Через пару дней он уже не так радовался своей затее. И даже начал подозревать, что хитрющая змея Милена обвела его таки вокруг пальца — познакомить-то с коллекционером познакомила, но выбрала при этом самого молодого и привлекательного.

С уст Эммы не сходило имя Линдгрина: Олаф то да Олаф сё… У них оказалось множество общих знакомых: художников и меценатов, преподавателей Школы, просто жителей Фьянты. Да и разговаривали они, в отличие от него самого, на одном языке: языке красок и кистей, рамок и холстов, тонов-полутонов, темперы и сангины, бликов и теней… Даже Эммина увлеченность портретом заметно ослабла, что задевало его, и весьма чувствительно.

Сегодня Эмма опять опаздывала, а он нервничал. Какого… хазратского демона он вообще здесь делает?! Бросает все свои дела… и не только свои, кидает загрустившего Джока, увиливает от ищеек Эрика — и все это только ради того, чтобы провести несколько часов в компании аппетитной вдовушки, которая интересуется им исключительно в художественном смысле! Бред и помешательство!

Он решительно зашагал к двери и резко остановился, когда та открылась ему навстречу.

«Надеюсь, что помешательство все-таки легкое», — подумал он, глядя, как в мастерскую входит Эмма. Просто наилегчайшее, и так же легко оно лечится напряженной работой, а еще лучше — парочкой приятных упражнений в кровати с источником этого самого помешательства…

— Здравствуй, Кароль. Прости за опоздание. Просто мы с Олафом… — Эмма потянула с плеч шаль.

При следующем повторении фразы «мы с Олафом» он что-нибудь с грохотом расколотит!

— …зашли в его галерею. Он выставляет там картины из собственной коллекции или на продажу…

Художница говорила, раскладывала карандаши, раскрывала краски, промывала кисти, а он смотрел сверху на ее склоненную голову и думал, что надо объявить, что портрет его больше не интересует, развернуться и уйти. И чем дольше торчал рядом, тем больше это «просто» превращалось в «трудно». Это для него-то!

И вдруг он понял, что с Эммой что-то неладно. Пытается держаться как обычно, занимается привычными приготовлениями, но в голосе — искусственное оживление. И еще она ни разу не посмотрела ему в глаза.

— Эмма?

Глянула мельком и тут же перевела взгляд на мольберт.

— Можешь занять свое место, Кароль.

Он прекрасно знает, где его место! Он перегнулся через мольберт и взял ее за руку.

— Эмма, в чем дело?

Художница попыталась высвободиться. Когда ей это не удалось, ответила мрачно:

— Ни в чем.

— Эмма, ну-ка посмотри на меня! — Он поднял ее упирающийся подбородок. Ошибся, глаза сухие. Он все-таки продолжил: — Что-то случилось? Кто тебя обидел?

— Кароль, оставь меня в покое! У меня все нормально, что ты придумываешь?

Он с дребезгом оттащил мольберт в сторону — Эмма проводила взглядом падающие кисти и ничего не сказала. Плохой признак! В иное время она готова просто убить за свои драгоценные художественные причиндалы. Он присел перед ней на корточки и посмотрел в глаза.

— Ну так что же?

Эмма выдернула руки из его пальцев, с силой потерла лицо, привычно оставив на щеке след от краски (сегодня синей). Облокотившись о колени, уставилась в пол. Он сидел напротив, всем своим видом показывая, что намерен оставаться в этой позе до скончания веков — или до тех пор, пока она не заговорит.

Эмма, видимо, поняла это, потому что сказала устало:

— Это всё картины…

— Картины?

— У Олафа в коллекции картины Пьетро…

Приятные манеры, умение поддерживать разговор, заинтересовывать собеседника свойственны всякому успешному торговцу, но Линдгрин к тому же откровенно обрадовался встрече с выпускницей Школы. Да и сам по себе оказался очень симпатичным человеком. Все это способствовало тому, что мы проводили вместе все свободное от площади и портрета Кароля время. Обсуждали взахлеб работы старых мастеров, тенденции развития живописи, знаменитых современников… Мы даже сходили в художественную галерею — открытую ее часть. Я попутно рассказала о посещении закрытой, Олаф стонал, страшно мне завидуя. Я предложила обратиться с просьбой к королю — а чем койкас не шутит? Оказывается, Олаф уже месяц назад по приезде в Рист передал его величеству приглашение посетить свою коллекционную выставку: известно же, что король приобретает произведения искусства для галереи Риста. Ответа пока еще не было.

— Я, конечно, плохая замена Силверу, но к вам на выставку приду с удовольствием, — сказала я.

Олаф просиял:

— Почту за честь!

…Не сказать, чтобы все в коллекции Линдгрина привело меня в восторг или хотя бы нашло понимание. Кажется, он скупает картины самых разных направлений, новомодных течений и даже различного качества в надежде, что когда-нибудь они «выстрелят» и тот или иной художник станет известным. Тем искреннее я хвалила то, что находило у меня хоть какой-нибудь отклик. Олаф слушал меня так уважительно и внимательно, что я невольно чувствовала себя снисходительным знатоком. Видел бы меня Человек С Птицей, посмеялся бы от души! Ему палец в рот не клади, нашему Каролю…

— А вот здесь художник, который в последнее время становится знаменитым. Жаль, что он умер таким молодым, но его наследие поистине огромно…

Я обернулась, и меня словно ударили в живот — даже дыхание пресеклось.

«Розовые плясуньи»!

Не заметив моей реакции, Олаф продолжал с воодушевлением:

— Это триптих из самой известной его серии — Карнавальной. Называется «Танцовщицы Роз». Художник, кстати, из Фьянты. Его зовут…

— Пьетро…

— …Агнази. О, так вы его знаете!

— Да, — ответила я, плохо сознавая, что говорю. — Немного.

— Этот триптих у меня купила Городская галерея Фьянты. Я тогда была рада отделаться от «Плясуний», — я вздохнула, глядя поверх головы Кароля. — Пьетро рисовал их перед самой смертью, и мне казалось… да чего там — я знаю! — что они отняли у него несколько лет жизни. Олаф предложил за них столько, что владельцы галереи не смогли ему отказать, а теперь намерен попридержать в своей коллекции и продать позднее гораздо дороже. То-то они, наверное, во Фьянте сейчас локти кусают…

— И сколько же он заплатил?

Когда я назвала сумму, Кароль округлил глаза и присвистнул.

— Некоторым смерть идет только на пользу… — Он запнулся и схватил меня за запястье. — Ох, Эмма, прости, прости меня, идиота!

Кароль заглядывал мне в глаза с такой виноватостью, что я ободряюще похлопала его по руке.

— Ничего, я начинаю привыкать к твоему черному юмору. И ты, в общем-то, прав. При жизни Пьетро хоть и был очень популярным, но все же лишь «многообещающим». Смерть расставила правильные акценты.

— А эти самые «Танцовщицы» действительно так хороши? Или это лишь нагнетаемый ажиотаж вокруг твоего мужа?

— Хороши? Уж на что я не любила «Плясуний», все же при одном взгляде на яркий пестрый карнавальный фон, вскинутые руки танцовщиц, разноцветный ковер из свежих и растоптанных роз под их сверкающими обнаженными ногами я перенеслась в карнавальную Фьянту. А если смотреть на картины дольше, так и тянет подоткнуть юбки и присоединиться к танцу…

Кароль заулыбался:

— А вот на это я бы не отказался посмотреть!

— Ты лучше езжай на Карнавал, — посоветовала я. — Это на самом деле очень красиво. Да и женщины во время Карнавала куда любвеобильнее и доступнее.

— У-у-у… уже бегу покупать место на корабле!

Вопреки собственным словам Кароль уселся на полу основательно, скрестив ноги по-хазратски — кажется, он в любом положении чувствует себя удобно, и твердость пола его не смущает. А вот я за годы проживания во Фьянте привыкла к комфорту, мягким креслам и пышным перинам… Разнежилась, сказал отец.

Кароль посидел-посидел, подумал и неожиданно заявил:

— А ведь ты как вдова Агнази имеешь право на какой-то процент с продаж! Тем более, теперь эта сумма наверняка внушительная.

Эта мысль мне в голову еще не приходила.

— Н-ну… навряд ли — ведь я же сама продала картины и поэтому утратила на них всякие права.

— А выкупить «Плясуний», конечно, у тебя никаких денег не хватит… А давай тогда их украдем! — предложил Кароль.

Я поглядела на него с тревогой: прозвучало это наполовину шутливо, но вот на вторую половину…

— Ну уж нет, никаких краж, еще чего не хватало!

— Тогда давай определимся, чего же ты хочешь, Эмма, — произнес Кароль так серьезно, как будто я пришла к повелителю желаний.

Я вздохнула и сцепила руки.

— Все просто. Пьетро рисовал, чтобы радовать людей. Поэтому его картины должно увидеть как можно больше народу. Частная коллекция или даже закрытая галерея вроде силверовской не для них… хотя, конечно, там они будут в большей сохранности. Плясуньи — дети света и свободы.

Кароль посидел, глядя на небо в эркере. Неожиданно улыбнулся, щелкнул пальцами и немыслимо легко поднялся из своей неудобной позы.

— Решено!

— Что там у тебя «решено»? — спросила я с опаской.

— Они будут висеть в открытой художественной галерее. Главный казначей, конечно, ульется горючими слезами, но все равно раскошелится, чтобы их купить, если король ему прикажет.

— А… король ему прикажет?

— Конечно, — без тени сомнений отозвался Кароль. — Я ведь его попрошу.

— КАРОЛЬ! Только не говори, что ты опутал своими сетями еще и Силвера!

Кароль согласился кротко:

— Не скажу. А теперь — может, ты займешься наконец моим портретом?