– Да вы что, фигурально выражаясь, одурели?! – Лицо женщины в белом халате сделалось уже окончательно сердитым. – Не пущу я вас к нему, не мечтайте и не надейтесь!

– Женщина. Милая, – Верещагин прижал руку к груди. – Ну мне что, ваш госпиталь – штурмом брать? Не умею я свои госпиталя штурмовать…

– А я не умею вам объяснить – слов не хватает! – что у мальчика вам делать нечего, – отрезала врач. – Кстати, что у вас с рукой?

– Перелом, – ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя, перенесенного в подвалы. – Не пустите?

– Нет, – отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.

– Так, – столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на гревшихся на сентябрьском (практически еще летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.

Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился – очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения – возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра – по виду, недавняя старшая школьница – затормозила и сказала тихо:

– Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?

– Ничего, ничего, дочка, – прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, – я сам, ты иди, иди… – и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.

В палате было не меньше десятка «лежачих». Кое-кто даже в сознании и достаточно бодрый – к ним офицер и обратился:

– Ш-ша, мужики… Тихо. Где мой вестовой?

– Мальчишка-то? – начал один из раненых, верхняя часть тела которого была закована в гипсовый корсет. – Он…

– Вижу, – поднял руку Верещагин (это был он), – спасибо.

Пашка лежал около стены – под капельницей. Когда надсотник подошел и присел рядом на корточки, то сперва испугался – глаза мальчишки, открытые, были сонными, как тогда. Но потом Пашка сморгнул муть, вяло, но радостно улыбнулся и пошевелил пальцами руки, в которую уходил шланг (не одноразовый, старый резиновый). Зашевелил губами.

– Тихо, молчи, ты что?! – офицер поднес ладонь к его губам. – Молчи, не говори! – он видел, что бинты на шее Пашки помечены красным.

Мальчишка мигнул. Снова улыбнулся. Выпростал из-под одеяла вторую руку, коснулся бинтов на руке офицера, шевельнул бровями.

– Да, сломал все-таки, – кивнул Верещагин. – Ты в него влепил, ну, тут я тоже подсуетился – и прямо в лоб ему. Ребята к тебе тоже собирались, они потом тебе яблок принесут… – Пашка опять улыбнулся. – Там ничего страшного, ты быстро поправишься. Крови потерял много, а заживет быстро. Пашка, – офицер нагнулся к мальчишке, – ты меня спас. Если б не ты – он бы как раз этой пулей мне в голову.

Губы мальчишки шевельнулись. Надсотник угадал такое знакомое: «Ой, да ну, Олег Николаевич…» – и встал, чтобы мальчишка не увидел его слез.

Но Пашка и так уже «уплывал». Глаза его опять затуманились, он опустил веки.

– Спит, – сказал надсотник. Обернулся к раненым и вздохнул: – Просто спит…

– Кгхм, – сказала стоящая в дверях главврач. За ее спиной маячила с ехидным лицом та самая медсестра. – Прррошу наружу.

– Смешно, – сказал Верещагин и вдруг засмеялся на самом деле – тихо, но так искренне, что лежавшая рядом женщина тоже не удержалась от смеха и спросила:

– О чем ты?

– Никогда не думал, что сломанная рука так мешает этому делу.

– Как ты меня нашел? – спросила она.

– Да очень просто… – надсотник вздохнул. – Шел – гляжу, то самое место. Сразу все вспомнилось… Потом вспомнил и про адрес, ты мне называла.

– А ты не зашел, – сказала она, переворачиваясь на спину. Добавила: – А я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменился.

– Врешь, Лена, – усмехнулся Верещагин. – Я стал седой и умный.

– Ну, дураком ты и тогда не был… Я сразу внимание обратила – такой странный, загадочный…

– Это у меня, наверное, опять денег на сосиски не хватало, – заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской – просто движение.

– Не смейся, – строго сказала женщина, чуть отстраняясь. – Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да еще шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже – «серьезно критиковать»… фэ! – издала она смешной звук.

– И поэтому ты носила свисток, – тоже оживился Верещагин. – Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть или сам уйдешь?»

– А помнишь, что ты сказал? – засмеялась Елена. – Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идет на свист»… Я о тебе потом часто вспоминала.

– А я о тебе нет, – сказал надсотник.

Женщина хмыкнула:

– Честно, по крайней мере.

– Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.

– Он погиб в начале лета. Был ополченцем, – ответила Елена.

– А сын? – продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.

– Откуда ты про это-то знаешь?

– Что в доме есть мальчишка – видно сразу.

– Да… Он пионер. Никогда не думала, что еще услышу это слово.

– Сколько ему?

– Двенадцать. Зовут Димка.

– Как? – Верещагин привстал.

В голосе Елены прозвучало удивление:

– Дмитрий… Что с тобой?

– Нет, ничего, – офицер опустил голову на подушку. – Так.

– А у тебя есть дети? – помолчав, спросила женщина.

– Нет. Никого.

– Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я еще удивилась и даже обиделась – вот нахал…

– Нет. Уже тогда не было.

– Бросила? Или ты бросил?

– Она погибла, – надсотник закинул здоровую руку под голову. – А чем ты занимаешься… в смысле – сейчас?

– Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.

– Значит, сбылась твоя мечта?

– Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?

– Учителем… Светает. Лен, я пойду.

Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет – будто вернулось лето. Неподалеку били пушки – «бум-бум-бум», надоедливо и привычно. Надсотник одевался – неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришел – какой-то идиотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней – совершенно такую же, как не то что до войны – вообще как тогда, в 91-м…

Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…

…На самом пороге надсотник столкнулся – буквально лицом к лицу – с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.

Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из натовской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой – красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал – сам не зная, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости (Димка глядел на него удивленно, что было, в общем-то, закономерно, словно спрашивая: «Дядя, а что вы тут делаете?»):

– Я знакомый твоей мамы, – и начал спускаться по ступенькам.

Мальчишка сказал вслед – без удивления, радостно скорее:

– А я вас узнал… сразу… почти сразу.

Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких, как он, офицеров были десятки. И их фото тоже печатали, так с чего мальчишка запомнил именно его?

– Откуда? – спросил Верещагин, оборачиваясь.

– А у мамы есть ваш портрет, – сообщил мальчишка спокойно.

Елена все еще сидела в кресле и удивленно подняла голову, когда надсотник вошел в зал – тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: «Ма, я пришел!» – но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:

– Где он? Покажи.

– Что показать? – спросила она устало, поднялась.

– Портрет, – ответил офицер, не сводя с нее глаз.

Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью «СССР». Светлую просторную безрукавку, сшитые на заказ пятнистые штаны, белые легкие туфли – свою тогдашнюю одежду и обувь – надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.

– Это я, – сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. – Да, это я.

– Я рисовала по памяти, – сказала Елена. – Через год.

– Муж… видел?

– Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было – ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времен. И он больше не спрашивал.

– Лена, – сказал Верещагин, вставая. – Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?

Он хотел добавить, что потом занесет паек. Но не стал.

Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнула и вышла.

Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.

Мальчишка Димка – босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук – стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.

– Послушай… – сказал Верещагин. – Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… – Лицо мальчишки дрогнуло. – Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?

Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:

– Приходите… ладно.

Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущен, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:

– Ну, так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?

– Рота, – голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.

– Да что вы говорите?! – нехорошо восхитился генерал-лейтенант. – Второго сентября, – он пододвинул к себе листок, – боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! – Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. – Это что?!

– Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы, и он помак, – горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе мягкой.

– Да? – недоверчиво проворчал генерал. – Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?

– Да у меня мусульман-то всего трое! – возмутился Киров. – И закончилось же все благополучно, ведь так, товарищ генерал?

– Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных – на той стороне – покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, – заметил Ромашов.

– Он был пьян, – признался Киров.

– Мусульманин? – уточнил генерал.

Болгарин развел руками в беспалых перчатках:

– Ну… это же наш мусульманин.

– Ладно, – проворчал Ромашов и хмыкнул. – Казаки-то в ислам не обратились?

– Они тверды в православной вере, – серьезно ответил Киров. – Хотя должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: «А кто не перейдет, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!» – кое-кто из казаков стал говорить, что ислам – штука неплохая…

– Ладно, хватит! – посуровел генерал вновь. – Далее… Третье сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнем…

– Дети, – покачал головой Киров. – Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…

– Но ведь этот Бадри еще и намеки делал, – генерал заглянул в бумагу. – «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт, дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» – генерал поперхнулся.

– Горячая кровь, – вздохнул Киров. – Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресек.

– И еще, – Ромашов склонил голову на плечо. – Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?

– После того, как выдернешь эту проволоку – обратно вставить уже нельзя. Подшипник блокирует отверстие, дальше только взрыв при нажатии. Понял?

Вовка шмыгнул носом, вытер его рукавом куртки и кивнул:

– Понял. Боже, – он поднял глаза на черногорца, – а вот это что?

– Рубашка, – Боже подкинул на ладони туго свернутую проволочную спираль, надкусанную плоскогубцами. – Это на гранату. Вот так. Видишь?

С утра светило яркое солнце, и постоянные обитатели «Факела» – Вовка Гоблин и Вовка Просто, Дю, Машута, Змейс, Леди Ди, Тугрик, Лавэ, Лешка, Тонна, да и сам Сережка – извели Боже своим нытьем, в результате чего он скрепя сердце решил провести лекцию снаружи – конечно, выставив часовых. И в самом деле – сентябрь, сколько еще осталось погожих дней?

– А ты сколько таких наделал? – спросил Змейс, валявшийся рядом на куске пенки. – Кла-а-ассс – идет мутант, ногой дерг, чик, щелк – он думает, что еще типа упасть или там отскочить успеет, а тут сразу – бумц! И лохмотья по стенам.

– Еще четыре штуки, – ответил Боже. – Ставьте с умом.

– Тогда Тугрику не давайте, – сказал Лешка, самый мелкий в компании (ему недавно исполнилось девять лет). Смуглый (и оттого не такой грязный, как остальные) Тугрик потянулся было отвесить обнаглевшему мальку щелбан, но узрел солидный кулак Тонны, колючий взгляд Сережки – и увял, что-то пробормотав – угрожающе, но под нос.

– Дадим Просто, Дю и две Машуте, – подал голос Сережка, щурившийся на солнце, как котенок – будто и не он только что заморозил взглядом Тугрика. – Маш, слышишь?

– Слышу, – кивнула послушно похожая даже сейчас на куколку одиннадцатилетняя девочка. – Только можно я не буду около украинского штаба ставить? Там правда хорошие люди. Никогда не лезут и всегда по-доброму. Сережка, можно?

– Не ставь, – хмуро ответил Сережка.

– Я поставлю, – спокойно вызвался Дю – высокий, похожий на мальчишку-викинга из книжки парень тринадцати-четырнадцати лет.

– Нет, – отрезал Сережка. – Никто там ставить не будет.

– Ясно, – так же спокойно сказал Дю.

Полусидя около стены, Боже смотрел в снятый сепаратор глушителя, как в подзорную трубу.

– Что видишь? – поинтересовался Сережка, усаживаясь рядом со скрещенными ногами и подбрасывая футбольный мяч – когда-то черно-белый, а теперь черно-серый или даже черно-черный.

Боже пожал плечами.

– Конца войны не видно?

– «Сибиряки» идут, – сообщил черногорец, опуская «трубу». – Играть будете?

– Конечно. – Сережка плавным движением встал, одновременно подбросив и снова поймав мяч. – Слушай, чего ты с нами не играешь? У вас же хороший клуб. Этот. «Црвена Застава».

– «Црвена Звезда», – поправил Боже. – И не у нас, а у сербов. Не, неохота.

– Как хочешь, – Сережка пару раз стукнул мяч коленом, свистнул и пошел навстречу спускавшимся по проходу между разрушенных трибун ребятам с улицы Героев-Сибиряков.

Это могло показаться диким, но вот уже несколько недель на полуразрушенном «Факеле» уцелевшие мальчишки и девчонки собирались по вечерам – гонять мяч. Настолько диким, что, когда Сережка первый раз сообщил вечером, что идет играть в футбол, Боже – тогда еще не вполне оправившийся от контузии – подумал, что ослышался.

А сейчас он сидел и думал, как это странно и смешно: сидеть во вражеском тылу на разваленном стадионе посреди разрушенного трехмесячными боями города посреди сентябрьского вечера и смотреть, как полтора десятка оборванных мальчишек сговариваются, делятся на команды, конаются на палке… Он заученными, непроизвольно-быстрыми движениями собрал «Винторез» и, поднявшись на ноги, неспешно пошел наверх – туда, откуда было видно окрестности. По опыту черногорец знал, что в такие минуты ставить «на часы» кого-то из мальчишек бесполезно: тот все равно будет смотреть на поле, пока наступающая темнота позволяет различить мяч в ногах и над головами игроков.

Позади кто-то крикнул звонко: «Игра!» – и Боже, услышав тугой удар по хорошо накачанному мячу, на миг обернулся, чтобы увидеть, как Сережка принимает пас и посылает мяч дальше – к импровизированным воротам противника, под правую ногу Змейса.

Боже положил винтовку на колено и устроился за каменным зубцом парапета.

Очередной вечерний матч начался.

Машуту нашел Тугрик. Когда Сережка прибежал из развалин, где наблюдал за позициями только что переброшенного сюда молдавского батальона, опробуя новую трофейную стереотрубу, то почти все уже собрались вокруг лежавшего на земле тела девочки. Стояли молча, только Тугрик сидел рядом и плакал, размазывая по лицу грязь.

Сережка остановился, словно с разбегу налетел на каменную стену. Нет, он и раньше видел такое, он не раз видел такое, но… но привыкнуть к этому было нельзя. Вернее, он больше всего боялся привыкнуть к этому, потому что это означало бы, что он уже не вполне человек. А оставаться человеком – это единственное, что ему оставалось, если можно так сказать. Он не хотел становиться таким, как Дю, – способный взять из рук человека банку консервов и, когда тот повернется спиной, всадить под лопатку тонкий заточенный штырь, до этого скрывавшийся в шве рукава, – такой фокус бывшее «юное дарование воронежской сцены», «золотой голос Черноземья» Коля Дюкин проделал уже раз двадцать, не меньше.

Но сейчас… Сейчас Сережка смотрел и даже не понимал, что Машута голая и окровавленная, потому что синий от побоев манекен, лежавший на камнях, мало имел общего с прежней Машей…

– Это ее… за мины? – тихо спросила Тонна, прятавшая на животе голову Лешки.

– Хрена там! – вскрикнул Тугрик, весь трясясь. – Хрена-то там за мины! Мины она поставила! Она мимо украинского штаба шла! Мимо этого гребаного штаба! Вышли двое, позвали: «Девочка, иди сюда», я их не видел раньше, этих двоих, ни разу. Она зашла… И все. Когда я обратно… через три часа… она там, за старыми бачками, лежала… уже такая… – и он тихо завыл, кусая себе руки.

– Тише, Жек, тише… – попыталась его успокоить присевшая рядом Леди Ди. – Тише, Жека, ти…

– Вы ничего не понимаете! – вскрикнул Тугрик. – Ну вы же совсем ничего не понимаете, ничего-о-о!!! Для вас она была просто… просто девчонка! А для меня… для меня… – и он опять захлебнулся слезами, вырвался из рук девчонки и, падая, скатываясь вниз, громко плача, полез куда-то по развалинам трибун.

– Завтра я пойду, – сказал Боже и закрыл тело Маши мешком, на котором разбирал трофейный «М60». – Погуляю там. Около кинотеатра. Где штаб.

– Я пойду с тобой, – сказал Сережка. И повысил голос раньше, чем кто-то из зашевелившихся ребят и девчонок открыл рот: – И больше никого!

Машуту похоронили там же, где и всех остальных погибших ребят и девчонок из Сережкиного «Штурма» – под трибунами, где рухнувшие перекрытия образовывали большую нишу, почти незаметную снаружи. Тут было уже семь могил – а точнее, кирпичных саркофагов, залитых сверху монтажной пеной, с маленькими фанерками, на которых были написаны короткие строчки.

Тугрик пришел, но не подходил близко, только когда Гоблин положил последний кирпич, мальчишка вдруг коротко и тихо вскрикнул. Но потом стоял молча и, когда все было закончено, вышел первым.

– Я иногда думаю – может, они правда мутанты? – сказал Сережка Боже, когда они вышли из-под трибун. В небе где-то над окраиной широко и размашисто перемещались огни, вспыхивали цветные пятна, слышался отрывистый грохот – шел воздушный бой. – Как в книжке. Захватили людей и теперь ими командуют…

– Надо ребят увести на нашу сторону, – хмуро сказал Боже. – Да и мне пора возвращаться, я же почти дезертир. И ты уходи тоже.

– Ты можешь вернуться, когда захочешь, – произнес Сережка без обиды. – И увести с собой ребят – кого захочешь. А я останусь.

– Я могу утащить тебя силой, – заметил Боже.

Сережка посмотрел на него весело.

– Попробуй, – предложил он со смешком.

Боже подумал и согласился:

– Не буду. Завтра сможешь меня прикрыть, если что? Я буду стрелять с близи, жаль, что у нас снайперок настоящих нет.

– Прикрою, – пообещал Сережка. – Если что.

Тугрик стоял у пахнущей химией пирамидки уже полчаса. Впрочем, он не следил за временем, он говорил с Машей. И был уверен, что она слышит. И даже слышал, как она отвечает.

«Жека», – сказала она.

И Женька Тугаринов улыбнулся.

Теперь он знал, что надо делать. И ему совершенно не было страшно.

Маша ждала его. Он не очень понимал – где. Но совершенно точно знал – там, где они будут вместе и где он скажет ей все, что не смел сказать тут, потому что двенадцатилетние мальчишки не говорят такого одиннадцатилетним девчонкам.

Но там – там, наверное, будет можно. Главное – сделать все правильно.

– Перебор, – капитан Мащенко бросил карты на стол.

– Играем ещ… – старший лейтенант Полынов осекся, удивленно глядя в дверь.

Пятеро других офицеров, лениво наблюдавших за игрой – трое украинцев, турок и американец-инструктор, – обернулись тоже.

– Это что за явление? – спросил один из украинцев.

В дверях стоял мальчишка. Невысокий, темноволосый, с грязными разводами на лице. Мальчишка улыбался радостно и светло. И сказал, кивая Полынову:

– Во, вы здесь… – обвел остальных взглядом, – все. Это хорошо.

Мальчишка с натугой держал в руке связку – противотанковую РКГ, два двухсотграммовых брикета тола и две старые «РГ-42». Кольцо из одной было выдернуто, и мальчишка второй рукой придерживал скобу предохранителя.

– Вэр из э вотчер? – спросил, поднимаясь, американец – он, надо отдать ему должное, первым понял, что происходит. – Часовой…

– Я ему бритвой горло перерезал, – охотно пояснил мальчишка. И кивнул на дверь, за которой раздался шум: – Во, бегут уже… Ну, ничего… А я за вами, дяденьки. Вам пора.

– Куда? – ошалело спросил Мащенко, не веря, что это происходит на самом деле.

– Вам – в ад, – сказал мальчишка. – А мне… мне к маме и к Маше…

…Трое успевших взбежать на крыльцо барака солдат погибли на месте. Остальные видели, как дюралевые стены раздулись изнутри – и разлетелись в бело-рыжей вспышке страшного взрыва.

Сидя на футбольном мяче, Сережка Ларионов плакал. Он не хотел этого делать и не собирался этого делать, но слезы текли и текли по щекам, капали на кроссовки, на пыльные обломки бетона и кирпича. Эти слезы были такими естественными, что он даже не попытался их вытереть, когда подошедшие «сибиряки» – двое мальчишек и девчонка, – постояв рядом молча, спросили – девчонка спросила:

– Мы сегодня не будем играть?

– Почему? – Сережка поднял мокрое лицо. – Будем, – и встал, подбрасывая в руке мяч. – Пошли конаться.

– Я с вами, – сказал Боже, вставая с каменной тумбы неподалеку…

… – Игра!

Звонко бумкнул хорошо накачанный мяч.

Димка был дома. Сидел за столом и читал растрепанную пачку листов А4 при свете керосиновой лампы.

– А мамы нет, – объявил он, оглянувшись на вошедшего надсотника. – У нее педсовет.

– Да? – немного растерянно спросил Верещагин, ставя на пол американскую поясную сумку. – Вот как… А она говорила…

– Да его в последний момент назначили, – Димка сел удобнее. – А когда вы с позиций уходите, вам не влетает?

Надсотник насторожился – ему почудился в вопросе какой-то подвох.

– Ну-у… – начал он. – Вообще-то увольнительные у нас есть… а я их еще и сам выписываю… кроме того, активных боевых действий нет, а до позиций тут десять минут бегом… – он понял, что говорит неубедительно и отрезал: – Нет. Не влетает. А тебе не влетает, что ты керосин жжешь?

Снимая жилет и ремень, он подошел к столу, присел на расшатанный стул.

– Влетает, – охотно ответил Димка. И опасливо примолк. Потом сказал: – А вы не расскажете? Книжка интересная…

– Какая, если не секрет? – Верещагин подался чуть вперед.

– Вот, – мальчишка пододвинул прочитанные листки. – Ну, вообще это не книжка, а… распечатка из Интернета. Мы новое помещение под штаб расчищали, я нашел. Только у нее конца нет… – Димка вздохнул. – Я посмотрел. А мне всего три листа осталось – и на самом интересном месте…

Он еще что-то говорил. Но Верещагин не слушал, с удивлением глядя на распечатку – «таймсом», 11-й номер, – которую кто-то когда-то сделал с хорошо известного ему сайта «www.zhurnal.lib.ru».

Валерич, Отто Макс Люггер, Шепелев Алексей – гласил заголовок.

– Дай-ка, – он взял у мальчишки последний лист и прочел вслух: – «Слышь, Шустрик, а ты правда на меня больше не злишься? За навоз?» – уточнил Сережка. «Ага, – смущенно подтвердил Кау. Мальчишка сделал короткую паузу, а потом честно ответил: – Не злюсь. Раз уж мы теперь одна команда, то чего злиться. Тогда уж надо было отказываться. А соглашаться и злобу таить – это нечестно». – «Странный ты какой-то со своей честностью», – признался рыжий». А дальше я знаю, – сказал надсотник, возвращая листки Димке.

– Знаете? – поднял брови тот. – Правда?

– Дочитывай, – Верещагин вытянул ноги в серых ботинках и осторожно откинулся на спинку стула, – и я расскажу. Это можно и без света. Надо же мне дождаться Ле… твою маму.