Сердце под мясным соусом (Савченкова Елена)

Я провел рукой по жесткой маслянистой щетине. Местами она застыла иголками из-за заскорузлой грязи, смешанной с кровью. Я приложил руку между передними ногами, хотя прекрасно знал, что его сердце не бьется. И все же я почти ощутил ритмичное вздрагивание мышцы, оплетенной густой сетью голубоватых вен, прожилок и капилляров. Еще совсем недавно эта мышца толкала кровь по туше кабана, наполняя ее жизнью.

Наш король всегда любил охоту. Но в последнее время он предавался любимой забаве сутки напролет, на пару с братом королевы. Я не успевал ощипывать, опаливать и разделывать всю ту покрытую сломанными перьями и свалявшейся шерстью плоть, что недавно бегала по лесу.

Вот и сегодня он вернулся с добычей: победоносная улыбка на лице, волосы, расплавленным золотом стекающие по плечам. О, он красив, наш король! А еще силен и быстр, как то подобает особам королевской крови.

«А кто таков я?» – спросите вы. Мое имя в этой истории не столь уж важно – совсем скоро его уже никто не упомнит. Может, изредка кому и придет в голову задаться вопросом: а как звали того самого повара… или мясника? Ну, который жил в замке? И вопрошающему ответят: наверное, его звали Якоб, а может быть, Франц или Йохан – да какая кому разница… речь ведь не о нем.

На деле, все куда прозаичнее: я Ганс, один из сотен тысяч Гансов, населяющих бескрайние просторы нашего королевства. Еще мальчишкой мне посчастливилось попасть на дворцовую кухню. И если при слове «мясник» вы представляете себе коренастого, медведеподобного мужлана с распаренной жаром очага кожей, бычьей шеей и короткопалыми ручищами – то вы видите меня.

Многие скривятся при упоминании изнанки моего ремесла, но я им горжусь. В нем есть едва различимая музыка и незримая поэзия. Ты почти слышишь, как оборвалась их жизнь. И все, что тебе остается, – это превратить их кончину в искусство. Из уважения к такой же божьей твари, как ты сам. А потому, отняв руку от остывающего бока зверя, я принялся за дело.

Удар был нанесен неточно в сердце, а значит, он подыхал долго. Чтобы прервать предсмертные муки животного, им стоило еще лишь раз просунуть длинное лезвие в рану и прорезать легкие в направлении головы. Но, глядя на выколотые глаза и исполосованную шкуру – то, несомненно, забавлялся брат королевы, – я понял, что они этого не сделали.

Я принялся опаливать шкуру – теперь зверю уже все равно. Воздух кухни тут же наполнился едким смрадом, впрочем, мне привычным. Для меня он был так естествен, что заставьте меня выбраться на чистый, тронутый утренней свежестью воздух – и я бы скривился. Настолько безвкусным, плоским и пустым он бы мне показался.

От пламени шкура сначала почернела, а потом заблестела – то вытапливался пахучий, маслянистый жир. Вскоре обожженная туша вся покрылась пеплом. Крупные хлопья взметались и вихрились при малейшем касании, подобно снежным мухам. Но порождены они были огнем, а отнюдь не падавшей с неба мерзлой водой.

Покончив со шкурой, я взялся за копыта – на них ушло куда больше времени. Зато ороговевший слой снимался легко – точно так же вы высвобождаете косточку из спелой мякоти финика. Всю дальнейшую работу я также выполнял не спеша. Я обучался своему ремеслу много лет, а потому на сало не попало не единой капли – кровь ухудшила бы его вкус. И вот, в тот самый момент, когда я отрезал кабану голову, с хрустом продираясь сквозь неподатливые позвонки и сведенные смертной судорогой мышцы, я поднял глаза и впервые в жизни увидел Ее.

Если вы ожидаете услышать, какой она была прекрасной, как солнце сияло в ее волосах, а птицы пели при одном лишь упоминании ее коралловых губ, то я вас разочарую. Когда король привел ее на кухню, она ничем не отличалась от тысяч безликих бродяжек, коими кишат неприютные дороги нашего королевства.

Ее сбившиеся колтунами волосы давно не соприкасались с гребнем. Цвет и материю платья, болтавшегося на ней, было уже не различить – настолько оно истерлось. Впрочем, даже мне, изо дня в день имевшему дело разве что с кабаньими тушами, зайцами и фазанами, а посему мало что смыслящему в нарядах, оно показалось старомодным. Одна ее рука была обернута какой-то грязной тряпкой. А выражение лица… больше всего в тот момент она напоминала испуганную куропатку. Но сквозь затравленные черты уже тогда проступало что-то сильное и твердое, как нож, которым я имел обыкновение перерубать при разделке хребет.

– Накорми ее, Ганс, – сказал наш лучезарный король и кивнул на Талию.

Я видел, как ее лицо – лицо нищенки, найденыша и вместе с тем хищного зверька – сморщилось при взгляде на меня от страха и брезгливости. Да, я не красив. Но обычные бездвижные гости моей кухни, моей вотчины, на это не жалуются.

Я зачерпнул ей целую миску картофельного супа и вывалил поверх остатки гуся с обеда. Королям не пристало задерживаться на кухне, а потому вскоре мы остались одни. Едва король вышел, как она накинулась на угощение так, будто утоляла вековой голод. Я почти слышал спазмы ее желудка, разрывавшего предложенное угощение. Пару раз зачерпнув похлебку хлебом, как полагается, она вдруг погрузила в нее исхудавшие пальчики и принялась жадно зачерпывать обжигающую жижу – будто боялась, что я вырву у нее миску. Едва покончив с супом, она впилась зубами в гусиную ногу, подернутую крупинками остывшего жира. Растопленный теплом ее кожи, он стекал по подбородку, а издаваемые ею в тот момент звуки больше походили на рычание зверя, торопливо рвущего добычу.

Я отвернулся и продолжил работу. Обвязав бечевкой пятак, подвесил голову кабана на крюк, чтобы стекла оставшаяся кровь. Затем разрезал, порубил, искромсал тушу на все положенные куски. Вынул печень, осторожно вырезал желчный пузырь и доломал ребра. Разрезал на ленты и подвесил. Выскоблил и замочил в уксусе с солью желудок. И в момент, когда отжимал и выворачивал кишки – чтобы сделать назавтра кровяную колбасу, – я услышал позади себя странный звук. Обернувшись, я увидел, что ее стошнило. Я не знаю, что положено делать в таких ситуациях, а потому попросту стоял и смотрел, как дурак. Она выбежала из кухни, бросив недоеденного гуся. В тот вечер никто из нас так и не сказал друг другу ни слова. Впрочем, как и во множество последующих вечеров.

С того дня ее визиты стали регулярным делом – столь же регулярным, как и отлучки короля на охоту. Впрочем, теперь он все реже привозил из леса добычу, предоставив это своим охотникам.

– Накорми ее, Ганс, – по обыкновению бросал он.

Прежнее брезгливое выражение все реже проступало на ее лице – она привыкала к моему облику. И вот как-то раз, промакивая хлебным мякишем остатки ячневой похлебки и наблюдая за тем, как я ощипываю фазана, она впервые заговорила со мной:

– Так тебя зовут Ганс?

– Да.

– Так просто? Просто Ганс и все? Какое неинтересное имя.

«Вряд ли имя простой бродяжки интереснее», – хотел возразить я. Но уже тогда догадывался, что под этим заношенным старомодным платьем, под тонкой, готовой порваться от выпирающих костей, кожей, скрывается далеко не простая крестьянка. Я промолчал.

Теперь ее льняные волосы были причесаны и аккуратно обернуты вокруг головы в косы толщиной с мою руку. А на смену заношенному платью вскоре пришло искусно расшитое – пожалуй, где-то я такое уже видел. Вместо грязной перевязи ее руку обняла чистая тряпица. А прежде впалые щеки приобрели приятную округлость – не в последнюю очередь благодаря визитам на мою кухню. Я терялся в догадках, сколько ей лет. Порою передо мной сидело сущее дитя. А в другой раз подле нее я сам себе казался ребенком. Мне не следовало задаваться подобным вопросом. Мне вовсе не следовало думать о ней. Ведь даже я, небыстрый на смекалку, не обманывался насчет истинной причины ее появлений в замке. Равно как и причины частых отлучек короля на охоту.

И вот как-то раз, при взгляде на ее отяжелевшие шаги и погрузневшие, налитые груди, я догадался о том, что вскоре стало ясно всем. Еще чуть погодя ее свободное платье уже не могло скрыть раздувшегося чрева, в котором спала, в ожидании своего часа, новая жизнь. Все остальное в ней не поменялось: те же узкие плечи, тонкие лодыжки и пальцы. Я видел, что с каждым днем ей все труднее преодолевать ступени, отделявшие мой мир – мир кухонного чада, дыма и пряных испарений – от остального замка. Она появлялась все реже. Не знаю, чем она питалась в остальное время. От других слуг, чье непрерывное перешептывание наполняло закутки замка, я знал, что она живет где-то в лесу. Где-то неподалеку.

И вот однажды я вынужден был выбраться из своего добровольного заточения и подняться в обеденную залу – меня призвала моя королева. Король вновь уехал на охоту, предоставив ее самой себе. За ужином ей составлял компанию лишь брат-близнец.

Невзирая на то что позже будут о ней судачить и злословить, несмотря на всю ту жирную грязь, коей ее будут поливать кумушки у камелька зимними вечерами, наша королева отнюдь не была ни безобразна, ни жестокосердна, ни порочна. О, она была прекрасна, наша бездетная королева – не менее прекрасна, чем ее венценосный супруг. Хоть и на свой лад. Когда-то наш король, сведенный с ума ее нежной кожей и дымчатыми волосами, взял ее без приданого – так он ее любил.

Я стоял и смотрел, как ее белые пальцы режут перепелку, и ждал. А потом королева подняла на меня глаза цвета раздавленной черники. Околдованный ими, я не нашел сил опустить собственные.

– Кто эта нищенка, что зачастила в дворцовую кухню, Ганс?

Резким ударом ножа королева отрубила крылышко перепелки.

– Ее зовут Талия, моя королева.

– И она приходит к тебе?

– Да, моя госпожа.

Еще один удар ножа, под которым сломалось второе крыло.

– Чье дитя она носит под сердцем, Ганс?

Голос королевы звучал мягко, ее поза была расслаблена, но я вдруг нутром почуял напряжение, с которым она ждала моего ответа. Почуял опасность. Так лань, еще не видя охотника, лишь приметив качнувшуюся ветвь, знает о его приближении.

– Мое, госпожа, – выдохнул я.

О, она знала, что я лгал, – читала мою скучную, бесхитростную душу своими черничными глазами, жгла меня ими. Но мог ли я ответить иначе?

Последним ударом она разрубила перепелку надвое, при этом поранив свои нежные пальцы. И похожая на ягодный сок кровь засочилась меж ними, орошая растерзанную дичь.

– Я не голодна, – сказала королева.

И я выкинул нетронутую перепелку псам.

С того дня я всеми волосками кожи ощущал надвигающуюся беду – так я чую смрад загнивающего мяса, когда он еще неразличим для всех остальных.

Талия не пришла в тот день во дворец, как не пришла и на следующий, и последовавший за ним. Тогда я сам завернул баранью ногу в промасленную бумагу, прибавил к ней ячменную лепешку и сочную луковицу и отправился к ней. Я не знал, где именно она жила, но, когда шел, мне казалось, я слышу, как бьются два сердца – Талии и еще не родившегося дитя. Или я просто утешал себя, что слышу.

Ее домишко оказался простой лачугой с полусгнившей крышей. Я позвал ее, но никто не ответил. Тогда я толкнул дверь и шагнул внутрь. Талия лежала на тюфяке в углу. Она была без памяти – родовая горячка оставила глубокие тени под ее глазами, а слипшиеся от пота волосы разметались по полу. В них запутались сухие листья и кусочки паутины. При виде меня ее потрескавшиеся губы дрогнули – она попыталась улыбнуться.

– Покорми меня, Ганс.

Повитуха жила в паре миль от замка – я поспел бы к утру. Но она вцепилась в мою руку своими потными пальцами, оставляя ранки – полукружия ногтей.

– Не оставь меня, Ганс.

И я не оставил.

Я разжег очаг и по одному вынул мертвые листья из ее волос, вытянул паучьи нити. А она то забывалась в бреду, то снова приходила в себя, перемежая нежный шепот проклятьями. А потом вдруг сжала до хруста мои пальцы, приподнялась на тюфяке и вперила в меня немигающий взгляд.

– Ганс, ты когда-нибудь любил? Любил так, чтобы до смерти… чтобы быть для нее всем и делать для нее все? Ты когда-нибудь любил так?

Конечно, она говорила о нашем короле. Что я мог ей ответить? Что я видел на своей кухне? Я промолчал. И она, обессиленная, снова откинулась на тюфяк.

Из всего того, что она бормотала в тот вечер, я собрал ее прошлую жизнь по крупицам, как вы выбираете похожих на мак жучков, копошащихся в залежалой муке.

– Ты давеча спросил, сколько мне лет? Почти шестнадцать. Мне навсегда почти шестнадцать. Морщинами покрыто мое сердце – не лицо. Когда-то, в прошлой жизни, я была принцессой – любимый долгожданный плод. И назавтра полагались мои именины. Король с королевой, мои мать и отец, отлучились из замка, и я – глупое дитя – гадала, что они мне привезут. Мое сердце трепетало при мысли о шелковых нарядах, что надену, никчемных драгоценных безделушках, которые приколю к корсажу, и жгучей зависти, что увижу в глазах сверстниц.

Радуясь свободе, я бродила по замку, пока не наткнулась на тайну, родившуюся вместе со мной. Скромность, послушание, добронравие, красота – одаривая меня, они забыли лишь о тщеславии, мои крестные. Понимаешь, Ганс? Меня самой нет – я лишь фальшивка, рожденная их щедрыми дарами. Колдунья была права, отчеркнув конец моей ненастоящей жизни. Но, настоящая или нет, я была ребенком и хотела жить. А мне оставался лишь день, пока ее проклятье вступит в силу. Я не могла с этим смириться. А ты бы смирился, Ганс?

Я отыскала ее похороненную в лесу лачугу. Я просила, заклинала и умоляла ее снять чары. Ее иссушенное жизнью тело смердело перебродившим тестом и землей, но я целовала ее покрытые струпьями и узелками вен лодыжки, я ползала в пыли. Но все напрасно. Сама одной ногой в могиле, она не желала даровать жизнь мне. А что бы ты сделал на моем месте Ганс?

Я трясла ее узкие плечи, царапала и хлестала сморщенные щеки, клоками вырывала ее бесцветные волосы вместе с кусками кожи. Мне было почти шестнадцать, и я хотела жить, Ганс, а ты бы не хотел?

Я даже не успела понять, как это произошло – я в жизни не видала веретена. Уж мои-то родители позаботились о том, чтобы все их поглотило пламя – еще в день моего рождения. Уже падая замертво, старуха выставила его так, что шип прошел под моим ногтем, достав почти до кости. Я чувствовала жжение яда, проникшего в меня через его кончик. Застряв под ногтем, он пропитал все мое существо, обездвижил на целый век. Мы упали одновременно – она и я, лицом друг к другу. И я годами наблюдала, как ссыхалось и гнило ее лицо, покрываемое пятнами, сжираемое личинками. Пока однажды ее тело не обратились в прах.

На моей вековой могиле пауки сплели пряжу. И мягкая пыль погребла мое юное тело. Не в силах пошевелиться, чтобы отогнать муху, севшую на мое лицо, моль, пожиравшую бархатное платье, и полчища вшей, кишевших в волосах, я лежала, пока все, кого я знала и любила, взрослели, старели и умирали. О, как я мечтала о смерти! А взамен надо мной насмеялась жизнь.

– Мой сокол залетел не иначе как сюда, – услышала я его голос. – Да, здесь покойница. – Он счистил паутину, и я успела заметить золотые кудри прежде, чем он прикрыл мне веки. – Но как прекрасна! Ты видел прежде ей подобных?

– Нет, мой король. Но нам пора, ваш сокол улетел.

– Послушай, она ведь дышит? Мне это не чудится?

Потом я слышала, как затворилась дверь. Но вскоре вновь открылась.

– Тебе подобных прежде не видал, – горячий шепот обжег мою щеку, а потом он навалился всем телом. Никто не слышал моих криков – все они замолкли во мне. Охотники любят трофеи. Забрал свой и он.

Впервые при мне она размотала тряпицу и показала успевший затянуться обрубок, повыше фаланги. Он унес ее пальчик в своем надушенном платке, а вместе с ним и отравлявший ее шип. О, он мог быть жесток, наш король! И все же она его любила. И все женщины королевства принадлежали ему. И каждая отдала бы жизнь, чтобы носить во чреве его дитя.

Той ночью она очнулась, чувствуя в себе биение новой жизни. Выбравшись из лачуги, она скиталась по лесу, выкапывая земляные корни здоровой рукой, разоряя птичьи гнезда и высасывая через надломанную скорлупу будущую жизнь. Так они и встретились вновь: он на охоте, а она – с израненными босыми ногами, голодная и покрытая болячками. Он узнал ее и был к ней добр, так добр. Чем еще она могла отплатить ему?

И она снова впала в забытье. Наутро она разродилась двойней. Но мне пора было вернуться в замок, в свое собственное подземное царство.

Предшествующее долгое молчание королевы усыпило мою бдительность. Я уже было решил, что ошибся и опасность миновала, пока пару дней спустя не услышал за спиной писк, похожий на щенячий. Он исходил из принесенной служанкой корзины – со свежими овощами на ужин, как я думал. Но клубни картофеля, зеленая репа и морковь не умеют пищать. Я откинул полотенце. Младенцы совсем продрогли, а грубые переплетения корзины отпечатались на их бархатных ручках и ножках.

– Сегодня ты подашь нашему королю особое блюдо, – сказала моя королева. – Ведь он так любит рагу из собственной дичи. – И облизнула свои тонкие губы.

Стоя у точильного камня, я, не спеша, водил по нему и так невыносимо острое лезвие. Летевшие искры были похожи на всполохи волшебной пыли, гасшие в полутьме кухни. Я едва слышал и замечал что-то вокруг. Я думал о тех, чьи глаза, подернутые молочно-голубой пленкой, еще даже не успели обрести свой цвет. О, я готов был отсечь и подать на ужин королеве свою собственную руку. Но какой ей прок от этого жесткого куска плоти? Ей нужны были те, кто вышел из тела Талии. Мог ли я ослушаться мою королеву? Ведь она была всего лишь волчицей, охранявшей свое логово. Я сдул металлические пылинки с лезвия и подошел к корзине. А что бы вы сделали на моем месте?

В тот вечер ужин удался на славу. Знаете, как это бывает: годами готовишь одно и то же рагу: тот же пьянящий кориандр, сушеные веточки розмарина, тот же подернутый масляными каплями бульон и томленое мясо, буквально сползающее с нежных хрящей. И вот однажды – все то же самое, – но рагу получается совершенно волшебным.

– Сегодня Ганс превзошел сам себя, не так ли, любовь моя? – королева с наслаждением смаковала каждый кусочек, высасывала пряный бульон из мозговой кости.

– О да, – король рассеянно возил прибором по тарелке, едва замечая, что отправляет в рот.

– Тебе так вкусно, потому что ешь свое, – продолжала королева.

Она повторила это трижды, прежде чем король вышел из себя.

– Конечно, свое! Ведь у тебя за душой не было ни гроша.

Было ли то напряжение, или ужас от содеянного, или все вместе, но я, как и король, не сразу услышал доносившиеся из подземелья звуки. Впрочем, королева особо не скрывалась. Она спокойно, даже с какой-то гордостью отвела супруга вниз. Чем дальше мы спускались, тем сильнее становился смрад, от которого слезились глаза.

Талия, нагая, свернулась клубком на полу одной из темниц. А ее льняные косы дотлевали в разведенном неподалеку кострище – эти почерневшие, скукожившиеся ошметки гари и были источником вони. Тот, кто ее остриг, сделал это небрежно, оцарапав ей темя и виски. Королева велела снять с нее одежды – не из жадности, не из зависти к их богатой вышивке и драгоценной отделке, как многие потом говорили. Просто эти наряды принадлежали ей – король некогда подарил их своей королеве.

Королева улыбалась, довольная свершившимся возмездием. Она не перестала улыбаться даже тогда, когда король скинул свою куртку, чтобы укутать Талию, вывел ее из темницы и велел заключить туда королеву. Все еще прижимаясь к его груди, Талия подняла на меня глаза.

Стены темницы огласились утробным воем – ни одно животное не способно так выть. Казалось, сама земля кричит под нашими ногами.

– Вели повесить, четвертовать, сварить! Вели заживо клещами вырвать его сердце! – Она бросилась вперед, выставив скрюченные пальцы. – Нет, я сама его вырву! – Она рвала, кусала, царапала мою грудь. Ей под ногти забивались кусочки моей кожи, когда она оставляла на ней глубокие бордовые борозды.

О, поверьте, она бы непременно это сделала: она бы голыми руками проломила грудину, она бы перегрызла сосуды, на которых крепилось мое сердце, и сожрала его еще бьющимся. Будто не зная, что сделала это еще в нашу первую встречу.

Талия все еще выла, плохо понимая происходящее, когда я отвел их с королем в хлев и откинул прикрывавшее корзину полотенце. Разве мог я причинить вред им, плоти от плоти ее?

Вскоре король женился на ней. Предыдущей королеве он хотел отрубить голову, но Талия его отговорила. Вместо этого королеве зашили рот и привязали к дереву на вороньем острове, чтобы птицы беспрепятственно клевали ее глаза и тело. Я видел издалека, как эта черная кишащая масса, хлопая крыльями, облепила ее. Она умирала долго.

И жили новые король с королевой счастливо – так принято заканчивать истории. Моя тоже близка к завершению. Может, вы прежде слышали ее от кого другого. Но самую ее концовку мало кто знает – ее вы не встретите в книгах.

Итак, они поженились и жили счастливо лет семь, а я все так же оставался придворным поваром. Но время не было милостиво ко мне: я сделался наполовину седой, запах прогоркшего масла теперь прочно въелся в мою кожу, а глаза, из года в год разъедаемые дымом очага и летевшей из него копотью, сильно сдали. Мне было далеко за сорок, совсем старик, а ей по-прежнему – почти шестнадцать.

Но теперь она была королевой, а королевам не пристало спускаться в кухню. Так что видел я ее редко, урывками, бережно храня каждый такой кусочек в воспоминаниях, смакуя и перебирая их в памяти, когда оставался один.

И вот в один из дней в замок наведался брат бывшей королевы. Некогда он был неизменным спутником короля в его охоте, и он так любил забавляться с добычей. Семь лет они с королем враждовали из-за случившегося и вот решили заключить мир.

За ужином он усадил детей Талии и короля к себе на колени, лаская и играя с ними. О, он умел ладить с детьми, этот красивый близнец королевы, ее мужская копия. Девочка, малышка с дымчатыми волосами, звонко смеялась и пальчиками перебирала его локоны. А потом вдруг подняла на нас глаза цвета раздавленной черники, и даже намечавшееся бельмо не помешало мне разглядеть их чудный оттенок. Разглядел и наш голубоглазый король – я понял это по его лицу. Но если у него и оставались какие-то сомнения, то исчезли при взгляде на побледневшую супругу. Кажется, изумительный цвет не заметил лишь брат королевы, ведь мы редко можем взглянуть на себя со стороны. И почему я всегда думал, что в хижину вернулся именно король?

Теперь во взгляде короля на детей не было ни капли нежности. Вот так – со смесью любопытства и брезгливости – люди смотрят на сучащее ножками насекомое, прежде чем пристукнуть его башмаком.

Был поздний час, и Талия спешно велела служанке отвести детей наверх и уложить спать. Разыгравшись, они не хотели уходить и оставлять красивого гостя, но мать пообещала им маковое печенье перед сном. Близнецы поцеловали на прощание брата королевы в обе щеки – каждый со своей стороны – и поднялись к себе. А я отправился на кухню за десертом. Вскоре я услышал позади ее шаги. Ей даже не нужно было меня просить. Разве было что-то, чего бы я не сделал для Талии?

Наверх я вернулся, неся нежнейшее облако сливок и хрустящего лимонного безе с тягучей сердцевиной. Съев почти все, брат королевы вдруг повалился на плиты трапезной, отхаркивая собственные внутренности вперемешку с нерастаявшими кусочками безе. Король не любил сладости, поэтому, встав позади, Талия рассекла ему горло моим ножом для нарезки сыра. Ее шею и грудь окропило ожерелье из темно-бордовых бусин, похожих на зерна граната. Вздрогнув в свете камина, они заскользили вниз по коже, пропитали платье.

Вытерев лезвие, Талия шагнула ко мне, провела влажной, пахнущей солью ладонью по лицу, вперила немигающий взор.

– Ганс, ты когда-нибудь любил? Любил так, чтобы до смерти? – И прижала свои губы к моим.

И почему я всегда думал, что она имела в виду короля?