Разные люди. Воронеж. Российская Конфедерация Независимых Народов

– Верните дочку… Христом Богом прошу…

Бэлла Асхатовна невольно поморщилась. Опять эта. Гурбер не помнила фамилию этой русской дуры, назойливой в своей тупости и бесцветной, как моль. Даже странно, что у этих замотанных грошовой работой, нищим домом и мужьями-пьяницами существ, почти не похожих на людей, рождаются такие красивые дети. Нет, она, Бэлла Асхатовна Гурбер, делает святое дело, спасая эту красоту от превращения в… в такое. Красота – тоже товар. И преступно им распоряжаться так тупо.

Гурбер, захлопнув дверцу машины, кивнула охраннику-водителю, на миг задержалась, брезгливо оглядела эту пародию на женщину – неухоженные волосы, морщины, дешевая одежда… И дочь ее тоже превратилась бы в такое же… а, вспомнила – Долгина. Люда Долгина, восемь лет, отправлена… куда – не вспоминается, да это и неважно. Ей точно будет там лучше, чем здесь. Тем не менее Бэлла Асхатовна нашла в себе силы на широкую улыбку – на улице были люди, кажется, кто-то из городских корреспондентов (хотя последнее время эта братия растеряла назойливость и как-то подрассеялась – кое-кто из звезд, по слухам, жаловался, что даже скандал заказать стало затруднительно).

– Я уже объясняла вам, госпожа Долгина, вы не в силах содержать вашу дочь достойно, как подобает содержать ребенка. Вы должны радоваться – ваша девочка найдет настоящее счастье, увидит настоящую жизнь…

– Верни дочку… верни… – вновь послышался безнадежный шепот. Серые, с покрасневшим белком глаза женщины смотрели тоскливо и неотрывно.

– Вы ничего не хотите понимать! – сорвалась Гурбер. – Как можно быть такой ограниченной и…

– Не вернешь дочку? – пошевелились сухие губы.

Бэлла Асхатовна повернулась, чтобы войти в здание.

Взлетевший над головой женщины топорик для рубки мяса вонзился в спину Гурбер. Со страшным криком та рванулась и побежала, но ноги подкосились, и Бэлла Асхатовна боком упала на тротуар, заскребла его ухоженными ногтями, недоуменно скуля. Подскочив к ней раньше, чем опомнились шофер и охранник, Долгина ударила Бэллу Асхатовну между грудей, ругаясь матом, выломала алое полотно из грудины. Гурбер заикала, изо рта появился большой багровый пузырь, ноги в трехсотдолларовых чулках (туфли слетели) заколотили по асфальту. Долгина ударила еще раз, в голову, снеся правую щеку с ухом.

– Это за дочку тебе… – прошептала Долгина, замахиваясь снова. Гурбер повернулась на живот и, булькая, поползла, оставляя за собой след из крови и дерьма. – Нет. Куда? – спокойно, даже как-то отрешенно спросила Долгина и нанесла еще один удар – в затылок – за секунду до того, как пуля опомнившегося охранника попала ей под левую лопатку. – Люда, доча, – вздохнула женщина, падая поперек все еще дергающейся чиновницы.

Люди вокруг стояли молча. Охранник продолжал целиться. И лишь через долгие несколько секунд кто-то закричал:

– Убилииииииииииииииииии!!!

Домой Тимка возвращался утром. Он очень устал и еле брел по улице, бездумно наблюдая, как ветер – утренний, уже почти осенний, таскает тут и там клочья разного мусора, в последнее время потихоньку заполнявшего город. Больше всего хотелось добраться до своей комнаты, лечь и не вставать часов восемь. Конечно, хорошо бы помыться перед этим… но последнее время горячей воды не было совсем, да и холодную давали с такими перерывами, что во многих домах впрок наполняли ванны – вовсе не для того, чтобы мыться.

Прошлую ночь они всей семеркой отлеживались в коллекторе, недалеко от авиазавода – почти там, где забросали самодельными гранатами грузовик миссии. Лисья хитрость помогла – искать их рядом с местом теракта никто не стал. Но за ночь мальчишки намерзлись на холодных трубах и не выспались. Тимка тоскливо подумал, что еще полгода назад, не приди он ночевать, родители подняли бы тааааакууую бучу… а сейчас – нет. Сейчас им все равно. И от этой мысли холод внутри сворачивался в тугой ком и подпрыгивал к горлу…

…В подъезде внизу еще две квартиры оказались брошенными. Двери уже взломаны, внутри пусто. Тимка прошел мимо (лифт висел между этажами – света явно нет) и долго-долго взбирался на пятый этаж. Открыл дверь своим ключом и открыл рот – сказать по старой привычке: «Я дома!» – но не сказал. Зачем? С кухни слышался голос отца:

– Ты не вейся, чеоооорный вороооон…

Майор Филяев пил все последние месяцы напролет – с того момента, как распустили его часть. Тимка не был уверен: а знаете ли он, что его сын больше не кадет? Мать сперва пыталась удерживать отца… но уже с месяц пила вместе с ним. Тимка как мог заботился о родителях, потихоньку менял и распродавал вещи… Ни брезгливости, ни ненависти – подтирая за ними, затаскивая в постель, глядя на нечеловеческие пропитые лица – он не испытывал. Только острую жалость и дикую всепоглощающую тоску – тоску, которая рассеивалась лишь в моменты, когда он по ночам стрелял или поджигал. Ему вспоминался парень, который дал им первое оружие – и с ним хоть какой-то смысл в жизни. Для бывшего кадета Тимки Филяева щемящая любовь к родителям и ненависть к тем, кто сломал его семью и мечту, стали смыслом жизни.

Впрочем, сейчас он и об этом не думал. Только поморщился, сковыривая с ног кроссовки. Сунулся в кухню – в холодильнике было пусто, совсем. Нет, поспать надо…

В своей комнате он поддерживал порядок – как его учили в кадетке. И даже центр не поменял пока – впрочем, вся электроника была никому не нужна, свет давали все реже. На стене – не в шкафу, как раньше, когда он приходил домой на выходные, висел кадетский мундир.

Тимка коротко вздохнул, подошел к мундиру, уткнулся в сукно. Закрыл глаза. От мундира пахло, как раньше пахло от отца, когда он приходил со службы и Тимка обхватывал его руками и с наслаждением вдыхал этот запах. Запах защищал ото всех бед на свете.

А теперь Тимка остался один на один с этими бедами. С тем, что из двухсот ребят корпуса только семеро нашли в себе силы сопротивляться. Остальные рассыпались по городу сухими брошенными зернами, которым уже не прорасти… А двоих… двоих Тимка видел вчера у «Спартака». Они снимались какому-то мужику, говорившему с ними из окна длинного автомобиля. Тимка стоял и смотрел вслед машине, когда пацаны уже сели и авто отъехало…

Еще немного – и Тимка заплакал бы. Но ему помешал стук в дверь. Ясно было, что никто не подойдет, никто даже не услышит. Мальчишка вздохнул и поплелся в прихожую. Посмотрел в глазок – на площадке переминался участковый Сергейчев. Его весь двор звал «дядя Степа» – он на самом деле был Степан и на самом деле был хорошим человеком. И даже когда он переоделся в новую форму – хуже не стал, только по вечерам его часто стали видеть пьяным, когда он поднимался в свою квартиру.

– Здравствуйте… – мальчишка открыл…

…Внутрь мгновенно вломились двое – негр и белый, в голубых касках, с нашивками в виде американского флага на одной руке, с белыми повязками, украшенными буквами МР, – на другой.

Мальчишка понял все моментально. Ему хватило доли секунды, чтобы подумать обо всем сразу.

За ним.

Откуда узнали?!

К ним нельзя – заставят говорить!

Сдам ребят!

Поворот – больше мыслей не было – и Тимка метнулся по коридору в свою комнату – туда, где ярким голубым прямоугольником светило окно, за которым были пять этажей. Он знал, что главное – не думать и не останавливаться – пробить стекло телом – и…

…Пришедшие за ним были опытны. Мальчишка пробежал всего два шага – сшибла, навалилась пахнущая дезодорантом, потом, чужой формой тяжесть, распластала. Тимка дернулся, закусил губу и все-таки заплакал – от злости, ужаса и бессилия. Вывернув голову, увидел Сергейчева и сказал, всхлипывая:

– Эх вы… предатель…

Участковый закрыл глаза рукой и вышел, стукнувшись о косяк.

Над ним перебросились несколькими фразами. Запястья больно и узко стянуло что-то тугое. Тимку подняли на ноги – вздернули за руки, он промолчал, вытерепел боль, понимая, что это цветочки.

И…

– …А хули тут делается?

Отец – в грязной майке, в трусах – стоял в дверях кухни. Покачивался, потирал опухшее лицо лапой – невысокий, чем-то похожий на Винни-Пуха. Мать не вышла – наверное, упилась в ноль…

– Хули делается, спрашваю? – повторил вопрос майор Филяев. – Хули моему сыну руки крутят у меня в квартире? Хули кто такие, ептыть, а? – Он качнулся.

Американцы снова перебросились парой слов – и белый, шагнув вперед, лениво и в то же время быстро, без замаха, но сильно ударил отца в пах дубинкой-тонфой.

Дальнейшее Тимка запомнил какими-то обрывками.

Удивленный голос отца:

– Еб…ть-копать, чего-о-о-о?!

Яркая кровавая полоса – ее лицом оставляет сползающий по стене американец.

Взмах негра.

Его голова – с выпученными глазами и вываленным языком – под мышкой у отца. Филяев-старший крутил негру руку с дубинкой – тот не успел применить упрятанный в рукоять тазер – и спокойно говорил:

– Отдааай…

Хруст. Ноги в мощных начищенных ботинках выбили смешную дробь. Негр выскользнул из-под мышки офицера мешком.

– Ху! – Пятка майора Филяева (теряя тапочку) врезалась в солнечное сплетение начавшему было подниматься белому, и тот тяжело лег под стену.

Филяев икнул и огляделся снова. Потом присел рядом с сыном. Посопел. Сказал сипло:

– Дай руки развяжу…

– Папкаааа… – попросил Тимка. – Папка, ну не пей больше… не пей, мне знаешь как страшно одному?! – закричал он и ткнулся в майку отца.

– Не буду… не буду… – бормотал Филяев, неловко гладя сына по волосам и спине. – Ну Тимка, не буду… завяжу, раз такие дела… Руки дай, сынка, руки, ну? – Он порезал сдернутым с пояса негра «кей-баром» жестокую пластиковую струну. Тимка успокаивался, только вздрагивал время от времени длинной судорогой и крепче стискивал отца. – Тимка… за что тебя?

– А… – Тимка отвалился от отца, сел к стене, посмотрел на разрезанные в кровь запястья. Сказал устало: – За всякое-разное… Убийства… теракты… мы с пацанами. Пацаны! – Он вскочил, но отец дернул его обратно.

– Сядь-ка… – Он неверяще посмотрел на сына. – Вы?!

– Мы, папка, – ответил Тимка тихо, но уже спокойно и твердо.

– Пацаны… – прошептал Филяев и рывком встал. Больше он не был пьян. И не казался Винни-Пухом. – Ну раз такое дело… раз пацаны… – Он помотал головой, дернул себя за волосы, снова помотал головой. – Значит, все-таки вые…м мы их в конце концов, если пацаны… Вот что. – Он кивнул. – Уходить надо. Я за матерью, соберемся. Ты – беги по своим пацанам. Если родаки у них захотят – бери и их. И вместе с ними выбирайтесь на нашу дачу – но не на саму, а рядом. Вечером, в восемь, там встретимся. Быстро давай, у этих, – он кивнул на трупы, – связь наверняка, сейчас спохватятся.

– Пап, – Тимка вскочил. – Пап, пожалуйста… мундир мой… возьми.

– Возьму, сын, – кивнул Филяев-старший. – А ты давай скорей.

Тимка резко выдохнул и кивнул…

…Их приехало не двое. Четверо.

Дядя Степа умирал около газона, сидя спиной к оградке. Глаза участкового были спокойными и светлыми, рука, сжимавшая «макар», лежала на коленях. Из «Хаммера» свешивался американец с раздробленным выстрелом в упор лицом. Второй – с зажатой в кулаке «береттой» – корчился у колес, как полураздавленный червяк, скребся, умирая, в асфальт пальцами свободной руки, словно просил открыть ворота в ад поскорее – уйти от земной боли. Хрипела и свистела рация.

– Дядя Степа… – Тимка притормозил и упал на колени возле мента. Грудь участкового была прострелена в трех местах, но глядел он по-прежнему чисто и даже улыбнулся.

– Тимка, – сказал он, и слова на губах обернулись кровью, яркой и алой. – Моих заберите с собой. Их не простят. А мне поделом. Я… – Он кашлянул и уронил голову на грудь. Упал на асфальт пистолет – как-то очень мягко, почти бесшумно.

Тимка посмотрел на окна бетонного дворового колодца. На одном шевельнулась занавеска. Все. Больше ни единого шевеления. Тимка оскалился и опустил глаза.

Мальчишка поднял курносый «макар». Помедлил миг. Поднес оружие к губам и поцеловал, а потом, коснувшись ран на серой форме пальцами, провел ими – окровавленными – по оружию.

– Каждая капля – смерть гада, – сказал он без патетики. Просто сказал. И встал, засовывая оружие за ремень джинсов. Он больше не собирался прятаться.

Это был его город. Его земля.

За ребятами потом. А сейчас – надо заскочить к Сергейчеву. Лишь бы его бабы не начали выть… Времени было мало.

Очень и очень мало.