Еще до того как первое издание «Чайльд Гарольда» исчезло с книжных полок лавки Меррея, Байрон стал предметом любопытства и интереса в аристократических гостиных вигов. Тогда самое изысканное общество было сконцентрировано в доме Холланда, в кенсингтонском особняке третьего лорда Холланда и его жены Элизабет, на которой он женился в 1797 году, через два дня после того, как она развелась со своим первым мужем, сэром Годфреем Уэбстером, который попросил лорда Холланда стать его соответчиком в деле о расторжении брака. В обществе, где такое вызывающее поведение считалось допустимым – как преимущество свободного от предрассудков высшего класса, – не было ничего предосудительного в том, чтобы обедать с лучшими представителями этих кругов в Лондоне. На обедах собирались не только самые утонченные аристократы, но и лучшие умы эпохи. Частыми гостями были Роджерс и Мур, а вскоре их примеру последовал и Байрон. Радушный и искренний хозяин гостеприимно встретил его.

Однако не одна чета Холландов имела честь лицезреть у себя поэта. Байрон стал светским персонажем и вскоре сумел войти в другое, не менее изысканное общество. В доме Мельбурнов в Уайтхолле жизнерадостная и сумасбродная молодая дама была восхищена романтическим паломничеством Гарольда и горела желанием встретиться с автором. Леди Каролина Лэм была замужем семь лет и родила сына своему мужу, Уильяму Лэму, второму сыну лорда и леди Мельбурн. Женщина зажигательного темперамента, энергичная и чрезвычайно чувствительная, она сумела сохранить детскую непосредственность и открытость, на которые не повлияли замужество и рождение ребенка. В детстве она была сорванцом. Урожденной Каролине Понсонби, дочери графа Бессборо и Генриетты Понсонби, сестры прекрасной герцогини Девоншир, многое позволялось в открытой атмосфере в доме Девонширов, Четсворте и Хардвике. Не имея школьного образования, она в подростковом возрасте едва умела читать, но зато обладала талантом к рисованию и написанию стихов.

Однажды Роджерс, часто гостивший в доме Мельбур-нов, сказал: «Вы должны почитать нового поэта» – и дал ей экземпляр «Чайльд Гарольда». Роджерс сказал Каролине, что «автор хромает и грызет ногти», но она, прочитав поэму, ответила: «Даже если он безобразен, как Эзоп, я должна встретиться с ним». Она написала Байрону анонимное письмо: «Я прочла вашу книгу и думаю, что она прекрасна. Вы заслуживаете счастья и будете счастливы. Не хороните свой дар, предаваясь унынию и воспоминаниям о прошлом, и, кроме того, оставайтесь у себя на родине, которая будет гордиться вами и которая требует от вас новых трудов». Леди Уэстморленд предложила ей представить Байрона, но Каролина отказалась, не желая соперничать с другими женщинами. В дневнике она написала: «Он безумен, порочен и опасен». Это означало, что Каролина была готова встретиться, но на своих условиях. Самолюбие Байрона было уязвлено ее отказом. Наконец леди Холланд представила их друг другу, возможно по просьбе Каролины. Байрон не сразу влюбился в Каролину, согласно тому равнодушному отчету, который он дал Медвину: «Эта леди едва ли обладает какими-либо внешними достоинствами. Хотя она изящно сложена, но слишком худа…»

Но вскоре Байрон обнаружил, что недостаток внешней красоты компенсировался живостью и непредсказуемостью характера. Романтическая привязанность к женщине, равной ему по уму и положению, была внове для Байрона. Он всегда чувствовал себя увереннее с девушками более низкого положения, с теми, кто льстил его самолюбию и с обожанием относился к его титулу. На Востоке он приучился смотреть на женщин с некоторым презрением, как на существ, неспособных разделять чувства и мысли мужчин. Среди женщин, которых он встречал в модном обществе вигов, застенчивость вынуждала его держаться независимо и высокомерно, изображая томного и одинокого Чайльд Гарольда. Женщины не догадывались, что изысканная вежливость и утонченный цинизм скрывали робость в аристократическом обществе, которому он был чужд большую часть жизни. Грубое и разгульное поведение студенческих дней, которое пришлось бы по вкусу Скроупу Дэвису, не было оценено в высшем обществе.

Когда Байрон впервые увидел Каролину, ей было двадцать семь лет, она была похожа на мальчишку со светлыми вьющимися волосами и невинным выражением темно-карих глаз. Она обожала пажей и часто наряжалась в их алые и коричневые ливреи. Типичные для Девонширов растягивания слов и легкая шепелявость придавали еще больше привлекательности ее высказываниям. Несдержанность Каролины и ее презрение к мнению света часто поражали Байрона. Возможно, Каролина и влюбилась в Байрона, но она была вдвойне счастлива, что ей удалось заполучить признанного литературного гения Лондона, человека, который отвечал ее самым сокровенным романтическим мечтаниям. Вскоре после их знакомства она писала в своем дневнике: «Это красивое бледное лицо – моя судьба». Байрон был очарован и снова и снова наведывался в дом Мельбурнов. Но он не сразу попал под власть Каролины, потому что его отвращали ее многочисленные легкомысленные знакомые.

Во время второго утреннего визита 25 марта Байрон впервые увидел кузину Уильяма Лэма, Анну Изабеллу (Аннабеллу) Милбэнк, единственную дочь сэра Ральфа Милбэнка, брата леди Мельбурн. Она воспитывалась в сельской глуши в Сихэме, в доме, из окон которого были видны серые утесы Северного моря. Она была избалованным, но очень развитым ребенком, училась дома и интересовалась математикой, классической литературой и философией. Много читала, но почти ничего не знала о светском обществе, когда в 1811 году приехала в Лондон, чтобы освоиться в аристократических кругах и неназойливо присмотреть себе будущего мужа. Но ее ждало разочарование. О браке у нее были возвышенно-романтические представления, и из писем и дневника видно, что она была несколько самодовольна.

Однако 1812 год оказался более благоприятным. Аннабелле шел двадцатый год, и, несмотря на «высокомерное лицо», она обладала загадочной красотой, которой еще большую таинственность придавала ее задумчивая сдержанность. На этот раз у нее было несколько поклонников, некоторые досаждали ей, потому что в глубине души Аннабеллу никто не волновал. Один из них был Август Фостер, сын второй герцогини Девоншир, который даже хотел отказаться от поста министра Соединенных Штатов, потому что не мог расстаться с Аннабеллой. Другой, Уильям Бэнкс, товарищ Байрона по Кембриджу. Когда Байрон подарил ему экземпляр «Чайльд Гарольда», Бэнкс отдал его Аннабелле, которая как раз закончила читать поэму к моменту встречи с автором. Тем же вечером она написала в дневнике: «Его рот выдает язвительный нрав. Я бы сказала, что он искренен и независим. Мне показалось, что он пытался сдерживать свою естественную желчность и злобу по мере сил, чтобы никого не обидеть, но время от времени презрительно надувал губы и нетерпеливо поглядывал по сторонам».

Аннабелла жадно интересовалась слухами о жизни Байрона: «Миссис Найт передала мне несколько достоверных слухов о лорде Байроне, которые заставили меня задуматься, потому что указывали на чрезвычайно извращенные чувства». Было очевидно, что впервые в жизни Аннабелла встретила человека, который по-настоящему пробудил ее интерес. То, что она не одобряла его поведения, нисколько не уменьшало этого интереса. Она писала матери: «Мое любопытство было удовлетворено встречей с лордом Байроном, являющимся в настоящее время предметом всеобщего внимания. Говорят, что он атеист, и это вполне может быть правдой, учитывая склад его ума. Его поэма исчерпывающим образом доказывает, что ему не чужды благородные чувства, однако он всячески стремится их скрывать. Я не совершила приношения на алтарь Чайльд Гарольда, хотя не стала бы отказываться от знакомства, если бы оно было мне предложено».

Байрону не удалось поговорить с Аннабеллой, но он все же обратил на нее внимание. Позже он говорил Медвину: «Во внешности мисс Милбэнк было что-то оригинальное и запоминающееся. Черты ее лица изящны и женственны, хотя и не отличаются правильностью. У нее необычайно светлая кожа. Сложена она превосходно для своего роста, и в ней есть простота, скромная сдержанность, приятно контрастирующая с наигранной искусственностью и суровостью, навязываемых модой. Она очень заинтересовала меня».

Однако в настоящее время его мысли были заняты Каролиной Лэм. Вначале он опасался, что будет для нее очередной прихотью, чтобы потешить самолюбие. Он преподнес ей розу и гвоздику, произнеся с иронической улыбкой, которая скрывала его истинные чувства: «Говорят, вашей светлости нравится все новое и необычное». Импульсивность Каролины одновременно восторгала и смущала Байрона. С этого дня они стали постоянно писать друг другу письма и стихи. Байрон был поражен ее щедростью и небрежностью. Роджерс вспоминал: «Она совершенно пленилась им… Она говорила, что если ему понадобятся деньги, то все ее драгоценности к его услугам. Настолько безумной была ее страсть к Байрону, что иногда, не получив приглашения на бал, где будет он, она терпеливо ждала его на улице!»

Существуют, однако, свидетельства того, что любовное приключение не полностью захватило Байрона. Он пользовался всеобщей популярностью и наслаждался вниманием многих женщин, с которыми вел себя вежливо, но ничего не обещая. Графиня Девоншир писала своему сыну Августу Фостеру в Вашингтон: «Сейчас предметом восхищения, любопытства и постоянного внимания являются не Испания и Португалия, не воины и патриоты, а лорд Байрон!..

«Чайльд Гарольд» есть в каждом доме, и, как только сам автор появляется, его немедленно обласкают, воспоют ему дифирамбы и скажут что-нибудь угодливое». Перед домом Байрона на Сент-Джеймс-стрит движение было затруднено из-за множества экипажей, подъезжающих к нему с приглашениями. «Гениальный талант автора, – говорил Роджерс, – его молодость, титул, романтические скитания по Греции, – все это вместе заставило свет преклоняться перед «Чайльд Гарольдом» и Байроном. Мне известно, что две старые служанки в Букингемском дворце плакали над строками «Чайльд Гарольда», где говорилось о «смеющихся девушках», которые «удовлетворяли юношеские страсти Гарольда».

Даже скромная и упрямая Аннабелла Милбэнк легко оказалась очарована автором. На вечере в доме леди Купер, дочери леди Мельбурн, она первая заговорила с ним. Матери Аннабелла писала: «У меня есть достаточно свидетельств его доброты. Тебе известно, как легко самому благородному сердцу соблазниться злом… Лорд Б., несомненно, очень интересен, и я тронута тем, что он хочет, чтобы к нему относились со спокойным снисхождением». Аннабелла не сознавала своей судьбы, когда в дневнике писала: «Я убеждена, что он глубоко раскаивается в содеянном зле, хотя без посторонней помощи у него не хватает решимости, чтобы в корне изменить себя».

Байрон обладал свойственной женщинам чувствительностью к доброму отношению и необыкновенной способностью представать перед собеседником с той стороны, которая того, несомненно, привлечет. Об этом можно судить по его дружбе с такими разными персонажами, как Хобхаус и Том Мур, Даллас и Дэвис, боксеры-чемпионы, служанки и графини. Инстинктивно Байрон стремился оказаться на равных с наивной, чистой мисс Аннабеллой. Она чувствовала, что глубже понимает Чайльд Гарольда, чем те женщины, которые набрасывались на него, когда он на вечере внезапно спрашивал: «Как вы думаете, есть здесь хоть один человек, который посмеет заглянуть в себя?» Позже, вспоминая об этом, Аннабелла писала: «Мне он казался самым притягательным человеком из всей толпы, но я не чувствовала привязанность к нему, пока он не произнес эти слова, обращенные не ко мне: «Во всем мире у меня нет ни единого друга!»… Я втайне поклялась стать преданным другом этого одинокого существа». 26 апреля Аннабелла написала матери: «Я считаю, что бесчеловечно и не по-христиански отказывать Байрону в удовольствии находиться в моем обществе. Он для меня не опасен. Не могу поверить, что он атеист: Бог живет в его сердце».

Очевидно, Байрон слишком мало интересовался Аннабеллой, чтобы заставить ревновать Каролину. Простодушная Аннабелла передала Байрону через Каролину некоторые свои стихи. Но Каролина знала, что делать в столь возмутительном случае. Она просмотрела стихи и решила, что они не делают чести их автору. Байрон откровенно ответил Каролине: «Несомненно, она необыкновенная девушка: кто бы мог представить, что под такой скромной наружностью скрываются такая сила и такие глубокие мысли? Скажу не колеблясь, что у нее есть талант, который принесет ей известность. Передай все, что сочтешь нужным, мисс М. Я говорю от чистого сердца. У меня нет желания более близко сходиться с мисс Милбэнк, она слишком хороша для такого падшего ангела, как я. Мне бы она больше нравилась, не будь она такой совершенной».

Аннабелла была настолько тщеславна, что приняла бы последние слова за своеобразную похвалу, если бы Каролина передала их ей. Однако вскоре мысли «падшего ангела» были уже заняты другим, а вскоре и Аннабелла «устала от лондонского общества и начала мечтать о покое», перестав вести дневник.

Все это время покой Байрона часто нарушался, но по причинам, никак не связанным с мисс Милбэнк. В апреле и мае его увлечение Каролиной Лэм достигло апогея и стало диким и опасным. Ее небрежное отношение к общественному мнению пугало Байрона, приводя к ссорам и страстным примирениям. Одна из таких ссор, как позднее говорил Байрон Медвину, «произошла при очень странных обстоятельствах и без всякого объяснения. Она ее не забудет».

Сам Байрон часто бывал недовольным и придирчивым любовником. Балы, которыми славился в Лондоне дом Мельбурнов, были скоро забыты, потому что удручали хромого поэта – ведь он не мог танцевать. Ему было невыносимо видеть Каролину в объятиях другого. Она говорила: «…он любил читать и быть со мной подальше от гостей». Вскоре он начал ревновать Каролину к мужу. Его душу переполняла горечь, и он начинал хвастать своими пороками; вспоминая о своем уродстве, он выкрикивал, что они с Уильямом Лэмом – словно Гиперион и сатир. Байрон вынуждал Каролину клясться, что она любит его больше, чем Уильяма. Если она колебалась, он кричал: «Боже мой, ты за это заплатишь, я собственными руками сожму это маленькое упрямое сердечко!»

Никогда еще не сталкивались два настолько сильных и самолюбивых человека. Любовь причиняла им страдания, и все-таки они не могли от нее отказаться. В жизни Каролины это была самая сильная и долгая страсть. Она говорила Медвину: «Я стала любить его больше, чем добродетель, религию и все тому подобное. Он разбил мое сердце, но я по-прежнему люблю его». Байрон честно писал леди Мельбурн после того, как его любовь к Каролине превратилась в отвращение из-за ее выходок: «Я не собираюсь отрицать свое увлечение: оно было, но теперь его нет». В письмах к Каролине сквозит неподдельная нежность. Когда их любовь еще только зарождалась, он писал: «Я никогда еще не знал женщину, обладающую большими талантами, чем у тебя; я встречал обычных женщин, ничем не выделяющихся. Но все они несчастливо сочетают ординарность с необузданностью нрава… Твое сердце, моя бедная Каро, словно маленький вулкан, извергает горящую лаву, и все же я не хотел бы, чтобы оно стало хоть чуточку холоднее. Знаешь, я всегда считал тебя самым умным, самым привлекательным, самым непредсказуемым, самым открытым, самым удивительным, опасным, очаровательным маленьким созданием, которое можно встретить в наш век или можно было встретить две тысячи лет назад. Не буду говорить тебе о красоте: я не судья. Только все красавицы тускнеют рядом с тобой, потому что ты самая лучшая».

Но именно Байрон был повинен в том, что погубил лучшие черты своей возлюбленной, которые так привлекали его, – свежесть и невинность. Когда он упрекнул ее в холодности, она отвечала ему: «Разве была я холодна, когда впервые стала твоей, когда в карете ты попросил меня поцеловать тебя в губы, а я не смела; это был дурной поступок, но потом я уже не могла устоять: ты притягивал меня к себе как магнит, и я просто не могла уйти. Неужели я была холодна тогда, неужели и ты был холоден?.. Никогда, пока сердце мое не перестанет биться, я не забуду тебя и тот миг, когда ты сказал, что любишь, когда наши сердца не только соединились, но мое сердце стало принадлежать твоему, когда мы оба стремились удержаться от непоправимой ошибки».

Будучи избалованным ребенком, Каролина воображала, что можно играть с огнем и не обжечься. Она хотела полностью подчинить Байрона своей воле, как подчиняла весь свет. Единственный раз в своей жизни Байрон не удовольствовался легким флиртом, а полностью завоевал сердце своей возлюбленной, хотя часто сожалел о том, что совершил и что было предначертано ему судьбой. В течение нескольких недель политическая карьера Байрона, его успех в обществе, который вначале так много значил для него, даже литературная репутация – все было поставлено под удар из-за этой безумной любви. Вскоре он понял, какой опасный дикий дух выпустил на свободу, когда заставил быстрее забиться сердце этого «несносного ребенка». Каролина говорила Медвину: «Байрон не притворялся: он любил меня так, как никто еще не любил ни одну женщину». Он разбудил ее чувства, и она уже не могла забыть его.

Экзальтированность Каролины не знала границ. Если бы их роман продолжался тайно, ни один человек не выразил бы своей озабоченности. Сама леди Мельбурн давно была подругой лорда Эгремонта, на которого, как говорили, был похож Уильям Лэм, ее второй сын и муж Каролины, а связь леди с принцем Уэльским, возможно, была причиной участия, которое принимал принц в ее сыне Джордже. Леди Мельбурн не притворялась, что она добродетельнее других, и все же ее раздражали несдержанность и неуместное поведение Каролины. Леди Бессборо и сама в юности характером напоминала свою дочь, но, несмотря на это, строго следовала нормам общественной морали и скрывала свою связь с лордом Грэнвиллом Левесоном Тауэром. Ее последняя связь с Шериданом чуть не превратилась в скандал по причине горячности любовника (он сказал ей, что даже через крышку гроба будет взирать на нее).

Однако именно сам Байрон предложил весьма скандальный выход из положения, побег, возможно зная или надеясь, что Каролина не осмелится порвать со своим благополучным мирком, или желая проверить, бросит ли она своего мужа ради него.

В то время как страсти были накалены до предела, но ничто не предвещало бури, Байрон снова обратился к политике. Поглощенный увлечением Каролиной и успехом «Чайльд Гарольда», он забросил свои «парламентские обязанности» после первой речи в феврале. Байрон был в палате два раза в марте и три – в апреле. Его понятие о политической жизни состояло в том, что оратор с независимыми либеральными или радикальными взглядами должен доносить до публики свое мнение, чтобы пробудить брожение умов своим красноречием и благоразумием. У Байрона не хватало смелости присоединиться к лидерам вигов, но он также не мог пойти на компромисс или осторожничать, чего придерживались даже самые радикальные политики.

21 апреля Байрон вновь выступил с речью по поводу требований католиков – первой важной темой обсуждения в парламенте после утверждения указа, направленного против разрушителей станков. Ирония Байрона настраивала на пробуждение в сердцах жалости к угнетенным людям, ирландским католикам. Он закончил свою речь дерзким предположением о том, что сам Наполеон был бы благодарен за борьбу Англии с освободительным движением католиков: «На основе вашей тирании Наполеон надеется построить свою собственную».

В целом эта речь оказалась более вызывающей и своевольной, хотя и менее логичной, чем речь в защиту разрушителей станков. Хотя пэры вежливо выслушали находящегося в расцвете славы автора «Чайльд Гарольда» – не в пример выступлению порывистого, никому не известного молодого лорда, впервые ораторствовавшего несколько недель назад, – речь не произвела на них большого впечатления. Однако голоса Байрона хватило, чтобы утвердить предложение. Позднее он вспоминал, что «мне пришло спешное предложение на бал, которое я с неохотой отклонил, чтобы принять участие в освобождении пяти миллионов человек». Но после этого его интерес к парламентским дебатам начал убывать.

Критическая статья о «Чайльд Гарольде» явилась настоящим бальзамом авторскому самолюбию. Даже Джеффри похвалил поэму в «Эдинбургском обозрении», а когда Байрон написал ему письмо с извинениями за несправедливые нападки в «Английских бардах…», Джеффри намекнул на убедительные доказательства того, что не он автор отзыва на «Часы досуга». Байрон был рад закопать топор войны.

После успеха «Чайльд Гарольда» женщины засыпали Байрона письмами. Некоторые хотели развеять его скептицизм, другие просили его прочитать их стихи. Самой бесстыдной оказалась Кристина, леди Фолкленд, вдова друга Байрона, лорда Фолкленда, убитого на дуэли. Она вообразила, что Байрон влюблен в нее, потому что из жалости к ее бедственному положению оставил в вазе в ее доме 500 фунтов. Прочитав «Чайльд Гарольда», она решила, что все строки о любви в поэме обращены к ней. «Скажи мне, мой Байрон, неужели, когда ты так скорбно и нежно изливал свое сердце этой Тирзе, ты не имел в виду меня?» Она была убеждена, что «афинская девушка» не кто иная, как «твоя Кристина». Байрон в отчаянии отнес все письма своему юристу, но, когда сказал ей, что не будет ни читать их, не отвечать, она продолжала настаивать: «Почему, мой милый, ты не отвечаешь на мои чувства, как прежде? Умоляю, скажи мне, Джордж» и т. д.

Хотя Байрон никогда не чувствовал себя уютно в обществе, он все же со всей страстью предался светской жизни, которая била вокруг него ключом. Среди новых друзей, которых он приобрел после своего успеха, оказались две красивые, влиятельные и властные женщины. Одной из них была леди Джерси, признанная светская красавица и умница, покровительница всех модных балов. Она даже посмела отказаться от встречи с герцогом Веллингтоном, потому что он опоздал. Байрон стал любимцем на ее великосветских вечерах. Другой женщиной, с которой его связала долгая и крепкая дружба, оказалась Элизабет, леди Мельбурн, мать добродушного супруга Каролины Лэм. В скандальной связи Байрона со своей невесткой она играла роль его доверенного лица. В молодости она обладала загадочной красотой, но и в шестьдесят два была все еще хороша собой. Это была женщина, о которой мечтает любой мужчина: спокойная и рассудительная, женственная и даже чувственная, но чуждая женских причуд. Тактичная и понимающая леди Мельбурн никогда не терялась и не устраивала сцен.

Она с большим снисхождением относилась к человеческим слабостям. Женственные черты в характере самого Байрона располагали его к мягкости и житейскому опыту леди Мельбурн, которая стала его постоянной собеседницей и наперсницей. Возможно, он ценил ее еще больше за приятный контраст в нраве и понимании со своей матерью. Однако это приятное знакомство пробуждало в нем не только сыновние чувства. Байрон говорил леди Блессингтон: «Леди Мельбурн, которая могла бы быть моей матерью, так тронула мое сердце, как могли тронуть лишь некоторые молодые женщины. Она обаятельна – что-то вроде современной Аспазии. Я часто думал, что если бы леди М. была бы чуть моложе, то легко вскружила бы мне голову…»

В мае отношения с Каролиной настолько усложнились, что Байрон начал подумывать об отъезде, но не находил в себе душевных сил. Позже он говорил Медвину: «Женщины легко манипулируют мной, и она (Каролина. – Л.М.) приобрела надо мной такую власть, которую я не мог легко отбросить. Я долго покорялся, потому что ненавижу сцены и ленив от природы…» Он давал Каролине мудрые советы, зная, что она все равно не последует им: «Я подчинялся тебе и опять подчинюсь, если ты мне поможешь, но видеть, как ты несчастлива, – выше моих сил… Мы должны попробовать. Эта мечта, это двухмесячное помешательство должны закончиться…» Байрон собирался 1 июня отправиться в Ньюстед с Хобхаусом, «который старается, как ты и все другие, – писал он Муру, – помочь мне в этом затруднительном положении». Хобхаус, которого сэр Гарольд Николсон метко назвал «балансом в жизни Байрона», был встревожен затянувшейся связью своего друга, потому что лучше других знал, насколько далеко все зашло и как опасен побег. Но и в Ньюстеде они не могли найти спасения. Хобхаус писал: «К Байрону с письмами от леди К. Л. приходит паж – ужасный человек».

13 июня Байрон вернулся в Лондон. Во время своего отсутствия он был избран членом Лондонского Хэмпденского клуба, реформаторского заведения, состоявшего из либерально настроенных аристократов, таких, как сэр Фрэнсис Бердетт, который и рекомендовал Байрона. Байрон чувствовал себя не в своей тарелке среди инакомыслящих членов клуба. Однако и там он нашел людей, близких ему по духу. Одним из самых активных новичков оказалась леди Оксфорд. К середине июня Байрон и Хобхаус стали частыми гостями на ее балах и вечерах. Красивая и образованная Джейн Элизабет Скотт, графиня Оксфорд, была дочерью приходского священника и росла под влиянием идей Французской революции. Ее пылкое стремление к радикальным социальным изменениям могло сравниться только с увлечением красивыми мужчинами, которые по убеждению или влечению разделяли взгляды графини. Она вышла замуж в 1794 году, в возрасте двадцати двух лет, за Эдварда Харли, первого графа Оксфорда и Мортимера, но вскоре устала от роли светской дамы и полностью посвятила себя реформаторскому движению и его сторонникам. Ее первым любимцем после того, как граф, в юношестве придерживавшийся радикальных взглядов, превратился в благодушного политика и мужа, стал один из парламентских лидеров, сэр Фрэнсис Бердетт. Леди Оксфорд была свободна от условностей и следовала на поводу у своих страстей с готовностью, обычной среди английской аристократии, но с еще большей беспечностью. Принцесса Уэльская, чьей близкой подругой она была в 1812 году, простила ее за то, что графиня «была милостива к сэру Фрэнсису Бердетту», и обвинила лорда Оксфорда, потому что «он оставил такую молодую и красивую женщину на целую неделю в сельском доме с таким привлекательным и смелым джентльменом». Когда леди Оксфорд во всем призналась мужу, «он произнес, что ее откровенность настолько притягательна, что он полностью ее прощает». Леди Оксфорд не было нужды избавляться от столь благодушного и терпеливого мужа.

Так и жила леди Оксфорд, а тем временем плодом ее любовной страсти стал целый выводок красивых детей, отец которых был неизвестен и которых называли «Харлейской смесью», потому что под таким названием были опубликованы в 1744 году некоторые рукописи из библиотеки Оксфордов. Леди Оксфорд уже надоел последний любовник, лорд Арчибальд Гамильтон, когда она встретила Байрона, однако весьма сомнительно, что он, поглощенный интригой с Каролиной Лэм, обратил внимание на «увядшие прелести» женщины, которая, несмотря на свою привлекательность, была на шестнадцать лет старше его.

Возможно, к тому времени Байрона уже представили принцессе Уэльской. Она покровительствовала многим его друзьям, и леди Оксфорд была частой гостьей в Кенсингтонском дворце. В любом случае Байрон разделял симпатии, питаемые вигами к принцессе, чьи взгляды противоречили взглядам принца-регента. Однако, когда появилась возможность встретиться с принцем, Байрон ухватился за нее, как истинный тори. На вечере принц, узнав о присутствии среди гостей автора «Чайльд Гарольда», выразил желание увидеть его. Смущение Байрона исчезло, когда принц заговорил о литературе. Их обоюдное восхищение Вальтером Скоттом уменьшило сдержанность Байрона. Тем не менее он иронически писал об этом разговоре лорду Холланду, потому что не хотел, чтобы его друзья-виги подумали, будто он переметнулся в стан врага.

В конце июля отношения с Каролиной накалились до предела. В своем дневнике Хобхаус описывает те драматические события: «Среда, 29 июля. Отправился к Байрону на Сент-Джеймс-стрит, 8, надеясь отправиться вместе в Хэрроу, – план, придуманный им, чтобы избежать опасной встречи с дамой. В двенадцать часов, когда мы уже собирались уходить, мы услышали оглушительный стук и увидели толпу, собравшуюся у дверей дома, и немедленно по лестнице поднялся человек в странных одеяниях, это оказалась та самая дама из Брокета… Я решил, что бросить моего друга одного в такой ситуации, когда все до единого в доме, все слуги знали, что за женщина к нам пришла, и не попытаться предотвратить катастрофу-побег, который казался неминуемым, будет неслыханным поступком, поэтому я остался в гостиной, а дама в спальне сняла свои одежды, под которыми оказался костюм пажа. Наконец она облачилась в платье, шляпку и туфли служанки и вышла в гостиную…» Когда Хобхаус стал настаивать на ее уходе, она попыталась заколоться кинжалом, и Байрону пришлось удерживать ее. Наконец Хобхаусу удалось уговорить ее переодеться и отправиться с ним в карете к другу при условии, что она сможет увидеться с Байроном до того, как он уедет из города. Больше всего Хобхаус хотел, чтобы Байрон «не позволял этой женщине, которая, по мнению всего света, вцепилась в него мертвой хваткой, обрести власть над собой, согласившись на настоящее безумство, и, когда я узнал, что между ними все кончено, моей целью стало предотвращение общественного скандала».

И в самом деле между Байроном и Каролиной все было кончено, но тем не менее она продолжала свои безумства, а Байрон то подчинялся ей, то умолял ее проявить сдержанность и благоразумие. 9 августа Каролина прислала ему письмо, к которому приложила свои лобковые волосы и приписку: «От Каролины Байрону. От самой любимой после Тирзы и самой верной. Да благословит Господь твою любовь. Ricordati di Biondetta. От твоей дикой антилопы».

В письме говорилось: «Я просила тебя не присылать свою кровь, но теперь я согласна, потому что, если это означает любовь, я хочу, чтобы ты мне ее прислал. Я срезала волосы слишком близко, и было много крови; ты так не делай и, умоляю тебя, не подноси ножницы слишком близко. Лучше срежь волосы с руки или запястья. Пожалуйста, будь осторожен…»

12 августа произошло более серьезное прилюдное извержение «маленького вулкана». Леди Бессборо пыталась убедить Каролину уехать с мужем в деревню, а потом отправиться вместе в Ирландию. Когда лорд Мельбурн стал упрекать Каролину, она пригрозила, что уйдет к лорду Байрону. Мельбурн послал ее к черту и добавил, что не уверен, захочет ли Байрон ее принять. В ярости Каролина выбежала из дому и спряталась в доме врача, где Байрону удалось выследить ее, подкупив извозчика, и вернуть семье. Байрон испытал облегчение, когда в сентябре она отправилась с матерью и мужем в Ирландию. Его прощальное письмо, которое она хранила до конца дней, представляет собой искусную смесь учтивости и самоотречения, полностью отвечающих представлению Каролины о драматизме ситуации. Она была недалека от истины, полагая, что это письмо является достаточным доказательством любви Байрона, но не могла понять, что в то же время он был рад избавиться от нее. Ее отъезд дал ему возможность выразить чувства, которые он когда-то испытывал к ней.

«Моя милая Каролина, если слезы, которые ты видела на моих глазах и которые я не склонен проливать зря, если волнение, с которым я расставался с тобой, если все, что я сказал и сделал и готов сказать и сделать вновь, не убедили тебя в истинности моих чувств, которые вечно останутся неизменны, моя любовь, то у меня больше нет других доказательств… Знаешь, я бы с радостью отказался от всего в этом мире и в том ради тебя, и если я этого не сделал, то неужели ты мне не поверишь? Мне все равно, что думают другие… Я был и остался твоим, чтобы служить тебе, почитать и любить тебя и чтобы лететь за тобой куда угодно и тогда, когда ты этого захочешь».

Когда Каролина уехала, страсти немного улеглись, но Байрон продолжал писать ей, зная, что она ждет его писем, и желая предотвратить возможный скандал. От принца-регента леди Бессборо узнала, насколько широко распространились слухи о связи Байрона и Каролины и в каком смешном свете их всех представляли. Лорд Мельбурн сказал принцу, что Каролина свела его с ума, а Байрон околдовал всю семью, «матерей и дочерей». «Никогда не слышал ничего подобного, – воскликнул принц, – выбрать мать в доверенные лица!»

Байрон всегда был невысокого мнения о матери Каролины, впоследствии он называл ее «Леди Лесть». Но принц правильно догадался, что Байрон избрал своим доверенным лицом леди Мельбурн. Ей он с откровенностью и едким цинизмом доверял свои чувства по отношению к Каролине и другим женщинам. Но даже ей он не мог признаться в своих нежных чувствах, которые находили отражение только в стихах.

Прежде чем Байрон отправился из Лондона в Челтнем, Ньюстед наконец был продан. 14 августа поместье выставили на аукцион, но по совету Хэнсона Байрон не принял ни одного предложения, и на следующий день Томас Клотон, юрист из Ланкашира, предложил ему 140 000 фунтов за всю собственность, включая деревянные строения, 3200 акров парка и ферм и мебель. Предложение было принято, но Клотон скоро отступился и запросом документов на поместье и другими уловками отложил выплату денег, включая задаток в 25 000 фунтов. Байрон опять оказался в затруднительном положении.

После напряженных трудов весной и летом Байрон был рад провести время в спокойном кругу семейств Джерси, Холланд, Мельбурн и других лондонских друзей, которые в сентябре собрались на модном водном курорте. Лорд Холланд убедил его написать речь к открытию нового театра «Друри-Лейн», построенного после того, как старый театр был разрушен в 1809 году. Устроили специальный конкурс на лучшую речь, но Байрон отклонил это предложение. «Не хочу соперничества», – сказал он леди Мельбурн. Однако, когда ни одну речь не одобрили, Байрон согласился порадовать лорда Холланда, но ему пришлось приложить немало усилий, чтобы написать что-нибудь подходящее, и, хотя занятие его утомило, он не мог не согласиться с заявлением своего друга Перри в «Морнинг кроникл», что «в некоторых местах речь не очень благозвучна, но в общем весьма культурная».

Облегчение, испытанное Байроном после унизительного романа с Каролиной Лэм, отражено в его письме к леди Мельбурн: «…вам будет приятно услышать, что я мечтаю, чтобы это наконец закончилось, после чего я, конечно, не буду искать путей сближения с ней. Дело не в том, что я люблю другую, просто любовь не для меня, я устал быть дураком… По раннему опыту сужу, что любовь – нечто автоматическое, будто плавание. Когда-то мне нравилось и то и другое, но, поскольку теперь я не плаваю, а только бултыхаюсь в воде, любовь для меня теперь лишь некая обязанность…»

Байрон не признался леди Мельбурн, насколько сильно он был привязан к Каролине. Но ему была необходима ее помощь, не только для того, чтобы избавиться от надоевшей Каролины, но и чтобы узнать нечто важное для себя. Байрон признался леди Мельбурн, что обманывал и себя и ее, когда говорил, что не любит другую. Он поразил ее признанием: «…была и есть одна женщина, на которой я мечтал жениться, если бы не помешали эта связь и другие обстоятельства… Я имею в виду мисс Милбэнк. Я мало знаю о ней и не думаю, что у меня есть надежда добиться ее расположения. Но никогда не встречал я женщины, которая бы вызывала во мне большее уважение».

Леди Мельбурн сама мечтала устроить жизнь Байрона и желала, чтобы он забыл о своем увлечении Каролиной, но не могла поверить в его серьезность и в то, что ее племянница, образец совершенства, сумеет справиться с причудами байроновского темперамента. На ее удивление, он ответил: «Я восхищаюсь мисс Милбэнк, потому что она умная, милая и высокого происхождения женщина, так как насчет последнего во мне еще крепки предрассудки норманнских и шотландских предков, особенно если речь заходит о женитьбе. Что касается любви, то она может возникнуть за неделю, если только дама уже питает к вам какие-нибудь дружеские чувства; кроме того, лучше жениться, испытывая уважение и уверенность, нежели страсть, а мисс Милбэнк достаточна мила, чтобы быть любимой мужем, и не настолько ослепительно красива, чтобы привлекать толпы соперников».

Байрон не мог открыть леди Мельбурн всю глубину своего чувства к Каролине. Он неохотно воспринял ее совет написать ей дружеское письмо. Это «будет похоже на равнодушие и воспримется как оскорбление…». Теперь ему казалось, что остается лишь один путь – женитьба, и он шутливо умолял леди Мельбурн узнать мнение Аннабеллы, хотя бы «ради удовольствия называть вас тетушкой!».

Однако несколько дней в веселом Челтнеме, включая увлечение итальянской певицей, притупили желание Байрона сочетаться браком с достойной мисс Милбэнк. «А что до Аннабеллы, то, чтобы стать ее супругом, потребуется время и все основные добродетели, а я между тем склонен проводить время с той, которая не требует ничего и, кроме того, избавляет меня от необходимости жениться, будучи уже замужем». Еще больше Байрона прельщало то, что его новая пассия говорила только по-итальянски и что «у нее черные глаза и не очень светлая кожа, что напоминает мне о некоторых обитательницах греческих островов, которых я хотел бы забыть… Жаль только, что она так много ест: женщина не должна много есть и пить, кроме лишь салата из лобстеров и шампанского, единственных женственных и подходящих кушаний». Но певица была веселой и «очень любила своего мужа, что даже хорошо, потому что если женщина привязана к своему мужу, то, естественно, она еще больше привяжется к тому, кто таковым не является…». Леди Мельбурн знала, как относиться к подобным шуткам. Однако письмо из Ирландии, обещающее новые скандалы, снова заставило Байрона подумать о быстрой женитьбе. «Если ваша племянница не против, я предпочту ее; если же нет, то подойдет любая, которая не захочет плюнуть мне в лицо…»

После этого леди Мельбурн написала Аннабелле и, не называя имени поклонника, спросила, какими качествами должен обладать ее будущий муж. Об этом ее племянница размышляла долго и глубокомысленно. Она начала с того, что описала свой характер. «Я никогда не испытываю раздражения, пока другие ведут себя спокойно. Поэтому для моего душевного покоя необходимо дружелюбное расположение моего спутника. Поскольку я не приобрела привычки обдумывать свои поступки, то иногда утрачивала осторожность, идя на поводу своих чувств, однако никогда еще я не поддавалась искушению». А супруг Аннабеллы «должен обладать чувством долга и сильными чувствами, над которыми возобладал бы разум…». «Я хочу полной свободы от подозрений и постоянного дурного настроения, а также любви и уважения к себе, но не бурной страсти, способной разгореться или погаснуть от малейшего пустяка».

Леди Мельбурн обвинила племянницу в напыщенности, но решила все же осторожно намекнуть на предложение Байрона. Хотя Аннабелла была частично подготовлена, она не могла скрыть изумления, потому что он был единственным человеком, волновавшим ее, хотя ее аналитический ум и не одобрял его поведения. Ей потребовалось несколько дней на ответ, а тем временем она продолжила описывать характер лорда Байрона, что начала делать несколько месяцев назад, но потом бросила. Пытаясь выявить в нем плохие и хорошие качества, она заключила: «Он склонен полностью открываться тем, кого считает достойным, даже толком не зная этого человека. Он чрезвычайно застенчив с людьми, которых уважает, и признается им в своих недостатках…»

Аннабелла прервала свое описание на полуслове, возможно боясь, что сама не сможет вывести окончательное заключение. Однако ее ответ, который, хотя и выдавал волнение, заключался в том, что она отклоняла предложение Байрона, потому что не уверена в своих собственных чувствах, но не хочет прекращать знакомства, «которое является для меня большой честью и приносит столько радости и наслаждения». Байрон добродушно воспринял ее отказ, признавшись, что на самом деле был не очень заинтересован в исходе дела. Тем не менее его заинтриговал «очаровательный математик», о чем он и написал леди Мельбурн, завершив свое письмо словами: «Вновь благодарю вас за труды, предпринятые вами в отношении моей принцессы Параллелограммы, которая озадачила вас больше гипотенузы… Ее поступки чрезвычайно прямолинейны, и мы похожи на две параллельные прямые, которые уходят в бесконечность, но никогда не пересекаются».

В напряженные и суматошные дни Байрон нашел время, чтобы написать двести строчек сатиры, посвященной вальсам, которую и предложил Меррею. Зачатая в атмосфере ханжеской морали и в муках рожденная хромым автором, наблюдавшим за танцующими на лондонских и провинциальных балах, эта поэма была наполнена скорее горечью, нежели иронией. Гораций Хорнем, сельский эсквайр и вымышленный автор, сочинил хвалебную песнь «императорскому вальсу, привезенному с Рейна», который «побуждает пары причудливо кружиться». В поэме была затронута королевская семья, и именно по этой причине Байрон желал опубликовать ее анонимно: слишком явны были насмешливая дань уважения милостивому Георгу III, породившему на свет Георга IV, ироничные замечания по поводу «царственных ляжек» и «королевского бедра».

Леди Оксфорд, еще в Лондоне обратившая на Байрона благосклонный взгляд, находилась в Челтнеме и пригласила поэта в Айвуд, сельское поместье Оксфордов недалеко от Престона. Зрелая и спокойная красота этой дамы приятно поразила Байрона после импульсивной нервности Каролины, которая постоянно пыталась вызвать его симпатию или ревность рассказами о том, «сколько любовников принесли себя в жертву на алтарь этого образца постоянства». В Айвуде Байрон стал постоянным спутником леди Оксфорд – ситуация, которая весьма пришлась ему по душе. Позднее он говорил леди Блессингтон, что она «пробудила в моей груди прекрасные чувства, и даже теперь я вспоминаю красоту леди Оксфорд с большим восхищением».

Байрон обращался к леди Мельбурн, которая, с одной стороны, одобряла его увлечение, положившее конец связи с Каролиной, а с другой – опасалась, что перестанет быть его другом: «Неужели вы сомневаетесь во мне, находящимся под сенью «беседки Армиды»? Безусловно, я пленен, но ваши чары навсегда останутся со мной». И действительно, Байрон переживал прекрасные дни. Кроме очаровательной любовницы, он наслаждался обществом ее прелестных дочерей. Они находились именно в том возрасте, который всегда так волновал воображение Байрона. Его любимицей была одиннадцатилетняя леди Шарлотта Харли. Никто не смог бы с большей остротой осознавать всю прелесть невинной юности, чем разочарованный молодой лорд, слишком рано познавший горечь любовных услад. Его восхищение ребенком выразилось в идеализации образа матери. Седьмое издание «Чайльд Гарольда» он начал строчками к «юной пери Запада», изображенной под именем Ианты.

Но такая идиллия не могла длиться вечно. От Каролины пришло «нелепое, упрямое и угрожающее письмо». Она выражала свое презрение к Байрону, и, обиженный, он писал леди Мельбурн: «Даже если бы я не любил другую, то никогда не заговорил бы с ней вновь». В порыве откровения он продолжал: «Я не могу жить без предмета обожания и любви. Теперь я нашел его… Я слишком далеко зашел, чтобы отступать, и не жалею об этом».

Наконец разразилась буря. 9 ноября леди Оксфорд получила от Каролины письмо, «длинную тираду в германском духе», по словам Байрона, «очевидно, чтобы выяснить, каковы наши отношения». В письме было множество вопросов, на которые нет ответа, и Байрон убедил свою любовницу вовсе не отвечать. Он начал понимать, что оскорбленная Каролина пойдет на все, чтобы отомстить ему за измену. В тот же день он написал ей сдержанный и резкий ответ: «Леди Каролина, наши чувства не в нашей власти; мое сердце занято. Я люблю другую женщину. Мое мнение о вас изменилось, и если бы мне потребовались доказательства, то ваша ветреность, ваши капризы и низкие уловки, которыми вы в вашем легкомыслии воспользовались, полностью открыли мне глаза. Я больше не ваш возлюбленный…»

Вскоре после этого Каролина возвратилась в Англию и начала требовать встречи с Байроном, «чтобы оправдаться, не знаю за что». Но он уже пообещал леди Оксфорд не соглашаться на встречу и специально отложил свой отъезд в Лондон. В дружелюбной атмосфере Айвуда, «за чтением, смехом и игрой в жмурки с вашими детьми», Байрон был счастлив, что его брак с «Принцессой Параллелограммой» не состоялся. «Я поздравляю Аннабеллу и себя с нашим спасением. Из нашего союза получилась бы холодная закуска, а я предпочитаю горячие ужины».

Наконец 21 ноября Байрон с сожалением покинул Айвуд и по дороге в столицу остановился в Миддлтоне в доме Джерси. Ему нравилась леди Джерси, но между ними не было ничего похожего на то, что было в Айвуде, где «гравюра с изображением Ринальдо и Армиды была самым привлекательным украшением». Байрон писал Хобхаусу, что «между мной и леди Каролиной Лэм все кончено. Я по-прежнему далек от брака и полагаю, что, когда это все-таки случится, «беспристрастная судьба» сделает меня рогоносцем».

Однако Каролина не собиралась успокаиваться. Она не хотела мириться с тем, что произошло. Сначала она попросила Байрона вернуть ей все письма, но, когда он согласился, отказалась возвращать его. Затем она потребовала назад подарки, думая, что он отдал их леди Оксфорд, и желая смутить его. После этого она удалилась в сельское поместье в Брокете, где бешено разъезжала верхом по дорогам и слала своему бывшему возлюбленному нелепые угрозы: «Ты рассказывал мне о мести иностранок, а я покажу тебе, как отомстит англичанка». К счастью, месть оказалась символической. Каролина собрала детей и заставила их исполнить нечто вроде ритуала с чтением стихов, а сама в это время сжигала портреты Байрона и копии его писем (она так и не смогла расстаться с оригиналами).

30 ноября Байрон прибыл в «Баттс-отель» на Дувр-стрит и обнаружил, что его финансовые дела находятся в ужасающем состоянии. Клотон продолжал оттягивать обещанную выплату за Ньюстед, но в конце концов согласился выплатить 5000 фунтов, часть из которых пошла на уплату давнишнего долга Скроупу Дэвису. Байрона осаждал Ходжсон, обвиняя своего старого друга в забывчивости и умоляя его немедленно одолжить 500 фунтов. Уладив денежные дела с Мерреем, который переехал с Флит-стрит на Элбермарл-стрит, 50, недалеко от Пикадилли, где и сейчас его потомки продолжают его книгопечатное дело, Байрон за неделю до Рождества вновь направился в Айвуд.

Нелепые выходки Каролины утомили Байрона. «Я начинаю подумывать, что она действительно сумасшедшая, иначе было бы немыслимо сносить все ее выходки», – писал он леди Мельбурн. В Айвуде, по словам Байрона, «все было спокойно и безмятежно: никаких сцен, много музыки, веселье, и каждый день все больше отдалял меня от Каролины». А впереди было еще много приятного. «Мы поговариваем о поездке на Сицилию весной…» В случае неудачи Байрон решил вновь отправиться на Восток с Хобхаусом. Любовь к Востоку была подобна лихорадке, постоянно живущей у него в крови, которая могла вспыхнуть с новой силой при любом воспоминании.

Оглядываясь на год, принесший ему известность, Байрон не мог вспомнить ничего более счастливого, чем дни, проведенные в Айвуде. В последний день года он писал леди Мельбурн, восхваляя свою «Армиду»: «Не стану утомлять вас перечислением всех ее достоинств, скажу лишь, что я ни разу не зевнул за все два месяца, проведенные под ее крышей, – нечто поразительное в моей жизни».