Глава XIV
Урки
Лютый устало опустился, где стоял, привалился спиной к покореженной стойке торгового оборудования, вытянул ноги. Сменил магазин, передернул затвор, не ставя на предохранитель, положил оружие на ноги.
Заметив следы крови на штык-ноже, подтянул за еще теплый ствол ближе, рукавом вяло обтер лезвие.
На мгновение накатила усталость, захотелось послать все к такой-то матери и забыться сладким сном, но он прогнал прочь эту мысль, встрепенулся и поискал глазами своего заместителя, на армейском жаргоне – замкá, Михаила Лемешко.
Увидев того целым и невредимым, обрадовался.
До штрафбата Лемешко служил в ОМОНе, числился у начальства на хорошем счету. За его спиной была не одна поездка в горячие точки, так что опыта у парня – хоть отбавляй.
Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не митинг, взрыв гранаты, давка в толпе… десятки убитых, затоптанных и покалеченных, мертвый командир. Лемешко словно сорвался с цепи, прилюдно избил одного из организаторов митинга. Запись выложили в Интернет, запустили по всем новостным каналам.
В итоге – абсурдный по суровости приговор, когда судья и прокурор соревновались, кто выдвинет наибольший срок.
Михаил не сломался. В штрафники попал в надежде скостить срок и… вернуться, чтобы отомстить: проплаченному судье, трусливому прокурору, продажным газетчикам.
В штрафбате за Лемешко закрепилось прозвище Клык. Двадцатисемилетний крепыш оказался по-настоящему кусачим – спуску обидчикам не давал. От того и был среди бойцов в авторитете. Гусев, назначив его своим заместителем, не прогадал. В парне удивительным образом сочетались взрывной характер, тяга к справедливости и в то же время обычная житейская мудрость тертого калача. Ну и физические кондиции, конечно, – омоновец все же.
– Клык, узнай и доложи о потерях, – устало произнес Гусев.
– Сделаю, – кивнул Лемешко. – Ты в порядке?
– Ноги что-то дрожат, не держат совсем.
Клык понимающе кивнул и отправился выполнять приказ. До Павла донесся его голос:
– Сколько в отделении людей осталось? Раненые есть? Убитые? Ясно…
Неподалеку от Лютого на полу устроился сорокадевятилетний Владимир Наумович Ильин – рассудительный, спокойный мужик с обвисшими пшеничными усами. Бледный цвет лица Наумыча, ввалившиеся дряблые щеки и черные круги под потухшими безразличными ко всему глазами свидетельствовали, что он совсем плох, здоровье никудышное, долго вряд ли протянет: если не убьют, то сам загнется.
До войны Наумыч токарил на заводе, после мобилизации угодил в саперы. В штрафники попал за отказ идти в атаку.
Инженерный батальон под ураганным огнем удерживал наведенную переправу, полегли почти все. Нервы у мужика не выдержали, он струсил. Однако у Гусева нареканий к Наумычу не было. Воевал тот не хуже других.
Рядом с Ильиным пристроился молодой парень Игорь Огрешков – Грешок, как его сразу окрестили жулики, едва он появился во взводе Лютого. Грешок был щупленьким, с фигурой подростка-юноши девятнадцати лет от роду. После окончания школы его призвали в армию, а там грянула война.
Он отслужил почти год, когда войсковую часть перебросили на фронт. Этот ад оказался непосилен не только для него. Многие ломались. Сломался и Игорь. Ежечасно видя трупы, кровищу, бесконечное число израненных, искалеченных солдат, находясь в стрессовом состоянии, подвергаясь обстрелам, отражая вражеские атаки, вынужденный сам ходить в атаки, Огрешков не выдержал. Собравшись с духом, выбрав момент, когда его никто не видел, он перевел автомат на одиночный огонь, приставил к ноге и нажал на спусковой крючок. От боли Игорь потерял сознание. Очнулся он, когда ногу бинтовала медсестра, нашедшая его в развалинах, где он спрятался.
В ее глазах Огрешков не увидел сострадания. Напротив, в них открыто читалось презрение. Она, молодая девчонка, лазает под обстрелами, от страха чуть в штаны не писает, но воюет наравне с мужиками, а он…
…В штрафной части, чтобы избежать придирок и хамства жуликов, Игорь прилепился к Наумычу, ища у того защиты и моральной поддержки: слишком уж тяжелой ношей оказалась для него эта война.
Постепенно Грешок освоился, стал не таким затравленным и пугливым, но все же стержня в нем не было. За Ильиным ходил, как привязанный. Тот, собственно, и не возражал: ну ходит и ходит, бог с ним!
Гусев прислушался к их разговору.
– Дядя Вова, я его колю, а он мягкий, я колю, а он мягкий… – жалился Грешок Наумычу.
– Первого штык-ножом приговорил? – без интереса спросил Ильин.
– Ну… это… да, первый… Я стрелял до этого, попадал вроде, а вот так, чтобы почти своими руками… Я колю, а он мягкий…
– Куда ты его? – все также равнодушно спросил Наумыч.
Он закурил папиросу, делая глубокую затяжку.
– В живот вроде…
Ильин понимающе кивнул:
– Это да, там мягко.
Вдруг Грешок согнулся в рвотном спазме, его тошнило.
Брезгливо поморщившись, Наумыч отстранился.
– В сторону трави, – проворчал он. – Брызги летят.
Огрешкова скрутил новый приступ.
С лестничного марша донесся насмешливо-вызывающий голос Циркача, державшего мазу среди остальных уголовников:
– Ария рыголетто из оперы блювантино! Грешок, корефан, это тебя от маминой манной каши так колбасит?
Чуть повернувшись на голос, Гусев увидел поднимающихся по лестничному пролету урок из его взвода, тех самых, что не пошли в атаку вместе со всеми.
Первым шел развязно-небрежный Циркач – сухопарый, среднего роста мужик, с серебром ранней седины на коротко стриженной шишковатой голове. На наглом лице лежит печать нездоровой худобы. Белки глаз характерно покраснели: где-то уже успел «воткнуться». «АКС-74» – на уровне живота. Ремень переброшен через голову. Безвольно расслабленные руки покоятся на автомате. из-под закатанных по локоть рукавов спортивной куртки видна синева наколок, идущих от пальцев – коротких и узловатых.
За ним шли остальные, все примерно одного возраста, коротко стриженные, жилистые, с бледной кожей. Все в новых кроссовках – надыбали где-то.
Держатся вызывающе и в то же время отстраненно, как бы «сами по себе». На лицах шаловливые улыбочки, за которыми явственно просматривается безмерная подлая сущность каждого.
Никто из них принципиально не носил военного обмундирования – это считалось западло. Каждый был одет кто во что горазд. Но все – франтоватые, «прикинутые».
Комбат называл их «партизанами» и не раз устраивал Гусеву выволочку, а вот ротного сугубо штатский прикид урок волновал мало. Половина роты ходила в рванье: и обмундирования не хватало, и не очень-то штрафники стремились его носить, потому как, если и досталась форма, так обязательно на размер, а то и на два больше. Ушивать нечем, некогда, да и негде.
И зрелище на общем построении батальона было еще то. Если не знать, что это штрафники, то вполне можно принять за только что мобилизованных гражданских.
Павел решительно поднялся.
– Сюда идем, не стесняемся, – произнес он с нажимом, жестко глядя на уголовников.
Те неторопливо подошли, встали абы как, полукругом, ничуть не смущаясь недоброго с прищуром взгляда командира. Смотрели, не отводя глаз, не с вызовом, а с каким-то едва прикрытым непокорством.
– Почему не выполнили приказ и не пошли вместе со всеми в атаку? – с угрозой спросил Павел.
– Как не пошли, начальник? – очень правдоподобно удивился Циркач. – Вот мы, туточки.
Его подозрительно покрасневшие, как и у остальных уголовников, глаза с показушной преданностью уставились на Гусева.
Лютый почувствовал, как в нем закипает ненависть к этим издевающимся рожам.
– Ты мне голову не засерай! – сквозь зубы произнес он.
– Мы тыл прикрывали, начальник, – вмешался блатной по кличке Фантик. – Лучше бы спасибо сказал, что тебя опóзеры за жопу не взяли.
Своим нарядом он особо выделялся среди остальных. Пижонистый на свой манер: в новых кроссовках, спортивных черных штанах с лампасами в три красные полосочки. Поверх черной футболки натуральный малинового колера лапсердак , причем пыльный, что придавало Фантику дополнительный колорит – этакий бродяга из какого-нибудь водевиля.
Лапсердак он надыбал в костюмерной театра. В сочетании со спортивными штанами и футболкой раритет из театрального реквизита выглядел совсем уж по-идиотски.
Фантик это прекрасно понимал, но так уж он был устроен: хотелось ему выделиться среди других, и все тут.
– Слышь, Фантик, тебе никто не говорил, что ты в этом дурацком пиджаке похож на спившегося клоуна? – насмешливо спросил Павел.
Тот, ничуть не смущаясь, ответил:
– Начальник, имей понятие: я всю жизнь актером хотел стать, а стал вором.
– Какой ты вор, если в тылу засел вместе с попкарями? – с вызовом хмыкнул Лютый.
Благодушно-ироничное настроение Фантика вмиг улетучилось, обнажив его истинную сущность – жестокого, бескомпромиссного урки.
– Ты с кем меня сравниваешь, фраер? – холодно поинтересовался он.
Откуда-то нарисовались Студент и Клык, встали возле Гусева. Павел мысленно поблагодарил их за поддержку и слегка удивился, что Чечелев перенял его сторону. Очень уж непросто складывались их отношения.
Студент, осклабившись щербатым ртом, недвусмысленно рассматривал голову Фантика, словно прикидывая, как лучше снять его скальп. А Клык, вроде как невзначай, развернул свой автомат в живот уголовнику.
– Отыграй назад, начальник, – миролюбиво попросил Циркач. – Фантик всегда был честным вором. Негоже правильного человека с попкарями равнять.
Однако Павла не обманул его добродушный тон. Слово сказано, все услышали, как взводный усомнился в воровской чести Фантика. Теперь блатной, чтобы сохранить авторитет, должен ответить. И не просто словами. Иначе ему не простят, в первую очередь его же кореша.
Лютый решил идти до конца. Жуликов нужно прижать к ногтю, отсиживаться в тылу, когда другие лезут под пули, он им не даст. А пасовать перед ними – последнее дело. Какой он тогда мужик – это в первую очередь и офицер – это во вторую? Именно в такой последовательности, поскольку служба в регулярной армии в прошлом. Теперь он, как и остальные – осужденный, штрафник. И этим все сказано.
– Я сказал то, что сказал, – произнес Гусев. – На попятную не пойду.
Фантик поступил предсказуемо: отсоединив штык-нож, аккуратно опустил автомат на пол. Повел плечами, сбрасывая лапсердак. из-под коротких рукавов футболки показались жилистые руки, украшенные татуировками.
– Сам напросился, начальник, – покачал головой Циркач.
– Тебя не спросили. – Гусев также сноровисто отсоединил штык-нож, вынул из разгрузки магазины, передал вместе с автоматом Клыку. Тем самым открыл свою грудь, показывая, что теперь она ничем не защищена.
Вмиг образовался широкий круг любопытных, собравшихся из всех взводов, что оказались на втором этаже ЦУМа.
Не тратясь на ненужные уже слова, они сошлись вплотную без всяких ухищрений. Так, как это случалось в рукопашных, когда времени на всякие финты и хитрости нет совсем.
Схватка была скоротечной. Удар Гусева пришелся Фантику в живот, тогда как свой штык-нож вор вогнал Павлу под левую ключицу. Оба одновременно вскрикнули от боли и осели на пол.
Гусев, чувствуя острую боль, прижал к ране правую руку, сразу же щедро окрасившуюся кровью.
Фантик с открытым ртом завалился на бок, выронил свой штык-нож и схватился за рану. Кровь щедрыми струйками потекла сквозь покрытые татуировками пальцы. Ее становилось все больше, густая темно-красная лужица расползалась, впитывая в себя пыль, обтекая более крупные предметы.
Сипло вдохнув, урка закрыл глаза и затих.
Циркач присел перед ним, критически осмотрел рану, прикоснулся к шее, на которой виднелся фрагмент какой-то большой татуировки, спрятавшейся под футболкой.
Пульсирующая на шее Фантика жилка замерла. Он вздрогнул, тело его расслабилось, поджатые к животу ноги вытянулись.
– Отошел, – произнес Циркач, распрямляясь.
Уголовники зашумели, но предпринимать ничего не стали. Драка была честной; Фантику не повезло. Бывает.
Тем временем Клык накладывал плотную повязку на рану Лютого, стянув с него разгрузку и форменную куртку. Голый торс Гусева щедро заливала кровь, пока бывший омоновец не остановил ее, умело намотав набухший красным бинт.
Студент демонстративно смотрел на Циркача, намеренно придав лицу дебильное выражение. И блатного это невероятно раздражало. Куда сильнее, чем гибель кореша.
– Че вылупился? – сквозь зубы процедил Циркач.
– Гы… Башка мне твоя нравится, – ощерился беззубым ртом Леха.
– И че дальше? – распрямился жулик, недобро глядя на парня.
– А че бы ты хотел? – с вызовом спросил Чечелев, поигрывая струной с болтающимися страшными трофеями.
Презрительно плюнув под ноги, Циркач отвернулся.
Согнав с лица дебильное выражение, Студент долго смотрел в спину уходящему уголовнику.
Еще один урка по кличке Смешной поднял лапсердак, накрыл им тело Фантика, забрал автомат умершего, обтер штык-нож о малиновую ткань театрального реквизита и примкнул к осиротевшему «калашу».
Кличку Смешной получил благодаря шрамам в уголках рта. Рот ему когда-то порвали в драке. Раны срослись плохо, характерно скривив губы уголовника.
– Все, граждане штрафники, концерт окончен, – сказал Клык.
Все разошлись, урки заняли закуток на втором этаже, усевшись, пустили по кругу «косяк», абстрагировавшись от всего и всех.