Уже в старости, «от нечего делать» (как он, ухмыляясь, объяснял всем) пописывая мемуары, Романов, честно излагая на бумаге события тех недель, задумывался, что не сошел с ума, не надорвал нервы каким-то чудом.

Его рабочий день начинался в пять утра, а заканчивался за полночь, нередко и после двух часов ночи. И дела не кончались. Казалось, они просто не могут кончиться.

Оказывается, во Владивостоке жило еще больше ста тысяч человек. В шесть раз меньше, чем до войны, но все равно очень много. Более того, как только стало ясно, что в городе есть власть, в него потянулись нескончаемым потоком люди из окрестностей. Что в планы Большого Круга не входило никоим образом.

Если честно, сюрпризом для Романова стало и то, что практически весь город (за исключением десятка различных анклавов), оказывается, на самом деле контролировался бандами, с которыми пришлось вести настоящие бои. Бандиты не связывались с морпехами, но, когда те стали явственно брать Владивосток под контроль, поднялись на сопротивление. Только за первую неделю морпехами и разношерстными отрядами самообороны, которые объединил вокруг себя «Русский Восток», ставший незаметно ополченческим штабом, было уничтожено более восьмисот бандитов, казнено – почти четыреста. Сюда же следовало добавить и несколько сот самых разных «индивидуальных» преступников, выявленных с необычайной легкостью, – просто потому, что они и не скрывались. В основном это были насильники и грабители.

В начале второй недели объединившиеся бандиты из нескольких группировок попытались самым настоящим образом штурмовать мэрию – видимо, поняли, что церемониться с ними не будут, и пошли на отчаянный шаг. Впрочем, это ожидалось, штурм закончился бойней, а тех, кто не бросил оружие, густо повесили вдоль подъездного бульвара. После этого перестрелки и бои в городе пошли на спад, но проблем не стало меньше.

Их стало, скорей, больше, просто они приняли иной характер.

Приходилось конфисковывать буквально все – от горючего до автомобилей – и потом перераспределять блага по спискам. Люди отдавали требуемое туповато-покорно, они привыкли, что у них все и все отбирают. Но, во-первых, по городу поползли бесконечные, похожие на тихие струйки мутной воды, слухи – мол, новая власть пользуется отобранным. А во-вторых, люди при этом смотрели этой самой власти в рот, ожидая помощи, поддержки, благ, дотаций – и… и ничего не желали делать сами! «Ты нас спас, батюшка, – ты нас корми и пользуй», – иронично и зло сказал как-то раз Жарко.

Конечно, не все были такими. Может быть, даже и не большинство. Но Романову запомнились из тех дней именно эти бесконечные толпы и очереди людей, готовых стать рабами у кого угодно, лишь бы не делать и не думать самим, но при этом плюющих в спину ими же выдуманному господину, стоит ему отвернуться. Тех, кто что-то делал, – а нередко делал и не «что-то», а очень много, почти нечеловечески много! – было трудно заметить. Постоянно чем-то занятые, они не нуждались в особых указаниях и помощи. Замечались только результаты их дел. И Романов учился не забывать этих людей. В рабочем порядке приходило понимание, что заметней и бесполезней всех как раз те, кто постоянно что-то просит или маячит рядом с умоляющим видом. И легко скатиться в уверенность в том, что они и есть – народ.

Романов обратил внимание и на то, как изменились женщины. Они только что не руками держались за своих мужиков – любых. Одинокие смотрели на любых мужчин умоляюще, почти жалко. Видимо, пришло понимание сути вещей…

Впрочем, конечно, так было не со всеми. Кроме категорий «работяг», которые тянули все, и «болота», которое ждало, когда его вытянут из самого себя, была и еще одна. Временами Романова до истеричного смеха поражало, какое количество ненормальных, оказывается, выжило, скрывалось где-то и теперь вылезло на поверхность, чтобы начать предъявлять новой власти самые разные претензии, в том числе и по-настоящему идиотичные. От некоторых веяло таким душком откровенной шизофрении, что Романов терялся или начинал злиться. Тем более что именно эти шизики были самыми настойчивыми и агрессивней других требовали сочувствия и решения проблем.

Уже немолодой мужик, пригнавший чудом спасенное его семьей от мародеров стадо ярославских коров, почти четыре часа сидел в коридоре, да и потом, когда его заметили и привели на прием, смущенно бубнил: «Люди занятые… чего я… я ничего… подождать – оно просто… может, у кого дело важней… теперь-то что… вот пока гнали – это да… а сейчас-то и подождем…» За это время на прием дважды прорывался какой-то придурок, требовавший свободы самовыражения (в чем она должна была заключаться, Романов не понял, хотя говорил посетитель много и горячо), пришел полный велеречивый батюшка, настаивавший на проведении крестного хода, и лохматая истощенная десятиклассница со взглядом дауна, которой было непонятно, почему так долго не восстанавливается сеть «Вконтакте».

Девчонку Романов передал на руки дежурной бригаде медиков (ясно было, что у нее наркотическая интернет-ломка и обычное истощение от недоедания – поразительно, что жива), батюшку в приказном порядке приписал к одной из групп, проверявших квартиры на предмет трупов, истощенных, больных и так далее, а с самовыразителем во второй раз получилось совсем скверно. Буквально перед ним в кабинет вошел мальчик лет десяти. Просто вошел. Очень тихо, наверно, потому его и не остановили нигде… Худой, кое-как одетый. Он принес двух полувзрослых щенков овчарки, тоже не особо упитанных, но вполне жизнерадостных. Потом сказал: «Их съесть хотели, а я не хочу… спасите их, пожалуйста…» – и, поставив большую корзинку с тявкающими и возящимися щенятами на пол, сел на стул у двери, прислонился к стене и стал очень белым с черными кругами у закрывшихся глаз и рта.

Сразу после того, как унесли и его, и щенят (Романова уверили, что мальчишка будет жить), явился вторично этот самовыразитель, и Романов его застрелил. Не со зла, не сгоряча – долго сидел спокойно, внимательно слушал и думал, что это будет очень несправедливо: чтобы это существо и дальше жило в одном мире с тем мальчишкой. Потом достал пистолет и застрелил.

Стреляли в эти дни много. Очень много. А что было делать? Романова сильно потрясло то, что среди всех чиновников мэрии после проверки не оказалось ни единого, с кем можно было бы на самом деле работать. Самым распространенным типом тут был достаточно молодой перекладыватель бумажек, которому до сколь-либо подходящего работника следовало еще расти и расти. Таких, как правило, отправляли на строительство теплиц, разбивку зимних лагерей из армейских запасов и начавшуюся стройку к северо-востоку от города или ставили на работы в самом городе. А вот все более-менее важные кресла занимали человеческие производные от обезьяньего вожака – злобные, похотливые, хитрые, с невероятным чутьем на интриги, но не способные что-либо сделать реально.

Эту категорию вместе с семьями расстреляли за городом в какой-то балке – Романов не интересовался. Оставлять в живых подобных креслократов глупо и опасно, содержать их в тюрьме – нелепо и затратно, перевоспитать – практически невозможно. А их семьи были просто балластом, приложением к своим «старшим». Причем балластом опасным.

Но в результате Романов остался в пустом, без чиновников, здании.

Вообще-то Романов намеревался опять создать нечто вроде министерств – просто потому, что система казалась ему апробированной и надежной. Но, поразмыслив, пришел к неожиданно ясной и четкой мысли: проблемы надо решать не министерствами. А людьми. Есть проблема – берем человека, который готов ее решить. Даем ему карт-бланш на привлечение людей, сил и средств. И в срок спрашиваем с него, и только с него, – и без оправданий. Если он справился – хорошо. Если справился, сэкономив силы и средства, – награждаем. Если не справился… нет, не наказываем, но помечаем, что дел такого типа ему поручать нельзя. А вот если убеждал всех, что справится, врал, а потом провалил…

Он не знал, как будет эта система действовать потом. Но пока… пока она действовала. И отлично.

Были, впрочем, люди, занимавшиеся и чем-то постоянным – тем, что требовало такого же постоянного контроля. Внутренняя и внешняя безопасность, продукты, строительство… И дети. Собственно, так и начал складываться реальный Большой Круг, в который входили сам Романов, профессор Лютовой, капитан Муромцев, каперанг Юрзин, Жарко, еще несколько человек, которые контролировали важные направления деятельности, например, бывший директор вполне процветавшего колхоза-АОЗТ «Рассвет» кореец Хегай Ли Дэ, который взял на себя почти все сельскохозяйственные дела. Кстати, именно он натолкнул Романова на мысль о необходимости работы над новой конституцией, которую Большой Круг решил назвать «Русская Правда». Романов был слегка поражен, когда Хегай во время самого начала обсуждения этого вопроса озабоченно сказал:

– Нужно первой же статьей непременно закрепить документально главенствующую роль русской нации в государстве и обществе…

– Я не пойму, ты вообще-то кореец, – откровенно в лоб высказался тогда Муромцев. – Так какого черта?

Это было больше шуткой, но Хегай неожиданно покачал головой и очень серьезно ответил:

– Не смейся, но я думаю, что эти беды посланы миру за то, что он забыл, что для него сделали русские.

Возражать было нечего, если честно…

Лютовой присутствовал на заседаниях всегда, хотя почти ничего не говорил на людях. Он, как и обещал, познакомил Романова сразу с несколькими небольшими группами молодых (в том числе на самом деле молодых) ученых, в разработках и наработках которых Романов мало что понял, но Лютовой рекомендовал эти вещи как буквально жизненно необходимые. Однако эта идея – точнее, целый ряд потащивших друг друга за собой идей, – пришла в голову самому Романову вскоре после разговора с начальницей Жарко, которую байкер-педагог и привел на прием поздно вечером.

Романов как раз занимался вопросом армии как таковой и мучился: бригаду, которой командовал сейчас Муромцев и которая рисковала стать самодовлеющим государством в государстве, надо было распускать, все начинать заново, а как, с какого бока взяться за эту реформу, даже в ум взять не получалось. Рядом лежала докладная записка того же Муромцева, что в бригаде живут двести семнадцать мальчиков-сирот от пяти-шести до четырнадцати-пятнадцати лет и с ними надо что-то делать. А пять минут назад ушел Лютовой, с которым опять состоялся очередной странноватый, парадоксальный разговор, начавшийся с ерунды: с вопроса о том, что компьютерная сеть в мэрии потребляет слишком много энергии.

– По-моему, ее следует вообще отключить, оставив лишь те машины, которые занимаются важными расчетами, – неожиданно сказал профессор. – И необходимо вычистить компьютеры из частного владения и из карманов. Конечно, большая их часть не работает… но все равно. Убрать. Надолго. На много десятков лет.

Романов даже слегка обалдел от такого предложения. Пока он подыскивал и формулировал возражения, Лютовой продолжал как ни в чем не бывало:

– Что такое компьютер в частных руках при нынешнем уровне развития морали – точней, при том, который был до катастрофы? Библиотека? Нет. Рабочий инструмент? Нет. Это тупое или грязное развлекалово плюс вынос мозга на аутсорсинг. И он стал, на мой взгляд, главнейшей причиной морального одичания последнего времени. Обычный мобильный телефон со множеством функций низвел основную массу детей до хилых тупых ублюдков, сыграв роль обычного электронного наркотика. Компьютер в руках взрослых убил множество ремесел, множество на самом деле полезных навыков… которые нам теперь придется восстанавливать и за отсутствие которых, наверное, уже миллионы людей заплатили жизнями. Прежде чем люди снова получат что-то подобное в руки, им надо будет здорово повзрослеть как биологическому виду. А раньше – нет. Нет. И нет.

– Сдерживать прогресс? Не слишком умно, – возразил Романов. Почему-то ему всегда хотелось в разговорах с Лютовым возражать снова и снова. То ли из-за спокойного менторского тона… то ли потому, что возразить, в сущности, было нечего, даже если профессор говорил странные или страшные вещи.

– Да, – Лютовой легко, по-молодому, поднялся с кресла, – не слишком умно. Это я что-то… – Он подошел к окну и, стоя возле него, глядя наружу, сказал: – Погода опять мерзкая… Ну что, домой мне как добираться – такси вызвать или на автобусе?

– Я понял, – буркнул Романов почти тут же. – Хватит.

Профессор повернулся к нему и покачал головой:

– Постарайтесь на самом деле понять. Не на словах. Ваш прогресс – вон он, за окном. Это все вообще и произошло потому, что прогресс прогресса обогнал прогресс совести. Возьмите это в толк наконец. Нам надо спасти цивилизацию – согласен. Всю, целиком, – согласен. Но мы не должны быть идиотами и стараться ее поскорей вернуть. Иначе все начнется сначала. Рано или поздно. Наша задача – воспитать нового человека. Это надо делать с чистого листа. С абсолютно чистого. Чтобы ни на ногах, ни на руках ничего не висело. Ни презумпция невиновности, ни МР3-плеер. Не нужны они при отсутствии совести. Просто-таки опасны они в таком случае. Если уж выпал нам шанс – то его надо использовать на полную мощь, я не устану повторять это вам снова и снова. Тем более что мы за этот шанс заплатили так, что… – Лютовой не договорил и снова отвернулся к окну…

…Может быть, именно мысли о том разговоре не давали сейчас сосредоточиться на армейских вопросах. Поэтому Романов почти обрадовался, когда появился Жарко.

Он был не один. Вместе с ним пришла женщина лет сорока – неожиданно хорошо одетая, моложавая, с аккуратной прической и уверенным поведением. Романов насторожился – прическа явно была сделана недавно, да и одежда производила какое-то… какое-то немного странное впечатление. Словно ее долго не надевали, а потом надели хоть и умело, но в спешке.

– Знакомьтесь, Алина Юрьевна, – Жарко чуть поклонился, – вот это как раз и есть наша нынешняя власть. – Он почти изящным жестом указал на вставшего тоже с легким поклоном Романова. – Можно сказать, государь Владивостока. Товарищ Романов.

– Государь – и товарищ? – Алина Юрьевна улыбнулась. Видно было, что это у нее отработано – начинать разговор с легкой шутки, но начинать первой – в некоторой степени ставя собеседника, пусть и облеченного властью, в подсознательно подчиненное положение.

– Насчет государя – неудачная шутка Вячеслава Борисовича. – Романов указал на одно из кресел. – А насчет товарища – посмотрим. Подобное обращение надо еще заслужить. Итак, я вас слушаю. Думаю, что, если Вячеслав Борисович провел вас… по знакомству, когда я работаю с документами, для этого должна быть основательная причина.

Женщина расположилась по-хозяйски, привычно, много раз, видимо, бывала в кабинетах… может быть, даже в этом. Но снова в ее поведении на короткую секунду мелькнула какая-то… неуверенность. Точней Романов определить не мог и просто приготовился внимательно слушать. Жарко расположился у подоконника, глядя тоже с неким непонятным интересом.

– Слава, наверное, не говорил вам… – начала посетительница, с улыбкой посмотрев на Жарко.

Романов суховато спросил:

– Вячеслав Борисович ваш младший родственник? Или вы с ним в близких отношениях?

– Н… нет, – удивленно отозвалась Алина Юрьевна. Чуть покраснела и поправилась: – Вячеслав Борисович, наверное, не говорил вам обо мне: я была, так сказать, его начальством – заведующая ГорОНО. Алина Юрьевна Салганова. – Романов кивнул, имея в виду «очень приятно». – Я внимательно слежу за происходящим в городе, и, должна сказать, вы кажетесь мне представителем твердой власти. Прежний мэр явно не справлялся со своими обязанностями в этот кризисный период. Я бы сказала – в страшный период. Но ведь вы военный?

– Точно так, если сейчас это имеет значение… – медленно проговорил Романов.

Алина Юрьевна удовлетворенно кивнула и продолжила:

– Тем не менее вы не можете не согласиться, что каждый должен заниматься своим делом. Вы простите меня, – на этот раз улыбка ее была искренней и немного виноватой, – я говорю слегка плакатным языком, но я так привыкла… и я прошу вас поверить, что намерения мои искренни. Я, сами понимаете, ничего не могла поделать раньше для установления хоть какого-то порядка… – Она на миг запнулась. По лицу промелькнула тень, и Романов прочел все, что пряталось в этой тени: темная квартира, нелепо придвинутый к двери стол, страх выдать себя хотя бы звуком, настороженное прислушиванье к звукам на улице, ужас – шаги на лестничной клетке… Но уже через миг тень исчезла – в кресле снова сидела уверенная в себе, спокойная деловая женщина. – Я бы хотела вам предложить свои услуги. По прежней специальности. Как я понимаю, детей вы без внимания не оставите? – В голосе было почти обвинение. Словно она сомневалась, что Романов вообще способен думать о детях.

– Ни в коем случае, – покачал головой Романов. Повторил задумчиво: – Ни в коем случае.

– Ну вот. – Алина Юрьевна решительно кивнула. – Думаю, что следует в первую очередь озаботиться созданием для детей максимально комфортных условий… конечно, я понимаю, что с учетом нынешних реалий, но… вот, например, по дороге сюда я видела группу мальчиков лет по восемь-десять, кажется, которую вывозили куда-то за город, на посадку картошки, это…

– Прервитесь, – Романов решил все для себя в одну секунду. Салганова удивленно и даже слегка оскорбленно умолкла. – Я верю, что у вас очень большой опыт. Возможно, просто грандиозный. Я ничего не знаю о вашей деятельности до… этих событий. Но я вижу, что произошло. И вы видите, что произошло. И мне почему-то кажется, что в немалой степени ваша деятельность на прежнем посту к этому финалу и привела.

– Что? – Глаза Алины Юрьевны стали непонимающими.

Романов вздохнул и подвел черту:

– С мальчишками вы работать не будете. Может быть – я пока не уверен и в этом, – но может быть, вам найдется место при девочках. А мальчишек должны учить и воспитывать мужчины.

– А я, например, одна ращу сына, – возразила Салганова.

Романову стало смешно: «Ращу сына!» Но тема была не смешной совсем. И он спросил с интересом:

– У вас один сын?

– Да…

– Сколько вам лет?

– Женщинам таких… – улыбнулась Алина Юрьевна.

Голос Романова стал жестким, откровенно повелительным – он ждал ответа:

– Сколько вам лет?

– Сорок пять… – Женщина стушевалась.

– Выглядите моложе… И один сын? Плохо. Очень. А его отец?

– Я в разводе уже три го…

– Сколько мальчику лет?

– Двенадцать… Что это за допрос?! – откровенно возмутилась наконец женщина.

– Ясно, – кивнул Романов. – Развелись, когда мальчишка стал откровенно тянуться к отцу… чтобы сохранить себе комнатную куколку в виде вечного маленького мальчика, который «никогда не огорчает маму»… Чем самооправдались? Пил, бил, не уделял внимания, приходил поздно, смотрел косо, снимал туфли стоя, спотыкался о кота? Впрочем, неважно… Мы найдем вам мужа.

– Что? – В вопросе было настоящее потрясение, Алина Юрьевна даже чуть наклонилась вперед, словно желая убедиться, что ослышалась.

– Мы найдем вам мужа, – повторил Романов спокойно.

– Без любви? – Женщина еще пыталась шутить, хотя ее тревожный взгляд скользил туда-сюда по непроницаемому лицу Романова.

– Эта болезнь быстро проходит, – ответил Романов.

– Нет уж, спасибо! – Салганова резко встала, вздернув голову, оправила юбку. – Всего…

Но Романов опять перебил ее:

– Воля ваша. Но в таком случае ваш сын немедленно переселяется в казармы бригады.

– Что?! – В этом вопросе уже не было недоверия. Был ужас.

– Поймите, – Романов тоже поднялся и говорил спокойно, взвешенно, – мы просто не можем себе позволить еще одно искалеченное мамочками поколение мальчишек. Посему за вами выбор. Или вы находите мужчину, с которого мальчик, спасенный вами, но от этого не переставший быть жертвой, будет брать пример… или вы вольны и дальше жить, как хотите, но, простите, одна.

Было еще несколько секунд тишины. Потрясенной. Казалось, сейчас в ней разразится гроза. Но… вместо этого послышался сдавленный, тихий голос, в котором были ужас и слезы:

– Нет, только не это… только не это… умоляю вас… не разлучайте с сыном… я согласна на все… на все, слышите?! – выкрикнула женщина и разрыдалась, пряча лицо в ладонях.

– Не надо, – вздохнул Романов. – Видите, как легко было сделать вас из решительной и деловой женщины жалким существом, готовым на все – подчеркиваю это! – ради слепого чувства к своему единственному сыну? Что само по себе уродство… Впрочем… без этого чувства мир бы разрушился. Оно нужно. Оно – необходимо. Но… под контролем мужчин… Выпейте воды, Алина Юрьевна. – Он налил из графина в высокий узкий стакан, протянул Салгановой, потом втолкнул в руку силой и заставил пить. – Я не шутил, когда говорил вам то, что говорил. И, кстати, спасибо вам. Именно вы натолкнули меня… впрочем – неважно. Найдите человека сами. Не любовь ищите, сейчас вы ее не найдете, – найдите мужчину. Если не будет получаться – мы на самом деле поможем. Понимаете, что я говорю?

– Но это же… – Женщина достала из кармашка платок, но не вытирала слезы, а судорожно комкала в руках. – Как вы не понимаете…

– Я все отлично понимаю, – покачал головой Романов. – Вам найдут место. В интернате для девочек. Конечно, не на начальствующей роли. Воспитательницей… Я не знаю, там, на месте, разберутся. Но у вас есть… есть четыре недели, чтобы сделать то, что я сказал. Или мы заберем мальчика. Вы понимаете, что я говорю?

– У вас нет сердца… – Это были не просто слова, женщина не пыталась «давить на жалость», она просто говорила. – Вы зверь… для вас достоинство женщины – пустые слова…

– Звери – это те, от кого вы прятались за запертыми дверями, – тихо сказал Романов и по лицу женщины – по вновь мелькнувшей тени – понял, что угадал. – И они не кончились. Вообще ничего не кончилось. Даже не началось толком ничего. А что до достоинства – полминуты назад вы были готовы на все, что угодно, чтобы сохранить рядом сына. Какое достоинство, кроме охраняемого мужчинами, есть у вас? И кто вам его сохранит в будущем? И какое достоинство вы воспитаете в своем сыне? Анекдотичное: «Черт, бык, педераст – зато живой!» Да? Все. Простите – закончен разговор. Я еще раз вас благодарю – без вашего визита я бы подумал об этом позже, а с этим нельзя опаздывать… Вячеслав Борисович, проводите Алину Юрьевну и помогите с устройством.

Жарко кивнул, взял женщину под локоть, вывел ее, не сопротивляющуюся, наружу. Романов схватил графин, долго пил из горлышка. Потом пудово выматерился и замахнулся графином… но не бросил. Поставил на стол, сел сам. Тяжело дыша, придвинул к себе черную папку с угла, резко открыл.

Внутри была груда листков, исписанных разными почерками, исчерканных разными правками. И эта груда представляла собой основу будущей «Русской Правды». На первом же чистом месте под строчками, набросанными почерком, кажется, самого Лютового («…у половой ориентации не может быть «вариантов», любые отклонения являются либо болезнью, подлежащей лечению, либо в случае отказа от такого лечения – общественно опасными преступлениями, карающимися…»), Романов написал размашисто и крупно: «Семьей является союз мужчины и женщины, безусловным главой которого является мужчина. Никакие вариации решения вопроса не допускаются» – и жирно подчеркнул написанное. Потом вырвал из отрывного блокнота на столе перед собой лист и стал набрасывать распоряжение, которое завтра следует огласить и расклеить в напечатанном виде по всей контролируемой территории…

«В 28-дневный срок настоятельно предлагается всем одиноким женщинам, равно и мужчинам, воспитывающим детей, найти себе пару. В противном случае дети будут отняты и переданы на общественное воспитание либо в другие семьи. Семьям, в которых менее трех детей, настоятельно предлагается взять на воспитание сирот (информация в мэрии и в Думе) до этого числа или же сверх него по желанию. Семьи, которые этого не сделают, будут привлекаться к дополнительным грязным работам за малодетность. Отсутствие спутника жизни после 30 лет недопустимо, создание полноценной семьи является обязанностью человека…»

Жарко вернулся, когда Романов заканчивал писать. Снова прошел к окну. Постоял там, глядя наружу, на черные ночные кроны деревьев, потом кашлянул и сказал, поворачиваясь к столу:

– Да уж. Некрасивый разговор. Но правильный. Чего-то подобного я ожидал, когда привел ее сюда…

Вместо ответа Романов показал Жарко записку и листок из «Русской Правды». Пока тот читал, Романов покрутил в пальцах ручку и сказал:

– Я хочу, чтобы вы занялись детьми. Детьми. И теми, которые в семьях или которые попадут туда. И отдельно и особо – сиротами, которых вы сами отберете из общего числа.

Жарко поднял глаза от листков, положил бумаги на стол. Уронил нейтральное:

– Так.

– Последние двадцать лет вокруг них слишком много носились с их правами и прочей ересью, – продолжал Романов. – В результате сейчас они расплачиваются тяжелей взрослых.

– По-моему, все беды всегда тяжелей всего били по детям… – Жарко не сводил с Романова глаз и сейчас очень походил на… на Иисуса Христа. Только очень странного. Может быть, пересмотревшего свои взгляды насчет любви и от этого только еще больше любящего людей…

– Да, в силу их простых возрастных физической незащищенности и умственной неразвитости. Но это, блин, уникальное поколение. – Романов стукнул кулаком по столу. – Я долго об этом думал, долго готовился именно к разговору с вами на эту тему, хорошо, что все так сложилось удачно… Не обладая в массе своей никакими положительными качествами детей прошлого – знаниями, смелостью, неприхотливостью, приспособленностью к жизни, – они были полны раздутого самомнения. – Романов сам удивлялся, как быстро и легко соскакивают с языка, облекаясь в слова, столь долго и мучительно передуманные мысли. – Как результат – большинство из тех, кто уцелел, просто находятся в постоянном шоке от наглядного крушения своего центропупизма. Их вам придется восстанавливать заново. Но есть немало тех, кто ухитрился сохранить свой незамутненный идиотизм. Их вам придется ломать, а потом восстанавливать.

– Вам не кажется, что это слишком… механистично? – Жарко не сводил с Романова взгляда.

– Дорогой Вячеслав Борисович, – проникновенно сказал Романов. – Если вам дали велосипед, одно колесо которого крутится перпендикулярно другому, вы ведь не станете восхищаться самобытностью этого велосипеда, оригинальным новаторским замыслом… роскошной отделкой, наконец? Вы его разберете и будете переделывать.

– Но дети все-таки не велосипеды.

– Именно. Безнадежный велосипед можно выкинуть, наконец. А детей осталось слишком мало, чтобы ими так разбрасываться. Странно, что я это объясняю вам!

– Справедливости ради – есть немало мальчишек, которые…

– Есть. Но о них речь не идет. У них будут другие кураторы, хоть и подчиняющиеся вам, другие проблемы, и к вам конкретно они начнут проситься на отдых… уверяю.

– Вы хотите, чтобы я создал и внедрил новую систему воспитания и образования? – теперь Жарко говорил четко и резко.

– Да, – так же, в тон ему, отчеканил Романов.

– Предельно тоталитарную, жесткую и эффективную?

– Да.

– Учитывающую не права, желания и свободы, а только пользу для общества и самого ребенка, причем пользу пролонгированную…

– По-русски, пожалуйста, Вячеслав Борисович. Я не знаю этого слова.

– На отдаленное будущее.

– Да.

– И внедрял ее повсеместно, не считаясь ни с чем?

– Да.

– И кроме того – чтобы я занялся отдельно государственным воспитанием части сирот, которые покажутся мне подходящими на роль бойцов и лидеров?

– Да.

Жарко наконец отвел взгляд. Усмехнулся:

– И что… нет никаких ограничений в моей работе?

– Никаких. Даже если вы кого-то убьете или доведете до смерти – разрешается. Впрочем… – Романов провел по лицу ладонью, помассировал щеки. – Одно ограничение все-таки есть. Вам ведь известна – известна на уровне инстинкта, я за вами следил с самого начала нашей эпопеи, с первой встречи, – разница между жестокостью и издевательством, между принуждением к подчинению и унижением, между «правами» и душевным достоинством? – Жарко кивнул, глаза его стали чуть удивленными, он явно не ожидал от Романова таких разговоров. – Не унижайте их. Не издевайтесь над ними. Не топчите их достоинство. Это всегда, понимаете, всегда остается в душе как гноящаяся рана. И рана эта никогда не заживает. А гнойники в душе нам не нужны. Ну, я целиком и полностью полагаюсь на вас и ваше чутье.

На лице Жарко отразился вдруг испуг. Настоящий. Он наклонил голову и, исподлобья разглядывая Романова, тихо спросил, называя его на «ты»:

– Ты хоть понимаешь, какую власть я получу таким образом?

– А что? Свергнешь всех остальных? – спокойно спросил Романов, тоже перейдя на «ты».

– Нет… Просто боюсь не справиться. Хотя честно признаюсь: о том, что ты сейчас говоришь, я мечтал. Мечтал много лет. Все, на что я сейчас возражал, я держал в уме постоянно… и сейчас с трудом верю, что мне выпал шанс… и боюсь его…

– Послушай, а я просто летеха-морпех, который… – Романов ожесточенно плюнул в урну для бумаг. Жарко кивнул:

– Понял.

И, прежде чем выйти, коротко отсалютовал.

Женька появился в Думе в неурочный час. Если честно, Романов часто забывал про своего «спасеныша». Просто не хватало времени думать о нем. В конце концов, Белосельский был в безопасности, он был сыт, одет, обут, жил в тепле – чего нельзя было сказать о множестве других детей.

Женька, похоже, все понимал и не обижался. Он просто появлялся в штабе в обед и приносил Романову поесть. Готовить Женька не умел, но, похоже, старательно учился – у него получалось с каждым разом все лучше. Чем он занимается в остальное время, Романов, к собственному стыду, не знал вообще.

Однако на этот раз Женька пришел почти с утра. Пропихнулся вне очереди в кабинет, мычаще огрызнулся в коридор на кого-то и в ответ на вопросительный и недовольный взгляд Романова достал свой верный блокнот. Присел к столу, начал писать. Романов с интересом рассматривал его – коротко стриженного, в плотной кожаной куртке, армейских штанах-«песчанке» с большими карманами и прочных, неказистых рабочих ботинках. «ТТ» у мальчишки, видимо, был под курткой, но из-под ее короткой полы виднелся нижний край чехла для висящего на поясе рабочего инструмента – дорогой надежной «лазерманы», которую мальчишка, судя по всему, сам где-то… нашел. Неожиданно подумалось, что в магазинах до сих пор лежат кучи модного барахла – и на взрослого, и на подростка, и детского. И его никто не берет, только потихоньку команды вывозят «на ткань». Эта одежда, как и мода, которой еще недавно, например, придерживались ровесники Женьки (никто из них не обул бы таких ботинок еще в прошлом году, даже глядеть не стал бы), – она была искусственной. Нелепой. Не выдерживающей столкновения с малейшими трудностями жизни. Таким же был и мир, в котором их создавали и активно навязывали. Он тоже не выдержал.

И теперь за это платили люди. Романов вдруг задумался: интересно, сколько подростков, не успевших сориентироваться в изменениях мира, погибли из-за… штанов? Да-да, тех самых идиотских мешков, телепающихся по земле, поверх которых было «круто» показывать резинку трусов. И которые помешали их носителям быстро бежать, когда это было жизненно важно?

Мысль была страшной, если честно.

Женька между тем поставил точку, победно шмыгнул носом и решительно подвинул блокнот взрослому: «Есть ребята. В городе на акраинах и близко в при городах. И в деревнях близко еще. Семь разных мест. Знают много всякое про банды которые там и про другое разное важное. Хотят помоч».

Романов поднял глаза, постучал по блокноту пальцем:

– Ты им веришь?

Кивок. Решительный – видно было, что Женька много думал об этом.

– Ты их знаешь? Раньше знал?

Женька придвинул блокнот, написал:

«Нивсех. Мало кого. Восновном простые пацаны, я с такими нидружил. Вобще ранше фигня. Ранше все были другие. Им плохо. Или прячуца или как могут защищаюца. Они помогут а мы их защитим. Я им верю. Клянус».

– Почему они просто не придут сюда? – допытывался Романов.

Женька вздохнул, досадливо поморщился, что-то мукнул недовольно, губами изобразил явно нечто матерное, досадуя на свою немоту. Опять застрочил:

«Поразному. Кто уходить с дома не хочет из села, там еда есть а тут кто знает. Кто и нас боица и думает что если не просто так прити а за помощ то лучше. Я уже много раз с ними говорил. Они прападут а так и им и нам харашо. Я могу сразу завтра встречу сделать. Ждут они».

– Хорошо, – кивнул Романов. И только теперь спохватился: – Погоди! А ты что, в город ходишь?!

Женька ответил удивленным взглядом. Кивнул. Мелькнул карандашом:

«Кждый день. И в город и дальше. Я велик подобрал во дворе. Ты нидумай он ничей. Я искал чей. Ничей. Я хорошо ежу. И стрелять тренируюс каждый день. Меня лейтенант Белюков учит».

«Ну и что я ему возражу? – подумал Романов. – Ну ездит. Не будет же он всю жизнь, которая вряд ли скоро станет лучше, сидеть в коробке с ватой? И остальные…»

– Вечером, в семь, зайдешь и доложишь, где и когда точно будет встреча, – сказал Романов уже по-деловому. – Свободен.

Женька вскочил, вытянулся. Потом отдал салют и поспешил к двери…

Да, то, что творилось за пределами пригородов Владивостока, было проблемой, и сейчас, глядя вслед мальчишке, Романов это осознавал как нельзя лучше. Даже не проблемой, а загадкой. Мощный радиоузел удалось ввести в действие, выяснилось, что радиосвязь никуда не делась, но нашарить хоть кого-нибудь пока не удавалось, эфир был плотно забит дикими помехами. По БАМу и дальше доходили смутные слухи о полнейшем беспределе, хаосе, резне… Хабаровск и Комсомольск-на-Амуре были, судя по всему, разрушены; что в Центральной России – вообще не было известно, и Романов все чаще задумывался о прогнозах Лютового. Но в то же время думалось и другое: не может быть, чтобы не было нормальных анклавов. Будем собирать всех в кучу, чего теперь ждать…

Но, чтобы «собирать в кучу» хотя бы окрестности, надо было что-то о них знать. А с этим ощущался чудовищный напряг. Поисковые группы не забирались дальше десяти, ну, пятнадцати километров от окраин Владика.

Работа поисковых групп была опасной, поэтому кроме транспорта (как правило – грузовика) и полудюжины «носильщиков» с врачом в каждую входило четверо бойцов, обычно – ополченцев, хорошо знавших район, где предстояло работать. С начала деятельности было собрано по квартирам и «просто так» больше ста тысяч трупов, из которых часть – фрагментарно или в неопознаваемом состоянии. Треть принадлежала детям, остальные, как правило, старикам и женщинам. Очень многие, видимо, умерли от каких-то врожденных или старческих болезней, от несчастных случаев, некоторые – от голода, немало было убитых и брошенных прямо в ограбленных квартирах или домах либо во дворах. Трупы сжигали в угольных печах бывшего судоремонтного завода. Не безвестно – все данные, которые удавалось найти, заносились в особые книги; если данных не было совсем – заносились приметы, хотя бы место обнаружения… Списки эти дублировались авиационной краской прямо на одной из внутризаводских стен. И около этой стены постоянно были люди. Постоянно…

Но много людей – в основном детей – удалось спасти. Ужасало то, что зачастую эти дети были брошены взрослыми. Родными матерями и отцами. Узнавая об этом, Романов всерьез задумывался, надо ли спасать человечество.

Это ощущение усиливалось, потому что в квартирах находились и другие вещи, из которых бандитские склады награбленного были как бы не самым безобидным. Часто – почти каждый день! – находились притоны с женщинами и детьми, превращенными в секс-рабов, либо (на окраинах чаще всего) какие-нибудь хозяйства, где за похлебку те же женщины и дети работали уже «просто» как «обычные» рабы. И в трех местах нашли другое. Окончательно страшное. Жилища людоедов. Причем это были вовсе не опустившиеся или сошедшие с ума несчастные существа, как в книжках про блокаду Ленинграда, которые когда-то читал Романов. Нет. Напротив. Очень расчетливые, зажиточные, «успешные» лю… нелюди, которые вовсе не испытывали голода. Они просто сметливо делали запасы на просчитанное будущее из «самого доступного материала». Даже у самого безжалостного бандита, у самого гнусного насильника, у самого жадного грабителя мысль об этом вызвала бы отторжение.

Да. Задумывался поневоле… Еще в начале деятельности на своем посту Романов побывал сам в «коттеджном поселке» недалеко от окраины, элитном населенном пункте, где жили «средние сливки высшего общества». Побывал просто потому, что один из молодых ученых, которых Романов – в неясном, но упорном, детском каком-то, желании подразнить Лютового – продолжал называть «протеже», попросил вывезти оттуда «всех, кого сможете». Большего он не объяснил, только махнул рукой. Ну и Романов послал туда Жарко с двумя десятками его мотоциклистов, а сам присоединился в последний момент. Из внезапно вспыхнувшего острого интереса.

Вообще он отлично знал об этом поселке. Но был почему-то (видимо, подсознательно) уверен, что там в любом случае все в порядке и позже, когда наладится дело во Владике, с живущими там людьми можно будет просто договориться. У них наверняка запасы продуктов, в каждом доме – оружие, транспорт, у многих – автономные генераторы… Сидят они себе там и сидят. Наверное, очень неплохо устроились. Недаром даже банды к ним не сунулись. «Что там может быть страшного-то?» – думал Романов, покачиваясь на переднем сиденье своего «гусара» и придерживая правой рукой установленный для стрельбы вперед «ПКМ»…

Если где-то и можно было наблюдать ярко и воочию полнейший распад человеческой личности – так это именно здесь. И было – только теперь, глядя вокруг из медленно едущего джипа, Романов осознал это окончательно – что-то извращенно-закономерное в том, что существа, в мирное время искренне верившие, что им не писаны никакие юридические законы, что они – на вершине пирамиды, во время войны легко отряхнули с себя, словно ненужную шелуху, и законы человеческой морали, скатившись с иллюзорной вершины во вполне реальную беспредельную гнусность.

Впрочем, Жарко возразил Романову. Он считал, что этот пир во время чумы порожден не освобождением от морали – морали у этих существ не было никогда, подобные вещи они называли презрительно «пацанской ванилькой», – а обычным страхом, характерным в такие моменты для тех, кто не верит ни во что, кроме своих желаний.

Но, как бы дело ни обстояло, наблюдать за происходящим было страшно. До такой степени страшно, что страх как бы сам выносил себя за скобки.

В некоторых местах поселка горели – видимо, уже не первый день – дома. Слышались выстрелы, обрывки песен, крики как истерично-веселые, так и полные ужаса и боли, – и вживую, и через усилители. Всюду валялись, свисали из окон, висели на деревьях и оградах трупы – и совсем свежие, и уже почти разложившиеся, и просто их куски, в которых не всегда можно было даже просто опознать часть человека. Видно было, что среди них есть убитые, самоубийцы и умершие непонятно из-за чего. Шлялись в одиночку и группами пьяные или одурманенные наркотиками существа, младшим из которых было едва-едва по три-четыре года. Многие были голыми, и это, судя по всему, ими даже просто не ощущалось. Казалось, им всем ни до чего нет дела. Тут же, среди трупов и невменяемых, на лужайках перед домами, на верандах – трудно было куда-то глянуть и не наткнуться на подобную сцену, – обезумевшие люди занимались сексом; казалось, кто-то решил овеществить в реале самые омерзительные и страшные порносайты, как бы в память о сгинувшем Интернете. Иногда здесь же гулял какой-то безумный самодеятельный карнавал, слышались смех, тосты, а участники веселья легко и просто присоединялись к оргиям.

Отряд остановился в центре «гондон-минимума», как обозвал кондоминиум один из байкеров, – у неработающего фонтана в парке. В чаше фонтана навалом лежали трупы. Тут ж сидел и плакал ребенок лет двух-трех – у него на шее заливался сигналами электронный «беби-ситтер», пытаясь достучаться до неизвестно где находящейся матери малыша.

– Остановить это все невозможно. – Жарко кивнул одному из своих людей, тот отправился за малышом. – Даже неясно, с чего начинать… Смотри, тут же все просто-напросто не в себе! Нужна зачистка. Отдай приказ.

– Но тут дети… – Романов осекся, увидев, как вырвавшийся из боковой улицы на круговую трассу серебристо-зеркальный джип легко переехал двух голых девочек десяти-двенадцати лет, упоенно ласкавших друг друга прямо посреди дороги рядом с большим кегом пива. Хлынувшая кровь, смешанная с желтой отравой из бочки, хлестнула по джипу, он вильнул и завалился боком в дренажную канаву; из машины никто не вышел, она так и осталась стоять, словно серебряный гроб из детской страшилки. Одна из девочек, еще живая, истошно-пронзительно кричала на одной ноте, но этот крик не привлекал, да и не мог привлечь ничьего внимания в атмосфере, царившей на улицах.

– Копии своих родителей, можешь мне поверить. Я хорошо знаю этот малолетний сброд, – жестко сказал Жарко.

– Есть и совсем маленькие, – Романов кивнул на малыша, который мгновенно затих (или даже потерял сознание) на руках у взрослого. – И я думаю, что и нормальные тут все-таки есть тоже. Мы не можем бросаться людьми. Надо забрать малышей и тех, кто захочет уйти. Выходим наружу, окружаем периметр и начинаем.

– Порченое семя… – Жарко покривился. Но возражать не стал…

Они вывезли оттуда двадцать пять детей, в основном малышей, и троих взрослых. И одну-единственную семью из пяти человек: старушки, матери с отцом и двух мальчиков одиннадцати и шести лет, – которые сидели, забаррикадировавшись, в своем доме. В стычках, которые начали вспыхивать сами собой, потеряли двоих бойцов. Скольких убили – не считали и потом еще много часов стаскивали и сталкивали машинами трупы в красивый овраг за дальней окраиной поселка. Сами дома, конечно, могли пригодиться – если не сгорят все, занимаясь друг от друга. Тушить пожары не было никакой возможности.

На воротах, которые встретили их открытыми и которые Жарко старательно закрыл, прямо на стыке добротных створок, поверх предупреждающей таблички о частном владении Романов наклеил недавно появившийся плакат-печать: черно-желто-белый лист со стилизованной надписью красным: