Пятница, 22 марта

— Ты закончил?

— Еще минуту.

Голова почти не соображала, и минута вряд ли что-то в этом поменяет, но как уж сказалось. Невесело усмехаясь, Николай перечитал последние параграфы написанного. Плохо, совсем плохо. Интерну или даже студенту он поставил бы за подобную писанину три балла. Максимум — четыре «под вопросом», если это не студент, а студентка, особенно симпатичная. Хуже всего, что текст выглядел насквозь фальшивым, как новостная передача Первого канала парой месяцев ранее. Любому взрослому человеку было совершенно ясно, что написанного им не могло быть, что это грязь. После прочтения хотелось плюнуть, и самое печальное, что и ему самому тоже.

Доктор Ляхин ничего не понимал в криптографии и криптологии и получил большую часть наличных сведений об этой непростой науке из тех же источников, что и все остальные: из «Золотого жука» Алана Эдгара По, «Пляшущих человечков» сэра Артура Конан Дойла. И еще, наверное, «Встречи» Виталия Бабенко, найденной в старых родительских номерах «Химии и жизни» и зачитанной до дыр. Ну, и из сетевых обсуждений «Манускрипта Войнич», в который, в зависимости от настроения, то верил, то нет. Поэтому в правдивость переданной ему расшифровки мог не верить, имел на это полное право. Пока не сломал врага трехчасовым задушевным разговором. О фалеристике и метрополитене.

Николаю опять стало стыдно, да так, что просто невмоготу. Ему хотелось порвать исписанные листы, сказать что-нибудь громкое и невежливое и убраться наконец из этого чертова дома. Лучше всего в военкомат, но можно и домой, а в военкомат только потом. Морщась от ощущения гадости где-то внутри себя, он все же машинально дописал несколько слов, выждал секунду или две и размашисто расписался привычной врачебной росписью.

— Все, не могу больше. Ничего не лезет.

— Ну, сколько уж есть. Давай не жмись…

Майор поднялся, отошел от своего стола, принял у него оба листка, аккуратно выровнял их в ладонях и только потом неторопливо направился обратно. Майору было лет 45, он имел лицо пьющего инженера и мягкую походку, сразу заставлявшую вспомнить словосочетание «мастер спорта». Почему-то Николаю в глубине души казалось, что это не совсем майор, но он не сказал по этому поводу ни единого слова: не хотел показаться совсем дураком.

Он отвернулся от громыхнувшего стулом человека, прошел в дальний угол кабинета и налил себе воды из стоящего на своем постаменте кулера. Тот забулькал и заухал, как пленный марсианин. Воды было уже мало, и Николай машинально подумал о том, что кончается уже вообще все. Электричество окончательно кончилось вчера, и теперь кое-кому придется не читать машинопись с экрана или распечатки, а разбирать его отработанный за годы учебы и работы в больницах почерк. Вода в кране еще шла, но уже тонкой струйкой, и понятно, что только холодная. Радио еще было, но лучше бы его не было.

— Я тоже не помню точно, — неожиданно произнес майор вслух довольно громко. — Но про «около 2,5 тысяч долларов» про Ушакова II степени — это ты загнул. Причем как бы раз не в десять. Верно было бы сказать «двадцать пять». Про то, сколько оба морских ордена I степени стоят, я вообще молчу. Ты помнишь эту историю с убийством адмирала Холостякова с женой?..

— Его расстреляли, — довольно грубо ответил Николай.

— Кого?

— Того. Убийцу адмирала. А с этим что будет? Обменяют? Отдадут с извинениями?

Майор ответил не сразу, но в его словах уже немало чего повидавшему в жизни доктору послышалось очень нехорошее. Не просто свинец, а… Его замутило от предчувствия. Сам бы он влепил диверсанту по пуле в щиколотки, потом по одной в колени, потом выше…

Вода чуть не выплеснулась у него изо рта, сразу переполнившегося кислым, и он схватился за шею, давясь.

— Что ты, что ты? — ахал за спиной похожий на инженера офицер, никаким инженером никогда не бывший. — Подавился? Погоди, присядь давай…

Все прошло довольно скоро, но от произошедшего ему стало еще хуже. Стыднее.

— Ладно, ладно, я все вижу. Ты все же посиди, а я дочитаю до конца.

Николай сел. Хотелось согнуться и закрыть лицо ладонями, но он удержался. Странно, но этим микроскопическим достижением ему захотелось гордиться. Итак. Джейсон Эрлих, сотрудник «Corporate Sector Group» финансовой корпорации HSBC. Человек, открывший огонь по людям в наземном вестибюле петербургского метрополитена, на «Удельной», которая на синей ветке. Один из немногочисленных до сих пор пленных, и один из всего нескольких взятых в плен врагов, из не подпадающих под действие международных конвенций. То есть не комбатант, «имеющий определенный и явственно видимый издали отличительный знак» и «открыто носящий оружие». Его звали Фил — то есть, скорее всего, Филипп, — а вот фамилию выяснить пока так и не удалось. Врач, за работой которого Николаю понаблюдать не удалось, пришел к выводу, что применение медикаментозных средств к Джейсону Эрлиху невозможно по каким-то там медицинским причинам. По его собственному разумению, наверняка связанных с накачанностью тяжелораненого стрелка самыми разными препаратами, в том числе крутыми обезболивающими. Собственно поэтому, после нескольких неудачных попыток к допросу столь интересного человека привлекли именно его, тоже врача. Ко вчерашнему дню история с расстрелами автобусов и троллейбусов в нескольких городах России, включая Санкт-Петербург, так и оставалась темной, а раскрыть ее было нужно. Народу требовалось хотя бы чуточку свидетельств работы силовых ведомств, жравших так много денег и забравших себе так много власти на много предвоенных лет подряд. Но актуальность этого вопроса постепенно снижалась: общественный транспорт в городах раньше или позже перестал ходить окончательно, и этого аспекта можно было бояться уже меньше. А с некоторым запозданием начали угасать и «средства массовой информации». Просто так, без каких-то особенных заявлений. После очередных выключений и включений электричества телевизионные экраны просто изображали серо-белую муть, и можно было некоторое время гадать: это они сломались, когда все потемнело, или хуже. Было хуже.

Филипп, на разговоры с которым доктор Ляхин потратил три часа сегодня и в общей сложности часов 10–12 за последние дни, был очень стойким, уверенным в себе человеком. Если бы не то, что он сделал и что готовился сделать, если бы его взяли в плен раненным на поле боя, его можно было даже уважать. Но вот так… Развитое ассоциативное мышление, логические цепочки, привычные для терапевта, специализирующегося на синдромальной диагностике, — все-таки не зря кто-то из начальства сунул в это дело его, врача. И хороший английский язык. Бессмысленный разговор с лежащим в полуотключке на своей койке раненым врагом, почти монолог, через много часов после своего начала дал «попадание», которое Николай ухватил за хвост и начал вытягивать, как тащат червя ришту из хирургической раны. Ему приходилось делать так почти сотни раз, и он в принципе знал, как вести себя с больными, когда чувствуешь, что «вот оно».

Фил был помешан на двух вещах: на советских/российских наградах и на советском/российском метрополитене. Причем первое только на первый взгляд звучало понятно. На самом деле имелось в виду вовсе не то, что он мечтал о награждениях за героические подвиги, скажем, будущим коллаборационистским правительством. На это ему было наплевать, но он буквально с фанатизмом, десятками минут подряд, будто прорвав какие-то барьеры, говорил о старых и новых советских и российских наградах. Орденах таких и других, медалях, выдаваемых за то и за се. Судя по всему, он знал эту область блестяще, причем в таких деталях, о которых Николай совершенно не имел понятия. Сколько имело место случаев, когда человека награждали не тремя орденами Славы, а четырьмя, включая по два 2-й или 3-й степени. Когда и по какой причине центральный медальон на ордене Ленина перестали делать из платины и так далее. Найдя благодарного слушателя, лишь изредка вставляющего свои приходящиеся очень к делу вопросы или комментарии, и находясь в полуоглушении от лихорадки и лекарств, он говорил и говорил. Прописанное потом Ляхиным в отчете предположение о меркантильной, денежной причине его сдвига было, наверное — и даже скорее всего — ошибочным. Фил хотел советские ордена не для продажи, хотя они стоили десятки тысяч долларов по одним каталогам, а иногда даже и сотни — по другим. Он хотел их для себя, себе. И поэтому среди многочисленных таблиц с цифрами и индексами в его ноутбуке — «я финансовый аналитик, подайте мне авто к подъезду гостиницы, я еду на совещание» — были несколько особенных таблиц. Вложенных как страницы в xls-файлы с настоящими финансовыми данными о европейских и североамериканских корпорациях и фирмах. Содержащие вводные вроде «орден Красного Знамени, номера „3“ и „4“ на щитках на аверсе знака», «орден Ушакова 2-й степени» и «медаль „За отвагу“, третий вариант чеканки, с ушком малого диаметра». И не цены, привязанные к этим вводным, а адреса и имена. По-английски «ушко» было не ear и даже не eye, как, например, игольное ушко. И не auricle, как «ушко предсердия». А suspension ring. Хорошо, что он это знал.

К участию в операции, непосредственно предшествующей или совпадающей с моментом начала вторжения в Россию, Фил готовился полтора года. Ездил, осваивал местность, осваивал легенду, прорабатывал свою задачу дома и «на месте», в одиночку и в составе группы. О своей задаче — убийстве нескольких конкретных старших офицеров, специалистов по хранению и обслуживанию ЯБЧ — он упомянул довольно равнодушно. На подготовительном этапе Фил все делал правильно, все зачеты сдал и был допущен к фактическому забросу, но задачу не выполнил, даже не приступил к ее выполнению. Потому что обе его страсти оказались сильнее его; в этом он был не виноват. Все свободное время и даже часть рабочего времени за недели жизни в России, оплаченной в конечном итоге налогоплательщиками собственной страны, он проводил, наслаждаясь, предвкушая, готовясь. Проводил или в метро, или над старыми каталогами, над электронными базами данных. Вытащенными из недр Интернета или купленными на станциях того же петербургского метро за довольно небольшие деньги. Содержащие полные сведения об именах, датах рождения и смерти, адресах прописки и фактических адресах проживания всех нас. Анализ этих таблиц был интереснейшим занятием, поглощавшим все его вечера без остатка в течение месяцев. Но в итоге у Фила оказался на руках чудесный список адресов людей, награжденных в свое время редкими наградами Страны Советов или новой Российской Федерации, либо их наследников, даже переехавших по 1–2 раза на другие адреса, считая с момента награждения их отцов или дедушек. Можно было предполагать, что часть адресов все равно окажется «пустой», и это Николай с Филом сочувственно обсудил, но все равно, по крайней мере часть вводных выстраданной им таблицы должна была «сыграть». Он заслужил это. Он хотел эти награды себе. Интересно, что даже самые настоящие медали Олимпийских игр либо любые другие награды Фила не интересовали. Николай упомянул знаменитейший знак «Летчик-космонавт СССР», иметь копию которого было мечтой всех мальчишек его поколения, — тому было наплевать.

Второй неожиданной страстью Фила стал метрополитен. Мы все с детства привыкли слышать о том, какой он у нас чудесный. Нас не удивляют пораженные лица иностранных туристов в подземных вестибюлях многих старых станций в Москве и Петербурге. Разглядывающих стены, потолки, скульптуру и мозаики: рабочих, летчиков, реющие красные знамена, Ленина на фоне толпы, Пушкина на фоне опадающих листьев. Это действительно впечатляет, и такого действительно нет больше нигде в мире. Особые, похожие на парки или музеи станции метро есть в других городах: в Париже, в Стокгольме. Но вот такого больше нет нигде. И на этом профессиональный разведчик Фил свихнулся.

Поняв, что это интересно собеседнику не как аргумент на каком-то будущем суде или для чего-то иного, а для себя, на самом деле уже растормозившийся Фил говорил о метро почти взахлеб. Он не так много знал о станциях и линиях, как о советских и русских орденах. Более того, большинство новых станций его не трогали. Но все это, вместе взятое, реально «снесло ему крышу», если говорить простыми словами. Мечтательно глядя в потолок, не видя лица Николая, он с большим удовольствием, пробивающимся даже сквозь боль, рассказывал — снова о расчетах. О формулах, которые он использовал в приложении к конкретной математической задаче. Скорость движения эскалаторов — она же не имеет никакого значения сама по себе, эскалаторы перемещаются не по горизонтали. У них есть разные режимы движения, люди на эскалаторах могут стоять в один ряд или в два, неравномерно, потому что поезда прибывают на подземную станцию раз в несколько минут. В конце концов, на подъем могут быть включено сразу несколько эскалаторов. Скорострельность пистолетов выбранной им модели. Время на перезарядку. Когда Фил рассказывал, сколько раз представлял себе это: он стоит на выходе с эскалатора метро, и на него один за другим выезжают снизу люди… Его ладони сжимались и разжимались, будто он до сих пор жал на оба спуска. Он убил 15 человек. О расстрелах троллейбусов и автобусов он ничего не знал: он был сам по себе.

Николай отчетливо понимал, что это сумасшедший. Таких даже не сажают в тюрьмы, их как-то лечат, а потом иногда выпускают обратно на улицы. Но хуже понятного ощущения ужаса от контакта с «чужим», с носителем ненормального разума, было ощущение гадливости по отношению к самому себе. Причем у него совершенно не было причин стыдиться того, что он провел среди всего этого столько часов со всеми своими участливыми замечаниями. У него была задача, и он ее весьма полно выполнил, разве что не быстро. Но было поразительно, до остроты стыдно самой «концепции произошедшего». Если бы месяц назад он прочел описание всей этой истории на каком-нибудь интернет-сайте, услышал бы ее отголоски на радио, а затем увидел бы на ТВ, было бы совершенно ясно, что это фальшивка, провокация ФСБ. Такого не бывает. Нет, понятно, что есть увлеченные коллекционеры, что есть психи, что есть вооруженные психи, что есть вооруженные психи среди граждан США. Но вот все это вместе, вся картина вооруженного психа — бойца какого-то из подразделений американской военной разведки, явившегося в питерское метро и начавшего расстреливать людей… На фоне охоты на ветеранские ордена и медали… Все это отчетливо попахивало не просто шизой, но оставляло неистребимый привкус провокации. Он не мог об этом не думать.

— Ну, лучше тебе?

Майор разглядывал его, уперев руки в бока и раскачиваясь на пятках.

— Нормально.

— Сильно, я гляжу, на тебя это подействовало.

Отрицать было глупо: он действительно расклеился.

Чертов разговор с чертовым психом сам по себе был большой проблемой, но хуже всего были сомнения. Сложно было представить, как можно организовать такую провокацию — если это провокация. Но выглядело произошедшее очень и очень грязно. А он в этом участвует.

— Выпить хочешь?

Не дожидаясь его ответа, майор отошел к своему столу, достал из тумбы стола початую бутылку обычного вида, не вычурную. Какой-то из местных коньяков: или дагестанский, или азербайджанский, несколько звездочек. Быстро разлил по мелким стопочкам: себе на палец, Николаю чуть больше. Принес, подал. Николай выпил, стараясь не принюхиваться: запах и вкус коньяка никогда не доставляли ему никакого удовольствия. Считается, что это приходит с возрастом, но, в общем-то, было понятно, что он до этого не дотянет. Но показательно и интересно, что глоток помог, внутри на секунду стало жарко, и потом его буквально на глазах начало «отпускать».

— Что теперь?

На его вопрос майор не ответил: немного наклонив голову вбок, он прислушивался к собственным ощущениям. Это выглядело забавно, и Николай едва сдержал улыбку. Нет, это даже интересно, что 25 граммов коньяка сработали так быстро и точно, оттянув муть, заглушив гадливость в душе. Может быть, у него есть зачатки будущего алкоголика?

— Знаешь, Везучий… Из всего тобой написанного ЯБЧ оказываются на самом последнем месте. Вот что значит непрофессионал.

Это он произнес с ясно различимым удовлетворением. И такое же удовлетворение появилось на его лице, когда Николай согласно кивнул.

— Я еще сколько-то лет назад был уверен: ну да, это мы с грузинами или чеченами воюем танками и самолетами, по-маленькому. И с какой-нибудь даже Турцией примерно так же будет. Десять бригад туда, десять бригад сюда, сверху бомбардировщики и вертолетный десант, а в море ракетные катера влево-вправо носятся… А вот когда до настоящего дойдет, до Третьей мировой, вот тогда все будет не по-детски! Вот тогда от горизонта до горизонта — ядерные грибы, между ними все залито в три слоя зарином и зоманом, и между всем этим, в тумане, двигаются танки и шагают толпы солдат в противогазных масках и в костюмах химзащиты. Во картинка! И ни-фи-га…

После этого слова он отвернулся к закрытому сплошной шторой окну, и Николай как по команде поглядел в том же направлении. Штора была из плотной ткани, длинная, до самого пола, и в многочисленных складках. Вроде бы такие шторы резко затрудняют использование направленных микрофонов.

Страна проигрывала войну. На всех фронтах, что бы ни говорилось по радио и что бы ни изображалось в «Анализе и комментариях» в те часы, когда еще велась телетрансляция. «Картинки», подаваемые в качестве иллюстративного материала к такому «анализу», были в этом отношении важнее. Если на них появлялся пылающий сверху донизу «Страйкер», то это была не слишком качественная съемка сверху медленно движущейся камерой: или с вертолета, или даже с БПЛА. Разбитый вдребезги «Апач» демонстрировали несколько раз на разных каналах, но было видно, что это один и тот же «Апач», снимаемый теперь с разных ракурсов. В каждом случае с гордостью показывали эмблему: не слишком-то крупную, но яркую и запоминающуюся, белая голова орла (наверное, орлана) в кружке, увенчанном двумя золотыми крыльями, и яркая красная молния по вертикали. Но таких крупных планов было мало, в основном сожженную технику если показывали, то издалека, проводя камерой по покрытому дымом горизонту. Складывалось такое ощущение, что ее мало. А убитых и пленных вражеских солдат или, например, летчиков не показывали вообще, и у Николая было очень нехорошее предчувствие в отношении того, почему именно это делается. Не потому, что их не было — они абсолютно точно были, с первого же дня войны, а сейчас счет уже наверняка шел на сотни. Но мировые СМИ, активно ретранслирующие видеосюжеты «с другой стороны» и в целом ничего не имеющие против вида сожженных или уткнувшихся мордами в кюветы мертвых «Росомах», «Брэдли» и «Абрамсов», комментировали факт ПОКАЗА в телеэфире вражеской воюющей страны своих собственных солдат пленными и убитыми очень остро. На полном серьезе оценивая этот факт как «военное преступление, за которое виновные понесут ответственность». Поэтому на всякий случай их не показывали ни по Первому, ни по РТР.

Наша страна давно была разделена на части — задолго до открытия огня первыми вражескими самоходками с той стороны государственной границы. Слишком большая разница в уровне жизни, в возможности свободно перемещаться, в бытовых возможностях и юридических правах. В самых их простых проявлениях, вплоть до того, на какие именно машины — каких марок, с какими сериями регистрационных номеров — патруль ГИБДД будет смотреть, не видя, когда они пролетают перекресток на красный. Теперь, когда в бетонные корпуса электростанций и узлов связи вбивались туши крылатых ракет и тяжелых управляемых бомб, а на многокилометровые линии высоковольтных электропередач сыпались с неба графитовые нити, она оказалась разделена окончательно, почти до конца. Исчезнувшее из нашей жизни руководство страны не компенсировалось и не могло быть компенсировано десятками полезших вверх новых лиц «среднего звена» — или совершенно незнакомых людям, или знакомых едва-едва. У почти ничего не понимавшего в военной стратегии Николая создалось большое ощущение того, что Россия обороняется в четверть силы, растерянно, некоординированно. Как громадный сильный человек, которого с силой избивают на сияющем ринге несколько профессиональных боксеров-легковесов, а он только оглядывается и изредка рассекает воздух тяжелым ударом, раз за разом проходящим мимо цели. Мимо быстро перемещающихся врагов, тут же заходящих к нему вбок и за спину. Страна кормила свою армию годами, и в последние годы явно лучше, чем раньше. Смотреть на происходящее было жутко, потому что это была не игра, это было не «где-то». Это была их собственная страна. Враги шли к ним, сюда, к каждому.

— Отпустите меня, — спокойно произнес Николай, глядя прямо в глаза майору. — Мы же договаривались. Я свою работу сделал, что с этим «Эрлихом» будет дальше, лично мне…

Он хотел было сказать «не будет интересно», но тут же понял, что это вранье, и, противореча сам себе, закончил:

— Я хотел бы в этом участвовать. Но могу и перебиться. Я знаю, что после случившегося на границе мне не могут доверять полностью, мне отлично знакомо и понятно старое правило «мало ли что». И да, я в курсе, зачем все же могу здесь еще понадобиться. Раненый стрелок не то чтобы был ко мне расположен, но именно передо мной душу свою излил, так что да, логично, чтобы я дальше его и окучивал. Но мне обещали и полковник и вы.

— Я помню.

Майор поглядел назад, на свой стол, и Николай совершенно отчетливо понял, почему именно.

— Удачи полковнику… Там, где он теперь. Надо же, не думал я, что и его в поле с трехлинейкой пошлют.

— Ну, может, у полковника дело выйдет… Одному ему должно больше удачи быть, чем пяти таким, как я.

— Что ж, — снова кивнул майор. — Ты свое дело действительно сделал. И тебе действительно обещали. Тогда, наверное, все?

Николай пожал плечами. Да, наверное, все. Он сам виноват, что затянул этот этап. Если бы он был лучше подготовлен, да если бы просто имел лучше подвешенный язык, он бы справился с разговором с пленным не за три дня, а за половину одного.

— В военкомат?

— Нет, — покачал головой Николай, постаравшись не смутиться. — Попробую забежать к родителям. Хотя бы на час или на полтора. Здесь довольно недалеко. Хоть помоюсь по-человечески.

Он осекся, вспомнив, что горячей воды нет не просто здесь, в этом конкретном здании. Скорее всего, ее больше нет уже нигде в их большом городе. Это был просто стереотип, многолетняя привычка. Дом — это место, где всегда можно вымыться, поесть с дороги и вообще отдышаться. Так было всегда, потому что он вырос в мирное время. Или просто не понимал тогда, что оно на самом деле уже перестало быть мирным по-настоящему.

Внизу, на проходной «Архитектурно-проектного бюро», Николай впервые за последние дни увидел людей не из «своего круга», незнакомых. Хотя явно относящихся к той же конторе. Двое крепких и напряженных мужчин среднего возраста, одетых в черную форму с желтыми нашивками «ОХРАНА» на плечах и спине. От привычных всем россиянам охранников их отличало много разных деталей и деталек. Самой простой из которых было отсутствие на лице выражения «я дармоед», а самой непростой — наличие в руках у обоих короткоствольных автоматов, марку которых Николай даже не узнал.

Майор отзвонился им еще сверху, именно поэтому охрана восприняла их появление довольно спокойно. Проверила документы, заставила пройти через «рамку». Такие стоят в каждом пятом учреждении города, никто на них не обращает никакого внимания, потому что они обычно не работают. А если работают, то огонечки и «пи-пи-пи» на входе та же охрана привычно игнорирует: чай, не в Махачкале живем.

— Ну, все?

Николай молча кивнул, стараясь унять мысленным приказом вдруг заколотившееся сердце. Ничего не получалось, и неудивительно: не йог.

— Документы береги. Телефон держи в кармане и заряжай, сколько сможешь. Даже если Сети никакой не будет. Вдруг еще… Хотя уже вряд ли, сам понимаешь. Куратор твой ушел, полковник ушел… Моя очередь следующая. Тебя полковник прикрыл, ты в курсе? А то бы тебя снова куда послали. Грудью на пулеметы…

Николай снова кивнул, как уже привык делать за все эти дни. Он не был в курсе, но об этом можно было догадаться. Все разваливалось и здесь, иначе бы его никогда и никуда не отпустили.

— Последнее, наверное. В плен не сдавайся ни при каких обстоятельствах. Это в твоих интересах. Прими мои слова серьезно, ОК?

Его покоробило «ОК», прозвучавшее в текущей ситуации почти как ругательство, но рукопожатие безымянного майора было твердым и дружеским.

— Удачи.

— Спасибо. И вам тоже, товарищ… — Он не закончил, оглянувшись на охранников, ждущих у ведущих наружу стеклянных дверей. Было странно, что майор проговорил все это прямо при них, но это наверняка было просто еще одним признаком того, что все разваливается. — И вам, мужики.

Оба охранника посмотрели на него как на пустое место, но один изобразил кривую улыбку, и на том спасибо. Классическая утеха вахтеров, компактный телевизор, стоял выключенный. Наверняка эта смена давно не менялась: лица у обоих были небритые. Но они не сбежали, оставались на посту со своими автоматами. Что с ними будет дальше? Вольют обоих в состав какой-нибудь штурмовой группы, сведенной из оперативного персонала этой конторы? Так делали и раньше, три четверти века назад: была, например, группа летчиков-истребителей из состава команд испытателей разных КБ… Стефановский, Супрун, еще кто-то… Именно не в составе полков, а сами по себе. Или он путает?

Проявляя вежливость, Николай тоже выдавил из себя кривую улыбку, похлопал по карману куртки, где лежал конверт с документами, и застегнул клапан поверх молнии на все кнопки. Даже сквозь дверь было видно, как снаружи зябко и ветрено.

— Ну, с богом.

Он не стал оборачиваться на последние слова майора. Не из гордости, а от того, что не придавал этому значения. Сейчас в церквях, наверное, толпы. И что? 70 лет назад нашествие с запада остановили не попы, что бы нам сейчас по этому поводу ни рассказывали. Его остановили солдаты и матросы, готовые бросаться под вражеские танки с гранатами и зажигательными бутылками, если не помогает ничто другое. Танкисты, ведущие из горящих танков огонь до последнего: пока не лопнет кожа, пока пробивающие тонкую броню болванки не нащупают и тебя. Женщины и мальчишки, которые работали по 12 часов в сутки, годами без выходных дней, иногда под открытым небом. Делая снаряды, и патроны, и все многообразие стреляющего железа. Конструкторы, которые еще с довоенного времени не отходили от чертежных досок и не вылезали из цехов. Не ездили на Мальдивы, не занимались горными лыжами, не писали по 400 страниц «обоснований», а потом еще по 400 ежеквартальных отчетов. Только пахали и пахали, чтобы у страны было свое оружие, и не только на бумаге и в 1–2 опытных экземплярах для показа народу, а в тысячах единиц. Потому что не все решает умение и техническое превосходство, не хуже срабатывает и количество. И ничего стыдного в этом нет. «Тридцатьчетверка» была хуже немецкой «Пантеры» по многим параметрам. Она была технологичнее и дешевле, и именно это, среди другого, позволило победить. Возможно ли это теперь? В наши дни? Когда нас столько лет уговаривали, что вот оно, главное, совсем рядом! Рукой подать! Потребительский кредит! На любые нужды! Без залога и справок!

Николай бессильно выругался и сразу же захлебнулся от холодного ветра, ударившего в лицо. Отвык за столько дней в помещении. Глаза тут же начало резать микроскопическими снежинками, которые несло почти по горизонтали. По земле волокло бумажки, обрывки газет: ветер действительно был сильным. Машинально Николай подобрал один из обрывков: это оказалась половинка страницы из бесплатной газеты «Метро» за начало марта. Какие-то острые высказывания звезд на тему диет, комментарии каких-то врачей о здоровье нации и тут же ненавязчивые рекламы клиник. Вторая бумага была интереснее — натуральная листовка. И неожиданная. Призывающая население самоорганизовываться и беспощадно расправляться с мародерами и бандитами. Подписана листовка была: «Городская дума». Николай перевернул, проверил: нет, на этом все. Где можно получить оружие и боеприпасы, чтобы суметь дать отпор бандитам, в листовке не указывалось. Вероятно, надо было или коллективно бить их ногами, или, как и раньше, звонить в 02.

Кинув бесполезную бумажку обратно под ноги, Николай на всякий случай перестал прятать лицо от ветра и внимательно огляделся вокруг. Он уже свернул на Большую Пушкарскую, но та делала здесь изгиб, и оглядеться получилось так себе. Прохожих в пределах видимости не оказалось ни одного, машин — тоже ни одной. На перекрестке с каким-то из мелких местных переулков стоял остов сгоревшего автобуса, наполовину оттянутый на тротуар. Поймав ожидаемую ассоциацию, Николай пригляделся: нет, пулевых пробоин видно не было, просто пожар.

Он перебежал небольшую площадь, образованную перекрестком трех улиц, и тут же увидел первого прохожего — торопящуюся женщину, согнувшуюся в три погибели под тяжестью узла на спине. Помогать ей он не собирался, но женщина двигалась в том же направлении, что и он, и через несколько минут они поравнялись. Помимо собственной воли, просто по привычке, Николай предложил поднести, пока по дороге. Женщина, как ему показалось, оглянулась с ужасом: видимо она не слышала, как он ее нагонял. Ей было лет 45, то есть меньше, чем ему показалось со спины. После нескольких мгновений раздумий она скинула узел на землю и хриплым голосом поблагодарила.

— Все же Петербург, — не очень понятно сказала она. — Какой бы ни был, а Петербург.

В узле явно было что-то тяжелое и угловатое, немилосердно впивавшееся в спину. На его вопрос, что там, женщина просто промолчала, а он намек понял и настаивать не стал. С этим узлом и с семенящей рядом женщиной Николай дотопал до перекрестка с улицей Ленина и там с облегчением положил узел на землю. Женщина показала, что ей направо, и он отрицательно помотал головой: ему-то как раз было или прямо, или налево — на выбор.

Женщина продолжала молча стоять на одном месте, не нагибаясь за своей ношей. Выждав секунду и поняв, что благодарностей не будет, Николай по уже сформировавшейся дурной привычке кивнул сам себе и двинулся дальше. Его окликнули почти сразу же: когда он обернулся, женщина властно указывала ему на тот же мешок. Когда она сообразила, что брать его снова он не собирается, а снова уходит, она разразилась бранью. Это было так неожиданно, что Николай замедлил шаг. Произошедшее было не просто «плохо» само по себе, это явно не сочеталось с тем замечанием про Петербург, которое прозвучало всего-то с пять минут назад.

Поражаясь про себя, он прибавил шагу, а женщина продолжала визгливо, с надрывом поливать его руганью в спину. Он старался не вслушиваться, но все равно было ясно, что это не просто мат вразнобой — это самые настоящие проклятия. «Это все просто сумасшедшие, — раз за разом повторял Николай про себя. — Сумасшедшие. Их будет все больше и больше. И их, и самоубийц. Из людей сейчас вылезло все».

Вплотную к мосту через Карповку у него впервые проверили документы: это был пеший патруль из трех человек. Николай ожидал скорее военных, но патруль был полицейским. При этом все трое сержантов оказались не только вооружены автоматами — этому он не удивился, но и экипированы бронежилетами и даже шлемами.

— Куда двигаемся, Аскольд Олегович? — мрачно поинтересовался возвращающий ему документы сержант, находящийся в вершине сформированного двумя другими сержантами треугольника. — Военкомат в другую сторону.

— К родителям хочу заскочить, — честно признался Николай. — Дата в направлении указана сегодняшняя, время не указано совсем. Какие претензии?

Второй из сержантов шумно сплюнул себе под ноги, и, столкнувшись с ним взглядом, Николай четко понял, насколько этот конкретный парень сейчас на взводе. Ствол его автомата смотрел Николаю прямо в живот. Одно лишнее слово — и все кончится прямо здесь, на пустом месте, но безоговорочно и непоправимо.

— Что такое случилось в городе, что вы так суровы? — все же спросил он. Не боясь, не демонстрируя страха. Так можно вести себя с собаками, а не с полицейскими, но слова уже вырвались.

— Шутишь? Не в курсе, что случилось? — так же мрачно, но довольно спокойно поинтересовался тот же первый из сержантов.

— Я три дня считай под замком просидел. Там, откуда мои пропуск и направление. Телевизоры когда вырубились?

— Угу… Вчера окончательно. До этого еще день заставку показывали.

— Немцы взяли Кингисепп.

Николай перевел взгляд на третьего из сержантов.

— Почему немцы?

— Сам у них спроси почему.

В этот раз он нашелся, что ответить. В Кингисеппе он был один раз, еще в детстве, с отцом. Ничего не запомнил, кроме дороги: было далеко. Но так, наверное, казалось ребенком. Сколько там километров до Питера, сто с копейками, чуть больше?

Ему вернули документы, и только тогда автоматный ствол отвернул в сторону. Николай украдкой выдохнул: впечатление было не самое приятное.

— Эй! — окликнули его, уже когда они разошлись. Николай обернулся, снова напрягшись.

— Что?

— Про Тэтц слышал? Катерину Тэтц?

— Сто лет как слышал. А что?

— Ничего.

Его снова оставили в покое, но некоторое время Николай топал, приподняв брови в недоумении. Дорога до дома была совершенно неувлекательной. Привычные дома почему-то выглядели уже покинутыми людьми, магазины в цокольных этажах не работали. Часть витрин была забрана поднимающимися металлическими жалюзи, остальные просто были мертво темными. Его не удивило отсутствие покупателей и продавцов в «Ярком мире», в магазинах белья и косметики, но закрытым оказалось вообще все, включая многочисленные в их районе маленькие гастрономы. Не разграблены, просто закрыты. Один раз он заметил разбитое стеклянное окно отделения Сбербанка, но не было похоже, чтобы кто-то лазил внутрь, это была просто кольцевая сеть трещин от удара камнем. Прохожих тоже почти не было, ни военных, ни гражданских. Дважды Николай натыкался на мертвые легковые автомобили, уткнувшиеся прямо в стены домов, — вероятно, их выталкивали с дороги. Но ни следов пожаров, ни луж крови на асфальте. А вот бумажного мусора довольно много. И на стенах тоже — десятки бумажек наклеены одна рядом с другой: такое он последний раз видел в 90-х годах. Нет, неправда: такое было и совсем недавно. В «культурной столице», в чудесном Санкт-Петербурге, которым мы все так гордимся, примерно с начала года так 2012-го стены и фонарные столбы везде, кроме Невского проспекта, были густо залеплены разноцветной рекламой наркотиков и проституток. «Соль», «Надя 24 ч.», «Спайс», «Любовь 18+» и так далее, без особой фантазии; различались только имена и номера телефонов. Полиция и городская администрация с этим не боролась принципиально, настолько это было выгодно ментам и чиновникам — то, что все это здесь есть. Но теперь эти бумажки поблекли, выцвели, завесились густым слоем новых, совершенно других. «Хлеб на углу Кошевого и Большого, продают с 7 утра», — и под этим криво, жирным синим маркером от руки: «Ни хрена не продают, уже несколько дней пусто». «Вася Баженов! Мы все тебя ищем! Приходи домой или ко мне! Тетя Зина». «Петр и Ирина Семеновы. Убиты 20.03 в своем доме. Никакая полиция никого не ищет. Если кто знает о судьбе Анечки Семеновой, 6 лет, напишите внизу». И три фотографии — пара лет тридцати и темноволосая девочка в белой куртке. Лица были плохо различимы: листовка была напечатана черно-белым и для защиты от мокрого снега вложена в прозрачный файлик, уже весь намокший изнутри. «Пропал человек, ушел вечером…» — у этой нижняя половина оборвана, больше ничего нет. «Рыбин Борис Викторович, 1929–2013. Земля пухом», — православный крестик поверх опять же неразличимого портрета. И рядом сразу несколько таких же или похожих. Надо же! Такие вот поминальные листовки на стенах — это по примеру кого? Югославов, болгар? Вроде бы именно у них такое было. Как это называлось, «листовицы»? Он не помнил. Мог спутать.

Но вообще все это вместе выглядело будто в фантастических фильмах про зомби. Вот он отсиделся в каком-то бункере, вышел — а вокруг сплошная тишина, людей почти нет, и только ветер гоняет бумажки по заледеневшему серому асфальту. А он идет да читает по сторонам…

Николай снова огляделся на ходу, как уже вошло в привычку. Нет, все же не совсем как в фильмах. Зомби нет, кровавых клякс на асфальте не видно, а жизнь все-таки кое-где теплится. На подоконнике одного из окон второго этажа прямо над его головой сидела кошка и смотрела на него равнодушными глазами. Высоко в небе бесшумно полз спаренный инверсионный след, заворачивающийся в спираль: вероятно, барражирующая пара истребителей. Торопливо прошли две молодые женщины в серых куртках, держащие руки в карманах. По соседней улице медленно проехал какой-то тяжелый механизм, от его перемещения трепетала земля. Так раньше, в детстве, ездили по его району тракторы «Кировец»: об их приближении было известно за минуты. Но в целом в городе было тихо, просто удивительно тихо. Машины были, но их было явно мало, и все они находились не в пределах видимости. Пешеходов всегда было не больше двух-трех «в поле зрения», как говорят медики и биологи. Тихо и страшно… И нет ни баррикад на крупных перекрестках, ни сваренных из рельс противотанковых «ежей» на мостах, ни гнезд установок малокалиберной зенитной артиллерии в скверах. Он помнил по фильмам, по фотоальбомам, что они должны быть в городе, к которому приближается враг, а их не было.

Огромный бизнес-центр на профессора Попова поразил Николая своим мертвым видом. На парковке, обычно забитой в четыре слоя, оставалось несколько автомобилей разных классов, но само здание выглядело покинутым. Не светилось ни одно окно, хотя в офисах свет горел всегда, круглый день. Пустой была и будка охраны за намертво опущенным шлагбаумом.

Подходя совсем уже к дому, Николай неожиданно для самого себя начал волноваться и еще больше ускорил шаг. Дом выглядел ровно так же, как и все остальные, — никак. Дверь в подъезд была приоткрыта, кодовый замок выбит. В подъезде, разумеется, было темно, но выше, на пролетах, хватало света от немытых с прошлой весны окон. На родной верхний этаж он взлетел «на ощупь», как делал тысячу раз. Николай не представлял, что скажет сейчас родителям, не готовился. Он просто хотел их увидеть.

Звонок не отреагировал на нажатие ничем, внутри не запела привычная трель, и он даже усмехнулся. Ну да, если электричества нет, то стучите. Но и стук не помог тоже, хотя стучал Николай долго, помогая себе соответствующими криками в замочную скважину: вдруг родители все-таки дома, но боятся подходить к двери. Ключей у него не было: он оставил их, уходя, как думал, насовсем. Теперь, отчаявшись и бросив стучать, он задумался. Проверил на всякий случай телефон: нет, все так же — «поиск сети». Уже не торопясь, спустился вниз, в темноту подъезда. Подумав, подошел к почтовым ящикам. В отличие от квартиры, этот замок он мог открыть ногтем указательного пальца, что и делал не один раз. В ящике оказалась целая куча бумажек, и, зажав их все в кулаке, Николай вышел на улицу.

«Установка пластиковых окон», «Международный центр тибетской медицины», «Стальные и межкомнатные двери» — все это он бросил себе под ноги, как никогда бы не поступил еще неделю назад. Все было старое — вряд ли рекламные листочки разносили уже после начала войны. Это надо быть уже совсем идиотом… Никакой записки от родителей среди листков разных цветов и размеров не оказалось. Зато вдруг нашлась довольно крупная листовка, с которой на него взглянуло искаженное лицо Катерины Тэтц.

Пораженный Николай снова поозирался вокруг, повернулся спиной к ветру, и быстро, наискосок начал ее читать. «Впервые за долгие годы у нашей несчастной страны появилась надежда», — бросилось ему в глаза, и дальше он читал уже совсем крупными скачками, возвращаясь назад и снова прыгая вперед по напечатанному крупным шрифтом тексту.

В шоке он перевернул страницу — там оказалось пусто. Листовка «Партии справедливости» была без даты. Но можно было предположить, что она свежая. По слову «теперь». Самое удивительное, что под половиной фраз он бы подписался и сам, с большим чувством. Но это не мешало ему иметь в кармане направление в военкомат и планировать двинуться сейчас именно в его сторону. В его «направлении». Кто такая Катерина Тэтц, он отлично помнил: она была человеком, которому ничего не нужно для себя. Именно поэтому она пользовалась такой искренней и мощной поддержкой в народе. Именно поэтому ее рейтинг лез и лез вверх на фоне каждого нового скандала «в верхах». Последнего из вождей России, которому ничего не нужно было для себя, который не украл ни копейки и оставил своим наследникам письменный стол с бумагами, Николай отлично помнил. Это был, как ни странно это звучит, Юрий Андропов. И, что еще более странно, Леонид Брежнев до него. Сталин и Хрущев потеряли на войне сыновей. Кому из последних поколений повелителей нашей громадной страны или членов их ближнего круга пришло в голову отправить своих сыновей на фронты нашего времени — в Осетию, в Чечню, в Грузию? Кто из носителей всем нам известных имен встанет рядом с нами теперь, в одну цепь?

Николай еще раз взглянул на лицо Катерины Тэтц на листовке: сжатые тонкие губы, глубокие морщины у глаз. Он помнил ее историю наизусть: одну из десятков тысяч таких же. Его и полгода назад смущало собственное непонимание: откуда столько денег на листовки, рекламу, на то и другое, у человека, у которого не осталось ничего. И странно было, кто и как печатает эти листовки здесь и сегодня, когда страна рушится. Но самым странным было их содержание… Еще раз: он подписался бы почти под каждым сказанным в этой листовке словом. Нас действительно десятилетиями не держали за людей. На нас охотились, нас грабили — и больше всего народ разъяряло именно безнаказанное, твердое разделение нас всех на узкую группу патрициев и массу плебеев, граждан второго и третьего сорта. Когда лаковый «Мазерати» сбивал на пешеходном переходе маму с коляской — история с сыном Тэтц повторялась один в один, с минимальными вариациями. Фраза «Старушка сама бросилась под его автомобиль и тем самым повредила его» уже стала нарицательной, правда? Но он не думал, что исход этого всего будет вот таким… Николай сунул мятую листовку в карман. Если бы это было «Сдавайтесь в плен, русские ублюдки! Всех вас будем резать во имя Аллаха!» или старое «Бей жида-политрука! Штык в землю!», он воспринял бы это спокойно. Но Тэтц и «Мы будем строить новый мир, более справедливый, чем ваш» — это было действительно сильно. Это действительно доходило до самого сердца. Страшно подумать, сколько человек, бессильно сжимавших кулаки после передач об истории Тэтц или дискуссий о ней в блогах, теперь получили четкое указание от уважаемого ими человека. Сколько из них напомнили себе, что владельца автомобиля, убившего ее сына, так в итоге ни разу и не назвали вслух.

— Сыночек… — вдруг сказали Николаю сбоку. Он шагал, полностью погрузившись в свои мысли, и теперь резко остановился.

Внешность сказавшей это короткое слово женщины оказалась ровно такой, как можно было представить по интонации. Возраст явно за 70 — тут уже не определишь, это 71, или 79, или все 85. Обычная для человека в этом возрасте согнутая поза, обычная одежда.

— Сыночек, ты не поможешь мне?

Ему сразу вспомнилось то, что было минут 40 назад, когда он сам предложил свою помощь и получил за это порцию проклятий. За то, что не помог еще больше.

— Слушаю вас, — хрипло произнес он вслух.

— Сыночек, я вот тут недалеко живу…

— Да?

Он давно привык к такой вот манере речи, к паузам между отдельными фразами, в которые хотелось вставить просьбу говорить быстрее. Треть его больных имела как раз такой возраст.

— У меня там подружка не отзывается никак… Телефоны молчат, а я в дверь стучу, стучу…

Он кивнул, поняв ситуацию. Посмотрел на часы. Что ж, в его «направлении» в военкомат «по месту жительства» действительно не было указано время явки. Четверть часа ничего не решит. Пока немцы и НАТО вообще долязгают на своих «Леопардах» и «Абрамсах» от Кингиссепа до «исторического района» Петербурга, его вполне успеют и обмундировать, и нормально вооружить. Потом он улыбнулся сам себе и «про себя», не изменяя положения губ. Самодеятельный психоанализ занял ровно секунду: оказывается, он чувствовал себя виноватым то ли перед всеми старушками разом, то ли конкретно перед первой попавшейся по дороге и таким образом собирался загладить свою вину. Существовала отличающаяся от нуля вероятность того, что все не так просто, что милая бабушка, например, заманивает его к себе для разделки на мясо; времена предстоят трудные… Но и этой мысли он улыбнулся тоже.

— Вот, сыночек… Пришли уже…

Да, до нужного ей дома действительно оказалось почти рукой подать. Дом наискосок от НИИ детских инфекций, потом во двор. Тоже выломанный кодовый замок, тоже бумаги и бумажки, белеющие в полумраке на полу. Второй этаж. Старушка указала подрагивающим пальцем на одну из дверей, и Николаю вспомнилось, как она произнесла это слово — «подружка». Уже на площадке ему почудился знакомый запах, а когда он наклонился к дверному замку, он стал еще отчетливее. В подъезде, всего этажом ниже, было основательно нагажено, и запах аммиака перебивал многое, но сочащийся из-за запертой двери сладковатый запах тления он опознал безошибочно.

— У вас ключей нет, от подружки? — спросил он и тут же понял, что спросил зря. Старушка была в здравом уме, и, будь у нее ключи, она бы не стала выходить на улицу просить о помощи. Видимо, из соседей помогать ей никто не стал. — Она одна…

Он не окончил фразу, потому что не знал, как сказать вслух «жила».

— Да. Дочка вышла замуж, уехала в Финляндию жить, родила там… А сдавать вторую комнату она боялась.

— Не надо туда ходить. — Николай мотнул головой на дверь. — Там нет живых.

— А как же…

Старушка замолчала, а потом мелко-мелко закивала.

— Дойдете сами назад?

— Дойду, сынок, спасибо.

Николай помог ей спуститься по полутемной лестнице, и к выходу из двора они дошли вместе. Он опасался, что старая женщина начнет просить его о чем-то еще: вскрыть дверь, организовать похороны, помочь ей самой, но этого не случилась она просто молчала и иногда кивала своим мыслям. Сколько же ей все-таки лет?

Они немногословно попрощались и разошлись в разные стороны. На ходу Николай обернулся и увидел совершенно то, что ожидал: согнутая временем женщина стоит и смотрит ему вслед. Он прибавил шагу и больше уже не оборачивался.

Девяностолетняя женщина постояла на том же месте еще несколько минут, разглядывая спину целеустремленного молодого парня, который ни словом не обмолвился, куда идет, и по лицу которого это все-таки было отлично видно. Потом она внимательно огляделась вокруг и направилась к своему собственному дому: недалеко, через один от этого. На их всегда оживленной улице было почти пусто. Не мчались машины, не торопились маршрутки с лихими водителями. Не топали ножками малыши, которых мамы и бабушки вели к Ботаническому саду, украшению района. Не было видно всегда шумных команд студентов Государственного электротехнического, который бывший ЛЭТИ. Ни «Скорой помощи» в детскую клинику, ни посетителей туда же или в институт гриппа дальше по их улице… Вот, проехала одна машина: огромный черный внедорожный автомобиль, набитый людьми. А прохожих как не было, так почти и нет. На всю улицу — торопящаяся женская фигура вдалеке да двое парней лет двадцати с небольшим со старыми круглыми абалаковскими рюкзаками за спинами. Идут совершенно той же походкой, что и этот, первый из остановившихся на ее просьбы, на ее четвертьчасовое стояние. И туда же идут, уж это ей ясно. Мало, очень мало…

Старая женщина зашла в подъезд дома, в котором прожила жизнь, и осторожно, держась рукой за стенку, поднялась на свой этаж. На каждой площадке приходилось отдыхать, но она не торопилась. Достав из истертой сумочки связку ключей, отперла оба замка, зашла внутрь. Машинально провела рукой по клавише выключателя, но толку не было: электричество так и не появилось. Закрыла дверь на один замок, более простой. Дошла до кухни, проверила воду — да, есть. А вот газа не было. Может быть, это и правильно: если город будут бомбить, газовые трубы — верный источник пожаров. Она помнила, как это было в прошлый раз. И приходила в ужас от того, как просто и спокойно это происходит теперь. Без жутких кровопролитных боев на подступах к их городу, идущих месяцами и годами без перерыва. Без колонн моряков, красноармейцев и ополченцев, шагающих из центральных районов к его окраинам, на север и на юг. Без воздушных боев над городом. Без грохочущего звона корабельных пушек, от которого вылетали стекла в домах, но который показывал людям: флот дерется, флот не предаст их!

Она неторопливо, с остановками, прошлась по старой квартире, трогая привычные вещи. Задержалась перед трельяжем, где в вертикальные щели между зеркалами был втиснут сразу десяток фотографий мужа, дочки и внучки. И старых подруг, из которых уже никого не осталось в живых. Одна выцветшая фотокарточка была еще с той, большой войны — четыре улыбающиеся девчонки в погонах рядовых, с авиационным «крылышками» в петлицах. Она застала самый конец, половину 1944-го и половину 1945 года. Была даже не оружейницей, не специалистом — просто таскала снаряженные боеприпасы к самолетам, помогала заряжать пулеметы и скорострельные пушки. Не могла сказать, что «воевала», но делала все, что от нее требовалось. И полку, и дивизии, и Родине в целом. И потом тоже, столько лет подряд.

Старая женщина погладила лица молодых подруг изуродованными пальцами и тихо улыбнулась. Поправила эту фотографию и еще несколько и больше не стала тянуть. Достала из верхнего ящика коробочку с главными своими лекарствами. Выбрала нужное. Вернулась на кухню, осторожно сняла с сушилки свою любимую чашку, налила в нее воды из кувшина, отстоявшуюся, чтобы было вкуснее. Машинально провела взглядом по полке, потом открыла дверь бакалейного шкафа и проверила себя. Да, все верно. Несколько початых пачек разных круп, мука, немного сахара. Банка горошка. В неработающем холодильнике — половина давно скисшей банки сметаны. Больше в доме не осталось ничего, даже сухарей. Сколько можно протянуть на имеющемся, понимая, что столько лет помогавшая ей социальная служба больше не придет? Три дня или целых четыре? И зачем: чтобы увидеть из окна, как в ее город все-таки входят враги?

Попробовав воду на вкус, женщина бесшумно прошла через дверь и села в старое продавленное кресло, зажатое между кроватью и платяным шкафом. Посидела, набираясь храбрости. Одну за другой выдавила непослушными пальцами таблетки из твердой фольговой упаковки себе в ладонь. Зажмурилась в предвкушении горечи.