Education of NATO
Темнота была полна шумом – постоянным и слитным.
Темноту то и дело рассекали световые мечи с вышек – длинные, плотные, белые. Временами они опускались, освещая море людских голов, до дикой странности похожее на бесконечное кочковатое болото. Жестяной голос, множившийся в расставленных по периметру фильтрационного лагеря № 5 звуковых колонках повторял снова и снова:
– Просим сохранять спокойствие ради вашей же безопасности! Пребывание в лагере не будет долгим! В пытающихся покинуть территорию лагеря охрана будет стрелять на поражение! Администрация лагеря выражает надежду, что ваше пребывание у нас будет приятным!
Господи, чушь какая, тоскливо подумал Юрка, глядя в землю между ног. Поднимать голову не хотелось. Если честно, не очень хотелось и жить. Еще больше не хотелось слушать то, что творилось вокруг.
Кто-то стонал. Кто-то плакал. Кто-то истерически хохотал. Кто-то, ухитрившись заснуть, раздражающе храпел. Но больше всего доставал Юрку сосед слева – молодой мужик в грязной растерзанной форме лейтенанта танковых войск. Держась обеими руками за голову, он раскачивался по кругу и говорил:
– Как они нас… ой, как они нас… господи боже, как они нас… ведь ничего не осталось… ой, как они нас…
Больше всего Юрке хотелось, чтобы лейтенант заткнулся. Но, слушая его бесконечный горячечный бред, парень вдруг поймал себя на мысли, что ему тоже хочется простонать: «Ой, как они нас…»
* * *
День светлый был, как назло. Поле с высоким травостоем. И они в этом поле… «Апачи» по головам ходили. Вот когда впору было молиться, да где там – изо всего целиком только «Мама!» и вспоминалось. Укрыться негде, негде спрятаться. Падаешь в хлеб, а он от винтов расступается, волнами ложится, открывает… Колосья к земле гнутся, словно им тоже страшно. Кричишь – себя не слышно. Воют винты, да НУРСы шипят. День был в том поле, а для них – все равно что ночь…
Батяня мечется по полю, того ботинком, другого… Юрке тоже досталось – в бок прямо, с размаху. Орет Батяня: «Встать! Огонь!» А какой огонь, из чего – в отряде не то что «Стрелы» нет, завалящих гранатометов не осталось, все полегли на госдороге, когда колонну раскромсали… Из автомата в вертолет стрелять? Земля сыплется в лицо, за ворот, слышно, как снаряды хлюпают, не свистят, хлюпают именно, землю фонтанами подбрасывают… Потом словно дождем брызнуло сверху. Развернулся – а на нем чья-то нога лежит, по самое бедро оторванная, и кость блестит розовым, а в колене нога – дерг, дерг…
Многие стреляют все-таки, на спину перевернулись или с колена палят… А вертушки ходят кругами, ныряют – нырнут, и ошметки то от одного, то от другого… Юрка выл, лежал и выл, от трусости своей, от страха, который встать не дает, от жалости – тех, с кем он уже вот две недели сухари делил, в клочья разносит прямо на глазах, а как помочь?.. Батяня как бешеный стал, глаза белые, на губах – пена… Кричит, поднимает – страшно, сейчас стрелять начнет. Кричит, а вставать еще страшнее…
Попали в него. Осколками НУРСа попали, лежит он, бедро зажал, грудь справа зажал, а между пальцев – струйки, и пальцы – как лакированные, красиво почти… Вот тут Юрку подняло. Не думал он ни о каком героизме, не думал о «сам погибай, а товарища выручай»… Просто… ну, не объяснишь это. Командир, он и есть командир. Учил, насмехался, интересные истории рассказывал про свою жизнь, семью вспоминал, которая под Воронежем пропала… Сердитый и справедливый. Командир и старший друг… Как тут бросить? Юрка его подцепил под мышки, поволок к кустам, а он без сознания, сам тяжелый, снаряжение тяжелое, руки отрываются, ноги скользят по траве, а вертушки зудят и лупят, лупят… Сто раз умирал Юрка, но командира не бросил. В слезах, в соплях, в голос орал – но волок, волок…
Наверное, его бы и убили, не протащил бы он Батяню эти проклятые триста метров… Но ведь не один был он на этом поле чертовом. То ли другие только сейчас заметили, что командир ранен, то ли стыдно стало смотреть, как мальчишка надрывается – но только подскочили сразу двое. Перехватили, потащили истекающее кровью тело командира. Юрка оружие его подхватил, следом побежал. Бежать стало не так страшно, как на месте оставаться…
Командира оставили у… у надежного человека с еще двумя, тоже «тяжелыми», а сами пошли. Куда? Просто так пошли, и все, никуда. Юрка, да еще трое оставались. Остальных то ли убило, то ли разбежались просто… И Светка пропала куда-то. Он по но-
чам зубами скрипел – от тоски, от злости, от ненависти. От того, что больше ее не увидит. Страха уже не осталось, выгорел весь страх на том поле…
Взяли Юрку на проселочной дороге, когда он шагал в деревню, посмотреть, нет ли еды у местных. Вывалились из кустов втроем, а как же – не в одиночку же на полуголодного шестнадцатилетнего парнишку идти… Хорошо еще, не было при нем ни оружия, ни даже формы – так, сбродная одежда, такую кто угодно может носить. Иначе расстреляли бы на месте, точно.
Вот только иногда думалось: может, лучше бы, чтоб расстреляли…
А потом пришло равнодушие.
Он уже знал, что из фильтрационного лагеря его не сегодня завтра переведут в лагерь для несовершеннолетних – под Воронежские Грязи.
Ну и пусть.
– Как они нас… как они нас так… господи боже, как они нас… все кончено, господи боже… ой, как они нас… – шептал и шептал лейтенант.
* * *
Двенадцать метров – это очень много. С разбегу не перепрыгнешь, как раз приземлишься на колючку. И тут какой разбег, если полоса от самой стены. Влезть на барак? По крыше не разбежишься, она сильно в обратную сторону покатая…
… – Задержанный номер восемь на месте!..
…До чего же холодно босиком стоять… Вообще-то эти сволочи все рассчитали точно. Всех делов-то: отнять обувь, а вокруг бараков настелить сплошняком колючую проволоку и густо набросать битые бутылки. Бараки – квадратом, в центр – вышку с пулеметами на четыре стороны. Пусть бегут, кто хочет. Как раз ноги оставит…
… – Задержанный номер одиннадцать на месте!..
А бежать надо, надо бежать… И не в каком-то долге дело. А просто – сравнивать ему не с чем, он о концлагерях только от Олега Николаевича в школе слышал, но это концлагерь. Хуже любого немецкого, о которых еще и кино показывали. Неужели это и правда было – кино, дискотеки, Светка? И невозможно было поверить в войну… Как сейчас невозможно поверить в то, что может быть мир. В то, что мама с Никиткой жили… Это-то и опасно – поверить, что такая жизнь – навсегда, смириться. Они только этого и ждут… А ведь он и так почти сломался в фильтрационке…
… – Задержанный номер двадцать два на месте!..
…«Задержанные». Не военнопленные, а задержанные. Ну, правильно, несовершеннолетний военнопленным быть не может. А задержанным – сколько угодно, хоть помри. Задержанному можно и пластиковый мешок на голову напялить, и одноразовые наручники (от которых кожа слезает лохмотьями) на запястьях затянуть. Для него Женевские конвенции не писаны… Что там училка в школе о гуманном обращении говорила? Посмотрела бы она сейчас на такое вот «обращение». Тысяча мальчишек и девчонок, младшим семь (с этого возраста можно взять у родителей), старшим семнадцать, двумя квадратами стоят босиком на ноябрьском асфальте и откликаются по номерам, без имен…
… – Задержанный номер двадцать восемь на месте!..
До чего же паскудно… Раньше думал: разные там честь, достоинство – выдумка все это, из книжек. К партизанам прибился, потому что один боялся остаться. А больно бывает, когда бьют… А оказывается, когда вот так: унижают – в сто раз больнее, в тыщу! И ничего не сделать, ничего не противопоставить… С отчаяния молиться пробовал – не помогает… Молиться – смешно… Батяня в Бога не верил, хотя и не запрещал никому… Он говорил, что человек сам свою судьбу решает. Хочется верить. Очень боль-
но, а как жить, если об тебя ноги вытирают походя?.. Если то и дело кого-то увозят и не скрывают – куда. «На исследования», «на лечение», «на усыновление»… И ты должен быть благодарен администрации ООН за заботу, за то, что тебя спасут из этой варварской страны…
… – Задержанный номер сорок три на месте!..
…Задержанный номер сорок три – это он, Юрка Климов, шестнадцать лет, из партизанского отряда Батяни. Только он назвался Сашкой Зиминым. Просто так, что в голову пришло, чтобы себя не выдавать…
… – Задержанный номер сорок девять на месте!..
Сорок девятый – это Вовка Артемьев, один из тех двух, на которых он, Юрка, «глаз положил». А может, и не Вовка он, и не Артемьев, да это и не важно – парень молчаливый, надежный вроде бы, тоже в партизанах успел побывать. Он и не распространялся об этом… Тут такие разговоры – верная гибель. Увезут и галоперидол колоть будут, а там – все, дорога только на грядку, в овощи…
… – Задержанный номер шестьдесят пять на месте!..
…А вот еще один вроде бы подходящий парень. Сынок «нового русского», «олигарха из средних», папашу которого янки шантажировали сыном. Когда из папаши выкачали все деньги, то его просто шлепнули (совершенно недемократично), а сына сунули сюда. Славка Штауб – яркое подтверждение того, что у отцов-сволочей (а папочка его, как ни суди, был сволочь) вырастают иной раз хорошие дети. Хотя, может, он стал таким именно под влиянием «хорошей жизни» здесь?
… – Задержанный номер семьдесят на месте!..
…Надо же. Откликнулся. Юрка чуть повернул голову. Этот мальчишка – не старше двенадцати лет, а то и младше – появился в лагере вообще-то четыре дня назад и попал в Юркин барак, но Юрка о нем ничего не знал. Просто потому, что буквально через час после прибытия, когда проверяли на предмет вшей (весь этот час мальчишка просидел на нарах, уткнув висок в поднятые к лицу колени и глядя в стену – ни с кем не разговаривал и на вопросы не отвечал; а место его оказалось как раз рядом с Юркой), он отмочил фокус. Юрка сам ненавидел эти осмотры – потому что проводивший их врач на русском языке отпускал оскорбительные замечания о русских свиньях, грязных тварях и прочем. Но терпел. А новенький мальчишка, как только врач взялся за его волосы, вдруг сделал неуловимое движение головой – и… и врач взвыл, а потом тоненько заверещал под одобрительный хохот барака. Мелкий буквально повис на его руке, как бультерьер – вцепившись зубами в запястье. Охрана с трудом оторвала его от верещащего врача (запястье оказалось пожевано капитально) и утащила в карцер. А тут вот – объявился. Правда, с разбитым в кровь лицом и, кажется, поумневший. Может, и жаль…
…Очень много это – двенадцать метров. Не перепрыгнуть. Никак.
* * *
В бараке было темно.
Юрка лежал с открытыми глазами, глядя в темный пластик нар второго яруса.
Он слушал. Он не знал, кто это поет, но кто-то пел в темноте и стонущей тишине барака – пел без сопровождения, ломким мальчишеским голосом. И слова песни были такими, что никто не кричал, не просил заткнуться – как это почти всегда бывало даже при тихих ночных разговорах. И это было тем более странно и даже дико, что еще месяц назад никто – ну, почти никто! – из этих мальчишек, запертых в бараке на оккупированной земле, не стал бы слушать такую песню…
Где ты, Родина, русых кос венок,
Материнское молоко,
Колокольный звон, в борозде зерно,
сосны старые над Окой?
Где ты, Родина? Ветер вздохами
разговляется в тишине.
Труп твой высмеян скоморохами,
Имя продано сатане.
Тьму могильную не смогла заря
Солнцем выкрестить на куски.
Кто убил тебя, ясноглазая,
Да не дал отпеть по-людски?
Онемевшие кривы звонницы,
Нелюдь празднует – пир горой…
Нету Родины, мертвы вольницы,
Братья почили в дерн сырой.
Юрка сжал веки. Сжал так, что заломило глаза. И почувствовал, как по щекам щекотно и горячо текут слезы…
Или с выселок тянет копотью,
Иль чумные костры горят?
Да стремниною далеко ладью
За моря несет, за моря…
– Неужели – все?! – простонал, сам того не ожидая, Юрка.
И услышал слева шепот – тихий и горячий:
– Тебя ведь Юрка зовут?
Юрка узнал голос новенького – ну да, кто еще мог оттуда спрашивать? Но отвечать не стал. Во-первых – понял, что младший слышал, как он плачет. А во-вторых… во-вторых – пришел страх. А если… ведь Юрка знал, что в каждом бараке есть провокаторы и доносчики. И не по одному.
– Ты ведь Юрка? – настойчиво шептал мальчишка. – Я знаю, про что ты думаешь… я не обижаюсь, но я не стукач, правда…
Смешно.
Смешно, но Юрка поверил этому настойчивому, немного обиженному, сбивающемуся голосу. И повернулся лицом к новенькому.
– Что ты хотел?
* * *
До одиннадцати лет Сережка Ларионов был уверен, что жизнь – штука хорошая.
Нет, в ней могло быть разное. Могли отлупить в драке. Могли случиться неприятности с уроками, после которых не хочется идти домой. Могло стать страшно ночью в комнате. Наконец, взрослые часто говорили о каких-то проблемах – не очень понятных Сережке, но, конечно, реальных.
Но жизнь была штукой хорошей, несомненно. И папка – майор гарнизонной комендатуры, бывший десантник, переведшийся в Воронеж, чтобы не мотаться по стране с Сережкой и только-только родившейся Катькой, младшей сестричкой, – так и говорил, поднимая сына к потолку квартиры, когда возвращался со службы: «Хорошая штука жизнь, а, Серега?!» И Сережка со смехом кивал из-под потолка, потому что иначе быть не могло. В жизни были интересные книжки, интересные фильмы, друзья по секции бокса, школа (не такое уж плохое место), самые лучшие на свете мама с папой… ну и даже Катька, что уж…
Он понял, что – могло. Могло быть иначе. Но не тогда, когда отец буквально забросил их в кузов комендатурского «ГАЗ-66» и, крикнув маме: «Не смейте искать, сидите в сторожке!» – побежал куда-то, тяжелой и ровной побежкой, и мама заплакала, и Катька заревела, и Сережка… а, что скрывать… Нет, не тогда. И не тогда, когда они в шумной, перепуганной, мечущейся колонне беженцев кое-как ехали – а потом, когда стало невозможно проехать, шли – по дороге на северо-восток. Нет, еще не тогда.
Но потом налетели похожие на черные кресты машины.
Сережка не любил это вспоминать. Они остались живы, потому что мама спрыгнула с дочкой в глубокую канаву, сдернула замершего на краю с открытым ртом сына – и притиснула детей к откосу, закрыв собой.
Вот так для Сережки началась война, которая шла до этого уже несколько дней, но которой он не понимал и в которую не мог поверить, потому что происходящее в книгах и фильмах не может произойти в жизни.
Когда они вылезли из канавы – засыпанные землей, оглушенные, – мама тихо охнула и прижала к себе лицо Катьки. А Сережка увидел. Увидел, что нет больше колонны беженцев. Горели машины – черным пламенем. Лежали сотни мертвых людей – на дороге, по сторонам… А у самых ног Сережки дымилась оторванная человеческая голова.
Потом они шли. Шли несколько дней, и все эти дни Сережка – усталый, голодный, измученный – упрямо верил, что вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Вот сейчас будут наши. Наши, не может же не быть их – наших, не могли никуда пропасть все те люди, кого показывали в новостях, в кинофильмах, которые любил Сережка – «Тайна «Волчьей пасти», «Грозовые ворота», «Прорыв», «Атаман»… Они придут (и с ними придет папка, конечно, придет!) и заставят заплатить тех гадов, которые сидели в черных машинах, похожих на кресты, зачеркнувшие небо – и прошлую жизнь.
Так должно, должно было случиться! Потому что – ну потому что ведь не могут наши не победить! А враги… врагов себе Сережка не представлял даже. То ли орки, то ли фашисты… и в любом случае – отец их победит!
Но наших не было. Была искалеченная, забитая растерянными людьми дорога. А потом – когда до цели уже оставалось недалеко – впереди Сережка увидел идущие машины.
Их было много. Пятнистые, они шли по две в ряд, и люди разбегались с дороги. Огромные, бесчисленные, эти машины пожирали мир, как лангольеры из книги писателя Кинга.
Тогда колонна прошла мимо. Но Сережка, стоявший на обочине, видел даже цвет глаз сидящих наверху рослых уверенных солдат в серо-зелено-коричневой форме, громоздкой, жутковатой броне, видел темные блики на их оружии, таком же чужом, какими чужими были на светлой, солнечной лесной дороге врезавшиеся в теплый летний русский полдень и эти машины, и эти смеющиеся люди… Во всем увиденном была неправильность, страшная и наглая – в их молотящих жвачку челюстях (Сережка и сам любил ее пожевать), в задранных на каски больших очках, в том туристском выражении, с которым они посматривали по сторонам. Даже не хозяйском, а именно – туристском. Они пришли сюда не отобрать у русских землю, а испакостить ее, посмеяться над ней – и покатить дальше на своих угловатых высоких машинах.
И кто-то из них кинул Сережке – к тем самым ногам, возле которых за три дня до этого лежала человеческая голова, – шоколадку со знакомой надписью «Маrs».
И это было ужасно, хотя Сережка не взялся бы объяснить – почему. Тогда он просто сжал кулаки и долго смотрел вслед последней машине – без мыслей и без слов.
В тот вечер они заночевали возле дороги, как и раньше. Сережка проснулся за полночь, потому что кругом кричали и метались люди, светили прожектора, раздавались выстрелы… Мама затащила их с Катькой поглубже в густые кусты. Кого-то схватили прямо рядом с кустами, опять стреляли. Кричали дети, ревели моторы на шоссе, и все было, как в страшном сне.
Потом кто-то, ругаясь на полупонятном языке, стал раздвигать кусты, где прятались Ларионовы. Сережка ощутил, как сжалась и обмерла мама, – и понял, именно в этот момент понял, что она сейчас не защита ни ему, ни Катьке. А… кто защита? Папка?
И тогда Сережка шепнул маме: «Сидите тихо, понятно?!» – как будто она была младше его. А сам метнулся в сторону – так, чтобы побольше шуметь.
Мальчишку схватили сразу. Бросили наземь, и он увидел возле своего лица – не дальше руки – черный зрачок автомата. «Калашникова», но не такого, какой не раз видел и из какого даже стрелял Сережка. На стволе играли блики какого-то близкого пожара. Рослый человек с закопченным лицом что-то полупонятно спросил. Подошли еще несколько – смеющиеся, с клетчатыми значками на рукавах. И один аккуратно нанизывал на тонкую леску… человеческие уши.
Кто-то спросил Сережку:
– Кто ти ест?
Ему было страшно. Ему было очень страшно. Но, поднявшись на ноги, мальчишка ответил:
– Сергей, – почти спокойным голосом. Краем глаза он видел, что в кусты больше никто не суется – и это было главное… – Ларионов. Сергей.
– Ти ест мертвяк, – засмеялся тот, с ушами. А тот, что сбил мальчишку наземь, приставил к голове Сережки автомат и крикнул:
– Айде, моля код жиче!
– Проси жит, – сказал тот, со страшным ожерельем. – Проси, что хочеш жит.
– Реко се – моля! – озлобленно рыкнул целившийся в Сережку. И мальчишка увидел, что палец его играет на курке, как заведенный. – Моля, сука правосьлавска!
– Нет, – сказал Сережа.
Он сам не знал, почему так сказал. И хотел только одного – ну лишь бы мама… и Катька… И еще знал, что папка – папка его поймет.
– Моля!!! – взревел целившийся в него. Ударом приклада в спину сбил охнувшего мальчишку наземь, перевернул, наступил ногой на грудь и приставил ствол ко лбу. – Моля, а?!
– Стоймо! – повелительно окликнул кто-то.
Автомат отодвинулся, но его хозяин еще дернул стволом и выкрикнул, пугая мальчишку:
– Пуц!
И засмеялся. Они все засмеялись. А подошедший офицер – у него были звездочки на погонах – спросил:
– Ти ест кто, мали? Где ест мамо?
– Не знаю, – тихо сказал Сережка, вставая. Спина болела, кожа на лбу была рассечена стволом, по лицу текла кровь.
Офицер поморщился:
– Кто ест ойце?
И тогда Сережка сказал – по-прежнему тихо, но упрямо:
– Мой отец – русский офицер.
Может быть – и даже наверняка – он зря это сказал (хотя именно эти слова и спасли ему жизнь). Но ему хотелось, чтобы эти существа, похожие на людей и даже говорившие на полузнакомом языке, поняли – на свете есть русские офицеры. И самому ему, Сережке, нужно было укрепиться в этой мысли, потому что она значила одно – еще не все пропало…
* * *
– Моя мама тоже погибла во время бомбежки, – сказал Юрка. Он уже много лет не называл мать «мамой», а тут – назвал, и прозвучало это совершенно естественно. – Мама и Никитка… мой братишка. Не родной по отцу, но как настоящий. Ему столько же было, сколько тебе… Они выбирались из Кирсанова, это город такой в Тамбовской области. Я был в спортлагере… я боксом занимался, ну и поехал…
– Я тоже! – обрадовался Сережка, но осекся и вздохнул: – Извини… Я слушаю.
– Да… В общем, когда все это началось, руководители нас бросили. Удрали.
– Вот сволочи! – почти выкрикнул Сережка.
– Ну… – Юрка хотел сказать, что они думали о своих семьях, но потом искренне согласился: – Да. Сволочи. Ну, мы добирались, кто как мог. Я сейчас думаю – наверное, надо было вместе держаться. А тогда просто разбежались. Ну вот. И я прямо около дороги нашел их могилу. Крест, табличка из фанерки, и на ней приписано ниже: «Юрка, если найдешь это, добирайся в Воронеж, я там!» Это мой отчим написал… понимал, что я так и так буду по этой дороге возвращаться… Он хороший мужик. Ну, я поревел, конечно… – Сережка сочувственно сопел в темноте, и от этого сопения признаваться было не стыдно. – И пошел. Но не дошел, встретил партизан Батяни. Он был раньше офицером, а тут собрал отряд, и мы в воронежских лесах партизанили. Только недолго, – со вздохом признался Юрка. – Нас выследили беспилотниками, потом накрыли десантами, вертушками… выгнали на открытое место, как начали долбать… – Юрка передернулся от снова накатившего ужаса. – Только пятеро и уцелели. Батяню ранило, мы его на одном там кордоне спрятали. А сами пошли обратно в лес. Тогда я и попался – за едой ходил в деревню. Хорошо еще, решили, что я просто бродяжка…
– Тебе хорошо, – вдруг сказал Сережка.
Юрка недоуменно приподнялся на локте, пытаясь разглядеть в темноте, не шутит ли мальчишка. Но увидел только блеск глаз и услышал, как Сережка повторил:
– Тебе хорошо. Ты воевал. А я только прятался.
– Я бы, наверное, не смог, как ты, – возразил Юрка. – Думаешь, воевать – это самое сложное? Я был в фильтрационном лагере… оттуда, наверное, можно было бы сбежать, там такая неразбериха была… А я обмер. Сидел и ничего не делал… – и неожиданно для самого себя спросил у младшего – так, словно тот был командиром: – И что ты собираешься делать теперь?
– Бежать, – твердо ответил Сережка. Так ответил, что у Юрки не осталось сомнений в том, что младший мальчишка говорит искренне. – Бежать и воевать.
– Воевать? – В голосе Юрки прозвучала ирония (он сам этого не хотел, но прозвучала, уж больно смешно и претенциозно это было – такое заявление в устах одиннадцатилетнего пацана).
– Воевать! – Сережка вспыхнул, это было слышно по голосу. Потом он помолчал и неожиданно рассудительно и жутко сказал: – Понимаешь, Юр… это очень страшно – воевать, я видел… но, если мы их не прогоним, то они не дадут нам жить. Просто не дадут, нас не будет. Совсем. А я так не хочу, и не могу так жить. Я лучше умру, но…
Ясно было, что у мальчишки нет слов, чтобы высказать то, что он думает. Но у Юрки они были, и он тихо сказал:
– Но сражаясь. Да?
– Да, – выдохнул Сережка. – Я решил. Мне бы выбраться и пробраться в Воронеж. Я слышал… – шепот Сережки защекотал ухо Юрке, – они говорили… Воронеж держится. Там наш генерал Ромашов их не пускает.
– Ты… правду говоришь? – сдавленно спросил Юрка. В нем вдруг вспыхнула надежда.
До этого он сам не очень понимал, почему думает о побеге, что собирается делать, если сбежит-таки. Ему казалось, что вместе с отрядом Батяни кончилось вообще все организованное сопротивление. И вдруг оказалось…
– Правду? – почти умоляюще спросил Юрка снова.
– Они так говорили, – прошептал Сережка. – Ругались – одуреть, как ругались… Юрка, а знаешь? – В голосе Сережки проскользнуло ликование. – Они боятся. Правда боятся. Боятся, что их пошлют в Воронеж. И говорят, что и другие места есть… и партизан много… А если они сами боятся, то почему их должен бояться я?
В этом заявлении была довольно глупая, но искренняя логика. Если бы Юрка был старше – он бы, наверное, посмеялся… но ему и самому было всего шестнадцать лет. Поэтому он сказал:
– Есть еще двое ребят… младше меня, но старше тебя… Завтра я тебя с ними познакомлю. И будем думать. Правда, – признался Юрка, – я не знаю, что тут можно придумать. И как. Уже всю голову себе сломал.
– Придумаем, – непоколебимо-уверенно сказал Сережка. – Не можем не придумать.
* * *
Он все-таки успел уснуть и вздрогнул, когда старшие мальчишки растолкали его. Все было обговорено заранее. Юрка, Славка и Вовка начали тихо снимать с нар лежаки – большие, закрепленные в пазах листы пластика. Сережка подошел к двери и притих около нее, прислушиваясь. Делалось это очень тихо – никто в бараке больше не проснулся или, проснувшись, сделал вид, что это его не касается. Когда подошедший Вовка кивнул Сережке, тот нажал кнопку рядом с косяком и, когда загорелась зеленая кнопка, прохныкал:
– Дяденька охранник… мне в туалет… очень… мне по-большому…
В ответ раздалась приглушенная матерная брань разбуженного хорвата. Но Сережка продолжал ныть и скулить, даже подпрыгивая на одном месте для убедительности, как будто его могли видеть снаружи – и в конце концов в двери щелкнул фиксатор замка. Скорее всего охранник собирался просто вздуть надоедливого мальчишку, а не водить его по сортирам, да потом пару раз сунуть головой в ящик биотуалета в дальнем углу барака – как уже делали пару раз со слишком стеснительными. Но привести в исполнение это желание ему не удалось.
Стоило ему войти, как Юрка с размаху изо всех сил рубанул его в горло – в кадык – ребром пластикового листа. Хорват коротко хрипнул и повалился на руки Славке и Вовке.
– Блин, он без оружия, – прошептал Славка. – Шокер один.
– Черт с ним, – ответил Юрка. – Скорее давайте, бежим, ну!
Они вышли. Осторожно, крадучись. И почти тут же в бараке кто-то завопил – срывая голос, с визгом:
– Убегают! Охрана, убегают же!!!
Сережка с отнюдь не детским ругательством метнулся обратно, но Вовка пинком (руки были заняты) направил его в сторону соседнего барака, прошипев:
– Бежим, все равно теперь, ну?!
Взревела сирена. Мальчишки мчались со всех ног, волоча настилы. Лучи прожекторов заметались по периметру лагеря, но все получилось так, как и рассчитывал Вовка – стена барака прикрывала беглецов, им надо было сделать еще один рывок, только один.
Откуда черти вынесли солдата – Юрка так и не понял, ни тогда, ни позднее. Вовка врезался в него со всей дури, охранник, выпустив автомат, полетел наземь, и Сережка на бегу механически подхватил оружие за ремень. Но почти тут же раздались крики, звуки борьбы – оглянувшись, мальчишки увидели, что Вовка барахтается на земле. Солдат схватил его и пытался скрутить. Вовка тщетно вырывался из рук здоровенного, хотя и ошалелого мужика, пинался, кусался и орал:
– Бегите, бегите, не стойте, бегите же!!!
– Беги! – Юрка подтолкнул в спину замешкавшегося и вскинувшего автомат Сережку. – Беги, не поможем, только сами пропадем, беги!
Славка уже был около контрольной полосы и с размаху грохнул на нее лист пластика. Вот это и было самое «узкое» место всего плана. Три листа – шесть метров – одна перекладка. Но один лист валялся там, где все еще дрались Вовка и солдат. Сейчас Юрка готов был наорать на Сережку за то, что тот подобрал не пластик, а автомат… впрочем, Сережка вряд ли утащил бы неудобный большущий лист. Да и поздно было что-то выяснять, менять – надо было теперь идти до конца, действовать – и надеяться на лучшее.
Луч прожектора нашарил их, когда все трое стояли на одном листе в каких-то четырех метрах от конца полосы. На миг мальчишек словно приварило к месту этим иссушающе-могучим, мертвящим светом, но уже через пару секунд Славка шваркнул перед собой лист, перешел на него… как вдруг что-то хлюпающе засвистело вокруг, с шипением взрыло землю. Юрка понял, что это – понял сразу и с трудом подавил инстинктивное желание броситься наземь. А Славка охнул, перекосился вбок всем телом, сделал два неуверенных шага вперед и, оттолкнув руку отчаянно вскрикнувшего Сережки, который попытался подхватить падающего товарища, плашмя рухнул на колючую проволоку и осколки стекла.
– Бегите… по… мне… – услышал Юрка. Славка дернулся и простонал, видя, что ребята медлят: – Скорее… придурки… пропаде…те…
Он дернулся еще раз и замер.
Всю жизнь потом Юрка думал, надеялся неистово, что Славка уже все-таки был мертв, когда они с Сережкой пробежали по его телу, чтобы последним прыжком достичь безопасной земли – и кустов за ней.
* * *
Что уйти не удастся, Юрка понял, когда они лежали в кустах вдоль дороги – тяжело дыша и слушая, как в ста метрах от них разгружаются с грузовиков солдаты. Бежать мальчишки не могли – ноги не держали, они бежали до рассвета, разодрали в кровь лица и руки и теперь должны были хотя бы пару минут передохнуть. А потом бежать будет уже поздно.
Сережка лежал на спине, глотая воздух широко открытым ртом, грудь ходила ходуном. Юрка, распластавшись на животе и держа наготове «калашников», думал.
И когда обдумал все, то заговорил:
– А сейчас мы сделаем вот что…
Юрка перевернулся на бок и внимательно посмотрел на Сережку. Младший мальчишка часто дышал, прислушивался к шуму и говору на шоссе, но в глазах его не было страха, и Юрка мысленно ругнулся… и сжался. Никитка вел бы себя так же, хоть внешне они совершенно не были похожи.
– Сейчас мы сделаем вот что, – повторил он, чтобы самому собраться с духом, решиться, сделать шаг, после которого повернуть уже будет нельзя. – Сейчас ты пойдешь в лес. Я тебя прикрою.
Глаза Сережки стали непонимающими, а потом… потом – ух, каким серым искристым гневом из них ударило!
– Ты… ты что?! – тонким от этого гнева голосом сказал он. – Бросить тебя?! Ты…
– Помолчи и послушай, – оборвал его Юрка. – Я тебя не убегать посылаю…
– Так всегда говорят! – почти выкрикнул мальчишка, отодвигаясь, как будто Юрка мог каким-то невероятным способом сейчас закинуть его, Сережку, за километры от этого места. – Ты просто думаешь, что я маленький, ты меня спасти хочешь, а ты меня спросил?! Я не хочу так спасаться! Не хочу тебя бросать, не хочу быть предателем, не хочу!
– Я сказал – молчи, – Юрка дотянулся, тряхнул его за плечо. – Ты сейчас уйдешь. Не убежишь, а уйдешь. Да, я хочу тебя спасти. Да, потому что ты младше. Но я отсылаю тебя не чтобы ты прятался, а чтобы ты сражался. Это раз. Ты должен дойти до города и до моего отчима. Просто потому, что я тебя об этом прошу. Это два. А три… – Юрка помедлил. – Три… Ты сейчас можешь сказать, что я вру. Но я сразу понял это, просто не говорил, боялся, что ты от меня сбежишь и пропадешь один…
– О чем не говорил? – непримиримо, но любопытно спросил Сережка.
– Наш командир… я тебе рассказывал… В общем, Сергей. Это был твой отец. Майор Ларионов. Он жив. Он сейчас на Веселом кордоне, как я рассказывал. Ты когда свою фамилию сказал – я подумал: похоже, ты его сын. А потом ты еще про него рассказывал – один в один его рассказы.
Юрка сказал это – точнее, выпалил одним духом – и понял: все. Сережка поломался. Глаза мальчишки из непримиримых стали жалобными, губы приоткрылись – и, прежде чем с них сорвалось тихое: «Врешь…» – после которого все могло начаться сначала, Юрка закрепил успех:
– У твоего отца тут, ниже левого соска, – Юрка показал на себе, – было наколото: «Любовь до гроба – дураки оба». Так?
Сережка кивнул.
– Я тебе… я тебе про это не рассказывал… – прошептал он. – Папка жив?! Правда жив?! Он правда у вас командовал?! Это ты его… его вытащил?!
– Тяжело ранен, но жив, – сказал Юрка и прислушался (надо скорее, скорее…). – И я тебя отсылаю еще и поэтому. Ведь твои мама и сестра живы. А твой отец считает, что вы все погибли. А мама с сестрой думают, что ты погиб, что отец погиб… Понимаешь, ты один знаешь, что все живы. Ты один, – Юрка говорил страстно и быстро, – ты один можешь помочь своим… своей семье… ну, вместе собраться, что ли. Ты один, Серега, один! Ну, посмотри, сколько смерти, сколько кругом смерти! Ну, пусть вы-то будете счастливы хотя бы чуть-чуть, хотя бы потому, что вы – живы, все живы! Ведь это главное, это главное, а не все остальное! Уходи! – Юрка вдруг заплакал и кинул в Сережку горстью хвои. – Уходи, беги, ну?! Мне страшно, я могу передумать! Найди потом отчима, скажи ему… скажи… Да уходи же, у меня сердце лопнет!!! – закричал Юрка так страшно, что Сережка, как будто поднятый и правда невидимой силой, вскочил и бросился в чащу…
Несколько окриков послышались совсем рядом. Но это было уже не важно.
Юрка Климов улегся удобней, кинул ноги в распор, пошевелил ступнями. И прижал к плечу приклад хорватского «калаша».
* * *
…Мальчишка пятнадцати, от силы шестнадцати лет лежал на спине рядом со своим оружием – трофейным «калашниковым». Грудь и живот парнишки были пробиты пулями в полудюжине мест, потрепанная одежда промокла от крови и почернела, босые ноги – разбиты в кровь. Русский еще дышал – прерывисто и часто. Командовавший румынскими поисковиками лейтенант «зеленых беретов» невольно вздрогнул: тонкое, красивое лицо мальчишки даже в предсмертной бессознательности сохраняло упрямое, азартное и вдохновенное выражение, и серые глаза смотрели не бессмысленно, а живо, пристально и недобро.
– Сумасшедшая страна… – запаленным голосом сказал лейтенант «зеленых беретов», разглядывая лежащего парня. – Что за сумасшедшая страна… Президент подписывает капитуляцию, министры выносят хлеб-соль по их кретинскому обычаю… а эти продолжают драться. Сумасшедшая страна! – уже почти выкрикнул он с прорвавшейся растерянной злостью.
Стоявшие рядом румыны молчали. Но, когда лейтенант достал «беретту» и ловко прицелился в мокрый от пота лоб под светлыми прядями налипших волос, один из них – рыжеусый невысокий плутоньер – вдруг положил свою корявую руку на запястье американца.
Офицер изумленно дернулся – и ощутил неожиданно тяжелую, мужицкую силу пальцев плутоньера. Американец вспыхнул. Он мог одним ударом выбить дух из этого идиота, но… но на лицах остальных румын было написано что-то непонятное, и американец раздраженно поинтересовался, переходя на румынский:
– Что случилось?! Он еще жив.
– Вот именно, – спокойно сказал румын. – Не надо в него стрелять, лейтенант. Мы понесем его к машинам и доставим в наш госпиталь.
– Что?! – лейтенант не поверил своим ушам. – Его?! Отпусти, ублюдок!
– Не надо, – сказал румын, и пистолет выпал на хвою из мигом онемевших пальцев «зеленого берета», а сам он согнулся на сторону. – А то ведь шлепнем вас, а потом скажем, что геройски погибли в бою.
– Он же убил троих ваших! – выкрикнул американец. Распрямился, растирая запястье и не решаясь нагнуться за пистолетом.
Плутоньер отпустил руку и сказал вдруг с отчетливым презрением:
– Он свою Родину защищал. Если ты это понять можешь, гость залетный… Виктор, Йонел! – окликнул он двоих с готовностью подошедших солдат. – Носилки делайте, русского понесем.
– Может, ну его? – неуверенно подал голос кто-то из солдат. На него обернулись хмуро остальные.
– Все мы люди, – сурово сказал плутоньер. – Все в Бога веруем. Хватит кровь после боя лить. И так уж… – он не договорил и стал смотреть, как по стволу сосны спускается любопытная белка.
* * *
– Вот так все и вышло, – Сережка вздохнул. – Юрку я и не видел больше… наверное, он погиб. Добрался я до Воронежа, а отчим Юрки уже мертвый. Я хотел у казаков остаться, а они говорят – маленький… хотели к пионерам сдать, а там мне говорят – такой, как ты, воевать не должен. А что я должен?! – В голосе Сережки прозвучала обида. – Крупу переводить?! Я и сбежал. Пошел на тот кордон, на Веселый. А от него одно пепелище…
– Ты думаешь, – Боже осторожно пошевелился, – что тот парень, Юрка, обманул тебя?
– Нет! – Сережка дернулся возмущенно, чуть не опрокинул с ящика кружку с чаем. – Нет, он не такой… был. Просто что-то случилось, – печально и уже тихо сказал Сережка. – Я думал маму с Катькой искать. Дошел до Грибановки… ну, где сторожка… а там тоже все сожжено, местные говорят – да, была жена офицера с девочкой, но лесник и свою семью, и мою маму с Катькой увел в лес. Куда – не знают… Ну, я и вернулся в Воронеж.
– И стал воевать, – сказал Боже.
Сережка вздохнул, пожал плечами. Отпил чай.
– Ну и стал…
– Ты не думай, я не смеюсь, – негромко сказал Боже. – У меня тоже мама погибла. И сестрички. У нас тоже война. Мы с отцом были в горах. Налетели американцы и сожгли наше село напалмом.
– И… – Сережка не договорил.
Боже зажмурился:
– Всех… У нас маленькая земля, – черногорец открыл сухие глаза. – Наше ополчение разбили, и мы с отцом бежали к вам. А тут и у вас началось… Мы пошли воевать. Отец тоже был снайпером. Только десять дней назад его убил тот… ну, тот, которого застрелил я. И я теперь один. Даже наши, наверное, думают, что я погиб.
Кажется, Сережка хотел что-то спросить. Но в углу раздалось какое-то неясное поскребывание, мальчишка быстро встал, достал из кобуры небольшой обтекаемый «глок» и, пройдя в угол (тени почти скрыли его), прошептал:
– Кто?
– Смерть телепузикам, – раздался как из-под земли тонкий голос.
Сережка присел, что-то отодвинул. Боже всматривался, но мог различить только его спину с торчащими под майкой лопатками да какую-то неясную тень в небольшом отверстии у самого пола. Слышался ускользающий шепот: «Нет… да… пять… а они… я не боюсь… иди…» Тень пропала; Сережка встал, что-то задвинул и вернулся. Хотел сесть у огня, но передумал, сел рядом с Боже.
– Так ты не один, что ли? – напрямую спросил черногорец.
Сережка вздохнул, опять пожал плечами, зверски почесал коленку. Снова дернул плечами:
– Ну… вроде того. Это так. Ребята из нашей школы, из секции… кто остался… вообще ну… Боже, – вдруг выпалил он, – ты умеешь делать самодельные мины? Ну, из всякой там разной штуки – ручки, часы?
– У тебя блокнот есть? – без раздумий спросил черногорец.
За месяц до этого…
Лейтенант Берковитц узнал лежащего в постели человека сразу. У лейтенанта была хорошая память на лица, и уж тем более нелепо было бы не знать в лицо того, кого идешь «брать».
«Медаль Конгресса, – с вожделением подумал офицер, удовлетворенно разглядывая еще не старое, хотя и измученное лицо бессильно откинувшегося на подушку партизанского командира. – Можно будет сказать, что он сопротивлялся… хорошо бы найти в доме оружие…»
Он пожалел, что не прихватил пару трофейных стволов. Взять вооруженного врага – это вовсе не то что раненого и ослабшего.
– Это он, сэр? – быстро спросил капрал Галиенди.
– Не сомневайтесь, он, он! – радостно подтвердил информатор. – Бабка его тут прятала, карга старая!
– Мы оценим ваши усилия, – процедил Берковитц, даже не повернув головы в сторону предателя, и тот замолк.
Лейтенант же с интересом продолжал разглядывать узкое, правильных очертаний лицо, решительный подбородок… Глаза Батяни – серые, а Берковитц почему-то думал, что они будут черными – смотрели с усталым, равнодушным презрением, и американец понял с восторгом, что затравленный зверь больше не может бороться. Светло-русые волосы русского на висках были седыми почти полностью, седина пробивалась в довольно длинной челке.
«Ему тридцать три года, – подумал лейтенант, – как Иисусу. Смешное совпадение!»
Берковитц кашлянул и, значительно посмотрев на Галиенди, заговорил по-русски:
– Вы достаточчно понимаече мена?
– Не ломайте язык, я понимаю английский, – голос у лежащего партизанского командира был хрипловатый, простуженный.
– Это хорошо, – переходя на родной язык, Берковитц позволил себе высокомерно улыбнуться: конечно же, русский должен его понимать! Это ведь язык мировой, а не их жалкое смешное лопотанье… – Я – лейтенант армии США Джесс Берковитц, арестовываю вас как главаря террористической банды, согласно резолюции ООН и распоряжению командования международных сил… Позже вам будут предъявлены официальные обвинения в совершенных вами преступлениях. Протяните руку… Сержант, наручники, – Берковитц повернулся к Галиенди.
Обернуться он уже не успел. Горлу вдруг стало нестерпимо, чудовищно больно – а через миг эта боль отхлынула, унося с собой сознание и жизнь двадцатитрехлетнего лейтенанта оккупационной армии.
Сержант Галиенди пережил своего командира на три или четыре секунды. Возможно, он даже успел бы схватиться за «М16», если бы, выполняя приказ командира, не полез за наручниками, локтем отпихнув оружие за спину. Его отвлекло от этого стран-
ное бульканье, и он, все еще расстегивая сумочку на поясе, поднял глаза.
В этот момент Берковитц тяжело рухнул на пол – уже мертвый, и лужа крови, бьющей из рассеченной брошенным ножом сонной артерии, растекалась по скобленым некрашеным доскам пола. Длинная «полевка», перекованная из куска рессоры, вошла точно за ворот жилета из кевларовой брони со вкладышами из керамики, способного остановить пулю, пущенную почти в упор.
– А? – нелепо и растерянно спросил Галиенди, берясь за автомат и не находя его.
Партизан сидел в постели – худощавый, в спортивных трусах, меченный несколькими шрамами, с какой-то татуировкой, видной на забинтованной груди. В левой руке у него был массивный потертый пистолет. В правой – отведенной за плечо – второй нож, финка.
– Не надо, – попросил Галиенди. И за миг до того, как финка вошла ему в левый глаз, мерзко опорожнил кишечник в штаны.
…Батяня поднялся. Бывший предсельправления Говядов, прижавшись к печке, с приоткрытым ртом смотрел на него белыми пустыми глазами, нижняя челюсть тряслась. Кровь лейтенанта подтекла к его валенкам с калошами. Он несколько раз шлепнул губами, когда Батяня подошел к нему и тихо спросил:
– Родную землю, сволочь, продал? Бабок срубить захотел?.. Зови сюда остальных. Сколько их там?
– Трррррррррое, – выдал очередь Говядов.
Батяня сунул ему под нос пистолет:
– Зови. На крыльцо выйди и зови. Двери не закрывай. И помни – я не промажу. Уж по тебе-то не промажу. Пошел, – он толкнул заспотыкавшегося предателя к дверям в сени и упруго взвел курок.
– Эй, идите! – на ломаном английском, но вполне натурально завопил Говядов. – Господин лейтенант требует, тут нести надо!
Он оглянулся и, повинуясь молчаливому жесту Батяни, вошел обратно в сени, а оттуда – в горницу. Застыл у печи.
На крыльце застучали шаги.
* * *
Срочно. Секретно.
В штаб 4-й легкой пехотной дивизии армии США.
Операция по аресту лидера террористов по кличке «Батяня» сорвалась. Развитие событий не вполне ясно. Группа из пяти солдат во главе с лейтенантом моего батальона Дж. П. Берковитцем прибыла в деревню благополучно, после чего с нею прервалась связь. После двух часов молчания, во исполнение инструкций, я выслал на разведку приданный мне вертолет, который при визуальном наблюдении обнаружил, что деревня пуста, а «Хаммер» моего батальона стоит у крыльца дома, в котором, как было указано информатором, находится на излечении «Батяня». Группа солдат капитана Кразински, высаженная посадочным методом, подтвердила, что деревня покинута жителями. Также ею были обнаружены тела погибших лейтенанта Берковитца, сержантов Галиенди и Граппа, капралов МакСлоу и Бриггса. Тела находились в доме. Лейтенант Берковитц и сержант Галиенди были убиты брошенными ножами соответственно в сонную артерию и левый глаз. Сержант Грапп и капралы МакСлоу и Бриггс были застрелены в лицо одиночными выстрелами снайперской точности и быстроты, о чем говорит тот факт, что ни один из них не успел взяться за оружие. Орудие убийства – предположительно пистолет калибра 9ммПар. Тут же был обнаружен труп нашего
информатора Е.М. Говядова с простреленным пахом, коленями и затылком. При обыске домов деревни погиб капрал Андерсон и был тяжело ранен рядовой Гонсалес. Они попытались снять со стены икону, по краю которой был заложен примерно двухсотграммовый заряд пластита, смешанного с кусками рубленой стальной проволоки и снабженный вытяжным взрывателем.
Майор Майкл С. Фоггерти,
командир 112-го пехотного батальона.
ШТУРМ
СВОДКА ВНЕШНИХ НОВОСТЕЙ ЦЕНТРАЛЬНОГО ШТАБА ОБОРОНЫ ГОРОДА ВОРОНЕЖ.
1 СЕНТЯБРЯ 20… ГОДА
СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ. В столице Техаса была казнена на электрическом стуле школьная учительница Эллис Палмер, активистка антивоенного движения. Последними словами мужественной женщины были: «Опомнитесь, техасцы! Что сделали нам русские?!» Между тем большая группа ее арестованных сторонников так и не была доставлена в тюрьму штата – многосотенная вооруженная толпа, напав на конвой, отбила их и увезла в неизвестном направлении.
Выступая на состоявшемся в город Грин-Бэй совещании руководителей Гражданской гвардии, Бэт Пьюкенен заявил следующее: «Нам нет никакого дела до России. Наше правительство послало в эту страну на смерть десятки тысяч американских парней. Между тем ежедневно в наших городах происходят сотни нападений на банки, офисы, школы и семьи белых американцев. И осуществляют их не русские, а чернокожие боевики. Вот где истинный враг каждого американца!» Речь неоднократно прерывалась овациями.
По данным независимых организаций, федеральное правительство не контролирует до 30 % территории страны. Ежедневно фиксируется до 30 вооруженных столкновений разной степени интенсивности – в основном между отрядами «Черных Братьев» и Гражданской гвардии.
Боевики церкви Арийской Христианской Нации, возглавляемые лично преподобным Рихардом Эрнстом Хаттлером, осуществили нападение на геронтологическую клинику в Альбукерке. С территории городка клиники было спасено более 800 детей, ранее вывезенных из России по заказам трансплантологических клиник. Сама клиника была сожжена. Выступая по независимым радиоканалам, преподобный Хаттлер заявил, что в расположенных в недоступной местности лагерях на обеспечении его церкви сейчас содержится до 30 тысяч русских детей, спасенных таким же образом. «Если же правительство людоедов, рассматривающее творение божье как конструктор, – добавил преподобный Хаттлер, – сделает попытку отбить этих детей или как-то пресечь нашу деятельность, то пусть знает – это наша земля, и Господь Всемогущий вручил нам оружие для ее защиты!» Что же до детей, то они будут возвращены на родину при первой возможности, добавил глава церкви, имеющей сейчас до полумиллиона сторонников во всех штатах США.
Вожди племен лакота и семинолов заявили о создании Конфедерации Коренных Народов. По их заявлению, в распоряжении организации сейчас находится до 8000 бойцов. «Мы почти ничего не знаем о России, – ответил на вопрос журналиста один из лидеров ККН, – но точно знаем, что русские никогда не делали нам зла».
Арестованы по обвинению в предательстве 12 православных священников. Главный пункт обвинения – в их церквях осуществлялся сбор денежных средств на нужды РНВ.
С неожиданным заявлением в конце проповеди выступил глава протестантской церкви США Джон Бэлчер. «Господь проклял Америку!» – со слезами на глазах сказал Бэлчер и, покинув церковь, в которой велась служба, уехал в неизвестном направлении.
Количество военнослужащих США, погибших за последние три месяца на территории России, достигло 37 тысяч человек.
ГЕРМАНИЯ. «Нам не нужен новый Сталинград», – категорически заявил канцлер Германии в ответ на просьбы руководства НАТО послать в Россию хотя бы двадцатитысячный корпус. Что интересно, почти теми же словами ответил на схожую просьбу премьер-министр Франции: «Нам не нужен второй поход Наполеона!» Правительства обеих стран в данный момент все силы бросили на подготовку массовой депортации со своих территорий лиц некоренной национальности.
ФРАНЦИЯ. Жоффруа де Фэн заявил, что люди из отрядов силовой защиты его организации снабжены всем необходимым и ждут только одного – приказа на вылет. Не уточняя, о чем идет речь, де Фэн заявил, что это и так ясно любому.
БАЛКАНЫ. Командиры отрядов православных боевиков «Новой Византии», в составе которых воюют сербы, греки, македонцы, румыны, болгары, черногорцы, представители других славянских и неславянских национальностей, заявили, что организация полностью преодолела
последствия поражений весны этого года и к концу зимы намеревается освободить 50 % территории Балкан от войск марионеточных проамериканских правительств. Иерархи православной церкви на соборе в Афинах объявили это намерение полностью соответствующим духу борьбы с силами сатанизма и распада.
ЮЖНАЯ АМЕРИКА. Отряды Южно-Американской армии имени Сан Эрнесто де Ла-Игера вместе с боевиками-угоистами штурмом взяли последний оплот марионеточных проамериканских правительств на севере континента – город-крепость Кито. «Если бы у нас было достаточно кораблей, – сказал в интервью корреспонденту журнала «Лайф» лидер угоистов Ангиер Пере Санчес, – наши люди уже плыли бы к берегам России. Пример этой великой страны воодушевляет нас в нашей справедливой борьбе!» Представители ЮАСУ, впрочем, были более сдержанны в своих эмоциях.
ИРАН. Ко всем шиитским аятоллам и халифам суннитов обратился с просьбой о помощи и фетве его слов президент Ирана Ахмази-и-Джад. Каждый истинный мусульманин должен словом и делом поддержать мужественную борьбу великого русского народа с силами тьмы и джаханнама. Президент особо предупредил членов международной организации «Аль-Каида» и движения «Талибан»: «Если хоть один выстрел вашего оружия прозвучит на земле России, если хоть один взрыв прогремит на ее территории – вы будете навечно прокляты, как пособники сил зла, и долгом любого мусульманина будет убивать вас!» Его позицию поддержало руководство Хезбалла и движения «Исламский джихад».
ИЗРАИЛЬ. Войска Израиля ведут тяжелые оборонительные бои на побережье. Между тем, руководство большинства стран не горит желанием принимать у себя беженцев-евреев.
КИТАЙ. Руководство страны еще раз подтверждает свою приверженность политике невмешательства в происходящее сейчас в мире. Тем не менее было сочтено нужным предупредить некоторые страны и организации, что в случае дальнейшей эскалации напряженности КНР оставляет за собой право на помощь силам, ведущим сейчас беспримерную по мужеству борьбу за идеалы светлого будущего.
Между тем, на территории самого Китая идут тяжелые бои между правительственными войсками и отрядами уйгурских, маньчжурских и тибетских сепаратистов.
АФРИКА. Чудовищное по масштабам побоище между войсками Африканского Конгресса и движения «Талибан» в районе Великих озер не прекращается. Количество убитых оценивается уже миллионами.
ИНДИЯ. Ракетные войска республики готовы нанести удар тактическими ядерными зарядами по городам Пакистана.
КРЫМ. В боях с татарскими фашистами, поддержанными турецкими интервентами, был смертельно ранен атаман крымских казаков Александр Дальченко. Последними словами этого человека, всю свою энергию и саму жизнь отдавшего делу воссоединения России и Крыма, были: «Россия… победа…» Место Александра Дальченко занял его боевой товарищ и друг детства Дмитрий Турчанинов.
УКРАИНА. Шахтерские отряды закончили освобождение от оуновских банд города Харькова.
БЕЛАРУСЬ. Третье по счету наступление польско-прибалтийского оккупационного корпуса на Минск отбито с большими потерями для оккупантов. К сожалению, тяжело ранен президент Беларуси Алексей Вукашенко, лично возглавивший контратаку танкового полка, решившую исход сражения.
АРМЕНИЯ. Армянские войска вышли к пригородам Баку.
В европейской части России оккупанты контролируют лишь 38 % территории!
ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. Остатки японского десанта на острове Уруп сдались частям РНВ.
УРАЛ. Все попытки оккупационных войск проникнуть за Уральский хребет отбиты!
ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД. На съезде лидеров сил сопротивления была принята резолюция о ведении боевых действий до того момента, пока хоть один вражеский солдат находится на территории России в границах 1990 года.
КАЗАНЬ. Удачным оказался побег из лагеря для гражданских лиц под Казанью для известного до войны певца и артиста Бориса Моисеева. До войны скандально известный и вызывавший у подавляющего большинства населения России резкое неприятие артист в самом начале оккупации России занял неожиданно мужественную гражданскую позицию – в отличие от большинства «деятелей культуры и искусства», чье трусливо-предательское поведение посадило еще одно несмываемое пятно на ветхий плащик «интеллигенции». Отказавшись сотрудничать с оккупантами в какой-либо форме, Моисеев был направлен в лагерь под Казанью, откуда дважды совершал попытки побега. Третья оказалась удачной – Борис Моисеев добрался до передовых позиций РНВ на склонах Уральских гор.
Переход солдат и офицеров «славянских» частей НАТО и ООН на сторону защитников России принял массовый и практически необратимый характер. На данный момент более 30 тысяч украинцев, хорватов, поляков, чехов, словаков (не менее 25 % общей численности контингентов этих стран) дезертировали из своих подразделений и либо сражаются в наших рядах, либо скрываются на территории России, либо даже пробираются на родину. Это число значительно превышает количество погибших солдат «славянских» контингентов.
В оккупации России официально участвуют 11 стран НАТО, выставившие контингенты общей численностью около семисот тысяч человек. Сюда же следует добавить около трехсот тысяч солдат из 22 стран миссии ООН «Свободу России» и более двухсот тысяч наемников, официально работающих на частные компании. Общие потери оккупационных сил на конец лета составили не менее 150 тысяч человек убитыми, 40 тысяч пропавшими без вести, 370 тысяч ранеными.
На оккупированной территории России действуют не менее 300 партизанских отрядов разной политической ориентации общей численностью не менее 45 тысяч бойцов.
* * *
С утра лил совершенно уже осенний дождь, тучи сплошняком затянули небо. Было еще темно – не больше четырех утра. Пионерские курьеры из всех семи отрядов на велосипедах мокли под козырьком у входа в подвальное помещение – редакцию «Русского знамени». То один, то другой, получая пачку свежих, только что отпечатанных номеров, совал ее в непромокаемую сумку, вскакивал на велосипед и с шуршанием катил по разбитому мокрому асфальту…
* * *
Верещагину давно хотелось узнать – играет Басаргин в белогвардейского штабс-капитана или правда себя так ощущает? Впрочем, сейчас это было малоинтересно – Игорь пел очень хорошо, и Шушков отлично подыгрывал…
Что прибавится – не убавится,
Что не сбудется – позабудется…
Так чего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
Практически в полном составе дружина собралась в подземном переходе.
«Да, в полном составе, – подумал надсотник удовлетворенно. – Триста одиннадцать человек – почти штат. Это не июнь, когда я не знал, как сто человек растянуть на оборону для пятисот!»
Правда, пришла другая мысль: тех, с кем он начинал тогда – тут едва четыре десятка. Остальные…
Верещагин тряхнул головой. Посмотрел на своих командиров сотен.
Земцов – по-прежнему бородатый и непоколебимый.
Басаргин, недавно повышенный в звании – за давнюю оборону школы – до сотника.
Подсотник Эндерсон, которому Шушков почти с облегчением уступил командование второй стрелковой сотней.
– Отче, – прошептал Пашка, – народ собрался, пора с массами говорить.
– Заткнись, шутник, – так же тихо ответил Верещагин.
Хотел крепко отвесить Пашке по белобрысому затылку, но воздержался. Встал с ящика из-под консервов, одернул куртку и поправил берет, который на этот раз, вопреки обыкновению, водрузил на голову.
«На благородные седины, так сказать», – подумал Верещагин, иронизируя над собой и окидывая взглядом повернувшиеся к нему лица.
– Так, народ, – начал он так, как много лет начинал уроки в школе.
Из задних рядов молодой голос крикнул:
– Давай, вождь! Веди нас!
Посмеялись все, включая самого надсотника.
– Поведу, – согласился Верещагин. – Вот прямо через десять минут и поведу. Офицеры вам, конечно, уже объяснили, куда мы пойдем и что будем делать. Как пел Владимир Семенович: «Наконец-то нам дали приказ наступать, отбирать наши пяди и крохи». – Верещагин помолчал. Его слушали теперь серьезно и внимательно. – Вы все добровольцы. Наша дружина, еще две дружины, казачий полк, батальон десантников, дроздовцы, подразделения ополченцев – их стягивали сюда всю ночь, благо беспилотники в такую погоду не летают… Наша задача – разгромить врага в Северном районе. Если нам это удастся – враг и на севере отойдет к Подгорному и Ямному, побоится окружения. Да самой Чертовицы территория будет свободна, в наших руках окажется аэродром… Но… – Надсотник снова помолчал. – Но сколько из нас доживут до вечера – я не знаю. А вы должны знать одно: вперед. Каждый сам себе командир, распоряжений не ждать, рук не поднимать, в плен никого не брать. Только вперед, пока не окажемся на Антонова-Овсеенко. Нам приданы БМП-два, две «Шилки», стодвадцатидвухмиллиметровка «Гвоздика», несколько буксируемых орудий и ПТРК. Но вы знаете сами, как бронетехника горит на улицах. Так что воевать будем мы сами, а не броня. И в этом – наша сила, мужики, – твердо сказал Верещагин. – Это наше первое настоящее наступление здесь. А теперь у вас есть десять минут – помолиться, подумать, написать пару строк… ну, вы все понимаете. Готовьтесь. Через пятнадцать минут по району шарахнет артиллерия резерва. А еще через пять – пойдем мы…
…Дождь снаружи усилился. Верещагин неспешно шел по разбитой улице – под прикрытием того, что некогда было стеной дома, а теперь превратилось в вал щебенки.
Около поворота в переулок надсотник остановился возле сложенной из кирпичей невысокой пирамидки. В кирпичи была вделана медная табличка со старательно выгравированной надписью:
ДИМА МЕДВЕДЕВ
Вокруг пирамидки и на ней самой были повязаны галстуки – много черных от дождя алых галстуков, десятки. На некоторых виднелись надписи. Верещагин подошел ближе…
…Димон, спи спокойно, мы отомстим…
…брат, ты не умер, мы делаем твое дело…
…гадам жизни не будет, Димка!..
…не забудем, не предадим, не простим…
…наш Город помнит тебя, Димон!..
…ты мог быть моим братом, а тебя убили…
…мы сейчас уходим. Благослови, Димка…
…все, павшие здесь, родятся снова!!!
…Димочка, я тебя люблю, родной!..
Медленным, почти старческим движением надсотник полез в карман «тарзана» и достал что-то. Положил на край пирамидки. Выпрямился. Отдал честь. И ушел, четко повернувшись через левое плечо.
Тяжелый даже на вид, светящийся каким-то неземным, собственным светом серебряный крест – Георгий четвертой степени на сразу потемневшей оранжево-черной ленточке – лежал на мокром кирпиче.
* * *
Еще одна порция снарядов, бешено урча и визжа, пронеслась над гостиницей – на запад, в сторону вражеской обороны. Дождь лил, не переставая, колыхался серой пеленой, и за дождем почти незаметно было наступающего рассвета.
Заняв место за баррикадой, надсотник Верещагин аккуратно проверил оружие – приоткрыл, переставив предохранитель на автоматический огонь, затвор, ни за чем стер с примкнутого семидесятизарядного пулеметного барабана воду. Достал из кассеты на жилете осколочную гранату, вставил в подствольник. Вспомнил строки Розенбаума:
Предохранитель – вниз до упора,
редь от живота…
Хорошая песня, а вот Розенбаум то ли не знал, то ли забыл, что «вниз до упора» – одиночный огонь…
Кое-кто справа и слева молился, целовал нательные крестики. Большинство просто ждали – неподвижно, с напряженными лицами. Верещагин еще раз осмотрел сотню – не пролез ли кто из пионеров? Десять минут назад вернули аж шестерых, таившихся в неразберихе перед наступлением среди дружинников. Нет, вроде никого.
Справа приткнулся Пашка. Указал на подошедшую технику. Верещагин кивнул, глянул на вестового. Чуть не спросил: «Может, останешься?» – и понял, что после такого вопроса Пашка навсегда перестанет с ним говорить.
– Держитесь на флангах, – сказал Верещагин подошедшим командирам «Шилок», – ты – в тылу, – кивнул он бээмпэшнику. – Твоя бандура пойдет в цепи, – обратился он к командиру самоходки. – От гранатометов прикроем, как можем, не волнуйся… Давайте по машинам.
Несколько красных ракет со свистом и воем взлетели за позициями защитников.
– Пора, – сказал Верещагин и встал на колено. Вокруг зашевелились. – Басс, давай.
Молодой парень из сотни Басаргина – с повязанным поверх снаряжения бело-голубым шарфом – вскочил на баррикаду и великолепным ударом ноги отправил вперед, в сторону вражеских позиций, туго накачанный футбольный мяч…
– За мной, вперед, в бога душу мать!!! – заорал Верещагин, вскакивая. – Вперед, пока они свои кишки собирают! Ура-а-а-а!!!
– …рррраааааа!.. – отозвались по фронту сотни глоток.
Атака на Северный район началась.
* * *
От укреплений врага дружину отделяло около ста метров развалин. Среди них кое-где лежали трупы. Оконные проемы дома впереди были заложены мешками с песком, торчали стволы – в том числе крупнокалиберных пулеметов. Здание вяло горело, во многих местах было разрушено, и в ответ на бешеную стрельбу атакующих выстрелы раздались не сразу. Гранатометчики били по видимым амбразурам.
– Вперед! – еще раз, слышно уже только тем, кто был ближе, прокричал Верещагин.
«Все», – коротко, словно с обрыва прыгая, подумал Пашка, устремляясь за ним. Почему-то казалось главным, чтобы его не убили в этих развалинах. Словно в самом здании случиться уже не могло ничего страшного…
Кто-то сделал ему «ступеньку», и Пашка прыгнул внутрь через горящие мешки. Внутри тоже все горело, и первое, что он увидел – оскаленное лицо польского солдата, сидящего у стены с автоматом на коленях. Солдат тоже горел.
Но в атакующих почти тут же начали рубить в упор, с каких-то двадцати шагов, от внутренних дверей, в ответ они тоже открыли огонь. Пашка стрелял из своего «АК-104», прижавшись к стене, фактически убежденный, что сейчас его убьют – но в какой-то миг огонь дружинников «забил» вражеский, и кто-то (непонятно – кто, да и не важно) крикнул:
– Вверх, скорей, пока не очухались!
Лестницы загудели от шагов. Стреляли друг в друга почти в упор, и Пашка видел во всех деталях лица врагов на лестничной площадке одним этажом выше – площадке широкой, как танцзал (дом, наверное, был элитным), и тоже перегороженной баррикадой из мешков. Бежавший рядом с Пашкой дружинник согнулся и полетел вниз через перила. Кто-то стрелял картечью, выстрелы «Сайги» рвали уши в замкнутом пространстве. Слева обрушились перекрытия, вместе с ними падали, крича, люди – непонятно, кто… Атака почти остановилась, черноволосый дружинник с непокрытой головой, хрипя от напряжения, оттаскивал вниз раненого друга… Под ноги Пашке рухнул еще один дружинник, вопя от боли: из обеих ног выше колен у него выбрызгивала кровь. По лестнице, разрываясь на подскоках, катились ручные гранаты… но сверху совершенно неожиданно ливнем брызнули по обороняющимся пули – это подоспели другие группы, прорвавшиеся соседними лестницами. На площадке началась рукопашная, поляков зажали с двух сторон. Все затягивали дым и пыль, Пашка, отбиваясь автоматом от чьего-то тычущегося штыка, сумел поднырнуть под лезвие, выстрелил в упор в живот, в жилет…
Они ворвались на второй этаж, растекаясь по коридорам. Дружинники шли по стенам, беря на прицел дверные проемы, бросали внутрь ручные гранаты, врывались следом за разрывами, накрест поливая свинцом стены, углы, пол и потолок – из трех-четырех стволов одновременно. Делалось все это в бешеном темпе, к окнам тут же ложились снайперы и пулеметчики и открывали огонь по соседним зданиям, поддерживая штурмующих их товарищей. То тут, то там все чаще и чаще из окон вывешивались черно-желто-белые флажки – знаки того, что еще одно здание взято русскими.
– Не стреляйте, сдаюсь, сдаюсь! – крик по-русски.
Очередь в живот, пинок в голову. Сдающихся тут нет, нет, не может быть. Те, кто жив, стреляют в ответ…
Пулеметное гнездо на стыке двух коридоров отбивалось сразу из трех стволов. Пашка упал на живот за колонной, стрелял в ответ, пули с хрустом пробивали дешевый гипсолит, крашенный под мрамор, носились, потеряв направление, туда-сюда… Гнездо накрыли двумя гранатометами; один из его защитников – без обеих ног – долго, трудно стонал где-то под мешками, из которых просыпался удивительно чистый, золотисто-сухой песок. Он засыпал кровавые лужи на мозаичном полу. Стонущего никто не искал – было много своих раненых…
Верещагина Пашка нашел в одной из комнат, где он, сидя на идиотски огромной кровати-сексодроме, разговаривал с Басаргиным. Кто-то еще – в углу – жадно пил воду, все еще текшую из фигурного крана.
– Живой? – надсотник засмеялся. – Здорово, а то мне сказали, что тебя убили на лестнице…
– Не меня, – Пашка повесил автомат на плечо.
«Не меня, – подумал он, – значит, еще кого-то», – мысль не испугала и не удивила.
– Пить дайте.
Ему протянули фляжку.
Верещагин встал:
– Все, идем дальше, скорей!
* * *
Штаб генерала Новотны был почти разрушен прямым попаданием 203-миллиметрового фугаса. Подожженные гранатометчиками, в улице горели бронемашины и автомобили штаба. Обе «Шилки», выйдя на перекресток, густо простреливали счетверенными 23-миллиметровками усеянную бегущими поляками улицу. БМП осталась где-то сзади, подбитая ракетой, а на броне «Гвоздики» Верещагин подъехал ближе к развалинам, из которых кое-кто все еще продолжал отбиваться. Пули густо защелкали по самоходке.
– Дай им! – крикнул надсотник в приоткрытый люк и зажал уши.
Вумп! Часть еще стоявшего дома обрушилась внутрь, из окон шарахнуло пылью и дымом, послышался мучительный крик:
– Ооооо матка бозка-а-а!..
– Сдавайтесь! – крикнул надсотник, поднеся к губам поданный Пашкой невесть где взятый мегафон.
– Нас все едно вобьют! – крикнул кто-то из развалин на ломаном русском.
– Сдавайтесь! – повторил Верещагин. – Никого из сдавшихся не тронем! Слово офицера!
– Кто ты такой?
– Надсотник РНВ Верещагин, командир дружины! – ответил надсотник. – Повторяю – слово офицера, что, если вы сдадитесь в течение пяти минут – никому из вас не будет причинено вреда! Время пошло!
Впереди снова началась стрельба, но возле штаба было тихо. Только трещали пожары.
– Заряжай, – сказал Верещагин в люк.
– Давно, б…я, заряжено, – ответили оттуда. – Только б не сдались…
– Сдадутся. Это так – на всякий пожарный.
Подходила к концу третья минута, когда из полуобрушенного отверстия входа показался белый флаг.
Это было настолько неожиданно, что находившиеся на улице замерли. Верещагин, сам этого не осознавая, поднялся в рост.
– Сдаемся! – крикнули изнутри. Кричали по-русски, очень чисто. – Выходим, не стреляйте! Пан генерал ранен, мы выводим его!
Дружинники встали по обе стороны выхода, взяв его на прицел. Соскочив наземь, Верещагин подошел к ним.
– Бросайте оружие впереди себя!
– Стволы и финки бросать на снег, – заметил кто-то, разряжая патетическую серьезность момента.
Из дыры с лязгом вылетел первый автомат…
…После сдачи тридцати двух офицеров и солдат еще двое офицеров вывели высокого военного с забинтованными плечом и головой.
– А теперь горбатый, – сказал тот же голос.
Кое-кто засмеялся, но большинство дружинников хранили серьезное молчание.
Отстранив придерживавших его спутников, генерал Новотны посмотрел на надсотника с неожиданным глубоким интересом. Достал из кобуры и протянул Верещагину небольшой пистолет. Молча отдал честь.
– Пэ шестьдесят четыре, – сказал Верещагин, осматривая оружие. Помедлил. И вернул пистолет генералу: – Проше, пан генерал. Ваша зброя.
Брови генерала шевельнулись. Он спрятал оружие в кобуру. Усмехнулся.
– Вы в плену. Вы и ваши люди, – сказал Верещагин. – У меня будет просьба… вы понимаете меня?
– Так, – кивнул Новотны. – Я вем руски.
– Хорошо… Так вот, у меня будет просьба, отказ ее выполнить никак не повлияет на вашу судьбу или судьбу ваших людей. Сейчас вас отвезут в штаб. Вы не могли бы обратиться к тем из ваших людей, кто еще сопротивляется – с приказом сдаться? Технические возможности вам предоставят… – Увидев, как глаза генерала сузились, Верещагин сказал – без угрозы, даже с какой-то ленцой: – Право, пан генерал, это не ваша война. Мне жаль, что вы, поляки, не можете этого понять.
Генерал обмяк. Что-то тихо сказал стоявшему рядом офицеру. Тот отдал честь и обратился к Верещагину:
– Пан генерал согласен сделать это. Но хорваты… они могут не подчиниться такому приказу.
– Мы их убедим, – усмехнулся Верещагин. – Скажите господину генералу, что я благодарен ему за согласие…
… – И какого черта? – буркнул Земцов, запрыгивая на броню САУ рядом с командиром. – Ты говорил с ним, как в кино. Как будто…
– Сергей, Польша никуда не денется, – ответил Верещагин, проверяя автомат. – Она будет нашим соседом. И теперь, когда мы победили, мы можем позволить себе быть людьми хоть в чем-то.
– Что мы сделали? – Сергей свел брови.
– Победили, – легко ответил Верещагин и ахнул каблуком ботинка в башню. – Поехали!
* * *
«Шилка» горела на углу. Надежно построенное здание правления рынка «Северный» продолжало огрызаться огнем со всех этажей. Звездно-полосатый флаг развевался под самой крышей – яркий, хорошо видимый, хотя и мокрый насквозь. И почти из каждого окна неутомимо выскальзывал и бился рыжий огонь.
Добежав до Верещагина зигзагом, Земцов упал за бетонную плиту и выдохнул:
– Этих сдаться не заставишь.
– А этих я и не возьму, – отрезал Верещагин. – Э, черт, как к ним подобраться-то? – Он обернулся к гаубице, махнул рукой: – Долбай!
Крикнул, хотя слышать его за шумом боя вряд ли могли.
– В подвалы залезут, – буркнул Земцов. – У нас одиннадцать убитых за последние десять минут.
– Никому пока не высовываться, вести беспокоящий огонь, передать приказ! – повысил голос надсотник.
Двое дружинников, сгибаясь вдвое, принесли на куске брезента Басаргина. Лицо сотника было спокойным, и дырочка от пули над левой бровью синела совсем незаметно.
– Прямо в лоб, – сказал, подходя, Влад Захаров. Так, как будто никто этого не видел. – Это из-за меня. Он меня оттолкнул, а сам…
– Так, – Верещагин сел на корточки, наклонился к убитому. Наклонялся все ниже и ниже… ниже… ниже…
Сергей, вцепившись одной рукой в бороду, другой обнял командира за плечи. Хрипло сказал с одышкой:
– Ну вот… еще одного нашего… нет.
– Это из-за меня, – повторил Влад, кусая губы. – Но я знаю… как… командир, разреши… я знаю… тут коллектор, мы прямо в тыл им выйдем… Я думал, он обвален. А сейчас посмотрел – нет… Командир…
Верещагин поднял голову. Глаза у него были страшные. Подбежавший Эндерсон вдруг сказал:
– Господин надсотник… я хочу просить разречения…
– Какого? – Верещагин повернулся всем телом, как волк. – Что?
– Я поньимайу… – американец указал подбородком на лежащего на брезенте Басаргина. – Он был ваш друк… Но… там… – он указал на здание. – Там есть льюди, не заслужившие смьерть…
– Что?! – шепотом крикнул Верещагин. Именно шепотом крикнул. – О чем ты?!
– Они слепи, – упрямо сказал американец. – Я буду говорьить. Пусть они сдадутса. А вы оствьите им… жизнь.
– Ты сошел с ума, – убежденно сказал Земцов. – Чокнулся.
– Я бил вам хорошьим офицером, – тихо сказал американец. – Мои соотьечьествинник… они не прав. Можьет бить, они даже преступники. Но я не могу отказаться от ньих совсем.
На миг всем показалось, что сейчас Верещагин застрелит Эндерсона. И никто не ожидал того, что он сказал после короткого тяжелого молчания:
– Иди. И скажи, что я пощажу всех сдавшихся. Кроме того негра, который пытал Димку. Если он еще жив.
– И это слово офицера? – спросил Эндерсон.
– И это слово офицера, – подтвердил Верещагин. И опустился на землю рядом с телом Басаргина. Посмотрев на него, сказал тихо: – А помнишь, Игорек, как ты к нам пришел? Тогда… когда мы пацанами были… Смешной… боялся смерти… а мы тогда и не думали, что это – смерть…
* * *
Полковник Палмер – с винтовкой в руке – стоял в тени входа, в проеме баррикады. При виде подходившего с высоко поднятым белым флагом офицера полковник пошатнулся, чуть не упав – и выкрикнул неверяще:
– Эндерсон?!
– Господин полковник, сэр! – капитан отдал честь и остановился. – Я предлагаю вам: сдавайтесь! Я гарантирую, что…
– Будь ты проклят, предатель! – В голосе и лице Палмера были гнев и злое отчаяние. Вскинуть винтовку было делом одной секунды.
Подняв руки к груди, Эндерсон отшатнулся на шаг и упал, успев вскрикнуть:
– Зачем?!.
… – Где твой коллектор, Влад? – спросил Верещагин.
* * *
За последние три месяца ливни вычистили трубу коллектора до блеска, унеся с собой все запахи и весь мусор. Но одновременно она стала гулкой, как внутренность барабана. Оставалось лишь надеяться, что наверху сейчас достаточно шума.
Три десятка дружинников цепочкой, на полусогнутых, пробирались следом за Владом. Вторым шел Верещагин. Третьим – Пашка.
Судя по всему, американцы не знали о коллекторе – и вскоре выяснилась причина такой слепоты. На выходе он был загроможден упавшим еще в июне холодильным шкафом. За шкафом слышались пальба и отрывистая ругань.
– Твою… – выдохнул Верещагин.
Мимо протиснулись двое – размер трубы позволял – дружинников. Молча навалились на белую облупленную стенку…
…Неизвестно, что подумали американцы, когда из внезапно открывшейся дыры в торговый зал полетели ручные гранаты, а следом посыпались русские. Оглушенные, ошеломленные офицеры и солдаты легкой и морской пехоты, тем не менее, оказали бешеное сопротивление. Между прилавков и лотков начался ближний бой.
Русских было меньше. Но атака оказалась слишком внезапной. Кроме того, яростью и решимостью – пусть и не подготовкой – они сильно превосходили «гордость американской армии».
В какой-то момент надсотник и еще несколько дружинников перестреливались с группой морпехов с расстояния пяти-шести метров, перебегая за прилавками – безбожно мазали и те и другие. Двое морпехов, бросив винтовки, вскинули руки; кто-то из дружинников поскользнулся на прилавке, другой отшатнулся от падающего товарища в сторону, и рослый капрал без каски ударил его штыком в горло. Верещагин, не успевая заменить опустевший магазин, отбросил «калашников» и, выхватив из открытой кобуры «маузер», двумя выстрелами в упор убил капрала. Почти тут же полковник Палмер обрушил на висок надсотника приклад «М16»; Верещагин успел закрыться рукой с пистолетом, приклад обломился, надсотник повалился на пол. Полковник швырнул сломанную винтовку в подскочившего дружинника, Палмер выдернул из набедренной кобуры «беретту» и получил пулю в плечо от вскочившего на прилавок Пашки, который выкрикнул: «Вот тебе, сука!» – и тут же упал, обливаясь кровью – выстрел полковника пробил ему шею сбоку, глубоко разорвав ее. Палмер остался стоять на ногах на секунду дольше вестового – Верещагин выстрелил с пола, и полковник рухнул рядом с надсотником.
Поднял руки пулеметный расчет в углу помещения – последние защитники. Надсотник, наклонившись над вестовым, притиснул поврежденную артерию, брызжущую кровью. Пашка возил ногами и зевал, глядя куда-то мимо командира сонными глазами.
– Фельдшер, тварь рваная, ты где?! – заорал надсотник. – Фельдшера сюда, скорее!!!
* * *
– Будет жить, – Близнюк вытер руки куском бинта. – Вовремя вы артерию перехватили… А вот Эндерсон…
– Он что – жив?! – надсотник встал, отталкивая санитара, заканчивавшего накладывать ему лубок на сломанную лучевку.
– Ну, блин, нельзя же так! – взревел оскорбленный до глубины души санитар, пытаясь на ходу закончить перебинтовку. – Командир, стой! Ну, елы…
Из здания выносили трупы и раненых – своих, конечно. Около стены стояли в ряд восемь пленных – трое негров, два латиноса, явный китаец и двое белых, оба раненные. Верещагин прошел мимо них, не глядя.
Подсотник Эндерсон лежал отдельно, в окружении своих бойцов. Он часто и мелко дышал, глядя в небо, и, наклоняясь к раненому, Верещагин вдруг понял, что дождь прекратился и светит солнце.
– Не миновать мне опять сотней командовать, – сказал тихо Шушков.
– Сэр, – вдруг очень ясно сказал Эндерсон по-английски, – я хочу вас просить, – он глядел на Верещагина.
– Слушаю, Майкл, – тихо ответил надсотник на том же языке.
– Пленные… не убивайте их, – попросил Эндерсон. – Тяжело… когда отобьешься от своих… пусть они не правы… но… тяжело… они слепые… дайте им прозреть… не убивайте их… мам, подожди, не убегай, я не хочу один… мама…
Глаза подсотника остекленели.
Верещагин выпрямился. У него страшно заболела сломанная рука.
Широко шагая, он подошел к пленным. Негры смотрели тупо и отстраненно, но от них отчетливо пахло страхом – нечеловеческим, животным. Оба латиноса тряслись, как отбойные молотки. Китаец выглядел совершенно равнодушным. Раненный в голову уже немолодой сержант поддерживал парнишку лет восемнадцати с простреленным бедром.
– Их как – вешать? – деловито спросил кто-то.
– В тыл, – отрезал Верещагин.
– Но это американцы…
– В тыл, – повторил Верещагин. – Хотя постойте… – он всмотрелся в нашивки негров. – Кто из вас сержант Лобума?
Он повторил вопрос по-английски и увидел, как здоровенный, огромный, как бык, негр посерел.
– Ясно, – сказал надсотник. – Этих семерых – в тыл. Парня перевяжи, – кивнул Верещагин фельдшеру на раненного в бедро солдата. – А это, – он повернулся к собравшимся дружинникам, – вот это, – сержант Лобума. Тот, который замучил Димку.
Отвернувшись, надсотник пошел в здание.
Позади послышался дикий визг…
…Полковник Палмер лежал там, где его настигла пуля Верещагина. Надсотник, встав рядом, долго смотрел на перекошенное лицо полковника, на разбрызганный из раздробленного выстрелом в упор черепа мозг. Вздрогнул – подошел Земцов.
– Девяносто шесть убитых, – сказал он, садясь на прилавок, – двадцать пять раненых пришлось отправить в госпиталь. Соседи тоже вышли на рубежи. Хороший день.
– Хороший, – кивнул Верещагин. – Северный район наш.
Вошедший цыган молча поставил на прилавок отрезанную голову негра – искаженное ужасом лицо оставалось по-прежнему серым, обоих глаз не было.
– Вот, – сказал он. – Это за мальчишку… И сотника нашего сегодня убили…
– Да, – снова кивнул Верещагин. – Убили, и Северный район наш. Наш.
И, нагнувшись, он накинул на голову полковника Палмера край брошенной кем-то куртки.