Книга: Никто, кроме нас!
Назад: Молния Суворова
Дальше: Витя Новицкий

Господа казаки

…Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
Закален в бою…
М. Лермонтов. «Казачья колыбельная песня»
– Ложись! – крикнул Витька Фальк, и я буквально нырнул в канаву.
«Замп, замп!» – сказало что-то перед моим лицом.
Чуть приподняв голову, я увидел торчащие прямо перед носом из земли металлические стрелки – тонкие, длиной в ладонь, с небольшим оперением.
– Ник, помоги-и!
Я вскочил и на секунду замер.
Мне показалось, что станица горит сразу вся. Черный и желтый дым заволакивал ее, как жуткое покрывало. Кое-где металось пламя. Четыре штурмовика поспешно разворачивались на юг – с северо-запада мчалась, быстро вырастая в остроклювый силуэт, серебряная точка.
Два штурмовика были турецкие, старые «Дрэгонфлай», мы в последнее время здорово натренировались различать машины… А еще два – «Су-25».
Грузинские. Но ведь все равно – наши!!!
– Сволочи! – закричал я, вскидывая кулак. – Какие вы сволочи!
– Ник, да помоги же!
Витька, стоя на колене рядом с Нинкой Пашутиной, девчонкой, которая ехала с нами на телеге, что-то делал. Во все стороны брызгало красное. Подальше лежала сама опрокинутая телега (молоко разлилось), убитая Звездочка – лошадь, она вся была изорвана в кровавые клочья. Игорь Николаевич, который на этот раз ехал с нами, бежал по дороге, тряс своей палкой и что-то кричал, кричал…
…Нинка умерла раньше, чем я подбежал. Одна стрелка разорвала ей шею, еще две пробили живот, четвертая вошла точно между ног. Я увидел все это, увидел мокрое от крови лицо Витьки, его перекошенный рот – и сел на дорогу…
…Упорную бомбили со злости, пришлась под крыло. Это мы поняли только потом. Конечно, наши зенитчики не могли отогнать штурмовики. Расчет счетверенного КПВТ – двое пацанов по шестнадцать лет – погиб на месте. Зушку обкидало со всех сторон осколками, чудом никто не пострадал. К счастью, и дом-то сгорел всего один, жуткий дымище валил в основном от фосфорных бомб.
Кроме Нинки и ребят-зенитчиков, погибли еще семь человек – три женщины; старик; казак, дядя Сашки Тасоева; двое детей, тоже девочки, игравшие около сгоревшего дома. Наверное, были бы еще убитые – одна бомба упала рядом с нашим «интернатом», там тоже были дети. Но Тонька – та младшая воспиталка, с которой мы два месяца назад вместе тащили младших, – увидев самолеты, успела загнать игравшую малышню в подвал. А сама спуститься не успела – осколки срезали ее, когда она закрывала дверь…
В станице тут и там было полно этих металлических стрелок. Я помню, что, вбежав во двор «интерната», увидел под окном комнатки мамы яблоню. В стволе дерева торчали сразу пять штук – вошедшие глубоко, как молотком заколоченные. Я почему-то сразу обессилел и подумал: «Маму убило!» – но оказалось, что нет, именно та яблонька ее спасла, мама была как раз возле окна.
Хватало и неразорвавшихся бомб. Буквально через час после налета подорвался насмерть десятилетний младший братишка Тезиевых – полез посмотреть, что за цилиндрик валяется возле калитки на огород…
Так я узнал, что такое кассетные и игольчатые бомбы.
Мне объяснили это позже. А тогда, на станичной площади, старшие – по шестнадцать-семнадцать лет – мальчишки из иногородних окружили атамана и начали орать на него, что, если он их не запишет в реестр, то они сами уйдут из станицы, сами найдут оружие, сами…
Шевырев охрип от мата. Потом вытащил какую-то книгу и стал производить запись – по-моему, против всех правил. Было не до этого.
Самое смешное было, что я стоял в толпе и… завидовал парням, которые получали форму, боекомплект и оружие – троим дали «Сайги», троим – «Вепри», одному достался «Егерь». Все под 7,62 на 39…
Это было правда смешно. Я стоял и завидовал. Я – который вчера поджег грузинский «Т-72», бросив гранату прямо в открытый люк.
Дико. Глупо. Но я завидовал.
Потом атаман куда-то уехал и к вечеру вернулся вместе с расчетом «Шилки», обосновавшимся на задах в рощице. «Шилка» была не казачья, с черно-желто-белыми значками и буквами «РНВ» на броне, сами зенитчики – в ярких беретах: белый верх, синие выпушки. Это были алексеевцы, как нам объяснили. Они же сказали, что «МиГ-23» сбил оба турецких «Дрэгонфлая», но грузинские «сушки» выпустили кучу противоракетных ловушек и смогли уйти за линию фронта по складкам местности.
Жаль. Я предпочел бы, чтоб было наоборот… Честное слово.
Мы с Витькой возвращались на двор пешком. Шли и то и дело посматривали на небо. Вспоминать, каким неожиданным и стремительным был тот налет, не хотелось, но глаза сами невольно косили вверх.
– Если бы мне дали – я бы их города и села до основания развалил, – вдруг угрюмо сказал Витька.
Я удивленно посмотрел на него – у моего старого друга никогда не было еще таких ожесточенных глаз.
– Жаль, что мы туда долететь не можем. Ну ничего… Дай срок…
– Вить, – тихо произнес я, – но там же тоже женщины и дети…
– А мне поеб…ть, по х…й мне, веришь, нет?! – яростно сказал он. – Развалил бы, пусть они получат, что их папочки и муженьки нам готовили! Пусть покушают, как это! Развалил бы, рука бы не дрогнула! А ты?! – он схватил меня за плечо, мы остановились. – Ты – нет?!
Я отцепил его руку от своего плеча. Сказал раздельно, глядя ему прямо в глаза:
– Я – нет.
– Ну и пошел ты! – крикнул он и, толкнув меня обеими руками в грудь, почти побежал по дороге.
* * *
Атаман Громов налил себе в литровую кружку дефицитного кофе. Задумчиво помешал (сахара там не было, но привычка осталась) и вытянул половину кружки. Выдохнул, сказал: «Х-р-шо-о».
Полковник Ботушев бесстрастно наблюдал за действиями своего патрона. Больше в кабинете атамана никого не было. Со стены отслеживал происходящее атаман Бакланов. За окнами – остались решетки и открытые металлические ставни – горел магазин «Суперхаус». На него упал сбитый зенитчиками «Томагавк». В принципе было не жалко, так как товары из магазина давно вывезли, а поселиться там, слава богу, никто не успел.
Громов поставил кружку и посторонним голосом сообщил Ботушеву:
– У нас под носом действует неучтенный партизанский отряд. Это уже не война. Это кино «Неуловимые мстители», часть четвертая. Ты не снимал такое?
Полковник ответил таким же посторонним лицом. Потом вкрадчиво поинтересовался:
– А что ты так волнуешься? Ну, действует. Ну, отряд. Ну и что? Они же не нас бьют, а амеросов. Хай им добра по самые шульни.
– Сегодня не нас. А завтра? – прищурился Громов. – А если это второй батька Махно? И вообще, разведка хренова, тебя, как мой внук говорит, не напрягает, что ты ни хера не знаешь про какую-то воинскую часть?
Ботушев засунул в рот кончик уса. Погрыз его. Выплюнул, явно неудовлетворенный вкусовыми качествами прокуренных волос. И вдруг выдал:
– Слушай… Ты вот говоришь – часть четвертая… А я вот сейчас подумал… А если это действительно пацаны?
Громов даже отшатнулся на стуле. Усмехнулся:
– Да ну!..
Ботушев покачал головой:
– Смейся не смейся, а кто нам обеспечивает из Элисты семьдесят процентов сведений? Группа «Русский джедай». Старшему шестнадцать, младшим по десять лет. Что, не так? А кто под Новороссийском партизанил с начала войны? Отряд имени Вити Новицкого… Двадцать пять человек, от двенадцати до пятнадцати… Кто у тебя связью по нашим местам заведует? «Всадник С Головой», а ему…
– Тихо, об этом не будем, – атаман поднял руку. – Я все это знаю. Знаю, знаю, знаю и даже понимаю. Потому что подобрать, грубо говоря, автомат и начать палить во врага может любой. И сведения собирать может любой. Любой, у кого храбрости и ума хватает. Но тут-то – совсем другое! Совсем!!! Ты читал, как они ударную группу амеросов отделали? – В голосе атамана послышалось искреннее возмущение.
– Слушай, – не выдержал Ботушев, – ну впечатление такое, что амеросы тебе родственники!
Громов побагровел.
– Ты… ты вот что! Ты не того! Эта группа утопила весь Черноморский флот без особого напряжения! А тут – крейсер и эсминец уволокли в Трабзон чиниться, у них даже хода своего не было. На авианосце сгорел самолет и еще какие-то повреждения. И еще трем кораблям снарядами с крейсера, которые при пожаре разлетались, тоже нанесены повреждения, но мелкие. Диверсия, однако, – ехидно сказал он, успокаиваясь.
– Между прочим, пока они «Уиггинс» буксировали – он у них взял и утонул. А «Крэнстон» привели без носа по самую палубную надстройку, – добавил Ботушев. – Последние сведения…
Громов тяжко вздохнул:
– Меня из-за Урала сообщениями уже задолбали: кто там у вас так отличился?! А я им что отвечу?! «Не знаю, братья, воюет кто-то…» Ладно. Пусть. С этим я смириться готов. Но у эсминца в борту дырка была – два на три. Автомобиль пройдет. Это они что – тоже пацаны из рогатки стрельнули?!
– Вот что интересно… – Ботушев бесцельно передвинул на столе бумаги. – Позавчера прилетал Гарба. У них в отрядах какой-то пламенный юродивый объявился. Ходит и распространяет воинственно-патриотические слухи об ангелах господних, которые на его глазах сожгли небесным огнем американские корабли. Абхазы верят… Кто некрещеный был – массово крестятся, даже грузинам на ту сторону кричат, что они против бога идут… Ну ладно, я пойду?
– Иди, – Громов кивнул. Глядя в пустую кружку, пробормотал: – Ангелы господни… хм.
* * *
Фронт стал отползать 17 июля.
Конечно, никто нам не сообщал об этом персонально. Но это стало ясно очень быстро – по тому, как приближалась непрерывная стрельба, как в одну сторону усилился поток частей, а в другую – раненых…
Увеличив силы до двухсот двадцати тысяч (против сорока двух тысяч защитников), имея многократное превосходство в бронетехнике и авиации и значительное – в артиллерии, «миротворцы» начали теснить Южный фронт…
И этот самый фронт оказался в тридцати двух километрах от Упорной. Что тут еще сказать?
Утро 20 июля было ненастным, дул со страшной силой горячий ветер, нес тучи пыли, по временам разражался теплым дождем, смешанным с грязью. Еще ночью возле станицы сели несколько «Ми-8» и два «Ми-24»; их экипажи были совершенно остервенелыми и чернейшим матом ругали погоду.
Работ никаких не было. Наверное, можно было что-то делать, но в горячем взвихренном воздухе прямо-таки разливалось что-то нехорошее. Мы сидели под защитой наспех затянутых пленкой стогов. Тимка, держа на коленях гитару, морщился от пыли, наигрывал и напевал печальное:
Друзей не обманывают —
Их предают…
А зори туманные
Как прежде встают…

Конь вороной
По полю бежит,
Берег мой родной
Далеко лежит.

Друзей не теряют —
О них забывают…
И ветры прощальные
В душе умирают…

Мы хором подхватили – настроение вполне соответствовало:
Эх, конь вороной
По полю бежит,
Берег мой родной
Далеко лежит…
Берег мой родной
Далеко лежит…

Зори туманные,
Ветры прощальные…
Где вы, друзья мои?
Я всех потерял…

Мимо стогов быстрым шагом прошли, пряча лица от ветра, Шевырев и несколько офицеров – и казачьих, и ополченческих. Остановились – то ли не обращая внимания на нас, то ли просто не замечая.
– В общем, так, атаман, – сказал алексеевский надсотник, – уводи людей. К вечеру тут будут турки.
– Кого и как я уведу? – буркнул Шевырев и грянул нагайкой по голенищу сапога. – Куда? Что мы жрать будем?
– Да пойми ты, пень, – у надсотника было совсем молодое лицо, все в горелом порохе, – они всех вырежут. А мы их больше не удержим. И полк наш почти весь отрезан, и два кубанских полка… Дырка во фронте, сориентируются они – и пипец.
– Ну вертушки-то у вас на что?! – заорал Шевырев. – У меня одних беженцев почти пятьсот человек! И не мужики, а сопляки! Или их бросить?! Нет, ты скажи – бросить?!
– А что, на твоей долбаной станице свет клином сошелся?! – заорал в ответ алексеевец. – В моем Ростове вообще оккупанты! Я не знаю, что с моими! А тебе твоих увести дают! Казачня тупорылая! – и ожесточенно махнул рукой, отвернулся.
– Если бы можно было окруженным забросить боеприпасы! – казачий полковник-терец обеими руками стиснул на груди камуфляж. – Они бы на прорыв пошли, мы бы фронт восстановили… а? – он посмотрел на майора-вертолетчика.
Тот покачал головой:
– Не поднимутся машины. И так одна уже валяется у реки. Валят их.
– Были бы тут наши планеры… – терец оборвал сам себя. – Давай, уводи людей, брат, – печально сказал он Шевыреву. – А мы тут их немного задержим…
– Йих! – Шевырев бросил наземь кубанку. – Ну, милые! Ну, летуны! Ну, попробуйте!
– Атаман, мы не поднимемся, – покачал головой вертолетчик. – Я не за себя боюсь. И не за своих людей. Просто – не поднимемся.
– Дядя Иван, – услышал я.
Мы все молчали, сидели, как суслики у норок, и слушали – с ужасом, до нас начинал доходить смысл всей сегодняшней суеты и этого разговора конкретно. Голос Кольки заставил нас вздрогнуть.
– Чего тебе? – огрызнулся Шевырев.
Колька подошел к офицерам, прикрывая лицо рукой от ветра. Потом он опустил руку… и я осознал, что встаю, и все кругом встают – молча, не сговариваясь. У Кольки было такое лицо… в общем, тут ничего не сказать.
– Дядя Иван… атаман… – Колька выпрямился. – У нас есть восемь… девять мотопланеров. На ходу. Можем забросить окруженным полтонны боеприпасов за один заход.
– Иди отсюда… – начал Шевырев, замахиваясь нагайкой, но вдруг опустил руку. Лицо его стало таким, что кто-то из наших хихикнул – истерически, но хихикнул. – Что у вас есть?!
– Дядя Иван. – Колька сглотнул. Ветер забивал его волосы и глаза песком. – Давайте скорей. Мы можем вылететь прямо сейчас. Полтонны боеприпасов за один раз. Мы долетим, мы летаем под ветер… тренировались…
* * *
Мы стояли в нашем ангаре. Стены тряслись от порывов ветра, и с этим ветром долетал сюда звук канонады.
– Мотопланеры, – сказал майор-вертолетчик. – Это может пройти. Честное слово, может.
– Посадим наших… – начал терец.
Но Колька крикнул:
– Да как вы не понимаете!!! Это минус восемьдесят килограммов боеприпасов!!! Ну, решайте же… взрослые!!!
– Как же вы полетите?.. – впервые за все эти недели я видел Шевырева растерянным. – Вы же дети… а если…
– А если турки сюда придут?! – крикнул кто-то.
И наши вразнобой заорали:
– Не в первый раз!
– Мы не дети!
– Мы что, не казаки?!
– Это наша земля!
– Скорее давайте!
– Дядя Игорь!
– Мы сможем!
Мужчины растерянно озирались. Потом вертолетчик сказал:
– Пацаны… У меня в Архангельске такой же… я не знаю, чего с ним… Но как же вы… А если собьют?!
– А если младших перережут?! – крикнул вдруг я. – Лететь надо, а не трепаться!
– Я ж не отмолюсь, – голос Шевырева дрожал. – Я ж не отмолюсь…
– А мы за тебя попросим, атаман, – тихо сказал Колька. Он опять стоял перед мужчинами – прямой и совсем не взрослый, я сейчас видел, что не взрослый…
И все-таки он стоял так, что становилось ясно: за ним – высшая правда и правота.
– Грузимся, – сказал алексеевец. – Сейчас будут наши с боеприпасами.
– Берите больше «Мух»! – крикнул терец.
И все сразу завертелось и закружилось – каруселью. Как всегда бывает, если решение принято – и обратного пути нет.
А мне сразу стало легче.
* * *
Мы взлетали по двое, с промежутком в несколько секунд между машинами и в полминуты между парами. Ветер тянул машины в сторону еще на полосе; груз, уложенный в моих ногах и на боковых подвесках, тут был даже плюсом, он утяжелял мотопланеры. Наш «Ставрик» нес два десятка «Мух», два десятка гранат «РГ-42» с нашего же консервного завода и сколько-то цинков с патронами к автоматам и ПКМ. Мы были затарены в перегруз. Если честно, я думал, что не оторвемся – движок выл и даже скулил.
А когда мы оторвались… Честное слово, если бы я знал, как это будет – я бы вцепился во взлетку пальцами, зубами и вообще корни пустил. Нас рвануло в сторону и, как мне показалось, перевернуло. «П…ц, – подумал я без наигрыша. – Мама, прощай… только бы сразу головой об землю… и чтоб шлем не спас, а то буду жить инвалидом…»
– Бляяяяяааааа!!! – услышал я вой Витьки, пронзительный и жуткий. И понял, что мы летим более-менее ровно, а штаны у меня сырые.
Я обдулся. Но в тот момент меня это ничуть не занимало.
Я не мог понять, управляет Витька машиной – или нет. Двигатель был вырублен, но мы летели не меньше чем за сто. Что-то мелькнуло слева и справа – и только когда это мелькнувшее унеслось назад, я сообразил – мы пролетели между двумя танками!!!
– Витька, земля!!! – заорал я в переговорник.
Плечи и голова Витьки над спинкой сиденья изобразили что-то типа «НА Х…Й!!!» Я заткнулся.
Тонко свистнуло, дернуло машину, зажужжало. Металл рядом с моей правой ногой вспучился, как асфальт, через который прорастает деревце. Потом был удар в шлем – как будто палкой. В левом глазу взорвалось, и я несколько секунд им ничего не видел, но испугаться не успел – зрение вернулось.
Внизу, среди вихрей, поломанных деревьев, взрытой земли, каких-то обломков и огня дрались люди. Кто чем. Как в кино (давно у меня не возникало этого сравнения). Дальше – около разваленного дома – возле растянутого брезента махали руками несколько человек, стоял танк…
– Колька, бросай, сука-а! – Витька закрутил шлемом.
– У-у-у-у-у!!! – взвыл я, не зная почему разрывая сцепы груза. Ногами выпихнул ящики из-под ног, надрывая живот и бедра. Нас бросило куда-то в сторону, опять перевернуло… Шарах! Теперь точно перевернуло, кубарем. Господи, пусть сразу, чем такой ужас… не полечу, во второй раз – ни за что не полечу!!! Я не хочу! Я жить хочу!
Снизу снова ударило в броню. Так, что нас подбросило. Я плакал и в голос ругался матом.
Мы летели обратно…
…Починенный мотор на «Не дрищи!» вышел из строя на обратном пути. Машину грохнуло оземь рядом с полосой. Андрюшку выбросило из планера – без сознания, со сломанными лопнувшим ремнем ребрами, головой в ангар… Олежка Гурзо тут же пересел на «Воина небес» вместо Женьки Битцева, которому винтовочная пуля попала в правый бок и вышла через грудь – прилетел он уже без сознания, в сиденье натекла кровь, как в тазик. Олег смахнул эту страшную лужу рукой – и они взлетели вторично как раз перед нами…
Из второго вылета не вернулся «Жало». Пашка Дорош и… и мой Витька Фальк. Ребята видели, как «Жало» загорелся и сел на турецкой территории, почти в самый бой. Но думать об этом было некогда. Мы, наверное, были похожи на чокнутых приговоренных к смерти, которые сами – причем споро, радостно и бодро – строят себе эшафот.
Нужен был и третий вылет.
Нужен, что тут делать…
…Это потом мы узнали, что окруженные было алексеевцы, 12-й и 15-й кубанские полки, получив боеприпасы, ударом с тыла прорвали окружение, отвлекли на себя наступавших – и фронт не только удалось восстановить, но и потеснить врага почти на семь километров обратно. А тогда – можете поверить, нас это не очень интересовало.
Мне помогла сойти со «Ставрика» Дашка. Буря вроде бы стала потише, и я увидел, что со стороны станицы бежит огромная толпа. Вяло подумал: «Ой, что будет…» Дашка стащила с меня шлем (я не сопротивлялся) и обеими руками схватила меня за щеки, глядя мне прямо в лицо ненормальным взглядом – жадным каким-то.
– У тебя… – Губы Дашки прыгали. – У тебя… глаз…
– Что? – прохрипел я, расклеивая губы.
Она зашарила трясущимися руками по карманам, достала зеркальце, сунула мне под нос и проревела:
– Смотри-и-и… миленький мо-о-о-ой!!!
Е-мое. Левый глаз у меня был красный. Весь. Целиком. По щеке текли слезы с кровью. Я посмотрел на шлем и увидел, что он распорот слева. Это вот, значит, чем меня ударило – пулей… А Дашка уже висела у меня на шее и целовала, целовала, целовала – в губы, в щеки, в нос, в лоб, в здоровый глаз, шарила руками по голове, по плечам, по лицу и что-то бормотала.
Потом подбежала мама. Пошатнулась и упала на меня. Я не выдержал двойного веса и сел на бетонку. Тело мягко гудело, в голове переливалась горячая ртуть – туда-сюда, плавно и почти приятно. Вокруг говорили, ходили, бегали, плакали, кричали, даже пели и падали, кажется… и смеялись. Смеялись!!! Мне с трудом удалось сфокусировать внимание на прибежавшей из сада матери Кольки и Сашки. С ней примчалась их сестра Ирка.
– А ну-ка, иди сюда, сынок, – сказала тетя Света.
Я не верил своим глазам – Колька, только что важно разговаривавший с майором-вертолетчиком, попятился от матери, а Сашка оперативно скрылся за его спину.
– Ма, ты чего? – осторожно спросил Колька. Окружающие наблюдали за происходящим с немым восторгом.
– Свет, Свет, – окликнул ее Шевырев, – ты полегче… сын-то у тебя настоящий герой!
– А вот я ему за геройство и медальку припасла, – в руке у женщины возник сложенный вдвое ремень. – Иди-иди, сынок, – с прежней ласковостью она поманила Кольку пальцем. – И ты, младшенький, далече не убегай.
– Не, мам, не пойду, – так же ласково ответил Колька, умелым маневром оставляя между собой и матерью младшего брата и штабель ящиков.
Сашка молча рванул в сторону ангара.
– Свет… – начал Шевырев, но тетя Света, не оборачиваясь, сказала:
– А ты, пень старый, еще полезешь в воспитательный процесс – без всего висящего останешься. От бороды и до перчика твоего лежалого.
Вокруг разразились хохотом. Воспользовавшись этим, тетя Света сделала ловкий бросок вокруг штабеля, но Колька был настороже и понесся в другую сторону, вопя:
– Ма, уйду! Честное слово, вот все свидетели – уйду! Сюда жить уйду, дома вообще не появлюсь – ма-а!!!
Отчаявшись попасть по Кольке, тетя Света бросила ремень и… заплакала. Колька остановился, постоял. Осторожно подошел к матери, тронул ее за плечо:
– Ма… ну ма…
– Уйди, изверг! – она оттолкнула сына. – Весь в отца!
– Ну и разве плохо? – робко спросил Колька.
Мать вздохнула, обняла его.
– Коль, пойдем домой, – на два голоса произнесли одно и то же мама и Дашка.
Я кое-как поднялся на ноги. В этот самый момент закричала – страшно, ужасно закричала – мать Пашки Дороша, зовя Пашку; другие сыновья держали ее, обняв с обеих сторон, и сами плакали.
– Ма, – сказал я, – Витька у турок остался, – и заплакал.
Плакать было больно, слезы из левого глаза жгли огнем. Я кривился, и Дашка вытирала мне щеку. Они с мамой вели меня под руки, заглядывая в лицо. Меня бросало из стороны в сторону. Было так плохо, что я даже не думал, как это все выглядит со стороны.
Я тогда думал еще, что «быть мужчиной» – значит, никогда не плакать…
…В комнатке у мамы лежал на ее раскладушке Дениска – восьмилетний мальчишка, которого во время налета обожгло фосфором. Я сам помогал его затаскивать в комнату – осколки с горящим составом вошли ему в левую ягодицу и в левое предплечье, фосфор горел внутри. Мальчишка не кричал – у него перехватило горло, – а только, выкатив глаза и открыв рот, бился у меня на руках, с такой силой, что мне казалось: я держу дрожащие от натуги стальные тросы. Я швырнул его на стол, и мама тут же, прижав его всем телом, ножом достала исходящие желтым дымом пластиковые куски…
Сейчас Дениска лежал на животе и читал книжку. Когда он повернулся, я встретился взглядом с его глазами и увидел, что в них нет ни боли, ни испуга – только удивление: кто пришел-то? Наверное, он уже забыл, как мучился, как ему было больно (я себе и представить не могу – как!) и как он наконец заревел… а потом мама носила его на руках по комнате, пока он не уснул…
Забыл. Коротенькая память, как же хорошо…
Я упал на скамью у дверей, и Дашка кинулась меня разувать. Из берцев просыпалась земля – я сегодня набрал ее прямо на аэродроме, не около маминого окна, как в прошлые вылеты…
– Коля, мальчик, ты цел? – мама села рядом. Она даже не спрашивала, что тут делает Дашка.
– Цел, – ответил я. Подмигнул Дениске – наверное, получилось страшно, потому что он замигал.
– Глаз видит?
– Видит… больно… – пожаловался я. И почувствовал, что очень хочу захныкать.
Мама пошла на интернатскую кухню и в медпункт. Дашка взялась стягивать с меня куртку… и в ладонь ей выскользнул крестик – тот, каменный, который я носил теперь на кожаном шнурке.
– Откуда это? – спросила она. – Коль?..
Но отвечать у меня не было сил. Дениска стал сползать с кровати, но я махнул ему рукой, завалился на лавку и уснул. Сразу.
* * *
Я проснулся и не сразу понял, где я и что со мной, а главное – который час. В голове все было перепутано, я лениво попытался этот клубок распутать и не смог. Глаз ныл, но я им видел и, дотронувшись пальцами осторожно, понял, что он чем-то смазан.
Я лежал все-таки на раскладушке. Рядом на скамье «одной половинкой» сидел и читал Дениска – заметив мой движение, он поднял голову и улыбнулся так, как будто я ему был родственник. Спросил – тихонько, но звонко:
– А ты знаешь, сколько спишь? Вчера весь вечер. Ночь. Сегодня день. И скоро опять вечер будет. Никого нет, мне сказали, чтобы я тебе попить дал…
Он поморщился, начал слезать со скамейки, но я сел и остановил его:
– Не надо, я сам.
– Ага, – непосредственно согласился он, – а то… – он посмотрел по сторонам, – жопу больно знаешь как?
«Не знаю», – хотел сказать я. Но не сказал.
В коридорчике напился из бачка холодной воды, вернулся обратно. Лег. Денис следил за мной и выдал:
– Все говорят, что вы герои и что вы фронт спасли. Расскажи, а?
Меня внутри передернуло. Я ничего не помнил. Почти ничего, только страх.
– Давай лучше… – Мой взгляд упал на книжку, которую он читал, это были «Семь подземных королей» Волкова. – Давай лучше я тебе почитаю.
– Давай, – удивленно и обрадованно сказал он и заерзал на лавке, ойкнул, опять сморщился.
Я встал:
– Ты ложись и слушай. А я буду читать сидя…
* * *
Прорвавшиеся окруженцы отходили на отдых через Упорную. Мы с Дашкой шли на площадь, куда всех «героев» собирал атаман, когда на окраине вдруг поднялся крик, шум, даже вой какой-то. Мы рванули туда.
Первый, кого я увидел – ну, так мне показалось, – был Витька Фальк.
Витька шагал голый по пояс, с перебинтованным левым плечом, и ударами «калашникова», хрипло матерясь, подгонял двух здоровенных турок, которые, закатывая наполненные каким-то мраком черные глаза, волокли, надрываясь, огромный «Браунинг». На Витьку они старались не оглядываться. По-моему, он внушал им даже не ужас, а нечто беспредельное и необъяснимо жуткое. Оказывается, с подбитого мотопланера он буквально скатился к туркам в пулеметную ячейку, ударом какого-то бруса по горлу уложил насмерть успевшего схватиться за оружие офицера, сорвал с его снаряжения гранату и, угрожая ею, заставил пулеметчиков сперва огнем перебить и отогнать своих, окружавших место падения аппарата, а потом тащить «Браунинг» к казакам. Тогда его и зацепило в плечо.
За Пашкой буквально волоклась его мать. Он тоже шел с оружием и то вежливо отцеплял с уговорами женщину, то целовался со своей девчонкой, то с братьями. Увидев меня, он махнул рукой и крикнул:
– Сгорел наш «Жало», блин!
А Витька, толкнув пленных в руки казакам (те пошли почти с радостью, чуть ли не рысью!), побежал ко мне, навалился и стал целовать и обнимать. Я сперва обалдел, а потом ответил тем же. Мы «расклеились» через полминуты и свирепо огляделись – никто не смеется?
Никто не смеялся.
Никто.
* * *
Обращение Шевырева к нам было кратким и ясным, как божий день.
– Молитесь. Завтра атаман Громов по ваши души приезжает.
С этим мы и разошлись. Если честно, я почему-то здорово перепугался. Мы же ничего плохого не сделали (я уж не мыслил категориями «подвига» – плохого не сделали, и слава богу!), так за что ж «по наши души»?! Мама родная, и, кстати, мама-то все время плачет… Может, знает что-то, о чем мы еще не знаем?! Бли-и-ин, а если посадят?!
В таком состоянии я сунулся было на двор, но на полпути был перехвачен Дашкой. Она стояла на дороге, как заслон враждебным силам – и взяла меня за запястья. Молча. Потом подняла на меня глаза. И положила голову мне на грудь.
И все куда-то улетело. Мои проблемы… война… даже мама.
Все-все-все улетело.
Мы стояли посреди пыльной полевой дороги и не слышали, как гремит на юге канонада – «миротворцы», озверев от потерь, пытались вернуть то, что им отродясь не принадлежало.
– Даш-ка-а… – прошептал я в ее волосы. – Я же даже прощения не попросил…
Она вскинула лицо.
– Женька Битцев литр крови потерял, – сказала тихо. – Мы с девчонками и сиденье, и ниже отмывали… от этой крови. У Андрюшки Ищенко шесть ребер сломано, сотрясение мозга, трещина в черепе… А если завтра тебя убьют?
– Нам завтра, может, вообще летать не разрешат… – пробормотал я.
Дашка засмеялась – некрасиво перекосив рот:
– И тебя это остановит?
– Нет, – честно ответил я.
– Тогда поцелуй меня, – просто сказала она.
* * *
Громов прибыл в полдень. Мы уже час ждали на площади – одетые в полную форму, но в совершенно вареном состоянии. По-моему, у всех были примерно те же мысли, что и у меня: о наказании. И, собственно, все, что мы делали, представало перед нами в ином свете: как некая дикая партизанщина, возможно – даже срыв каких-то важных и проработанных планов… Поэтому, когда Громов в сопровождении кучи офицеров и нескольких вызывающе-шикарных конвойцев вышел на крыльцо правления – Колька отчетливо сказал рядом со мной:
– Пи-пец.
Да ужжжжжж… Походило на то. Атаман рассматривал нас тяжелым, пристальным взглядом крупнокалиберной снайперки. Слева на вынесенных скамьях сидели казачьи старики – те, которые хоть самого атамана могут приговорить к порке по обычаям круга – меня уже просветили…
– Значит, это вы и есть? – спросил Громов. – Ну, чего молчите, вояки? Старший-то у вас имеется? Атаман или кто там… Атаману с атаманом поговорить не грех, пусть выходит!
Колька – вскинув голову и совершенно обреченно, – шагнул вперед строевым: раз, два, три. Отчеканил:
– Сотник Радько!
– Со-отник? – протянул Громов, оглядываясь на своих офицеров. – О как. Да, мил друг, за сотника-то люди по десять лет корячатся. А ты, значит, самоприсвоился… угу… – он спустился с крыльца. – База под Краснодаром – тоже ваше дело?
Колька кивнул.
– Да ты отвечай, как положено.
– Так точно! – Голос у Кольки был отчаянно-высокий.
– И по мелочи разное там?..
– Так точно!
– А Зорана Джинджича не вы убили? – вкрадчиво осведомился Громов.
– Так т… – Колька поперхнулся. – Не мы-ы!!! – он ошалело посмотрел на атамана.
– Жаль, – крякнул тот. – Если б вы – точно б тебя на свое место поставил. А раз не вы – подожду…
– Издеваетесь… – выдохнул Колька обреченно, опуская голову.
– Голову подними, сынок, – тихо сказал атаман. Тихо, но все услышали.
И, когда Колька поднял голову, Громов вдруг положил ладони ему на виски и поцеловал в лоб. Развернул, приобняв за плечи, поставил рядом с собой.
– Ура, казаки!
И мы покачнулись – всем строем – от обрушившегося со всех сторон громогласного: «Ура!!!» Оно гремело и катилось, снова и снова, никак не могло остановиться, пока Громов не поднял руку. В наступившей тишине подтолкнул Кольку обратно в строй. Лицо Радько горело, глаза были потусторонние, но двигался он четко.
– Война идет, братья казаки. Чем окончится – мы знаем. Победой, – твердо сказал атаман. – А вот когда – вопрос посложней. Но кончится. И тогда всем дадим, что заслужено – сполна. А пока… – он кивнул, подошел один из офицеров, с большой коробкой. – Пока – что могу. Как атаман. И кубанский и терский, потому как Шевцов, атаман терский, пал позавчера смертью храбрых в бою…
Вокруг раздались возгласы, видимо, терцы этого еще не знали.
– У меня такое право есть… В общем, так, – он переждал что-то, и я вдруг понял: ему просто тяжело говорить. – Тем, кто в налете на Краснодар и авианосную группу участвовал – Героя. Остальным – не важно, где они бились, на земле или в воздухе – Георгия четвертой и третьей степени разом… Радько Николай!..
…У вас такое было?
Я просто ничего не понимал. Мне казалось, что я живу в каком-то сне, и реальность окончательно отодвинулась в невероятную даль. Журчал цифровик в чьих-то руках. Снова и снова. А на моей груди висела маленькая золотая звезда на черно-желто-белой ленточке. Совсем небольшая, я вам говорю.
Ну не могло же этого быть по-настоящему?
Знаете, когда я смог убедить себя, что это – по-настоящему? Когда, немного опомнившись, вспомнил, какие у атамана были глаза. Когда он прикреплял мне звезду.
Как у любого из нас после вылета. Только мы поспим – и все. А у него эта усталость наверное – навсегда.
– Мне известно, что двое из вас – в станичной больнице, – сказал Громов, когда наградил последнего. – Отсюда я отправлюсь к ним.
– Господин атаман, разрешите обратиться! – вдруг шагнул вперед Колька. Громов кивнул. – Господин атаман, а как же… дальше?
Вот оно.
Вот когда я вернулся в реальность.
– Дальше? – атаман обернулся, поглядел вокруг. – А что дальше…
– Дальше-то мы как? – напряженным голосом спросил Колька. – Ну. Наша сотня.
– Повоевали, хватит… нам оставьте… – попытался пошутить Громов.
Но Колька вдруг крикнул:
– Тогда берите награды обратно! А нам разрешите воевать!
– Воевать!
– Забирайте награды!
– Что мы – за них воевали?!
– Сорок километров до линии!
– У меня вчера отца убили!
– Дядю!
– Брата!
– Воевать!!!
– Да вы ж не казаки! – замахал рукой Громов. Лицо его стало отчаянным.
– Верстайте! – отчаянно заорал Колька. – Верстайте нас всех!
– Верстайте!
– Да родителей-то пожалейте! – уже надсаживался Громов.
– ЭТИ придут – никого не пожалеют!
– Верстайте!
– Сынок! – крикнул кто-то, я не понял кто.
И не понял, чей голос в ответ прозвучал:
– Мама, молчи, не смей!
«Только бы моя ничего не крикнула», – подумал я.
Громов водил растерянными глазами. Потом кивнул молчащим старикам:
– Вы как, старики?
Я прикрыл глаза.
Если бы я мог – я бы заткнул уши.
Я знал их ответ.
* * *
– В бога веруешь? – спросил атаман.
Я кивнул и быстро ответил:
– Верую.
– Добре. Водку пьешь?
Я онемел. Что отвечать-то?! Вокруг раздались смешки и подначки:
– Да ты про что его спрашиваешь, атаман, ты его про молоко спроси!
– Ага, из сиськи еще…
– Отвечай по обычаю, – тихо сказал Громов. В его глазах был какой-то теплый свет, и я, придя в себя, отчеканил лихо:
– Пью!
– Перекрестись.
Я выполнил требование.
– «Отче наш» читаешь?
– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое… – начал я, с ужасом сообразив, что знаю еще только одну строчку, – но Громов махнул рукой:
– Будет… Значит, так. Быть тебе, Николай Сергеев Реузов, казаком станицы Упорной войска Кубанского.
Опустившись на колено, я поцеловал станичный стяг. Встал. Вернулся в строй.
Когда принимали Витьку Фалька, кто-то сказал: «Немец, вы чего?!» – и я понял вдруг, что ко всему этому относятся серьезно. Витька побледнел. Но Громов повысил голос.
– А скажи, старики, – обратился он с поклоном к старикам, – как наши Азов у турок брали – кто стену миной взорвал?
– Крещеный немец именем Иван! – отозвался тут же Игорь Николаевич, стукнув палкой в землю. – Витька на работу злой, наш, казак!
– И воевать хорош!
– Пленных с пулеметом голыми руками взял! – закричали отовсюду.
Громов кивнул:
– Ну и дело.
Солнце пекло. А мы стояли, и снова, снова повторялся этот обряд. С каждым повторением становилось казаком больше. Я не ощущал ничего возвышенного, все напоминало конвейер. Но никакого протеста это у меня не вызывало. Когда идет война и с конвейера сходят танки – никто не смотрит, чтобы на них ровненько легла краска. Главное, чтобы танки были. Чтобы было чем заменить сгоревшие…
Я думал о себе, как о танке. Как о машине. Не как о живом человеке. Еще три месяца назад я бы просто не понял, попытайся мне кто-то объяснить такую позицию. А теперь – сам дошел. Своим умом.
Отдельная «Крылатая сотня» была оформлена, так сказать, официально. В заключение Громов сказал, что в самое ближайшее время мы будем оснащены «по полной». Правда, он не стал объяснять, что имел в виду, а мы не спрашивали – и так уж много чего натворили, так сказать.
Нас поздравляли и, кажется, снова фотографировали, уже по отдельности. Потом кого-то потащили к машинам. А я разыскал маму, и мы пошли домой. Дашка было мотнулась следом, но я еле заметно покачал головой – и она тут же исчезла, послав мне воздушный поцелуй.
Мы шли молча. Я нес новенькую кубанку в руке.
– Что же ты наделал, Коля… – тихо сказала мать. – Что же ты натворил…
– Я не сделал ничего, чего не надо было делать, мама, – твердо ответил я. – Только то, что был должен.
Она остановилась. Посмотрела на меня – так, как смотрела до войны, когда я что-нибудь вытворял и не хотел признать вины. Но… но сейчас я не отвел глаз.
Опустила глаза мама.
– Пойдем домой, – я взял ее под руку. – Пойдем, ма?
Назад: Молния Суворова
Дальше: Витя Новицкий