пользу все то, что я для тебя делаю. Мне нравится смотреть, как ребята толстеют, становятся сильнее, да и веселее благодаря приличной жизни, которую я им обеспечиваю…

— Убирайся! — взвизгнула она и кинулась мимо меня вверх по лестнице. Наверное, она часто думала о том, как это сделает, — когда я вбежал в свою комнату, она уже успела разорвать две рубашки. Она вытащила ящик из комода на пол и, стоя в нем одной ногой, старалась разорвать лучшую мою нейлоновую рубашку. Остальная моя одежда и книжки валялись во дворе. Моим первым побуждением было убить ее. Выбросить в окно.

А потом я сказал ей:

— Твое белье станет такими же лохмотьями, когда я вышвырну его на улицу.

Она, спотыкаясь, выбежала за мной на площадку. Там она упала на колени и сжала руки.

— Артур, ради бога! Уйди от нас!

— Не могу. Я тебя люблю.

Она плюнула мне в лицо. Но попала только на рубашку. Ее лицо сморщилось, как сухая водоросль. Брызги слюны падали на серое платье. В спальне завопила Линда, а за ней и Йен. Я представил себе, что слышат прохожие и соседи.

Линда приоткрыла дверь и посмотрела на мать, которая рыдала на полу. При виде девочки мне стало неловко. Она бросилась к матери и обняла ее.

— Ничего, Лин, я просто упала, — и они прижались друг к другу.

Я спустился вниз и вышел через черный ход во двор, чтобы собрать свои вещи. За забором, как овцы, толпились люди, слушали, наблюдали, шаркали подошвами по шлаку, посмеивались, делали вид, что ничего не произошло. Когда я вернулся в дом, она уже была на кухне. В соседней комнате вопил телевизор. Рекламировал стиральный порошок.

— Ты уйдешь сейчас или утром? — спросила она, наблюдая, как я чищу одежду и вытряхиваю шлак из книжек. Она как будто успокоилась. Кожа на ее ладонях еще багровела — рвать рубашки не так-то легко.

— Я вообще не уйду.

— Чего ты хочешь… чтобы уйти? Я тебе отдам все что угодно. Все, что у нас есть, — она прижалась к столу. — Хочешь лечь?

— Мне ничего не нужно. Я остаюсь.

— Тогда мне придется позвать полицию, — сказала она тупо.

— Меня можно выселить, только если я буду предупрежден за неделю.

— Ну, тогда уйду я. Заберу Линду и Йена и уйду. Лучше жить в какой-нибудь яме на задворках, чем оставаться здесь с тобой. Ты нас всех отравляешь. Послушай-ка их — они же насмерть перепугались, — и она распахнула кухонную дверь, чтобы я услышал, как плачут ребятишки.

— Это ты виновата — нечего было так вопить. Тебе надо просто освоиться с тем, что я остаюсь. И ты перестанешь зря расходовать столько энергии.

— А на что мне ее еще расходовать? Ты, видно, не понимаешь, что ты такое. Каким ты нам кажешься.

— Я вижу только, что вы едите. Какую одежду носите. Как развлекаетесь. Когда я только поселился здесь, у вас на всех троих не было ни одной целой рубашки!

— Развлекаетесь! Развлекаетесь! Ты говоришь: развлекаетесь! Когда ты стоишь у нас над душой. Словно поганый хозяин… Если нам что и было приятно, так это ты нас заставил. Да, заставил!

— Ты совсем ничего не ценишь, черт подери! Ничего из всего, что я для тебя сделал! — крикнул я, обозленный ее вонючей неблагодарностью. — А я-то обходился с тобой лучше, чем даже с отцом и матерью. Как ты можешь так говорить? Да ведь ты живешь лучше любой другой женщины на этой улице.

— Нет, ты псих. Ты просто псих, если думаешь, что я должна… должна… должна хоть чуточку за то, что ты сделал. Говоришь сам не знаешь что. Да ничего ты для нас не делал, кроме того, что тебе самому хотелось. Ты делал только то, что тебе нравилось. Ты никак вообразил себя господом вседержителем… из-за этой твоей паршивой машины, этого твоего телевизора и поганого манто. Я все сожгу! Все, чего ты касался, я сожгу! Как только ты уйдешь — каждую щепку и кусок, которых ты касался. Просто ты не можешь увидеть, каков ты. Ничего ты не видишь. Я живу лучше любой другой женщины на этой улице! Да у меня не жизнь, а ад! Стоит мне голову поднять, как кто-нибудь уже тычет в меня пальцем и говорит, что я твоя… шлюха!

— Кто это говорит?

— Кто это говорит! Нет, вы его послушайте! Кто?.. — Она захлебнулась смехом, сдавленным смехом, выжатым из желудка. — Ах, богу не нравится, что кто-то зовет меня шлюхой? Что, бог собирается выехать на своей распрекрасной машине и посшибать их… посшибать их за то, что они не здороваются с его мразью? Ну что ж, бей их! Изничтожь их! Рви их, круши, пока от них и клочка не останется! Уж позаботься, чтобы они этого больше не повторяли… Все они над тобой смеются. Как удивительно, а? Все показывают на тебя пальцем. Ты этого не знал? Они думают, что ты хочешь быть не таким, как они. Они все показывают на тебя пальцем. И на меня. И на Линду. И на Йена. Мы теперь больше не порядочные — из-за тебя. Из-за того, что ты каждую субботу выламываешься перед тысячами таких, как они. Мы точно калеки, которые не смеют показаться на людях. Ты поставил свое вонючее клеймо на всех на нас.

— До чего же соседям интересно это слушать!

— Ничего… ничего, они уже наслушались. Они слушают это каждый вечер. И сегодня, как всегда… Если тебе нужно предупреждение за неделю, считай, что ты его получил.

Она нагнулась и завопила в камин — Фарерам за стеной.

— Вы мои свидетели! — кричала она. — Когда придет полиция. Предупреждение за неделю, считая с этой минуты.

— Ты думаешь, они все такие же сумасшедшие, как и ты? Нужно ли поднимать такой визг?..

— Я не думаю, что они такие же, как я. Я знаю, что они не такие. Они гораздо лучше. Все до единого лучше меня. До того, как ты тут поселился… конечно, тебе это не известно, но меня уважали. Все здесь, вся улица — ну все, они все меня уважали. И думали обо мне только хорошее — как я воспитываю Линду… Но я не собираюсь прихорашиваться. Я себя не обманываю. Не то что ты. Я знаю, что я такое.

— Тебе это кажется, потому что ты боишься…

— Ты меня не знаешь!

Она обошла комнату, глянула в окно, снова посмотрела на стены.

— Я тебя знаю, — сказал я. — Еще бы мне тебя не знать! Я прожил здесь достаточно долго.

— Ты меня не знаешь. Да и как это ты можешь меня знать? Ты же никого, кроме себя, не видишь. Когда я была моложе… Прежде я чувствовала себя молодой. А из-за тебя я чувствую себя старой. И ведь я старалась. Старалась поступать правильно. Старалась и старалась… Я хотела… я хотела только, чтобы меня оставили в покое. Ты не был мне нужен. Я не просила тебя являться сюда и навязываться.

— Но ты брала все, что я тебе давал. И не говори, что тебе никто не нужен. Я обходился с тобой, как с королевой. Вот погляди на все на это, что я тебе надарил!

— И говорит, говорит! Не понимаю, чего ты этим думаешь добиться. — Она, казалось, кончила и собиралась уйти. Но тут добавила: — Неужели ты не можешь понять? Ты нам не нужен.

— Все дело в том, что ты бесишься, если видишь человека, который не ползает на брюхе. Что, скажешь, не так? И ты хочешь, чтобы я ползал, как все остальные… как Эрик ползал. Посмотри-ка на тех, кто тут живет. На тех, кто с тобой не здоровается. Только посмотри на них. Ни одного настоящего мужчины. Все лежат на спинках — топчи их, кто хочет! У них не хватает духу встать и ходить, как сделал я. И вот поэтому ты стараешься доказать, будто это я вонючка. Я!

— И говорит, говорит!

— Заткнись и послушай меня. Это они хотят, чтобы ты вела себя вот так. Ты им не по нутру, потому что тебе повезло. Не будь у нас денег, машины и манто, нм было бы наплевать, живи у тебя хоть сотня мужиков. А хотят они только одного: чтобы ты барахталась в такой же грязи, как и они. Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Я мог бы тебе сказать, что мне говорили люди, — у тебя бы от этого ногти на ногах слущились. И только потому, что я играю в лиге. Разве не так? Ты же знаешь, что так. Скажи, что это так!

— Ты не знаешь. Ты не знаешь, каково это.

— Нет, знаю. Они ненавидят меня, ненавидят тебя… даже Йена и Линду ненавидят. Только ты не хочешь этого видеть. Почему-то, как дура, как полоумная, ты обязательно хочешь думать на их лад.

Она извивалась у стола, стучала по нему, требуя молчания, мотала головой так, словно я схватил ее, а она вырывается.

— Ты не знаешь. У тебя всегда все было.

Кто-то — скорее всего мистер Фарер — дубасил в стену, потом застучал у камина. Я грохнул в ответ кочергой. Сверху в камин свалился кусок штукатурки. По шлаку бегали ребята и визжали — играли во что-то.

— Сейчас сюда явится полиция, — сказал я ей. — Достань-ка пиво и включи телевизор, чтобы он прогрелся.

— Для тебя нет ничего чистого, — бормотала она. — Ты пачкаешь все, к чему прикасаешься.

— Уж очень ты чувствительна. Мне эти разговорчики тоже не нравятся, но я ведь не жалуюсь. Те люди, про которых я говорил, — они мои приятели, мои болельщики. Мне все равно, что они думают. А попробуют заикнуться мне об этом, я вобью им зубы в глотку. А ты… ты злишься, что я вам помогаю.

Она задумчиво посмотрела на меня, словно пораженная неожиданным открытием.

— Слава богу, есть в моей жизни то, чего ты не касался. Есть хоть что-то чистое, — сказала она. — И это-то тебя и доводит. Теперь я все понимаю. Как ты, значит, ненавидишь Эрика! Его ты коснуться не можешь! Благодаря ему я и могу выдержать все это. Благодаря ему, и Лин, и Йену. Единственное хорошее во всем этом…

— Валяй, валяй договаривай. Можешь заодно снова поставить на решетку его поганые башмаки. Давайте-ка все встанем на колени и помолимся за блаженную душу Эрика — отца этого дома.

— Как он тебя бесит! — говорила она с радостью, потому что думала, будто нашла, наконец, чем меня можно уязвить.

— Ничего полоумнее и выдумать нельзя — башмаки покойника на каминной решетке. Черт подери, да сейчас людей отправляют в сумасшедшие дома и за меньшее. А ты их даже чистила! Будто он их вот-вот наденет. Да я про тебя столько знаю, что могу продержать тебя в смирительной рубашке до конца твоих дней.

— Что… что ты знаешь о том, каким хорошим был Эрик? Как он нас всех любил? Откуда тебе знать, как заботится о своей семье приличный муж и отец? И как он работал? Ну что ты знаешь об Эрике?

— Я знаю, что не так-то уж много он сделал, судя по тому, что я тут застал. Я знаю, что он проткнул себе кишки напильником. Уж до того он был хороший муж и отец, что попросту убил себя на этом станке. Никакой это не несчастный случай…

Она наткнулась на стол.

— Ты хочешь убить меня! — взвизгнула она. — Ты ведешь себя со мной так, словно меня нет. Я для тебя пустое место. И ты заставляешь меня думать, будто я действительно пустое месте. Что бы я ни делала, ты все ломаешь. Ты не даешь мне жить. Ты заставляешь меня думать, будто меня вообще нет.

Она добралась до стула и запястьем откинула волосы с лица. Она задыхалась и всхлипывала, совсем обессилев.

— Я хочу жить с тобой. И вовсе не хочу тебя давить.

— Что бы я ни делала, по-твоему, выходит, что это неважно. Из-за тебя мне кажется, что я мертвая.

— Но ты же мне нужна! — закричал я.

— У тебя все есть, но меня ты не получишь!

Она была где-то далеко-далеко — вот-вот исчезнет совсем.

— Ты же не хочешь, чтобы я ушел совсем, верно? Скажи, что не хочешь. Скажи, что ты не хочешь, чтобы я ушел.

— Я не хочу, чтобы ты оставался, — сказала она медленно, вымученно, механически повторяя мысль, к которой слишком привыкла, чтобы отбросить ее. Она вся застыла. Глаза остекленели. И я подумал бы, что она умерла, если бы ее губы не продолжали твердить все то же.