Комиссия рекомендовала заказчику поручить разработку окончательного проекта или одному из советских архитекторов, или Ле Корбюзье с условием, что он представит еще один вариант проекта с учетом замечаний. Эксперты с большим недоверием отнеслись к ряду экстравагантных идей француза: пандусы вместо лестниц, открытый, пустой первый этаж в виде столбов, плоская крыша с садом на ней.

Все же правление Центросоюза провело переговоры с Ле Корбюзье. Прибывший в Москву француз сделал эффектный, но не слишком вразумительный доклад о достоинствах своего творения, после чего согласился внести в него изменения для устранения указанных комиссией недостатков. Наиболее заметным отличием переработанного проекта стал разворот объема конференц-зала на 90 градусов: теперь он выходил прямо на новую магистраль, формируя главный фасад здания. Но и пустой первый этаж, и плоская крыша, и пандусы остались без изменений. В результате проект, с точки зрения комиссии, даже ухудшился.

Сугубая броскость французских новинок заслонила и оттеснила на второй план остальные работы – о них даже и не вспоминали. Проект стал предметом оживленной дискуссии, в которую оказались вовлеченными и лица, не имевшие прямого отношения к проблеме. Мнения разошлись коренным образом, причем в защиту Ле Корбюзье высказались не только молодые «авангардисты», но и зодчие старшего поколения. Правда, чаще всего приводимые аргументы были скорее эмоционального порядка. К примеру, опытный Н. В. Марковников обвинил как экспертную комиссию, так и управление губернского инженера, не оценивших величия идей француза, в затхлом консерватизме. По мнению автора, следовало «пренебречь голосами дешевого анемичного благоразумия, боящегося как огня всякой ответственности, и ничтожного риска потери нескольких десятков тысяч рублей». Зато в случае успеха Москва получила бы «ценный пример осуществления широкой и свободной творческой идеи». Фразы, вне всякого сомнения, прекрасны, однако настораживает пренебрежительное упоминание о «нескольких десятках тысяч рублей». Автор, будучи сам профессионалом, не мог не понимать, что грандиозные замыслы француза обойдутся не в один миллион, и сознательно подтасовал факты для пущей убедительности своих рассуждений.

Яростным и страстным оппонентом Марковникову выступил, как это ни странно, один из самых убежденных советских авангардистов Л. М. Лисицкий, или, как его обычно именуют, Эль Лисицкий. Используя не менее красивые, чем предыдущий автор, обороты и сравнения, он убедительно показывал, что проект Ле Корбюзье направлен не на решение насущных проблем заказчика, а на саморекламу зодчего: «… дом строится заранее как сенсация, как трюк». Вывод статьи гласил: «Мы не для того строим социализм и стали безбожниками, чтобы лепить нового гипсового идола» (под идолом, конечно, подразумевался сам Ле Корбюзье).

В конце концов под напором общественного мнения правление Центросоюза решило заказать окончательный проект Ле Корбюзье. Понятно, что сам архитектор, работавший во Франции, не мог руководить разработкой детальных чертежей и строительством здания в Москве, куда он приезжал лишь изредка. Не годился для этого и его соавтор – двоюродный брат П. Жаннере. Требовались советские специалисты, которые могли бы, досконально вникнув в замыслы именитого француза, воплотить их в жизнь. Поэтому к разработке окончательного проекта с советской стороны были привлечены инженер П. Нахман и архитектор Н. Колли. Роль полномочного представителя автора и руководителя архитектурного осуществления проекта досталась Николаю Джемсовичу Колли. Потомок обрусевших шотландцев (отсюда его экзотическое отчество, которое обычно заменялось более привычным Яковлевичем) был уже достаточно опытным зодчим. В декабре 1928 года его командировали в Париж, где в мастерской Ле Корбюзье отрабатывался окончательный вариант проекта, и вплоть до окончания строительства в 1936 году Колли пришлось изобретать способы претворения в жизнь грандиозных замыслов.

Удавалось это далеко не всегда. Так, например, оставив без внимания особенности холодного московского климата, Ле Корбюзье запроектировал невиданную до того отопительную систему. Между двумя стеклянными поверхностями, образующими стену главного корпуса, должен был продуваться хорошо нагретый воздух. Достоинства идеи были очевидны: не нужны громоздкие и безобразные отопительные батареи, летом система могла обеспечить кондиционирование. Недостатки не столь бросались в глаза, но были гораздо более серьезны. Во-первых, достижение герметичности стен, состоящих из тысяч стекол со сложным переплетом, было для того времени делом практически неосуществимым. А главное – зодчий не удосужился прикинуть, сколько тепла излучалось бы через стекло – единственную преграду между потоком теплого воздуха и крепким московским морозцем.

Так что отапливать здание решено было (к немалой обиде Ле Корбюзье) по традиционной схеме. Однако и это не привело к хорошему результату – огромные, но глухие, без форточек, окна не могли обеспечить наилучший микроклимат помещений. Все же и с банальным отоплением дом получился необычным, со множеством разных странностей.

Первой из них стала выходившая на улицу Кирова огромная стеклянная плоскость главного корпуса, окаймленного глухими поверхностями боковых крыльев. Отсюда здание выглядит спланированным по всем классическим канонам – строгая симметрия, четкие грани, прямые углы. Но иллюзия симметрии рушится почти сразу же, стоит лишь пройти вокруг здания. Главный фасад, выходящий на Новокировский проспект, подчеркнуто, даже вопиюще асимметричен. Именно с северной стороны наиболее отчетливо читается хитрый замысел зодчего, который задумал план здания в виде сильно растянутой по горизонтали буквы «Н». Но Ле Корбюзье не был бы самим собой, если бы ограничился этим достаточно традиционным планом. Нет, западную ножку буквы он вытянул, насколько позволяла форма участка, а восточную, наоборот, укоротил до предела. Вдобавок между ними подчеркнуто асимметрично вставил объем конференц-зала. Этот объем выступает главным элементом всего комплекса, его ударным акцентом. Приземистый, массивный, с небольшими окнами, он резко выделяется своей зрительной тяжестью, даже грубостью на фоне легкой, почти невесомой стеклянной стены главного корпуса – перекладины буквы «Н».

Здание Наркомлегпрома. Архитектор Ле Корбюзье при участии Н. Я. Колли. 1934 г.

Асимметрией дело не исчерпывается. Очередной фокус лукавого француза можно заметить при внимательном изучении плана здания. Ножки буквы «Н», в натуре кажущиеся поставленными строго перпендикулярно ее перекладине, на деле оказываются довольно сильно повернутыми под каким-то случайным (а может, и тщательно подобранным) углом навстречу друг другу! Возможно, такую конфигурацию плана продиктовало стремление наиболее полно использовать форму отведенного под застройку участка. Удачная находка – облицовка фасадов, для которой использовали армянский розово-фиолетовый туф. Шершавая и вместе с тем нежная поверхность натурального камня придает боковым стенам теплый, уютный вид и эффектно контрастирует с холодной прозрачной поверхностью огромной стеклянной стены главного корпуса.

В качестве вертикального транспорта помимо вызвавших столько шума пандусов использовались лифты непрерывного действия – так называемые патерностеры.

Здание Центросоюза было сдано в эксплуатацию в 1934 году (к тому времени его хозяином уже стал Наркомлегпром) и вызвало целую волну оценок – от восторженных до негативных. Вот как, например, писал А. Веснин: «Здание Наркомлегпрома… будет несомненно лучшим зданием, построенным в Москве за последнее столетие… Исключительная ясность архитектурной мысли, четкость в построении масс и объемов, чистота пропорций, ясность соотношений всех элементов, сопоставленных по контрасту и по нюансу, масштабность всего сооружения в целом и отдельных его частей, легкость и вместе с тем монументальность, архитектурное единство, строгая простота характерны для этого сооружения».

Здание Центросоюза – Наркомлегпрома – ЦСУ стало важнейшей вехой, определившей трассу будущего Новокировского проспекта. Перед его главным, северо-западным фасадом образовалась обширная пустующая площадка, которую вскоре покрыли асфальтом. Своеобразная площадь в середине квартала неизменно вызывала удивление впервые оказывавшихся в том районе людей. Вплоть до 1960-х годов попасть на нее можно было с улицы Кирова, пройдя под стоящим на тонких ножках творением Ле Корбюзье. Тем самым француз обеспечил выполнение требования Генерального плана о необходимости зрительной связи между улицей и будущим проспектом. Однако эта эффектная и полезная связь оборвалась, когда пространство между ножками застроили дополнительными помещениями.

Лишь в 1980-х годах после сноса нескольких маленьких домов москвичи с удивлением обнаружили готовый участок проспекта, соединившего Тургеневскую площадь с Садовой-Спасской улицей. Не обошлось без накладок, неизбежных, когда дома строятся до принятия Генерального плана. Новый проспект оказался шире, чем предполагалось в 1920-х годах, и потому тротуар в этом месте сужен до предела, что стало особенно заметно, когда нынешние владельцы дома обнесли его могучей изгородью.