Луганск
Несколько лет назад
Было страшно. До костей страшно…
Несмотря на то что был день – на первом этаже старой, но все еще державшейся хрущевки света почти не было, все окна были заставлены чем попало – от остатков мебели до листов где-то найденной фанеры. Через них – тонкими струйками сочился свет, но все следили, чтобы не попадать в этот свет, оставаться в тени. Она лежала навзничь на полу, а рядом, тяжело дыша, умирал Василь. Прошедший Майдан парень с Винницы, волонтер, быстро поднявшийся до начальника штаба одной из сотен, нашел свою смерть здесь, в зачуханном луганском дворе. Пуля снайпера попала ему в голову, но он все еще дышал. Она положила его к батарее – старой, чугунной, старой, как и все здесь, на восточной границе Краины. Она знала, что пулеметы бэтээров и мобильных огневых точек – пикапов с крупнокалиберными пулеметами – пробивают стены. И самое безопасное место в комнате – здесь, за батареей. Батарею за стеной – обычно не пробивают.
С другой стороны в углу лежал поляк. Они знали, что это поляки, они не говорили ни по-русски, ни по-украински, общаясь через переводчиков или по-английски с теми, кто знал хоть как-то английский. Многим было неприятно, что с ними поляки, но кроме поляков и прибалтов никого больше не было, никто не прислал помощь. Поляки были подготовленными и профессиональными солдатами с хорошим снаряжением и даже своей техникой, они шли вперед и спасли немало жизней неподготовленных, но отчаянных и готовых сражаться за Украину хлопцев. Иногда удавалось договориться без стрельбы, просто чтобы сепаратисты сложили оружие. Иногда приходилось стрелять. Но так страшно, как сегодня, не было даже на Майдане в ту страшную зиму.
Дрогнули даже поляки.
Они вышли в этот квартал еще потемну – была информация, что здесь скрываются крымские отряды самообороны, вооруженные и подготовленные русскими. Они вошли… а потом началась стрельба со всех сторон, и они за несколько минут потеряли семнадцать человек. Василь погиб, когда пытался вытащить одного из тяжелораненых в укрытие. Она потащила его в этот дом, потому что понимала – не время подниматься в атаку с криком: «Слава Украине». Как и на Майдане – надо просто выжить, уберечься от гулявшей по кварталу смерти.
Когда она притащила Василя – тут уже был один из поляков. У него лицо было в крови, но не так, как от ранения, а как если он упал или порезался битым стеклом – такое часто бывало. От ее помощи он отмахнулся и сейчас нервно орал что-то на польском в рацию. От проскальзывающих ноток паники становилось жутко
– … Dniepr, tutaj Sova. Ya sektor siedemnaście, wziął budynku mieszkalnego, nie może iść dalej. Intensywny ogień snajperski ze wszystkich stron, nie mniej niż dziesięć snajperów. Straciłem Globy i cztery, ewakuacji medycznej i potrzebujemy wzmocnień opancerzonych, jak rozumiem?
…
– Nie, ty nie rozumiesz. Antisnayper mam nie więcej, są niesprawne. Muszę pancerz, w przeciwnym razie będziemy musieli się wycofać. Nie iść bez pancerza!
– Василь… – Она потеребила его: – Василь…
Он открыл глаза. Кожа была белой, как бинты.
– Вмираю я, маты…
– Нет… ты выживешь.
– Вмираю. Слава Украине…
Героям слава…
Кто-то с шумом вломился в комнату, она обернулась, увидела поляка, держащего пистолет наготове, людей с повязками черно-красного цвета.
Бандеровцы…
Если она кого-то и ненавидела так, как русских, – это бандеровцев. Правый сектор. За ними всегда стояли определенные, очень влиятельные силы, снабжали их, у них были собственные лагеря подготовки в лесах, собственное снабжение. На Майдане – у них изначально было все, от палаток и до бронежилетов и касок. Было и оружие. И они сражались на баррикадах. Но была еще одна правда, которую замалчивали и знать не хотели. Когда начиналось по-настоящему серьезное дело – первыми отступали всегда они. Без команды. Просто отходили – и все. Конечно, среди них были разные люди… один паренек с Львова тайком рассказал им – проводник говорил в палатке, что надо сберечь силы, и когда власть падет – их должно быть достаточно для того, чтобы взять власть. У них были собственные пропагандисты – с дорогой аппаратурой, они вели себя наглее и развязнее всего. Наконец, она подозревала, что с февральским расстрелом не все ладно и руку к этому приложили они. Если у кого и были снайперские винтовки – то это у них.
– Шо тут робытся? – спросил один из правосеков. На повязке у него был тризуб – младший командир.
– Не видишь, что ли! – огрызнулась она.
– Васыль, подывися, шо у окни! – приказал командир.
Один из автоматчиков – автоматы у них были новенькие – подошел к окну. Посмотрел в узкую щель, затем начал отодвигать лист картона.
– Ни робь! – крикнул поляк.
Выстрел – ударил глухо и тяжело, словно кувалда, и молодой «Правый сектор» отлетел к стене, пролетев больше метра. По стене как краской брызнуло, широким таким размахом. Потом он упал вперед как мешок, и на пол быстро-быстро потекла багровая кровь.
– Снайпер!
Поляк быстро-быстро говорил в рацию:
– Dniepr, Sowa tutaj. Dla mnie strzelać. Barrett jest prawdopodobne. Pięćdziesiąty jak rozumieć…
Бандеровцы – бросились на выход.
Она посмотрела Василя – мертв. Про то, жив ли молодой правосековец, не стоило и спрашивать – с такими ранениями не выживают. Она даже не знала, из чего так стреляют. Возможно, БТР.
– Мати… русски розумиишь? – Поляк смотрел на нее
Она кивнула:
– Иди… сюда, помогу. Помогу, розумиишь?
Ненавидя себя за слабость, она поползла из комнаты, на выход…
За соседним домом, она нашла какое-то подобие штаба. Несколько мужиков, укрывшись в самодельном то ли гараже, то ли капитально построенном сарае, пытались управлять войсками. Шел тридцать второй день «замирэння».
– Кто командует? – привычно крикнула она. – Там раненые!
Один из мужиков, в форме без знаков различия – оторвался от карты.
– Чего тебе, мать? – спросил он.
– Там раненые, много. Надо их вывезти…
– Санитарная команда дальше, мать. Погоди пока идти, дым поставят. На соседней улице тоже снайперы.
Из нее как будто стержень вынули, она сползла на землю по стене, держась за голову руками. Не было сил ни плакать, ни кричать уже…
– Сколько там раненых? – спросил командир.
– Не знаю. Много. Десять… больше…
– Тяжелые?
– Да… многие… в голову.
– С…
– Кто? – машинально спросила она
– Они… – зло сказал командир, – братья, твою мать. Старшие. Думаешь, самооборонцы это? Хрен. Рэксы.
– Русские? – не поняла она. Слова вылетали изо рта машинально, как бы не подчиняясь командам мозга
– Нет. Рэксы. У них национальности нет. Разведчики экстра-класса. Русские, конечно, кто ж еще…
…
– Одни на высоте со слонобоев работают, другие по жилсектору с бесшумками перемещаются и с близи глушат. Взводного моего положили… метра не добежал, сразу – три пули. Пра-льно. Они с Афгана воюют, в Грозном навострились, с…и. А у нас – на год на подготовку снайпера восемьдесят патронов. И то не дают. Тьфу!
Облака белого дыма поплыли по земле, заползая во двор и накрывая белым саваном всю мерзость войны, которую уже не было сил видеть…
Командир осмотрел волонтерку.
– Ты в юбке… хорошо.
– Чего?
– Когда пойдешь через улицу, держи руки над головой. Увидят, что баба, пожалеют, наверное. С богом, мать…
На соседней улице было относительно спокойно. Это было еще одно проявление всего безумия гражданской войны, в которую тихо погружалась страна. Когда входили в город, никакой линии фронта не было, кого зачищать – не знали. На соседней улице шел жестокий бой, и погибали люди, а тут было относительно тихо, только дробным грохотом слышался стук автоматов и пулеметов, да проносились на скорости машины. Несколько человек в камуфляже загружали «КамАЗ» какими-то ящиками, на вид гражданскими. Она бросилась к ним:
– Хлопцы, допомога нужна. Там раненые!
Один из хлопцев обернулся – и она остановилась, как будто уткнулась в кирпичную стену. «КамАЗ» со старательно залепленными грязью номерами, коробки и ящики… и этот парень в маске с внимательным, волчьим взглядом. Не озлобленным, нет, совсем не так. Она много повидала глаз на Майдане, озлобленных, отчаянных, затравленных – а в глазах этого парня не было ничего, кроме спокойной силы. И автомат на груди он держал совсем не так, как пацаны из Нацгвардии, сунувшиеся в простреливаемый насквозь квартал. Тоже – спокойно и профессионально, так чтобы одним движением руки выбросить приклад к плечу.
Она поняла, что это были русские. Те самые, про которых говорил только что командир. Как он их назвал… рэксы. Это они и есть. Пусть на плече – тризуб, а на руке – повязка, какой отмечались младшие командиры, – но это они.
Спецназ. Про который столько говорили – но почти никто в действительности их не видел. За спецназ принимали афганцев, которых тут оставалось немало, просто подготовленных стрелков. А это – они и есть.
Рэксы.
– Чего надо, мать? – спросил боец в маске.
– Раненые… там.
– Извини, мать. У нас приказ со штаба. Вот это все вывезти. Куришь?
Она машинально взяла сигарету, думая, что перед смертью неплохо бы и покурить. Вот они. Русские. Те, кто желал зла ее стране. Те, кто пошел против них войной. Те, кто отобрал Крым. Русские…
– Шла бы ты домой, мать, – сказал боец, поднося зажигалку, – нечего тебе тут делать совсем. Нечего…
Пока она думала, что ответить, подбежал еще один солдат, хлопнул говорившего с ней по плечу:
– Погрузку закончили.
Боец кивнул:
– Ехать надо. Бывай, мать…
Он легко перемахнул через борт кузова, вцепившись в поданные руки, «КамАЗ» газанул и пошел по улице. А она осталась стоять. Был Луганск. Тридцать второй день войны…