Байрон был взволнован и удручен расставанием. Но, как он говорил Муру, любое волнение всегда находило отклик в его чувствах, и его впечатления и воспоминания становились ярче и отзывались стихами. Море, ветер и летящий по волнам корабль пробудили былую меланхолию, испытанную им, когда он в последний раз отплывал от берегов Англии в 1809 году. Байрон снова был Чайльд Гарольдом, только повзрослевшим и изменившимся.

Байрон понимал, что это конец целой эпохи в его жизни, но еще не сознавал, каково будет начало его «взрослой» литературной карьеры. Навсегда покинув Англию, он погрузился в атмосферу свободы и самовыражения, которая на родине ограничивалась жесткими рамками условностей, наложенных на него годами славы. Свобода духа вновь проснулась в Байроне, когда он направлялся к теплым южным странам. Хотя он и планировал остановиться в Женеве и ждать Хобхауса, но его целью была Венеция, «зеленый остров» его воображения. А конечным пунктом путешествия должно было стать восточное побережье Средиземного моря. В письме от 1820 года из Равенны он заметил: «Я намеревался отправиться в Турцию и, думаю, еще не отказался от своего намерения…»

В Остенде Байрон ощутил полную свободу от британских условностей. На постоялом дворе Полидори нескромно записал: «Едва войдя в комнату, лорд Байрон как гром с неба обрушился на служанку». Они отправились в путь на следующий день в громыхающем наполеоновском экипаже, запряженном четверкой лошадей, и с форейтором. В Антверпене Байрон любовался знаменитыми портовыми бассейнами, построенными для флота Бонапарта, больше, чем картинами. Особенно он критиковал самого любимого художника фламандской школы. «Что касается Рубенса, – говорил он Хобхаусу, – то он кажется мне самым грубым, безвкусным, кричащим, бесстыдным самозванцем, который когда-либо измывался над чувствами человечества».

В Брюсселе Байрон встретил Прайса Локхарта Гордона, шотландского друга его матери. Больше чем соборы и музеи, Байрон мечтал увидеть поле Ватерлоо, и Гордон стал его «чичероне». По словам Гордона, глядя на поле боя, поэт «был молчалив, задумчив и спокоен». Перед отъездом он с Полидори взял лошадей и объехал галопом все поле, вероятно воображая себя лихим кавалеристом. По словам Полидори, Байрон распевал «турецкие или арнаутские песни».

Вечером в доме Гордонов Байрон был в хорошем настроении и очаровывал гостей забавными рассказами о своих восточных путешествиях. Он согласился написать стихи для альбома миссис Гордон, в который Вальтер Скотт уже вписал несколько строк о Ватерлоо. На следующий день Байрон вернулся с двумя строчками: «Ты топчешь прах империи, – смотри!», которые впоследствии вошли в третью песню «Чайльд Гарольда». В это же время он стал записывать мысли, преследующие его со дня отъезда из Англии, потому что только таким образом мог избежать сокрушительного ощущения несовершенства бытия:

Поездка вызвала воспоминания о мечтаниях юности, которые он связывал с дикой природой, стихией, свободой земли и неба:

Стоя среди «могил ужасного Ватерлоо» и ощутив бренность власти и славы, Байрон доверил свои чувства бумаге в отеле «Англетер». Для него Ватерлоо олицетворяло не победу, а печальное поражение, потому что Европа по-прежнему была в кандалах, а тирания стала еще более могущественной, чем прежде. Однако подвиги отдельных героев остались в людской памяти. Драматический контраст между веселым балом в доме герцогини Ричмонд в Брюсселе накануне битвы и смертью и разрушением открывают эпизоды «Чайльд Гарольда», посвященные Ватерлоо.

Что до Наполеона, то Байрон долго был «ослеплен и поражен его личностью и славой». Теперь он больше обычного ощущал в себе сходство с основными чертами характера императора. Написав эти строки, Байрон думал о себе:

6 мая Байрон и его спутники отправились в экипаже к Рейну.

8 то время как Байрон пытался забыть Англию, ни друзья, ни враги на родине не забыли его. Хобхаус, Дэвис и Киннэрд пытались подавить безобразные сплетни, циркулировавшие в Лондоне, которые распространяли, по всей видимости, те, кто видел или слышал о показаниях леди Байрон доктору Лашингтону. По меньшей мере четыре женщины жили с незабываемыми воспоминаниями об этом красивом лице и неотразимом темпераменте.

9 мая Генри Колбурн опубликовал роман Каролины Лэм «Гленарвон», плохо скрытую сатиру на семейства Холланд и Девоншир, перемежающуюся романтическими описаниями похождений ее и Байрона, написанными в готическом духе. На следующий день Хобхаус записал: «Герой «Гленарвон» – настоящее чудовище, и, очевидно, под ним подразумевается Б. Я зашел к этой мерзавке, и она спросила, причинила ли ее книга вред… Она показала мне непристойные изображения Б.», Каролина использовала в своей книге одно из писем Байрона в слегка измененном виде, и, когда Хобхаус намекнул, что может опубликовать ее письма, она пригрозила, что в свет выйдут все послания Байрона и ее дневник с описанием их отношений. Однако даже в романе Каролина изобразила Байрона не таким уж чудовищем. Хотя она приписывала своему герою убийство, похищение и несколько совращений, но под ее пером он стал романтическим героем, притягательно меланхоличным, чей гений и обаяние так впечатляли ее в реальной жизни.

В то время как Каролина Лэм выставляла себя в невыгодном свете, другая женщина, чьи мысли постоянно возвращались к Байрону, спокойно вернулась в Керкби-Мэллори в графстве Лестершир. Однако Аннабелла вернулась не для того, чтобы, говоря словами Роджерса, «разбить свое сердце». Она уже планировала возобновление переписки с Августой насчет новых предметов (она прервала все отношения с сестрой Байрона в начале апреля). Размышляя над последними словами и поступками Байрона и его сестры, Аннабелла пришла к несомненному выводу о преступной связи между ними. Теперь у нее были две цели: окончательно установить истину, заставив Августу признаться, чтобы узнать, действительно ли их отношения продолжались после свадьбы, и, во-вторых, уговорить или напугать Августу, чтобы она больше не возобновляла связи с братом, и полностью вырвать из ее сердца чувство к нему.

Ревность, в которой Аннабелла из принципа не хотела признаваться, заставляла ее с садистской жестокостью пытаться уничтожить грех. Религиозно-наставительный тон ее писем, смешанный с выражениями любви к Августе и беспокойством о ее нравственном здоровье, не может скрыть грубых нападок на импульсивную, любящую и наивную женщину. Не много найдется примеров жестокости, таящихся под маской заботы, и намеренного подрыва душевного равновесия человека, таких, как атака на Августу леди Байрон и миссис Вильерс, близкой подруги Августы в период после разрыва Аннабеллы с мужем.

В то время как мстительная добродетель готовилась к нападению, Августа родила сына, прекратила всякие сношения с Аннабеллой и, чувствуя одиночество после отъезда брата, обратилась к Хобхаусу, который вскоре собирался за границу и мог доставить ей весточку. Она благодарила его за стихи Байрона, которые он ей прислал, возможно, за «Стансы к Августе». «Мне они кажутся прекрасными, – просто писала она, – и не стоит и говорить, как они дороги мне, которая так любит милого Б.».

Еще одна темноглазая девушка выражала крайний интерес к поездке Байрона и надеялась добраться до Женевы прежде него. Клер Клермонт выехала из Дувра с Перси Шелли и Мэри Годвин 3 мая и написала Байрону из Парижа: «Я приняла имя мадам Клервилль, потому что вы сказали, что вам нравится имя Клер, но вы терпеть не можете окончание «Монт» из-за той ужасной женщины. И я предпочитаю быть замужней женщиной, потому что это отчасти так (намек на то, что она уже знала или подозревала о том, что беременна от Байрона. – Л.М.), к тому же за границей мадам может делать все, что ей заблагорассудится… Не знаю, как обращаться к вам: не могу называть вас другом, потому что, несмотря на мою любовь к вам, вы совсем не обращаете на меня внимания…»

Тем временем Байрон неторопливо путешествовал по берегу Рейна. В Колоне он посетил собор и церковь Святой Урсулы, где, согласно легенде, были похоронены кости одиннадцати тысяч девственниц. Эта легенда всегда интересовала его, и в «Дон Жуане» он вновь обратился к ней:

Путешествуя по западному берегу Рейна, Байрон был очарован открывшимся пейзажем. «Зубчатые скалы» были бы ему «вдвойне милее», если бы их видела Августа. В Базеле уже была Швейцария. Моратское поле, где в XV веке швейцарцы разбили бургундцев, дало Байрону материал для новых строк «Чайльд Гарольда». Как и другие проезжие, он взял на память несколько костей, которые «могли бы составить четверть героя», угрюмо хвастался он.

Путешественники добрались до Женевского озера. Байрон был околдован: «Озеро Леман обратило ко мне свое хрустальное чело». Уже ночью они подъехали к отелю «Англетер» на дороге, ведущей в Женеву, в миле от города. Усталый и раздраженный необходимостью формальной записи, Байрон в графе «Возраст» написал: «100 лет». Клер, взволнованно следившая за ним и знавшая теперь, что ждет ребенка от самого знаменитого поэта в Англии, увидела журнал регистрации и написала шутливые строки: «Жаль, что ты так состарился, хотя на самом деле я думала, что тебе двести лет, судя по нашему медленному продвижению… Да пошлет тебе Господь сладкий сон – я так счастлива».

Однако Байрон не спешил возобновлять отношения с этой назойливой девушкой. На следующий день он двинулся в Женеву в поисках дома на лето. Его направили на виллу Диодати в деревне Колонь, в двух милях к югу от Женевы, на противоположном берегу от их гостиницы. Вилла стояла примерно в двухстах ярдах от озера на холме, откуда открывался прелестный вид на синие воды, город по левую руку и горы Юра, возвышающиеся вдалеке. Вилла принадлежала Эдуарду Диодати, потомку Чарльза Диодати, который был другом Джона Мильтона. Однако она оказалась меньше и дороже, чем надеялся Байрон. Он решил поискать еще.

Клер написала ему два жалобных и нежных письма, на которые Байрон, судя по всему, не ответил. На следующий день, когда он с Полидори вылез из лодки после охоты, их ожидали Клер, Мэри и Шелли. Когда два поэта встретились на берегу Женевского озера, завязалась дружба, ставшая самой знаменитой в истории литературы.

Шелли было тогда лишь двадцать три года, и он был автором поэмы «Королева Маб».

Шелли, как и Байрон, стеснялся незнакомых людей. Однако их застенчивость тут же исчезла, стоило им заговорить об известных вещах. Начиная с того дня Байрон все больше времени проводил с семьей Шелли. Их дружба окрепла, и Байрон привык к обществу обеих женщин. Ни Мэри, ни Шелли еще не знали о близости Байрона с Клер, и Байрон не спешил об этом говорить. Они вместе обедали и катались на лодке. Байрон рассказывал им о знаменитых писателях, которых встречал в Лондоне.

Мэри, очарованная Байроном с их первой встречи в Лондоне, позднее вспоминала об их ночных поездках по озеру: «Волны были высоки и прохладны… «Я спою вам албанскую песню! – вскричал лорд Байрон. – Настройтесь на грустный лад и внимательно слушайте». Это был странный дикий вой, но он объяснил, что это точная имитация дикой албанской мелодии, и рассмеялся нашему разочарованию…»

В один из таких вечеров появились новые строки «Чайльд Гарольда», на которые Байрона натолкнули небо, вода и беседы с Шелли. Очарованный красноречием Шелли, он поддался вордсвортскому пантеистическому мировоззрению. Только Шелли удалось показать всю прелесть теории Вордсворта, который тоже хотел «разорвать ледяные узы бытия». Однако Байрон всегда возвращался к ощутимой реальности, куда бы ни завела его фантазия. Позднее он говорил Медвину: «В Швейцарии Шелли усыплял меня теориями Вордсворта, но помню, потом я читал его произведения с удовольствием».

В начале июня семья Шелли поселилась в маленьком двухэтажном доме в Монталегре, у подножия холма Колони, неподалеку от озера. Вскоре после этого Байрон переехал на виллу Диодати всего в нескольких ярдах от Шелли. С нетерпением ожидая поездок по озеру, они купили за 25 луидоров лодку с килем. Она стояла в маленькой гавани недалеко от дома Шелли.

Байрон был доволен своим новым жилищем. Маленькая вилла представляла собой квадратное двухэтажное строение из серого камня с кирпичной кладкой и железными перилами, окружавшими балкон. В доме были огромная гостиная, окна которой выходили на переднюю и боковые галереи. Она была обставлена в простом и элегантном стиле XVIII века, и в дождливые ночи ее согревал огонь камина. Байрон, который с детства, когда бродил под полуразрушенными сводами Ньюстеда, любил простор, никогда еще не жил в доме, с балкона которого открывался бы более живописный вид.

Байрону было внове общаться с симпатичными ему людьми, не сдерживаемыми рамками условностей, начитанными и образованными, отзывчивыми, готовыми обсуждать любой вопрос со вдумчивым интересом. Когда стояла хорошая погода, Байрон и чета Шелли тихими вечерами шли к озеру; в ненастье собирались перед камином на вилле Диодати и беседовали о разных предметах, начиная с поэзии и заканчивая привидениями.

Единственной неприятностью было тщеславие и взбалмошность молодого доктора Полидори, который как-то раз вызвал Шелли на дуэль. Шелли только рассмеялся, но Байрон предупредил доктора, что, хотя Шелли не признает дуэлей, этого нельзя сказать о нем, и он с радостью примет вызов. Чтобы дать выход своему раздражению по поводу «вечных глупостей» доктора, Байрон отпускал на его счет колкие замечания, вроде того, что «доктор как раз тот человек, которому, если он вдруг упадет за борт, тут же бросят соломинку, чтобы проверить правдивость поговорки, действительно ли утопающий хватается за соломинку».

Байрон чувствовал себя неловко в присутствии Клер, к которой боялся лишний раз обратиться, опасаясь, что она воспользуется этим. Тем не менее она вынудила его возобновить отношения, хотя не могла приходить на виллу Диодати так часто, как ей того хотелось, частично потому, что ей мешал эгоистичный доктор Полидори. Байрон признавался, что его сердце всегда ищет пристанища. Позднее он оправдывался перед Августой: «Я не был влюблен, у меня не осталось чувств ни для одной женщины, но я не мог вести себя стоически с женщиной, которая проехала 800 миль, чтобы оказаться рядом со мной, кроме того, последнее время я столкнулся, увы, со столькими случаями презрения, что мечтал о любви, чтобы развеяться».

Как ни таились Байрон и Клер, вскоре появились слухи. Позднее Байрон говорил Медвину: «Я никогда еще не жил такой высоконравственной жизнью, как в этой стране, но это не принесло мне пользы. Нет ни одной истории, подобной той чепухе, которую выдумали про меня. За мной наблюдали с противоположного берега в бинокль, у которого, по всей видимости, были искаженные стекла». Подобное отношение к себе Байрон приписал тому, что мало общался с женевцами. Англичане, летом толпами приезжавшие в город, слышали множество странных историй, например о том, что печально известный лорд Байрон жил с «миссис Шелли, женой содержателя кофейни».

Байрон вел спартанскую жизнь, потому что очень поправился после бурного времяпровождения в Англии. Мур, несомненно основываясь на воспоминаниях Мэри Шелли, говорил: «Его диета была основана на почти полном отказе от пищи. Тонкий ломтик хлеба с чаем на завтрак, легкий овощной обед с бутылкой или двумя сельтерской воды, разбавленной вином, а вечером чашка зеленого чая без молока и сахара. Чувство голода он подавлял жеванием табака и сигарами». Полидори заметил, что «Байрон отправлялся отдыхать в три часа, вставал в два и проводил много времени за своим туалетом; никогда не ложился без пары пистолетов и кинжала и не притрагивался к скоромной пище». Обычно Байрон ел один, чтобы никто не знал о его диете.

В один из вечеров на вилле после обсуждения темы привидений, сверхъестественного и прочей мистики Байрон предложил написать фантастические истории. Он сам начал писать еще среди развалин Эфеса, но вскоре бросил; позднее Полидори подхватил эту мысль и на основе неоконченной повести написал свое анонимное произведение «Вампир», намекнув, что идея принадлежала Байрону, чтобы книгу лучше раскупали. Мэри единственная из всех приняла всерьез это предложение. В результате появилась ужасающая история о чудовище, созданном доктором Франкенштейном, которая вышла в свет в следующем году.

22 июня Байрон и Шелли отправились в открытой парусной лодке в путешествие по озеру. Они намеревались посетить места, ставшие известными благодаря Руссо. В Меллери они поужинали медом из горных цветов в прелестном местечке, где Сен-Пру, герой «Новой Элоизы» Руссо, жил в изгнании. На обратном пути они попали в шторм. Лодка наполнилась водой и чуть на пошла ко дну. Байрон беспокоился за Шелли, который не умел плавать, и говорил ему держаться за весло и не двигаться. Однако Шелли отвечал «с чрезвычайным хладнокровием, что он не желает быть спасенным, и что я должен прежде всего беспокоиться о себе, и умолял не утруждаться».

Следующий день был спокойный, и путники направились к замку Шильон. Осматривая башни, камеру пыток и подземелья, где к колоннам приковывали политических заключенных и еретиков, Шелли погрузился в бездну тоски, навеянную этим памятником «холодной и бесчеловечной тирании». Байрона поразила история Франсуа Бонивара, патриота XVI века, который устроил заговор против герцога Савойского и был приговорен на несколько лет к заключению в нижнем подземелье. Еще до возвращения на виллу Байрон сочинил «Шильонского узника», лирико-драматический монолог, ставший одной из самых его известных поэм.

В Кларенсе и Веве поэты вновь очутились на священной земле Руссо. Шелли как раз читал «Новую Элоизу». Байрон неоднократно читал это произведение и знал его почти наизусть. Он уже успел сочинить несколько замечательных строк для «Чайльд Гарольда», посвященных Руссо. Для него Руссо был «апостолом роковой печали, который пришел здесь в мир, злосчастный для него, и здесь его софизмы обретали красноречивой скорби волшебство». Байрон, описывая Руссо, описывал и себя:

Руссо для Байрона был не только символом своей собственной страстной натуры. Он был вдохновителем революции и сторонником свободолюбивых взглядов, которые могли быть искажены со временем, но не могли погибнуть.

Однако Байрон с легкостью, замеченной в нем всеми знавшими его, мог вернуться от судьбы Бонивара и печали Руссо к иронии и остроумию Вольтера и Гиббона. В день годовщины, когда Гиббон написал последние строки своей «Истории» в летнем доме в Лозанне (27 июня 1787 года), Байрон и Шелли посетили это место. Сочинив несколько строк о гигантах мысли XVIII века, один из которых был «пламя и переменчивость», другой – «король иронии», Байрон в тот же день написал Меррею о том, что завершил 117 строф новой песни «Чайльд Гарольда». На вилле он несколько дней исправлял строфы, записанные в порыве вдохновения на клочках бумаги.

Только 4 июля песня была готова и отдана Клер для переписки. Она была готова помочь, потому что только так могла оказаться на вилле Диодати наедине с Байроном. 10 июля она завершила написание копии для издателя и начала переписывать «Шильонского узника». Но вскоре Байрон устал от ее постоянных требований. Он поговорил с Шелли и попросил его не пускать Клер на виллу. Шелли планировали поездку в Шамуни и к Монблану. Клер хотела видеть Байрона перед отъездом, но он избегал ее. Шелли понял необходимость увезти Клер подальше.

Со своей стороны Байрон, несомненно, ощутил облегчение, когда 21-го Шелли отправились в поездку, продлившуюся почти до конца месяца. Байрон виделся с мадам де Сталь в ее домике в Коппе на другом берегу озера или сочинял после полуночи стихи. Во время первого визита в Коппе, по словам Полидори, который сопровождал Байрона, «он с удивлением увидел, как из дома вынесли женщину в беспамятстве…». Байрон написал об этом инциденте Меррею: «Действительно, миссис Херви, которая сочиняет романы, упала в обморок во время моего визита в Коппе, но потом пришла в себя. Герцогиня де Броли, дочь мадам де Сталь, воскликнула: «Это уже слишком! В шестьдесят пять лет!»

Тем не менее Байрону было приятно в обществе гостей в Коппе, и в домашней обстановке мадам де Сталь показалась ему более сносной, чем в Лондоне, хотя их споры иногда переходили в открытые столкновения. Образованные европейцы, встреченные Байроном, скрашивали атмосферу в Коппе, которая была более сердечной, чем в большинстве гостиных в Женеве, наполненных англичанами. Некоторые гости раздражали Байрона. В доме жил друг мадам де Сталь, Август Вильгельм фон Шлегель, который противоречил всем и был тщеславен до смешного. «Он сразу меня невзлюбил, – писал Байрон, – потому что я не льстил ему, хотя мадам де Броли просила меня об этом, потому что «лесть ему так нравится». Байрон сошелся с аббатом де Бреме, который, как Пеллегрино Росси, мечтал о свободной Италии. Полидори описал Бреме как друга «Уго Фосколо, патриота Италии, панегириста во всем, Великого Раздатчика милостыни, ненавидящего австрийцев».

После отъезда Шелли в Шамуни Байрон вновь ощутил желание писать, чему способствовали покой тихого озера и одиночество на вилле Диодати, где его никто не беспокоил. По просьбе Киннэрда Байрон написал «Оду на смерть достопочтенного Р.Б. Шеридана», однако мысль о напыщенном театральном исполнении смутила его, и он оставил лишь несерьезные строфы, несмотря на свое восхищение Шериданом. Вести из Англии всколыхнули прошлое, мысли и воспоминания о котором отразились в «Сне», краткой истории жизни Байрона, начиная с ранней юности, постигшего его разочарования и заканчивая печалью и отчаянием. В стихотворении он изобразил себя и даму своего сердца, в которой можно было узнать его первую любовь Мэри Чаворт.

В таком же грустном тоне написано другое произведение, названное Байроном «Тьма», – страшное описание последних дней жизни человека в умирающей Вселенной. Все человечество занято предсмертной борьбой за существование. Чувство альтруизма исчезло во всех живых существах, кроме одной собаки. Примерно в то же самое время Байрон написал несколько строк из «Прометея», посвященного любимому герою поэта еще со школьных дней в Хэрроу, когда он написал песнь для хора из произведения Эсхила. Эта тема все больше захватывала Байрона, чему способствовали размышления над собственной запутанной жизнью:

В одиночестве размышляя над крушением юношеских надежд, столкнувшихся с суровой реальностью, Байрон вновь обратился к мыслям об Августе, которая никогда не предавала его. Свои чувства к ней он излил в новом стихотворении:

Байрон и не подозревал об ужасных испытаниях, с которыми столкнулась его сестра, когда вокруг нее сомкнулись клещи «Железной леди» Аннабеллы и миссис Билльере. Последняя с любопытством писала леди Байрон: «Ты уже сообщила ей, что он предал ее, или мы еще можем об этом сказать? Если бы она только поверила, мы многого бы добились». Аннабелла ответила: «Только один раз она не сумела отвергнуть выдвинутое обвинение, и я всегда знала, что он обладает более высокими моральными принципами, чем она. Казалось, она не думает об обстоятельствах. До моей свадьбы она выглядела такой виноватой, что я не могла даже и подумать о дальнейшем продолжении этой связи…»

Августа оказалась в тяжелом положении. Она жалобно писала Аннабелле: «Как я хочу, чтобы ты знала всю правду, тогда ты не будешь думать так дурно обо мне, как сейчас… Милая А., я не причинила тебе вреда. Я не злоупотребляла твоей добротой». Однако миссис Вилльерс, близкая подруга Августы, которая теперь находилась в Лондоне, заметила в жертве все признаки боли, сожаления и чувства вины. Уныние и страх Августы только ободряли ее. «Вчера я случайно узнала по ее вопросу о письмах за границу, что она собирается сегодня написать лорду Б.». Леди Байрон осторожно, но целенаправленно следовала своему плану. Она написала своей помощнице: «Сейчас я пытаюсь получить ее обещание никогда не возобновлять с ним переписки или каких-либо отношений. Я буду постепенно добиваться этого… Она постоянно идет на сделки с совестью…»

30 июля Аннабелла энергично пошла в наступление: «Пока ты не поймешь, что в действительности он был тебе плохим другом, ты не сможешь думать верно… Прости его, желай ему счастья, но избегай соблазна вновь стать его близким другом…» Августа должна была в своих письмах брату «наставлять его, но не успокаивать и не поощрять его, избегая всего (вероятно, тут Аннабелла вспомнила секретный код в виде крестиков в письмах Августы. – Л.М.), что может помочь укоренению его дурных мыслей… Позволь также предупредить тебя о легкомыслии и всякой вздорной чепухе, которую он обожает, потому что это мешает ему думать о серьезных вещах…».

Августа соглашалась со всем, причиной чему была ее подавленность. Бедная женщина начала сомневаться в истинной ценности своих добрых порывов и выискивать разные грехи, которые якобы были у нее на совести. Прилив набожности столкнулся с ее настоящими чувствами.

Тем временем у Байрона были другие занятия. Мадам де Сталь прислала ему экземпляр романа Каролины Лэм «Гленарвон». Байрона не обеспокоил его собственный портрет в книге. Позже он писал Муру: «Мне кажется, что если автор написал правду и ничего, кроме правды, то приключения от этого станут еще более романтическими и захватывающими. А что до сходства, то оно не может быть полным, потому что я никогда не мог долго высидеть для портрета».

Шелли вернулись из Шамуни 27 июля. Следующие две недели они, как прежде, вместе катались на лодке и по вечерам собирались на вилле Диодати. Однако кое-что изменилось. Если раньше Шелли и Мэри ни о чем не подозревали, то теперь они знали о беременности Клер. Шелли был готов помочь ей всем, чем возможно, однако по своим принципам – он уехал от жены, которую не любил, и остался с Мэри – не мог осуждать Байрона за нежелание жениться на Клер. Шелли вместе с ней направился на виллу, чтобы все откровенно обсудить. По словам Клер, Байрон «предложил отдать ребенка под опеку миссис Ли. Я возразила против этого по той причине, что ребенку по крайней мере до семи лет нужна родительская забота… Он согласился и сказал, что тогда ребенку лучше жить с ним… Меня будут называть тетей, и я смогу видеться с ребенком, не причиняя вреда ничьей репутации».

Байрон тщательно избегал встречи с Клер наедине, и она всегда приходила на виллу с Шелли. 14 августа приехал Мэттью Грегори (Монах) Льюис, а 16-го Байрон отправился с ним в Ферне для осмотра дома Вольтера. С этого времени по вечерам на вилле собирались одни мужчины. Шелли приходил один, но Байрон отдавал дань уважения дамам, изредка заглядывая в дом Шелли.

В своей добродушной и откровенной, но совершенно бестактной манере мадам де Сталь вновь наступила на старую рану Байрона, заметив, что примирение с женой еще возможно. Байрон согласился написать письмо с выражением любви к Аннабелле, но не надеялся, что эта попытка будет успешной. Насколько изменчивы были его чувства к жене, может подтвердить тот факт, что он начал писать повесть, плохо прикрытую аллегорию на свой неудавшийся брак, а когда услышал о болезни леди Байрон, бросил повесть в огонь. И как всегда в тяжелые дни, он обратился за утешением к сестре. В конце августа он получил ее письмо, полное тревоги и сомнения, хотя и довольно поверхностное, потому что Августа не могла поведать брату, в какую зависимость от Аннабеллы она попала. В ответном письме он обвинил ее в том, что она «боится несуществующей опасности», и просил ее «успокоиться и не испытывать ненависти к себе. Если ты хочешь кого-нибудь ненавидеть, то пусть это буду я, но лучше не надо – это убьет меня. Мы единственные люди в мире, которые не должны и не могут разлюбить друг друга».

Джон Кем Хобхаус и Скроуп Дэвис, которых Байрон ожидал увидеть в середине лета, приехали только 26 августа. Заходил Шелли, но Мэри и Клер не встречались с циничными друзьями Байрона. Клер была горько разочарована оттого, что при расставании Байрон не сказал ей ни одного ласкового слова. Но ее прощальное письмо только укрепило его решимость и убедило не поддаваться на ее уловки. Клер писала: «Прощай, мой милый лорд Байрон. Не смейся и не улыбайся с гордостью, потому что это письмо написано мною в слезах… Милый, я буду любить тебя всю жизнь и никого, кроме тебя, помни, что моя любовь всегда рядом…» Но Клер больше не получила ответа от Байрона. Вся переписка проходила через Шелли.

Шелли, Мэри и Клер уехали в Англию 29 августа. Байрон вручил Шелли рукописи (переписанные Клер) третьей песни «Чайльд Гарольда», «Шильонского узника» и других коротких поэм, сочиненных летом. В тот же день Байрон, Дэвис, Хобхаус и Полидори отправились в Шамуни. На одном из постоялых дворов Байрон заметил, что Шелли, останавливавшийся здесь в прошлый раз, написал под своим именем по-гречески слово «атеист». Понимая, что это могут увидеть другие англичане, Байрон сказал Хобхаусу: «Как ты думаешь, я окажу Шелли услугу, если сотру это?» И он стал тщательно стирать написанное. Однако Шелли написал то же самое по меньшей мере на трех постоялых дворах, и английские путешественники, включая Саути, все видели и устроили скандал. После этой поездки Скроуп Дэвис направился в Англию, увезя с собой Роберта Раштона и несколько рукописей.

От своих гостей Байрон узнал несколько сплетен о себе, которые ходили на родине, и написал Августе письмо, чтобы успокоить ее: «…что до всех этих «любовниц», то, да поможет мне Бог, у меня была только одна. Не сердись, что я мог поделать? Глупая девчонка, несмотря ни на что, ездила за мной. Я исчерпал все доводы, пытаясь убедить ее вернуться домой, но наконец она уехала». Однако тоска Байрона была вызвана другими причинами: «…она (леди Байрон), а точнее, расставание с ней разбили мое сердце. Такое чувство, словно на него наступил слон». Если бы Байрон знал, на каких условиях его сестра переписывается с его женой, то ему стало бы еще тяжелее.

Несмотря на внешнюю податливость и данное леди Байрон обещание, Августа продолжала переписываться с братом. Она вела себя так неопределенно, что Аннабелла хотела встретиться с ней и услышать всю правду. 31 августа она ездила в Лондон и несколько раз виделась с Августой. Аннабелла добилась того, чего хотела. Она восторженно писала миссис Вилльерс: «Я увидела все, о чем могла только мечтать: ее покорность и вину. Она сама показала мне его письма к ней, которые она до этого скрывала только из-за обиды на меня. Это настоящие любовные письма, и она хочет знать, как заставить его прекратить писать…»

Миссис Вилльерс продолжила увещевать Августу. «Я сказала ей, – писала она леди Байрон, – что она не должна обмениваться с ним ни единым письмом, запиской или словом, не сообщив об этом вам, потому что вы будете ее ангелом-хранителем…» Августа, верная своему слову, писала Аннабелле: «…я горю желанием загладить все последствия… Буду писать Б. по вашему совету, мой ангел-хранитель!»

Байрон почувствовал, что кто-то или что-то удручает Августу, но полагал, что это происки Каролины Лэм, и даже и помыслить не мог, что его письма читает женщина, обладающая «непреклонными моральными принципами». Вероятно, в это время Байрон понял, что переговоры о примирении через мадам де Сталь ни к чему не привели, потому что печаль при известии о болезни жены сменилась злостью, и он сочинил горькие «Строки, написанные после известия о болезни леди Байрон», обвиняя Аннабеллу в «непреклонности» и называя ее «моральной Клитемнестрой своего супруга».

Перед отъездом в Бернские Альпы вместе с Хобхаусом Байрон решился дать отставку доктору Полидори. Они расстались друзьями. Байрон говорил Меррею: «Он безвредный малый, но постоянно попадает в переделки и слишком молод и беспечен…» Позднее он сказал: «Мне было жаль расставаться с ним, потому что я быстро привязываюсь к людям…»

17 сентября Байрон и Хобхаус тронулись в путь. Байрон решил вести путевой журнал для сестры. Ее уверения в неизменной доброте леди Байрон терзали его, и он написал: «О ней ты суди сама, но не забывай, что она погубила твоего брата… Каким дураком я был, когда женился, да и ты поступила не очень мудро, моя милая, мы могли бы счастливо прожить вместе, подобно старым девам и холостякам. Я никогда не найду никого, похожего на тебя, а ты, как ни тщеславно это звучит, не найдешь никого лучше меня. Мы созданы друг для друга, и все же мы, по крайней мере я, волею обстоятельств разлучен с единственным существом, которое любило меня и к которому я чувствовал сильнейшую привязанность».

Горный пейзаж поразил воображение Байрона, в точности соответствуя его мрачному настроению. Пастухи, извлекавшие скорбные звуки из своих свирелей, звон коровьих колокольчиков, шумящие водопады были словно бальзам для его души. Байрон записал в путевом журнале: «Прибыли к подножию горы (Юнгфрау, что значит «Дева». – Л.М.); ледники, водопады, один из них высотой 900 футов, они вьются по скалам, словно хвост белой лошади, развевающийся на ветру. Наверное, именно так выглядит «конь блед», на котором едет смерть».

Исполинские горы вознесли дух Байрона на восторженные, но мрачные высоты. «Слышал сход лавин почти каждые пять минут, словно Бог изгонял дьявола из рая снежными потоками». В этот день Байрон закончил описание путешествия такими словами: «Видели целые леса высохших сосен; стволы без коры, искореженные, ветви безжизненные. Все это сделала одна зима; они напомнили обо мне и моей семье».

Байрон и Хобхаус поднялись на вершины Венгенских Альп и осмотрели Юнгфрау, пик Аржент, «сияющий, словно откровение», Большой и Малый Эйгер и Веттерхорн. Во время спуска восторг Байрона утих, и он заключил дневник словами: «…ни музыка пастушьей свирели, ни грохот лавин, ни горный поток, ни ледник, ни лес, ни облако не сумели ни на минуту снять тяжесть с моего сердца и позволить позабыть о своем проклятом существовании…»

Вести из Англии лишь на время обрадовали Байрона. Шелли доставил рукопись «Чайльд Гарольда» Меррею, который, «дрожа от предвкушения», немедленно отнес ее своему литературному советнику. Гиффорд хотя и был болен, но сел в постели и прочел каждую строчку. «У него даже началась лихорадка, так он был взволнован…» Дуглас Киннэрд, бывший до этого времени агентом Байрона, получил от Меррея 2000 фунтов за право издания «Чайльд Гарольда» и «Шильонского узника». И Меррей никогда не пожалел об этой сделке.

Шелли немедленно выразил уверенность в ярком литературном будущем своего друга. «…Вы избраны среди других, чтобы вознестись на вершины мысли… Как это будет, я не могу сказать». Как-то Шелли порекомендовал взять в качестве темы Французскую революцию. «Однако эта тема не вяжется с духом, с которым вы должны посвятить себя вашей великой судьбе, поэтому вы не должны использовать никаких суждений, кроме ваших собственных…»

Это был хороший совет, потому что Байрон мог следовать только своему внутреннему голосу. Но сначала он должен был пройти через поэтическое очищение, отличное от всего, что было раньше. Все несчастья, ощущение вины, разочарование и бесплодные мысли, терзавшие его летом после размышлений об отношениях с Августой, браке и расставании, нашли выход в поэтической драме, начатой еще в Альпах и рвавшейся из души на бумагу. Образ Манфреда, появившийся после прочтения отрывков из «Фауста» Гете, которые перевел Льюис, в понимании Байрона стал больше похож на Прометея, нежели на самого Фауста.

Но настоящая драма развертывалась в душе героя. Конфликт был одновременно личностным и вселенским. Когда Манфред вызывает духов, включая духа звезды, которая повелевает его судьбой, то просит у них не власти и наслаждения, как Фауст, а «забвения». Причина страданий Манфреда заключается в том, что человек

Спасенный охотником за сернами от гибели Манфред поражает спасителя странными речами. Он завидует жизни простого крестьянина, но сам он другой и должен стремиться к тому, что «находится за гранью разумного бытия». После этого Манфред вызывает Фею Альп. На вопрос о том, каких благ он желает, Манфред отвечает:

Манфред признается, что была одна, которая разделяла его мысли:

На вершине Юнгфрау Манфред встречает парок и Немезиду. Однако его неукротимый дух отказывается склониться перед самым могущественным из всех духов, Ариманом, и все духи признают в нем равного. Это неизбежно, потому что духи, с которыми общался Манфред, созданы силой его воображения. Он заставляет их вызвать призрак Астарты, женщины, которую любил. Призрак не может простить его, потому что она тоже творение Манфреда, а он сам не желает прощать себя. Один из духов говорит:

Поэма достигла главной цели: Байрон сумел излить в ней свою вину и отчаяние. Он понял, что причиной ссоры с женой было то, что он не сумел бороться с земными узами: «божество» не справилось с «прахом».

В половине двенадцатого утра 5 октября Байрон и Хобхаус отправились в Милан, в последний раз взглянув на озеро, которое четыре месяца воодушевляло Байрона. Он не радовался путешествию, потому что сейчас у него не было ни цели, ни места назначения. Он опять подумывал о возвращении в Грецию, но судьба уготовила ему поездку в Венецию.