Глава IX
Циркач
В жизни Циркача бывало многое. Судьба щедро отпускала ему и тычки, и подарки, а он… он плыл по реке под названием жизнь, не задумываясь, что ждет его за следующим поворотом.
И память его хранила многие воспоминания.
В «шестерке» – шестой зоне Краслага зрел бунт. Как нарыв наполняется гноем, так копилось недовольство зеков. Причин тому находилось две.
Во-первых, голодуха. Во многих зонах, не имевших налаженных подсобных хозяйств, начались перебои с питанием, и без того не отличавшимся разнообразием и изысканностью.
Во-вторых, опера накрыли общак , что для отрицаловки , да и не только, стало серьезным ударом, в первую очередь по авторитету: потерять общак – не кошелек похерить.
Обычно администрация занимала правильную позицию и старалась общак не трогать, неофициально, конечно. Изъятие его – почти всегда бунт. Поэтому между лагерной администрацией и отрицаловкой существовала неписаная договоренность: вы, начальники, нас сильно не прессуете, мы обещаем порядок и необходимое, в рамках разумного, подчинение.
По такой схеме строились отношения почти во всех российских зонах, если не считать «красные», то есть те, где власть администрации практически безгранична. Но и там все не так гладко, как расписывают: именно в «красных» зонах больше всего беспредела в понимании отрицаловки.
Времена изменились. В стране все полетело кувырком. Почему б не воспользоваться случаем да не рвануть деньжат? Наверное, так рассуждали опера, когда решили накрыть общаковскую кассу. В другое время им за это звезды на погоны полагались, отпуска, благодарности в личное дело. А кому сейчас это нужно? Лучше воровские накопления прикарманить, чтобы выжить в неизбежно грядущем голоде и разрухе.
В «сучке» – межзоновской газете с броским и ярким названием: «За честный труд», о начавшейся войне ничего не писали, но слухами земля полнится. И до зоны они доходят, несмотря на заборы с колючкой и запретки .
Утро в ИТК начиналось по заведенному распорядку: в шесть утра подъем, вывод контингента на обязательную физзарядку, утренний осмотр, проверка, далее зеки группами со своих локалок шли в столовую на завтрак, потом съем в промку , первая смена…
Казалось, это утро ничем не отличалось от других. Но так было лишь на взгляд несведущего человека.
Дежурный помощник начальника колонии старший лейтенант Угольников проходил через локалку седьмого отряда. Локальщик открыл калитку, но не поздоровался, как делал обычно – с показным подобострастием, свойственным заключенным, сотрудничающим с администрацией.
Подобное поведение не понравилось Угольникову, привыкшему к иному обращению. Он бросил колючий взгляд на уголовника. Обычно этого хватало, чтобы охолодить ставшего вдруг заносчивым зека.
Но на сей раз старший лейтенант натолкнулся на жесткий взгляд матерого урки. В душе Угольникова шевельнулось нехорошее предчувствие. Поборов его, он надменно спросил:
– Почему не здороваемся?
– Да пошел ты…
От неслыханной наглости старший лейтенант остолбенел.
Нет, конечно же, ему не раз и не два приходилось слышать подобные, мягко говоря, дерзости от заключенных, не идущих ни на какой контакт с администрацией колонии. Но чтобы от локальщика! Это событие из ряда вон выходящее.
Такое следовало давить в зародыше. Но сделать хоть что-то Угольников не успел.
Из дежурки выскочил лейтенант Карпов по кличке Антрацит, которой его наградили зеки за темный от рождения, как будто очень загорелый цвет лица. Он что-то кричал.
Сквозь порывы метели до Угольникова донеслось:
– Бунт! Бунт в зоне! По телефону… с вышек… доложили!
Ноги у Угольникова стали ватными. Он еще раз глянул на злорадно ухмыляющегося локальщика.
«Да ведь он из отрицаловки! Как его? Циркач! – обожгла вдруг страшная мысль. – А где настоящий локальщик?»
И тут уголовник выхватил из левого рукава телогрейки кусок арматурного прута и врезал им офицеру по голове. Удар был секущим, прошел по касательной, лишь слегка зацепив, вдобавок спасла шапка.
Угольников бросился бежать, слыша за спиной издевательский крик мнимого локальщика:
– Ссышь, начальничек!!!
Еще один удар, теперь по затылку. Дежурный неловко крутнулся на месте и опрокинулся на спину, однако нашел в себе силы пнуть наседавшего урку. В отместку тот наотмашь врезал арматуриной офицеру по ногам, затем еще и еще…
От сумасшедшей боли туманился рассудок. Последним, что успел увидеть старший лейтенант, была зловещая улыбка Циркача. Тот скалился, обнажив темные от чифиря рандолевые фиксы.
Потом резкая обжигающая боль в груди и темнота.
Стоявший все это время столбом Карпов попытался укрыться в дежурке.
Набежавшие отовсюду зеки принялись ломать дверь и выковыривать решетку на окне. Стекло разнесли вдребезги, отчего в дежурке разом похолодало. Отчетливей стали слышны крики и мат беснующихся уголовников.
Пока Карпова спасала решетка. Когда ее выломали, в оконный проем полезли страшные лица, больше похожие на обтянутые кожей черепа.
Карпов вышел из ступора и схватил швабру, которой пользовались шныри, наводя порядок.
– Не подходи!!! Понял?! Назад!!! – кричал он истошно, размахивая своим «грозным» оружием.
– Ну, здравствуй, Антрацит, – недобро выдохнул Циркач, уже влезший в окно.
Ударом штыря он разбил лейтенанту лицо. Тот дико заорал, выронил швабру и упал вслед за ней на пол, захлебываясь кровью.
Второй удар проткнул его насквозь. Удар был столь силен, что заточенная арматура вошла в дощатый пол, пригвоздив несчастного, словно жука.
Плюнув в искаженное мукой, окровавленное лицо лейтенанта, Циркач присоединился к беснующейся толпе, штурмующей локалку «козлятника» – огороженную территорию с бараком, где проживал «актив» – заключенные, сотрудничающие с администрацией.
«Козлы», чуя неизбежную расправу, кричали часовым на вышке, чтобы те открыли огонь по толпе.
А на вышках и впрямь царило беспокойство. Кое-кто, вопреки уставу, уже направлял автоматы с запретки на локалки отрядов.
В одной из них располагался барак одиннадцатого отряда, сплошь состоящего из так называемых лиц кавказской национальности. Все они имели тяжелые статьи и большие сроки за участие в бандформированиях. Сейчас эти зеки – опасные, сплоченные, по привычке сидели на корточках, бросая по сторонам быстрые колючие взгляды, оценивая ситуацию, вероятно рассчитывая на рывок в город, жилые дома которого возвышались сразу за внешним периметром. На балконах, несмотря на зиму, торчали любопытные, наслаждаясь бесплатным зрелищем.
К середине дня буйство заключенных слегка улеглось. Самопроизвольно разделившись на несколько неравных групп, зеки хаотично перемещались по зоне через сломанные ворота локалок.
Уже полегли под ударами арматурин все «козлы». Оборзевших повара и хлебореза отметелили до состояния окровавленного мяса, раздербанили зоновский ларек. Избили до смерти нескольких «бугров», напрягавших мужиков работой, разгромили клуб.
кто-то попытался сунуться к шлюзу, но с вышек открыли предупредительный огонь, и толпа отхлынула, кроя матами часовых.
Каким-то образом среди зеков прошел слух, что «хозяин» зоны полковник Десятников, прозванный жуликами Червонец, уже прибыл и находится в административном корпусе. Значит, недолго осталось ждать и спецназ.
Недаром зоновский «кум» – начальник оперчасти подполковник Степанцов по кличке Панцирь, забрался на одну из вышек и орал оттуда в мегафон – местная громкоговорящая связь почему-то не работала, – предлагая разойтись по баракам. Мол, скоро приедет прокурор и выслушает все жалобы. Его увещевания встретили смехом. Любой зек знал, что за «прокурора» обычно выдает себя какой-нибудь переодетый опер из другой зоны. Выслушает всех с сочувствующим видом и уедет. А наивные жалобщики ждут результата.
Но сегодня «прокурорами» будут бойцы спецназа. Они всех «выслушают» и всем «посочувствуют».
Самые сообразительные уже понимали, что пора спрятаться или хотя бы вернуться в бараки, накрыться подушками и матрасами – так хоть есть шанс, что спецназ, который обязательно войдет в зону, не отобьет ливер. Бить, конечно, будут и потом, но уже не так, все-таки злость сорвут на первых. Тут главное – не стать этими первыми.
Смотрящий зоны вор по кличке Фонтан и его окружение – «ближние», спровоцировавшие бунт, подались в стоящий на территории колонии храм Святого великомученика Георгия Победоносца. Они лучше всех знали, где надо прятаться от спецназовцев. Даже у этих церберов есть уважение перед храмом.
Фонтану бунт нужен был, в первую очередь, для того, чтобы окончательно не потерять лицо, потому как за утрату общака на сходке могут «дать по ушам» .
Смотрящим ему в любом случае уже не быть, но при этапировании в другую зону его авторитет останется на подобающем уровне. Поэтому бузу Фонтан рассматривал как личную страховку. И все же он понимал, что на сходке люди могут повернуть дело так, что бунт будет дополнительным обвинением против него. Дескать, Из-за бузы много братьев-сидельцев пострадало. Мало того, что общак потерял, еще и пацанов под пресс сунул!
Все это вор понимал, но вынужденно согласился с мнением остальных авторитетных сидельцев, что ходили у него в «ближних». Они высказались за бунт.
Циркач хоть и входил в касту блатных, но к ближнему кругу Фонтана отношения не имел. И, тем не менее, все же увязался за ними. Мешать ему не стали: каждый имеет право защищаться, как может.
Спецназ вошел в зону через шлюз, то есть с комфортом. При поддержке БТР-80 бойцы ворвались в зону.
«Бэтээр» сразу открыл огонь на поражение. Пули сбивали зеков с ног, пробивая тела насквозь, вырывая из черных бушлатов окровавленные куски ваты.
Когда уголовники увидели, что спецназовцы без щитов и дубинок, то сразу поняли: теперь отбитые почки за счастье покажутся – будут валить. Так и случилось. Рявкнул пулемет, к нему присоединились автоматные очереди.
Живущих на свободе никто не жалел. Кто ж станет жалеть каких-то заключенных?
А они в панике разбегались кто куда, да только спасения нигде не было. Одиннадцатый отряд положили полностью. Всех до единого. Видимо, их сплоченности и прошлых «заслуг» в бандформированиях опасались больше всего.
Когда спецназовцы сунулись в храм, навстречу им вышел батюшка – отец Юрий, как раз приехавший в зону перед самым бунтом. Священник был в полном церковном облачении и держал перед собой крест.
– Остановитесь! – произнес он громко.
Это подействовало на разгоряченных усмирителей бузы.
Отец Юрий продолжал:
– Люди, находящиеся в храме, под защитой Бога.
– Послушайте, как вас… – заговорил командир спецназовцев, – мы знаем, что в храме находится вся верхушка зачинщиков, это они виновны в бунте.
– В храме находятся кающиеся грешники. Если они и виновны в чем-то, то не вам их судить. Такое право есть только у Господа нашего. Или мало вам крови сегодня?
– Мы не уйдем, батюшка, – командир наконец-то нашел подходящее обращение, – не уйдем, пока не локализуем зачинщиков. Даю вам слово, что мы их не тронем.
После некоторого раздумья отец Юрий согласился.
Из храма приказали выходить по одному.
Как только кто-то появлялся, спецназовцы тут же заламывали ему руки, сгибая в три погибели лицом к самому потемневшему утоптанному снегу, и уводили в таком положении, заставляя двигаться почти бегом.
Их всех, и тех, кому посчастливилось уцелеть, закрыли в ШИЗО – штрафной изолятор, что-то вроде небольшой тюрьмы на территории самой зоны, предназначенный для наказания провинившихся заключенных. Зеки по старинке называли его БУР – барак усиленного режима.
Поскольку уцелевших оказалось не так много, то их раскидали по камерам, где отбывали наказание ранее помещенные туда. А ближе к ночи начали выдергивать по одному и жестоко избивать. Занимались этим зоновские опера из оперчасти, руководимой «кумом» – подполковником Степанцовым. Особо отличился капитан Петров, накрывший общак. Его сильные руки с рыжим волосяным покровом, с закатанными рукавами форменной рубашки, были по локоть измазаны кровью. Да и сама рубашка, пропотевшая на широкой с внушительной жировой прокладкой спине и подмышками, была в красных расплывшихся пятнах. Отчего опер, и без того отличавшийся склонностью к садизму, выглядел и вовсе устрашающе.
Когда Циркача с заломленными руками, согнувшегося почти до пола, привели в комнатку без окон и подвесили на дыбу, он понял, это конец. Стало по-настоящему страшно. Его много раз били, ливер весь сгнил от этого и болел постоянно, но на дыбу никогда не поднимали. Все-таки какую-то видимость законности до этого пытались если не соблюдать, то хотя бы изображать.
Циркач отключился после нескольких ударов резиновой дубинкой по почкам. Уже от первого удара тело пронзила такая боль, что жулик даже закричать не смог, он просто замычал, захлебнувшись этой болью, и обмочился. Впрочем, не он единственный: вместе с щедрыми брызгами крови на полу давно разлилась остро пахнущая мочой лужа, а маленькое помещение распирали не только запах пота и злости, но и явственно заполняли миазмы кала.
Очнулся Циркач уже в камере от той же боли. Кроме нее, не было ничего. Он громко стонал, не в силах пошевелиться, и время от времени мочился под себя кровью.
Медленно тянулись сутки за сутками. Сидельцы из тех, кого не тронули, потому что они попали в изолятор до бунта, по мере сил и возможностей помогали Циркачу выжить. Камеру сковал холод. С одной стороны, это частично снимало боль, с другой – забирало жалкие остатки здоровья.
Когда Циркач уже мог осмысленно смотреть на полутемную камеру с небольшим окошечком, закрытым «намордником», Из-за чего дневной свет в помещение практически не попадал, когда начал узнавать сокамерников и самостоятельно передвигаться к параше, за ним пришли.
Впрочем, пришли за всеми. Их вывели в коридор, поставили нараскоряку лицом к стене, заставили упереться тыльной стороной ладоней в шершавую холодную стену так, чтобы ладони «смотрели» на конвойных. Затем тщательно обшмонали и повели во внутренний дворик ШИЗО, сопровождая грубыми окриками и болезненными пинками.
Календарную весну еще никто не ощущал, все по-прежнему сковывал мороз и покрывал снег.
Занималось раннее морозное утро.
От холодного свежего воздуха у Циркача закружилась голова. Он почти два месяца не выходил на улицу. Но никакой радости от перемены обстановки вор не испытывал: ужасно болели внутренности, хотелось только одного: чтобы муки, наконец, прекратились.
Во дворике стояло отделение автоматчиков под командой незнакомого офицера. Откуда-то из темноты возник «кум» – подполковник Степанцов. И тут же вспыхнул прожектор, осветив дальнюю стену.
Зеки увидели, что у нее вповалку лежат тела. Циркач опознал нескольких воров – «ближних» Фонтана. Самого смотрящего увидеть не удалось. То ли не было его, то ли погребло под телами.
Среди уголовников пронесся вздох испуга.
«Кум» встал перед неровным строем понурых зеков.
– Граждане осужденные, – заговорил он по-простому, без обычного надрыва, – вы все знаете, что в стране идет гражданская война. Вам предоставляется шанс искупить свою вину кровью. Тем, кто согласится на отправку в штрафные роты, срок скостят до шести месяцев. Это максимальный срок нахождения в штрафниках. Затем с осужденного снимаются все судимости, и он направляется в действующую войсковую часть для прохождения дальнейшей службы. Отказавшиеся будут расстреляны немедленно. На размышление – минута.
Степанцов демонстративно посмотрел на наручные часы.
кто-то из уголовников выкрикнул:
– Беспредел, начальник!
При других обстоятельствах подполковник обязательно добавил бы наглецу срок нахождения в изоляторе, но сейчас он промолчал, не считая нужным объяснять, что скоро здесь начнутся бои. Этапировать заключенных некуда, да и некому. Потому, с одобрения «свыше», проблему решили снять кардинальным образом.
Один из жуликов спросил:
– Гражданин начальник, а сколько в действующей части служить, а?
– Пока не наведут конституционный порядок.
– А потом опять на шконку загоните?
– Я же сказал – со всех согласившихся прежние судимости снимаются. Можете идти на все четыре стороны. Итак, минута прошла.
Подполковник оглядел угрюмо молчащих уголовников.
Вдруг раздался голос:
– Я согласен, начальник.
За ним последовали еще несколько:
– И я согласен.
– Я тоже.
– Согласен.
– Всем согласившимся выйти из строя, – приказал «кум».
Строй распался: больше половины зеков вышли.
кто-то вслед им сказал:
– Будьте вы прокляты, суки. Из гроба достану.
– Молчать! – прикрикнул подполковник и обратился к командиру автоматчиков: – Лейтенант, командуйте.
– К стене их, – приказал офицер.
Солдаты прикладами и пинками согнали отказников к стене. Некоторым пришлось второпях наступать на еще мягкие тела расстрелянных.
– Заряжай! – приказал лейтенант.
Вразнобой лязгнули затворы автоматов.
У Циркача назойливо вертелся вопрос: зачем перезаряжают? Ведь стреляли уже, значит, затвор автоматически должен быть на взводе. Ответ напрашивался сам собой: для дополнительного устрашения.
И, действительно, молодой офицер медлил.
Циркача прорвало.
– Начальник, я согласен! – крикнул он.
– Цельсь!
– Ну, начальник!!! – почти слезно крикнул вор.
Пауза затягивалась, и Циркач, отчаянно волнуясь, качался, словно пьяный, чувствуя, как разболелись внутренности – еще чуть-чуть, и упадет без сознания.
– Начальник… – попросил он, уже ни на что не рассчитывая.
Силы оставили жулика, он упал на колени.
– Сука, – зло выдохнул кто-то из отказников, расценив это падение по-своему.
«Кум» повел левым указательным пальцем в сторону упавшего на колени уголовника.
Двое конвойных схватили Циркача под руки и, подняв, прислонили к стене.
Он застонал от боли. Желание жить вдруг сделалось настолько сильным, что он даже сквозь замутненное сознание выдавил:
– Начальник…
Презрительно сморщившись, подполковник шевельнул пальцами левой руки, приказывая оттащить уголовника в сторону.
Теряя сознание, Циркач успел услышать:
– Пли!!!
Грохнул залп, отбросив тела на стену.
В утреннее небо с корявых веток тополей, растущих за зоной, взлетела стая потревоженного воронья. Беспрерывно каркая, они закружили в пасмурном небе.
Это небо для «раскаявшихся» было таким желанным, таким необходимым…
Их всех загнали в другую уже камеру. Циркача под руки тащили двое уголовников. Никто из уцелевших не слышал, как лейтенант из своего пистолета стрелял в голову каждому из этой партии расстрелянных.
Потом до Циркача и остальных донеслись команды и ругань конвойных, выводящих во дворик следующую камеру. Вразнобой торопливо топали зеки, еще не зная, что их ждет, что не все вернутся назад…
Так Валерий Тимофеевич Селиверстов – Циркач, тридцатипятилетний жулик из касты блатных, скостил себе пятую ходку за кражу. За нее он получил шесть лет строгого режима, из которых успел отбыть два года восемь месяцев и четыре дня. К этому моменту он имел семнадцать лет стажа в отсидках на разных режимах – от общего до особого. На воле он практически не был с шестнадцати лет, когда впервые угодил на «малолетку» за кражу золотой цепочки у училки, работавшей в их детдоме. Заметил, как та положила цепочку в свою сумочку и ушла на перемену, оставив сумочку в классе.
Селиверстова сдал кто-то из своих. Он так и не узнал, кто.
Так и пошло-поехало: выйдет, месяц-другой покантуется на воле, сядет на несколько лет. Выйдет, где-нибудь на «малине» гульнет, «на дело» сходит. Хорошо, если удачно, все прогуляет, и опять «на дело». Ну а нет – сядет. Срок отмотает, выйдет, вдохнет вольного воздуху, на хате у «марухи» покайфует, опять «на дело». И таким макаром до следующей отсидки.
В зону он «заезжал» спокойно, без тех треволнений, что бывают у «первоходок», если только зона не «красная» была. На «красных» зонах сучий «актив» при полной поддержке администрации беспредельничал. Там сиделось тяжело.
Ну, а если зона правильная, или как еще говорят – «черная», то туда Циркач «заезжал», как домой, потому что на воле своего дома у него никогда не было. Детдом не в счет.
Судьбинушка выкинула очередное коленце, и Селиверстов среди других «раскаявшихся» оказался в штрафниках. Судьба, так жестоко обошедшаяся с ним при подавлении бунта, теперь хранила его. Этому он сам способствовал изо всех сил: не лез на рожон и ждал момента, чтобы «подорвать» на волю. В гробу он видел эту войну, которая сама может загнать его в гроб в любую минуту.
Верного шанса уйти пока не представилось. Слишком уж бдительными оказались заградотрядовцы. Он уже четвертый месяц «мотал срок» и даже подумывал о том, что, возможно, удастся уцелеть. Тогда выйдет чистеньким. А если опять «сгорит» на каком-нибудь деле, то много не должны дать, ведь прежние судимости учитываться уже не будут.
Конечно, если опять «заедет» на зону, то придется записаться в «актив». По воровскому закону он стал сукой, воры этого не простят, спасение будет только среди «козлов». Что ж, встанет на «путь исправления». Мало их таких, что ли? Сидят по четвертой, по пятой ходке, по десять, пятнадцать, а то и двадцать лет зоны за спиной, и каждый раз считаются вставшими на путь исправления. Театр абсурда, да и только.
