Бесшумными мягкими хлопьями падают мириады чудесных кристаллов с безмятежного бархатного неба, из свежего воздуха.

Вдоль стен солдатского клуба тянутся полукругами зеленые гирлянды бумажных листьев, обрамляя великолепные плакаты, на которых красными буквами вписаны имена завоеванных крепостей, начиная с Льежа и Мобежа. По самой середине потолка проходит черная жестяная труба огромной железной печи.

Для начала пропели благопристойный хорал, затем полковой проповедник Людекке почти семнадцать минут в краткой прочувствованной речи говорил о святом человеке Лютере, — правда, он был еретиком, и даже очень рьяным, но, во имя свойственного немцам чувства меры, мужественно выступал против всяких смущающих дух нововведений, проповедуемых фанатиками, которые только стремятся затемнить чистоту, божественного учения; он признавал, между прочим, немецких князей естественными, богом поставленными, главами немецкой церкви. После этого уже можно было провозгласить «ура» кайзеру и закончить строфами хорала:

— Венценосному победителю слава!

В первом ряду огромного, похожего на бочку, помещения с портретами полководцев в сером и красном и с крестом из мореного дерева над головой оратора сидела группа чиновников в офицерском звании, среди которых особенно выделялся штабной врач-протестант доктор Видзон из Лейпцига, удачно обкарнавший несколько лет тому назад свою фамилию — он звался ранее Давидзон. Здесь было человек шестьдесят солдат, пришедших, главным образом, из-за сладкого чая, который подавали после богослужения, и потому, что атмосфера в солдатском клубе, хоть и проникнутая духом тупого ханжества, была все же гораздо приятнее, чем в казармах. Потом вдруг начались танцы — у рояля сидел унтер Маннинг. Светский дух в армии искал случая проявить себя. Танцевали, конечно, только вальс. Заведующая клубом, графиня Клейнинген, неплохо справлявшаяся со своими обязанностями, никогда не допустила бы других, более вольных танцев.

С простенка на солдат глядел портрет Вильгельма Второго с милостиво-размашистой подписью; кайзер ничего не имел против того, что его солдаты не только косили врага, но предавались и другим развлечениям. А императрица с ниткой крупного жемчуга и пышно, взбитыми волосами терпеливо и благосклонно следила за танцующими приветливыми, пустыми глазами.

Широко открытая дверь позволяла наблюдать за «молодежью» из соседней комнаты — это была своего рода «святая святых» с плюшевым диваном и вязаной скатертью на круглом столе.

Графиня с приторной улыбкой на устах обратила внимание пастора на весьма знаменательный факт; в клуб явилась, к сожалению, лишь после торжественной части празднества, также группа солдат-евреев и даже евреи из офицеров, ибо только что прошел, сопя, военный судья Познанский с выпуклыми глазами за безобразно толстыми стеклами; писарь Бертин, пришедший, по-видимому, вместе со своим начальником, скрестив руки, прислонился к стене, в углу.

Обер-лейтенант Винфрид вальсировал с сестрой Барб. Внезапно появилась сестра Софи, которой прежде не было видно. Впрочем, отсутствия ее никто и не заметил. Весьма возможно, что фрейлейн фон Горзе, со свойственной ей сдержанностью, с самого начала сидела где-то в углу, вместе с сиделками и скромно внимала словам проповеди господина Людекке, сегодня особенно сердечным и содержательным.

Сестры из солдатского клуба разливали чай в походные кружки, принесенные гостями с собою. Чай был очень горячий, и иной неопытный парень обжигал губы о жестяной сосуд. Костюм унтер-офицера Маннинга с каждым днем все более смахивал на лейтенантский. Пастор Людекке неодобрительно обратил на это внимание графини, которая, однако, взяла Маннинга под свою защиту, оправдывая его поведение отсутствием у берлинцев утонченного чувства такта. Закончив танец, Винфрид и Барб, запыхавшись и смеясь, подошли к Бертину, достояли недолго с Познанским, подразнили Маннинга.

В таком городе, как Мервинск, отчетливо проступали черты провинциального гарнизона. Интерес возбуждали, главным образом, переживания или поведение особенно заметных лиц, в конечном же счете господствовал шпионаж всех против всех.

Вот почему пастор и графиня взволнованно выжидали: неужели адъютант генерала пройдет мимо их двери, не заглянув к ним, или сестра Барб Озан нарушит все законы вежливости и не выкажет должного почтения старой даме, заведующей клубом, изысканная любезность которой, между прочим, приводила в трепет всех сестер.

Со сладкой улыбкой на стареющем лице она умела пронзать сердца младшего персонала словесными штыками, еще при этом дважды поворачивая их в ране. Но что вы скажете? Молодые люди не только поздоровались с этой парой, представлявшей как бы хозяев дома, но даже присели к их столу, чтобы составить им компанию.

Один только Маннинг, засунув, вопреки всем правилам, руки в карманы, остался сидеть за роялем.

— Маннинг, — шепнул лейтенант Винфрид, — извлеките как-нибудь из норы с помощью вашего бренчащего ящика этих двух старых аллигаторов, нам на несколько минут нужна эта конура.

Маннинг выразил согласие взмахом ресниц. Ученик знаменитых мастеров, он, когда хотел, умел играть на рояле музыкально, виртуозно, вдохновенно — смотря по настроению… В то время как в приемной появились чашки с чаем и печенье «Августа» в синей фарфоровой вазе, твердые, как камень, обсыпанные маком, лепешки, изготовленные по рецепту военного времени из овсяной муки и мармелада — их можно было только грызть, — он обдумывал, как бы поскорее поддеть на удочку обоих крокодилов. Эти звери любили музыку, серьезную музыку… Ему и самому пришлась бы по душе какая-нибудь мрачная, бурная соната Бетховена, ибо сестра Барб ограничивалась тем, что бросала ему ласковые взгляды, а сама держалась поближе к своему обаятельному Винфриду.

Он снял с рояля несколько томов «Прибрежного утеса» и кипу старых номеров журнала «Неделя», открыл крышку и с отсутствующим взглядом, держа в уголке рта сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости и янтаря, опустил руки и склонился над черными и желтоватыми клавишами.

В его душе теснились, сменяя одна другую, темы любимых произведений. Как героические тени облаков, проносились пред ним страстная соната F-dur, «Лунная», с ее накипевшими слезами и душевной мукой. Чтобы заставить встрепенуться этих любопытных животных, — а это было обещано в ответ на сверкающий, настойчивый взгляд Барб, — и поднять к тому же собственное душевное настроение, надо сыграть что-нибудь ослепительно-блестящее. А, нашел!

И среди всеобщей болтовни, в волнах табачного дыма вдруг загремели и понеслись мощные аккорды посвященной Вальдштейну сонаты, которой Бетховен взрывал будни человеческой жизни.

Люди в поношенных серых тужурках зашикали, когда после первых семи тактов еще не совсем замолкли разговоры: они хотели слушать. Стало довольно тихо, только графиня слащаво и неугомонно болтала, то и дело поднимая густые черные брови. Наконец проняло и ее.

Жалкое существо с пустой душой, она всегда стремилась нахвататься побольше впечатлений. Слушать музыку — это не удовлетворяло ее. Надо было еще насытить безудержную жажду зрительных впечатлений.

Она поднялась с дивана и устремилась к двери, впрочем, не особенно заботясь о том, чтобы не производить шума. Ей хотелось видеть пальцы пианиста, с таким блеском танцевавшие по клавишам. Ведь и на концертах Ганса фон Бюлова, Рубинштейна, Розенталя она никогда не могла ограничиться только слуховым восприятием.

Пастор Людекке, для которого она являлась олицетворением большого света, снизошедшего до его скромного, унылого мекленбургского существования, почтительно последовал за ней.

Что сестре Эмми и сестре Неттль нельзя было продолжать сидеть здесь, когда графиня покинула свое место, — это было крепко вколочено в их сознание. Они стали в дверях, за спинами графини и пастора, которые, приложив пальцы к губам, бесшумно, хотя половицы все же заскрипели, устремились к пианино.

Маннинг улыбнулся уголком глаза — клюнуло, значит! — но тут же его опьяненная легкой болью и задетая не слишком ласковым прикосновением душа унеслась в высоты музыки…

В соседней комнате шепотом начался военный совет…

— Завтра я совершу паломничество к Бреттшнейдеру. Он должен отложить казнь, дождаться телеграммы, — озабоченно шептал Познанский.

— Предположим, он этого не сделает, — вмешался Бертин, — что тогда?

— Его превосходительство поручил этого человека вам, — напомнила своему другу сестра Барб, глаза ее говорили: «Ведь мы молоды, дерзнем же вмешаться, действовать!»

— Наш брат больше тут ничего не сможет сделать, — нерешительно сказал Винфрид.

— Бросить на произвол судьбы бедного парня? И вы решитесь на это? — воскликнула сестра Барб, в возбуждении наклоняясь вперед. — Будь я мужчиной и занимай я такое положение, как вы, я крикнула бы: позор вам!

Обер-лейтенант Винфрид высоко поднял брови.

— Как бы то ни было, приказ Шиффенцана лежит на столе, — резко ответил он.

Но Барб грозно и пытливо посмотрела на него.

— Какое это имеет значение?

— Это значит — пожалуйте на западный фронт! — усмехнулся Винфрид.

— Его превосходительство одобрит ваши действия, — размышлял вслух Познанский.

— Что же, собственно, можно предпринять? — спросила сестра Софи.

А Барб, низко нагнувшись над столом, зашептала:

— Надо вырвать несчастного из рук этой ужасной комендатуры, пока не вернется Лихов.

— И спрятать его, — дополнил Бертин.

Винфрид разломил овсяное печенье.

— Значит — похищение?

— По меньшей мере содействие бегству, — пояснил Познанский. — Попросту говоря, надо вытащить его из чьих-то кривых зубов, как некая птица вытаскивает кость из глотки у гиппопотама…

Все замолчали. В соседней комнате гремело великолепное рондо. Аккорды сонаты то замирали, то буйно вздымались. Упорные, неотрывно прикованные друг к другу взгляды Винфрида и сестры Барб как бы проложили между ними своего рода блестящий рельсовый путь.

— У нас еще найдется достаточно депо и рабочих команд в старых окопах и на полевых позициях вне района комендатуры. Там Гриша так же недостижим для Бреттшнейдера, как на луне, если только этот молодчик не вступит с ними в открытую войну и не заберет его силой.

— Так мы и сделаем, — поддержала, шепелявя по-швабски, сестра Барб, — ведь этот Гриша пока все еще прикомандирован к вам.

— Формально, — добавил Бертин. — Если он выберется отсюда, его зачислят в какую-нибудь рабочую команду и он останется там на все время, пока, не вернется его превосходительство.

— Лихов поддержит вас, — подтвердил еще раз Познанский.

Винфрид ясно видел опасность, которой он себя подвергал. Но еще яснее, еще ближе он видел сестру Барб, которая в своем волнении за жизнь невинного человека казалась ему обольстительнее, чем когда бы то ни было. Руки ее, скрытые рукавами форменной, неуклюже скроенной зимней одежды, большим полукружием легли на стол, как бы требуя и зовя. Винфрид решился.

— Похищение русского! — засмеялся он.

В соседней комнате гремел старый рояль, звучали заключительные аккорды ликующе-мощной, пронизанной жаждой счастья бетховенской сонаты.

«Человеку будет все-таки оказана помощь, — облегченно вздыхая, подумал Познанский. — Но паломничество к Бреттшнейдеру я все-таки предприму. Легальные способы тоже имеют свою привлекательную сторону — по крайней мере для нашего брата — людей незначительных, некрасивых».

В половине одиннадцатого, когда они вышли на улицу, всю в снежных сугробах, возвышавшихся по обе ее стороны, снегопад уже прекратился. С ясного неба смотрело бесчисленное воинство звезд, казавшихся бледными в ночном сумраке. Но воздух уже был совсем иной — это чувствовалось при дыхании.

— Благодарение создателю, будет мороз, — сказал Винфрид сестре Барб, стоявшей рядом с ним у машины. — Если начнет таять, тогда хоть бассейн для плавания открывай.

На перекрестке в снежной шапке, словно голова сахара, покачивался дуговой фонарь, отчего ряды домов как бы подпрыгивали.

— Ну я тяжесть нависла, — сказал Познанский, широким жестом указывая палкой на фонарь, провода, оконные карнизы.

«Столовая местной комендатуры», — прочитала на вывеске сестра Барб. Слово «комендатура» вернуло ее к действительности. Она спросила вполголоса:

— Ты уже придумал план действий?

— Да нет же, — ответил Винфрид. — Заранее обдуманные планы всегда срываются. Посмотрим, как развернутся события завтра, и будем наготове в любую минуту.

Легкий восточный ветер предвещал поток ледяного воздуха. Над западными областями Европы и над океаном еще реяло достаточно тепла, чтобы разрыхлить морозный воздух и отогнать ледяные слои в степи, тундры и леса восточной России. Но вряд ли продержатся еще большие ветры. Восточный ветер пошалит немного — и этим дело кончится.