ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Смыков не успел отойти от лагеря анархистов и на сотню шагов, как его догнал Жердев.
— Не велено меня провожать, — покосился на него Смыков, раздираемый сразу двумя нехорошими чувствами: похотью и ревностью. — Вали назад, кобылятник старый.
— Ты, земляк, поганку-то не крути, — ответил Жердев жизнерадостно, но с некоторым оттенком заискивания. — Я тебя понимаю лучше, чем собака волка. Об этом и базар будет.
— Ну? — буркнул Смыков, не сбавляя темпа ходьбы.
— Забери ты у меня это чучело, — сказал Жердев напрямик. — Я вообще-то много мохнатых сейфов на своем веку взломал, но на такую оторву еще не нарывался. Да уж и поздно мне всяким фокусам учиться.
— С фокусами, выходит, она? — У Смыкова сразу пересохло в горле, и он сбился с шага.
— Даже и не говори! — тяжело вздохнул Жердев. — Конь с яйцами, а не баба, хотя по виду еще сикуха совсем. Не знаю, откуда что и берется. Короче, уступаю я ее тебе. При случае бутылку поставишь.
— Уступаешь, значит… — молвил Смыков с глубокой душевной горечью. — Спасибо, если так… Я бы ее, конечно, взял, да вы же, братец мой, сами слышали, что там по этому поводу было… А я дружбу на случайные связи не меняю.
— Все утрясем! — заверил его Жердев. — У меня уже и план имеется. Сейчас идем на железную дорогу, берем паровоз, пару вагонов и со всей шоблой шуруем на Воронки. А поскольку нас там ни единая рогатая тварь не ждет, мы легко прорываем блокаду, сажаем кабальерос в вагоны и спокойненько возвращаемся. Сам знаешь, отсюда до Кастилии рукой подать. Вот потом и отправишься туда вместе с доном Эстебаном.
— Где вы, интересно паровоз возьмете? — удивился Смыков.
— Есть тут неподалеку одно местечко, — хитро прищурился Жердев. — Я пока на этих вахлаков служил, многое успел выведать.
— А кто поведет состав? — не унимался дотошный Смыков.
— Мы и поведем. Я за машиниста буду, а ты за помощника.
— Вы, значит, в паровых машинах разбираетесь? — произнес Смыков с сомнением.
— Диплома не имею, но тендер от топки отличу, — заверил его Жердев. — Ты пойми, проще паровоза механизма нет. Это тебе не телевизор и не электробритва. Его люди до ума полтора века доводили. Он человеческой руки, как добрая сабля, слушается.
— А не врете ли вы, братец мой? — горячие доводы Жердева почти убедили Смыкова, но не в его правилах было принимать скоропалительные решения. — Что-то у вас все очень просто получается. Берем, шуруем, прорываем, возвращаемся…
— Ну, как хочешь. — Жердев пожал плечами и встал к Смыкову вполоборота, демонстрируя тем самым свои намерения отправиться восвояси. — Топай в Кастилию, а я пойду к своей девахе под бочок завалюсь.
Слова эти так уязвили Смыкова, что он непроизвольно сделал несколько шагов назад, словно пытаясь опередить соперника.
— Ну что, передумал? — сразу оживился тот.
— А далеко эти… паровозы ваши? — хрипло спросил Смыков.
— За полдня доберемся. Еще полдня всякие хлопоты отнимут. Так что следующей ночью будешь Бациллу на болт натягивать, — заверил его Жердев.
Такой аргумент был для Смыкова совершенно неотразим.
Президенту Плешакову, а тем более аггелам железнодорожный транспорт пришелся не ко двору — нечего, дескать, вывозить из родной страны такие стратегические материалы, как стеклянные бутылки, алюминиевые пуговицы и самодельное мыло. Паровозы загнали в тупики, пассажирские вагоны превратили в казармы для национальной гвардии, а машинистов на всякий случай посадили под замок. В самом скором времени предполагалось демонтировать и рельсы — в Отчине давно ощущалась нехватка высококачественной оружейной стали.
Эти интересные сведения Жердев поведал Смыкову по пути к разъезду Рогатка, где, по слухам, стояли на запасных путях несколько эшелонов, ранее совершавших челночные рейсы в Лимпопо. Охраняли их все те же насильно мобилизованные свинопасы, боеспособность которых (а вернее, полное отсутствие оной) ватаге пришлось испытать недавно в Самохваловичах. Кроме того, Жердев был шапочно знаком с их командиром, что могло несколько упростить дело.
— А если ему уже известно о вашем дезертирстве? — поинтересовался Смыков.
— Что тогда?
— Быть такого не может, — уверенно заявил Жердев. — Пацаны мои, наверное, еще до дома добежать не успели. Пока их еще выловят, пока допросят, пока решение по этому вопросу вынесут — неделя пройдет, если не больше. Бардак в Талашевске первостатейный. Каждый бугор на себя гребет. Что правая рука делает, про то даже голова не знает, не говоря уже про левую руку. Не до меня им сейчас.
— А если дров не будет? — уже чисто для проформы поинтересовался Смыков.
— Если дров не будет, принципиально поступим. Заставим население раскатать свои избы по бревнышку, а с саботажниками разберемся по законам военного времени. Зачинщиков в топку, остальных под колеса.
Затем Жердев предался воспоминаниям молодости, касавшимся паровозов, дрезин, стрелок, сортировочных горок, железнодорожных уставов и вокзальных проституток, которых он презрительно именовал «бановым поревом». Из этих россказней следовало, что уже в юном возрасте Жердев объездил на буферах, подножках и крышах весь Союз, принимал активное участие в создании самого мощного в мире локомотива «Иосиф Сталин» и лично предотвратил грандиозное крушение на Транссибирской магистрали, когда из-за происков японских агентов и своих собственных вредителей экспресс Москва-Владивосток едва не столкнулся в туннеле с грузовым составом.
Впрочем, Смыков на болтовню своего попутчика никакого внимания не обращал. Ему сейчас и своих собственных забот хватало. Причем волновала Смыкова не столько предстоящая схватка с превосходящими силами врага на разъезде Рогатка, сколько реакция друзей на его преждевременное возвращение. Кроме того, оставалось неясным, согласятся ли анархисты без раскачки и долгих сборов отправиться в бой. Не было полной ясности и с так очаровавшей его Бациллой. То, что Жердев на словах уступил ее Смыкову, бесспорным фактом купли-продажи являться не могло. Нет в природе существа более капризного и непредсказуемого, чем женщина, особенно если она испорчена чрезмерным мужским вниманием. На памяти Смыкова не раз случалось, что бабы первого сорта, не торгуясь, уступали свое тело и душу всяким недоделанным мудозвонам, а серьезных мужиков просто гнали вон.
Стоило только Смыкову вспомнить Бациллу, и ему сразу становилось нехорошо
— как голодному от запаха пищи или наркоману от отсутствия дозы. Приходилось силой гнать от себя это чудное видение и переключать внимание на что-то нейтральное. Пока они шли полями, Смыков пытался на глаз определить количество воробьев в каждой новой стае, взлетающей из-под их ног, а достигнув железнодорожного полотна, приступил к подсчету шпал, приходящихся на один километр пути.
Вдали уже маячила водонапорная башня и входные семафоры разъезда Рогатка, когда Смыков наконец заговорил:
— В общем, так… Если у нас это дело выгорит, вы Бацилле скажете, что рану получили… Легкую, но неприятную… В интимное, так сказать, место. Для убедительности придется вам мотню прострелить. Вот такое мое условие.
— Не знаю даже, — Жердев почесал голову. — Ты что, слову моему не веришь?
— При чем здесь, братец мой, ваше слово! — возмутился Смыков. — Вы одно говорите, а она другое скажет. Нельзя человека перед выбором ставить. Вредно это. Помните, как раньше в магазинах говорили: «Бери, что дают»? Люди брали, и, кстати, все довольны были.
— Так и быть, согласен. — Жердев протянул Смыкову свою мозолистую и грязную, как солдатская пятка, лапу.
Прежде чем сунуться на разъезд, они обошли его кругом, благо что в высокой железнодорожной насыпи имелись проходы для скота. Вылезать на полотно не решились — вполне возможно, что на водонапорной башне мог располагаться наблюдательный пункт. Небольшой поселок, приткнувшийся к разъезду, казался вымершим. На путях стояли два допотопных паровоза (серии СУ, как на глаз определил Жердев) и с десяток пассажирских вагонов. Двери их были распахнуты настежь, а большинство окон выбиты. Ни единой живой души ни на самом разъезде, ни в его окрестностях замечено не было.
— Чудеса на постном масле, — удивился Жердев. — Давай поближе подойдем.
— Да уж придется, — буркнул Смыков, которому вся эта затея с паровозом вдруг перестала нравиться.
Стараясь держаться под прикрытием кустов, они подобрались к разъезду. Перрон был пуст, а на стене станционного здания известкой было намалевано: «Отправление поездов раз в три дня по мере комплектования составов». Рядом возвышалась огромная поленница, похожая на уменьшенную копию пирамиды Хеопса.
— А ты говорил, дров не будет, — сказал Жердев. — Их тут на десять рейсов хватит и еще останется. Эти чайники вокзальные с каждого пассажира по кубу березы требовали.
— Потише, — поморщился Смыков. — Здесь вам, братец мой, не Киркопия. Вы лучше внутрь загляните. А я подстрахую. Если что — сразу назад.
Жердев хотел было возразить, но потом махнул рукой и исчез за потемневшими от непогоды дверями станционного здания. Смыков, дабы не маячить на открытом месте, присел за поленницу. Отсюда был виден и перрон, и хвост состава, и даже водонапорная башня, бак которой проржавел до такой степени, что цветом своим напоминал спелый апельсин.
Жердев появился минут через десять. За это время можно было не только досконально осмотреть крохотный зал ожидания, но даже подмести там пол.
— Пусто, — сказал он, озираясь по сторонам если не затравленно, то сверхподозрительно. — Только старушка на лавке лежит.
— Мертвая? — догадался Смыков.
— Мертвее не бывает.
— Причину смерти установили?
— Хрен ее установишь. Крови не видно. Может, болела. Может, от страха зашлась. Глаза вот такие! — Он показал свой кулак. — А под головой мешок с сухарями. Это же надо! Дня три тут лежит, если не больше, а сухари никто не тронул.
— Верно, — задумчиво произнес Смыков. — Солдат сухарям валяться не даст. Похоже, нет здесь никого… Проверим по вагонам?
— Проверим, — без прежнего энтузиазма согласился Жердев.
К составу они двинулись короткими перебежками, хоть и не сговаривались заранее, — от поленницы к пакгаузу, от пакгауза к туалету, от туалета к какой-то будке, располагавшейся как раз напротив хвостового вагона.
— Теперь ты иди, — сказал Жердев хмуро. — Сейчас мой черед тебя прикрывать.
— В спину только не попадите. — Смыков вразвалочку двинулся к вагону, по опыту зная, что праздношатающегося человека редко бьют в упор без предупреждения, сначала окликают.
Пистолет он достал только в тамбуре, но, пройдя насквозь два вагона подряд, снова сунул его в карман. Если в составе и были какие-то люди, то они упились до бессознания, либо со страху даже пикнуть боялись. Ничем иным нельзя было объяснить то обстоятельство, что постороннему типу дозволялось свободно разгуливать по охраняемому объекту.
Вскоре Смыков обнаружил вагон, где прежде обитала плешаковская солдатня. Судя по количеству постелей, было их всего тринадцать — дюжина рядовых и один офицер. На верхних полках лежали тощие вещевые мешки и немудреное оружие — ружейные обрезы, дедовские берданки, самодельные пики. На столиках остались кружки с недопитым травяным чаем, куски зачерствевшего хлеба. В офицерском купе Смыков обратил внимание на добротные яловые сапоги, вокруг голенищ которых по неистребимой армейской привычке были обернуты несвежие байковые портянки.
— Ну как там? — донесся снаружи голос Жердева, исстрадавшегося от одиночества.
— Да никак, — ответил Смыков, испытывая неизъяснимую кладбищенскую тоску.
— Ушли все. Без оружия, босиком, не жравши.
Ради приличия он проверил и три оставшихся вагона, а потом спрыгнул на испачканную мазутом железнодорожную щебенку, здесь называемую не по-людски «балластом».
Впереди громоздилось неуклюжее тело паровоза, пахнущее железом, сажей и смазкой. Своими угловатыми, далекими от целесообразности формами, а особенно хищным изломом кривошипного механизма, похожего на сложенную клешню, он напоминал какую-то допотопную, не обструганную эволюцией тварь — нечто среднее между трилобитом и ракоскорпионом.
— Лезьте в кабину, — сказал Смыков подошедшему Жердеву. — Раз вы специалист, вот и проверьте что там к чему.
— Запросто, — тот, пыхтя, взобрался по крутой лестнице наверх и почти сразу сообщил: — Холодный!
— Кто холодный? — не понял Смыков.
— Котел, говорю, холодный. Пока раскочегаришь его…
— Вы что — передумали?
— Да нет. Возни только много. Паровоз греть — то же самое, что монашку уговаривать… Дров, правда, полный тендер. Сейчас воду проверю… И вода есть. Слушай, пока я топкой заниматься буду, отцепи половину вагонов. На фига нам лишний груз на себе волочь. Налегке полетим, как ласточки.
— Как это, интересно, я их отцеплю? — возмутился Смыков. — Это ведь вагоны, а не репей. Я по железнодорожному ведомству не служил.
— Автосцепка там. Дите разберется. — В кабине что-то лязгнуло, и Жердев выругался. — Вот говноеды, кто же так топку чистит!
Смыков пошел вдоль состава назад, мысленно прикидывая, сколько вагонов потребуется, чтобы с комфортом разместить всю рать анархистов. В промежутке между четвертым и пятым вагонами он присел на корточки и принялся изучать устройство пресловутой автоматической сцепки, похожее на две вцепившиеся друг в друга железные челюсти. Человек он был от техники далекий, но в конце концов обнаружил рычаг, разжимающий мертвый захват этих челюстей.
Очень довольный собой и почти забывший про недавние страхи, Смыков уже собирался податься обратно, но его внимание привлек странный скрипящий звук, словно колесные пары вагонов сдвинулись с места.
Такое было невозможно в принципе, и зрение Смыкова подтверждало это, но рельсы продолжали тревожно поскрипывать, а щебенка между ними едва заметно подрагивала.
У Смыкова неизвестно почему заныли сразу все зубы, и он быстро зашагал к паровозу, над трубой которого уже курился дымок. Жердеву о своих наблюдениях он решил не сообщать — тот был храбр больше на словах, чем на деле. Как и всегда, неприятности на этом не кончились — Смыков едва не расквасил себе нос, споткнувшись о булыжник, своей формой и размерами резко отличающийся от стандартных кусков щебенки. Больше всего он напоминал человеческую голову — не череп, лишенный мягких тканей, а именно голову, грубо вытесанную из камня. Вполне возможно, что это был случайно попавший сюда обломок памятника, но кто бы стал ваять такое лицо — с оскаленным ртом и выпученными глазами?
«Глюки начинаются», — подумал Смыков, вспомнив почему-то быков-производителей, бесящихся от избытка своей жизнетворной силы. Когда он поднялся в кабину паровоза, в топке уже вовсю гудело пламя, а Жердев швырял в раскрытую дверцу березовые поленья.
— Смени меня! — крикнул он. — А я сифонить начну. Не забывай на манометр поглядывать. Надо хотя бы до пяти атмосфер давление поднять, а не то с места не тронемся. Эх, уголька бы сюда донбасского, а еще лучше кардиффа.
Топка пожирала поленья с жадностью Молоха, и скоро Смыкова прошиб пот. Жердев, подкачав инжектором воды в котел, схватил длинную кочергу и стал ворошить угли, равномерно распределяя их массу по колосникам. Похоже, он действительно что-то понимал в паровозах.
У Смыкова от бешеного темпа работы уже потемнело в глазах. Жердев не позволял ему и минуты отдыха. Особенно туго стало, когда был разобран первый ряд дров. Теперь, чтобы отправить очередное полено в топку, приходилось делать не шесть, а все восемь шагов. Из трубы паровоза валил бурый дым, в котле бурлила вода, но давление пара росло до обидного медленно.
Ухватившись за очередное полено, Смыков не смог выдернуть его и после нескольких неудачных попыток обрушил поленницу. Только тогда он осознал, что держится не за суковатую березовую чурку, а за холодную и босую человеческую ногу.
— Ты чего там мудохаешься? — отчаянно заорал Жердев. — Топку хочешь заглушить?
— Вы, братец мой, лучше сюда поглядите. — Смыков выпустил ногу и вытер руки о штаны.
— Мать честная! — подскочивший Жердев схватился за голову. — Не иначе его, бедолагу, для кремации приготовили.
Вдвоем они вытащили окоченевшего мертвеца наружу. Бесспорно, это был один из гвардейцев, охранявших разъезд, — совсем еще молодой парень с посиневшим перекошенным лицом. Теперь, когда поленница окончательно развалилась, стало ясно, что это не единственный труп, запрятанный в ее недрах. В одном месте виднелась вихрастая лопоухая голова, в другом — рука с татуировкой «Витя» на тыльной стороне ладони.
Как ни странно, но вид покойников сразу вернул Смыкову хладнокровие — уж лучше реально зримая опасность, чем жуткая, невысказанная тайна.
— Шуруйте топку, — велел он Жердеву. — Так шуруйте, как невесту свою не шуровали. А уж я вас дровами обеспечу. Если не смоемся отсюда вовремя, тоже будем так лежать.
Кроя все вокруг — и этот обдрюченный разъезд, и этот высерок — паровоз, и этих дубарей-гвардейцев, и себя самого (что называется, десятиэтажным матом без одеяла), Жердев кинулся обратно в кабину, где стал дергать какие-то рычаги и передвигать ручки. Зашипел пар, и лязгнули поршни в цилиндрах, но, как видно, они еще не успели набрать силы, способной сдвинуть состав с места.
— Дрова нужны! — крикнул Жердев. — Хватай побольше, бросай подальше, пока летит — отдыхай.
Смыков немедленно воспользовался этим советом, и дело сразу пошло быстрее. Поленья летели из рук в руки и сразу исчезали в топке. Стрелка манометра, мелко-мелко дрожа, постепенно сдвигалась по дуге к зеленому — рабочему — сектору шкалы.
Внезапно что-то резко щелкнуло по толстому оконному плексигласу. Затем в тендер влетел кусок щебня, отрикошетивший от угла кабины. Вокруг нарастали звуки, похожие на шум крупного града, сокрушающего тепличное хозяйство.
По привычке выхватив пистолет, Смыков выглянул наружу. Щебенка по обе стороны от путей шевелилась, как закипающая каша, и плевалась отдельными камнями. С каждой минутой этот «град наоборот» становился все более интенсивным.
— Шахна дует, хер кует, жопа жару поддает! — с истерическим восторгом пропел Жердев. — Не бзди, земляк, прорвемся! Я в Киркопии и не такое видал! Дрова! Дрова! Дрова давай!
Смыков в запале не заметил, как очистил почти полтендера. Пламя из топки перло аж в кабину, бешено свистел рабочий пар, шатуны рвали кривошипы, пробуксовывающие колеса грызли головки рельсов так, что из-под них искры летели. Сильно мешали каменный град, долбивший сверху все подряд, и мертвецы (числом шесть штук), через которых все время приходилось перепрыгивать.
И вот, наконец, паровоз дернулся с места, да так резко, что Смыков не удержался на ногах. Вдобавок сверху его приласкал кусок щебенки. Было от чего вскрикнуть, но этот утробный вскрик потонул в победном реве Жердева:
— Понеслась Маруська в партизаны! Москва — Воронеж, хрен догонишь!
Паровоз шел рывками, враскачку, словно возвращающийся с попойки алкаш, но тем не менее мало-помалу набирал скорость. Минуя давно бездействующие станционные семафоры, печально уронившие свои длинные шеи, Жердев ради понта подал прощальный гудок.
Конечно, это было чистой случайностью, но пронзительный вой стравливаемого через свисток пара, казалось, окончательно взбесил бесчинствующую на станции неведомую стихию. Впечатление было такое, что в воздух разом взлетел весь балласт, до этого верой и правдой принимавший на себя нагрузку железнодорожного полотна. Камни гулко стучали по дну тендера, лупили по поленьям, беспощадно избивали мертвецов. Смыков, уже весь покрытый синяками, едва успел укрыться в кабине.
— Нос наружу не высунешь, — пожаловался он Жердеву, зорко всматривающемуся вдаль, но не забывавшему и о приборах. — Хоть багром дрова таскай.
— Ничего, — успокоил его тот. — На первое время пара хватит. Далеко уйдем, если не повяжут… А это что еще за трехомудия такая?
Рука Жердева машинально потянулась к сигналу, но тут же ухватилась за реверс. Поняв, что случилось нечто непредвиденное, Смыков бросился к левому окошку, хоть и выдержавшему удары камней, но наполовину утратившему прозрачность.
Сквозь беспорядочное мельтешение щебня было видно, как примерно напротив столбика с надписью «Граница станции» балласт сам собой собирается в гору, перекрывая паровозу путь движения. Мелкие камни быстро и как-то целеустремленно сплачивались в пирамиду, которая затем превратилась в некое подобие колонны. Формой своей она напоминала не то дольмен, не то термитник, раздаваясь не столько вверх, сколько вширь, и скоро стало ясно, что это фигура человека с плотно прижатыми к бокам руками и непомерно крупной головой, на которой были едва-едва намечены черты лица.
— Японца мать! Да это же Санька Сапожников, командир тутошний! — выпучив глаза, прохрипел Жердев. — Точно он! Болт даю на отсечение! Только масштаб один к десяти! И что же это такое, братцы, на белом свете деется!
— Ходу добавляй! Ходу! — прямо в ухо ему заорал Смыков. — Поздно тормозить! Уж если помирать, так сразу!
— Ты прав, земляк! — Рожа у Жердева была как у сумасшедшего, возомнившего себя птичкой и собирающегося шугануть вниз с крыши десятиэтажного дома. — Жалко жизнь, а как подумаешь, то хрен с ней! Расступись мразь — дерьмо плывет!
Он резко нажал на регулятор пара, отчего стрелка на манометре подскочила к красной черте предельного давления. Паровоз буквально прыгнул вперед и понесся так, как не носился никогда до этого, даже когда без тормозов проходил крутые спуски Забайкальской железной дороги. Вагоны мотались за ним, как хвост насмерть перепуганной ящерицы. Казалось, еще чуть-чуть — и они оторвутся.
Исполин, составленный из тысяч шевелящихся камушков, быстро приближался. Он продолжал расти в размерах и все более и более уподоблялся формами человеческой фигуре со всеми ее анатомическими подробностями. Вне всякого сомнения, это было не живое существо, а лишь мертвая материя, из которой неведомые силы лепили нечто вроде пугала. И, надо сказать, цели своей они добились. Зрелище было такое, что впору в штаны наложить или копыта откинуть с обширным инфарктом.
В последний момент, когда свет в обоих передних окошках померк, Жердев успел крикнуть:
— Ниже садись, башку под мышку прячь и цепляйся за что-нибудь!
Смыкову до этого в железнодорожные аварии попадать не случалось, но автомобильных он пережил немало, так что сравнивать было с чем.
Бесспорно, паровоз мог считаться куда более безопасным транспортным средством, чем автомобиль. Преграда, заведомо непреодолимая даже для джипа, под неудержимым напором локомотива, передок которого вдобавок был защищен мощным ножом, разлетелась буквально вдребезги. По кабине словно картечь хлестанула. Оба окошка вылетели, но ворвавшаяся внутрь щебенка не задела людей, скорчившихся у передней стенки. От удара распахнулась дверца топки, выбросив в кабину тучу искр, да на некоторых приборах полопались стекла.
Затем состав тряхнуло — первый раз очень сильно и еще четыре раза послабее. Судя по всему, в том месте, где возник щебеночный Голем, железнодорожное полотно сильно просело, и паровозу, а затем и вагонам пришлось исполнить весьма рискованный трюк. Только скорость, а может, и чудо помогли составу удержаться на рельсах.
На этом все, в общем-то, и закончилось. Люди отделались легким испугом, а разбитое ухо Жердева и прокушенный язык Смыкова можно было в расчет не принимать.
Пока Жердев гасил скорость (идти в таком темпе и дальше было равносильно самоубийству — паровоз не вписался бы в первый маломальский крутой поворот, да и котел мог не выдержать), Смыков взобрался на тендер и глянул назад.
Разъезд Рогатка уже скрылся из поля зрения, но в том месте, где он должен был находиться, стояло какое-то темное облако, не походящее ни на дым пожара, ни на стаю саранчи, ни на внезапно выползший из окрестных болот туман.
Это камень, всегда считавшийся образцом прочности и незыблемости, а ныне переставший подчиняться законам природы, взрастившей уязвимую и недолговечную белковую жизнь, смело и свирепо гулял на воле…
— Вроде вырвались, — Жердев перевел дух. — Будем, земляк, надеяться, что самое страшное уже позади… Ты чуток отдохни, а потом опять дрова подавай, да только уже не так шустро.
— А до Воронков дров хватит? — усомнился Смыков.
— Дров, может, и хватит, а вот воды маловато… Но не ведрами же ее таскать. На это сутки уйдут… Авось и так доедем.
— А через Талашевск не опасаетесь следовать? Ведь там обстрелять могут или вообще под откос пустить, — эта малоприятная мысль только что пришла в голову Смыкова.
— Не опасаюсь… Уж тут-то как раз все должно гладко пройти. Ложил я на этот зачуханный Талашевск с прибором, — хитровато улыбнулся Жердев. — Известна мне одна заброшенная ветка, которая через шпалозавод идет, минуя город. Правда, ветхая она уже, еще довоенной постройки, но мы по ней тихонечко прокатимся, пердячим паром.
— Будем надеяться… — произнес Смыков с неопределенной интонацией.
— Тут и надеяться нечего! Верное дело… А вон уже и лесок показался, за которым наша ненаглядная свое гнездышко свила. Пора притормаживать.
— Пора, — согласился Смыков без особого восторга.
— Кто к этим рогометам на уговоры пойдет? — поинтересовался Жердев. — Сам понимаешь, что время сейчас дороже каши с маслом. Если котел остынет, так на нашей затее крест можно ставить.
Он уже успел отсечь пар от машины, и состав катился только по инерции.
— Сходите лучше вы сами, — Смыков представил, как вытянется лицо у Зяблика, когда он нежданно-негаданно заявится в расположение анархистов. — Вам ведь за словом в карман лезть не надо.
— Уж это точно, — довольный таким комплиментом, осклабился Жердев. — Мне все одно кого уговаривать — хоть бабу, хоть казачий полк… Пока меня не будет, ты здесь ничего не касайся. Только дровишки время от времени подкидывай, чтоб жар не пропал. Усек?
— Разберусь как-нибудь, — последнее время Жердев почему-то стал раздражать Смыкова. — А вас, братец мой, убедительно прошу не задерживаться.
— Я мигом, — пообещал тот, спускаясь с паровоза на насыпь. — Костыль здесь, а протез уже там.
— Эй, эй! — встрепенулся вдруг Смыков. — А как же насчет простреленной ширинки? Вы ведь обещали!
— Совсем забыл! — Жердев сокрушенно развел руками. — После той заварухи на разъезде все из головы вылетело. Ладно, по дороге что-нибудь придумаем… Ты только не засни, пока меня не будет.
Заезженный физически и морально, Смыков поступил вопреки просьбе Жердева и спустя полчаса опочил, предварительно подкрепившись припасами, оставшимися в четвертом вагоне от гвардейцев, и немного подкормив вечно алкающую топку.
Снилась ему Бацилла, в нагом виде парящая над обратившимся в руины разъездом Рогатка. Поскольку Смыков даму своего сердца в неглиже еще не видел, тело она имела чужое, пышное, как у рубенсовских моделей. Нельзя сказать, чтобы Смыков предпочитал подобный тип женской красоты, но именно таким телом ему пришлось однажды пользоваться две недели подряд, и с тех пор оно накрепко засело в его памяти.
Все попытки привлечь внимание любимой закончились безрезультатно, и Смыков решился на крайнюю меру — стал шарить вокруг себя в поисках подходящего куска щебня. Тот факт, что подбитая в полете Бацилла во время приземления может получить травмы, почему-то мало волновал Смыкова. Стремление обладать девушкой было так велико, что уже не имело значения, в каком виде она ему достанется.
Однако вместо камня под руку Смыкова попалась еще не остывшая кочерга, что мигом положило конец сладострастным видениям.
Он со стоном вскочил, сразу вспомнив все перипетии последних суток, и узрел, что через торфяное поле к железной дороге цепочкой бегут люди с поклажей на спине и с оружием в руках. И о чудо — та, что недавно мерещилась Смыкову в сладких грезах, явилась ему во плоти. Бацилла первой вскарабкалась на паровоз и протянула Смыкову свою хрупкую ладошку.
— Ну привет!
— Здравствуйте, — не какими-то там банальными голосовыми связками, а всеми фибрами своей души произнес Смыков. — Здравствуйте…
Впрочем, чудное видение длилось недолго. Бациллу тут же оттер в сторону Зяблик, по глумливой ухмылке которого можно было понять, что вся подноготная геройских поступков Смыкова для него яснее ясного.
— Ну ты, кореш, и даешь стране угля, — сказал Зяблик, с любопытством оглядывая механизмы управления паровозом. — Хоть и мелкого, да много… А пацанов этих вы зачем замикстурили?
— Это не мы. Сейчас я все объясню, — заторопился Смыков. — Но сначала пусть мне кто-нибудь дровишек подаст… Тут, понимаете, какое дело приключилось…
Энергично шуруя кочергой в почти потухшей топке, он кратко рассказал историю, случившуюся на разъезде Рогатка. Внимательно выслушав Смыкова, Зяблик помрачнел.
— Обнаглела природа. Похоже, беда эта все ближе к нам подбирается… Эх, жаль, Левки с нами нет… Уж он-то бы объяснил, что к чему…
— При чем здесь Левка! — сорвался Смыков. — Разве у вас своих мозгов не хватает?
— Откуда у меня мозги? — вызверился в ответ Зяблик. — Я как раз хотел у тебя немного одолжить, чтобы свою задницу намазать. Тебя, муфлон чеканутый, куда послали? Ливер давить в Кастилию или на курсах машинистов обучаться?
— Т-с-с! — Смыков приложил к губам палец.
Речи Зяблика уязвить его не могли, однако нельзя было допускать, чтобы эти поношения дошли до слуха Бациллы. К счастью, та уже перебралась на тендер и внимательно рассматривала тела убитых гвардейцев. Зяблик, понизив голос, продолжал распекать приятеля:
— Верка, считай, на верную смерть пошла! Левка с Шансонеткой к черту на рога поперли! А ты из-за этой шилохвостки назад вернулся! Погубят тебя бабы когда-нибудь! Носишься с ними, как курва с котелком! Взять бы тебя за шкирятник да в эту топку сунуть!
Смыков, не сводивший с Бациллы глаз, отвечал толково и вполне дружелюбно:
— Вы, братец мой, много на себя не берите. Не хватало еще, чтобы всякая барачная моль меня жизни учила. Сами подумайте, какая выгода для нас всех будет, если мы сейчас Воронки с наскока возьмем и кастильскую миссию деблокируем. Иначе бы вы еще целый месяц собирались… Дошло? А теперь относительно меня самого. Если я в Кастилию тайно проберусь, как тихарь чужеземный — это одно. А если совместно с доном Эстебаном, как его почетный гость, — совсем другое. Разве Жердев вам все это не объяснил?
— Что он объяснить мог, фраер опухший, — махнул рукой Зяблик. — Только сопел да за свое мудье держался. Жаловался, что пуля его задела, аккурат за причинное место. Хотя, какая к хренам пуля, если ты говоришь, что никакой перестрелки не было! Вон, кстати, и он. — Зяблик выглянул в боковое окошечко. — Под руки ведут, как цацу малахольную…
Вскоре снаружи раздались сдавленные стоны, похожие на те, что издают в туалетах люди, страдающие запором, и Жердев при содействии целой толпы анархистов влез в кабину паровоза. Его брюки в паху набрякли от свежей крови.
— Ох, несчастье-то какое, — заныл он, исподтишка подмигнув Смыкову. — На нос понос, на жопу насморк, а на елду боевая рана. Не думал, не гадал, а обрезанцем стал.
— Давайте я вашу рану перевяжу, — без тени юмора предложила Бацилла. — У меня как раз и бинт при себе имеется.
— Да уж я сам перевязал то, что осталось, — печально сообщил Жердев. — Раньше мне на это дело и солдатской обмотки не хватило бы, а теперь носовым платком вполне обошелся.
— Сочувствую, — буркнул Зяблик. — Хотя что-то ты, дядя, темнишь…
— А с этими что делать будем? — спросила Бацилла, имея в виду мертвых гвардейцев. — Похоронить бы их надо по-человечески…
— Времени нет, — ответил за всех Зяблик. — Отнесем пока в задний вагон, чтоб не мешали. Пусть с нами до самых Воронков едут. А там определимся. Если аггелы нас укокошат, все в одной куче и сгнием. Ну а если мы верх возьмем, один хрен могилу рыть придется. То на то и выйдет.
Пока анархисты снимали мертвецов с тендера, Смыков шепотом спросил у Жердева:
— Вы что, и в самом деле членовредительство учинили?
— Еще чего! — лукаво ухмыльнулся тот. — Мне моя елда дороже, чем народному артисту Лемешеву — глотка. Тут смекалка нужна. Я воробья камнем подбил, башку ему оторвал и в штаны засунул. Скажи: правдоподобно получилось?
— Правдоподобно, — Смыков критически покосился на ширинку Жердева. — Как вы только не догадались кочета туда засунуть… Но все равно спасибо. Слово свое сдержали.
— Мое слово — кремень! — незамедлительно воскликнул Жердев. — Я, между прочим, в такие тайны посвящен, от которых у других сразу очко треснет. Двадцать пять лет подряд подписку давал о неразглашении. Сначала мяснику Абакумову, потом суке Серову, а уж напоследок — фуфломету Семичастному. А когда к этому моньке пучеглазому, Андропову то есть, вызывать стали, я наотрез отказался. Говорю, что забыл все по причине фронтовой контузии и хронического алкоголизма. Ну и махнули на меня рукой. Тем более что международная обстановка в тот момент сильно обострилась. Сам помнишь, чумиза косопузая на нас рогом поперла да и с чехами стоп с прихватом получился…
Неизвестно, какую новую парашу выдал бы сейчас Жердев, до этого уже намекавший на свою дружбу с маршалом Линь Бяо и президентом Готвальдом, но Смыкова позвал снаружи Зяблик, помогавший анархистам снимать с тендера покойников.
Окоченевшие трупы гвардейцев были сложены в рядок под железнодорожной насыпью, а поблизости от них переминались с ноги на ногу Зяблик и Бацилла. Анархисты, уже разместившиеся в вагонах, пялились на все происходящее из разбитых окон.
— Ты, Смыков, все на свете знаешь, а особенно следственную практику, — хмуро промолвил Зяблик. — Вот и скажи нам, как считаешь, почему этих жмуриков вместе с дровами на тендер засунули?
— Полагаете, что их сжечь собирались? — насторожился Смыков, живо вспомнивший жуткую заваруху на разъезде Рогатка.
— Уверен на все сто. Мне эти красавцы сразу не понравились. Когда их с паровоза тащили, еще ничего были… Дубари как дубари. А сейчас… Подай-ка сюда кочергу.
Заполучив длинную железную клюку, сплошь покрытую чешуей окалины. Зяблик принялся энергично тыкать ею в ближайшего покойника, однако так и не смог сдвинуть тело с места. Звуки при этом производились такие, словно железо соприкасалось не с человеческой плотью, а с обожженной на огне глиняной болванкой.
— Как будто к земле приросли, черти, — Зяблик прекратил свои безуспешные попытки. — Так говоришь, там на разъезде каменный человек вам поперек дороги встал?
— Именно, — высунувшийся наружу Жердев опередил с ответом Смыкова. — Со мной уже второй раз такое случается. Тогда в Киркопии и сейчас. Чудище каменное, но с виду как человек. Я так соображаю, что эта самая зараза, что под землей таится, шутки с людьми шутит… Не то нас под свою поганую сущность подгоняет, не то, наоборот, из своего теста новую человеческую породу лепит.
— Ладно… пусть тут и лежат, — подумав немного, решил Зяблик. — Лучше их зря не трогать. Неизвестно ведь, по какой причине они ласты свернули. Крови-то ни капли не видно… Наверное, первые, кто помер, в каменных идолов превратились, которые за своими же друзьями гонялись. Тогда очередных еще тепленькими стали на тендер стаскивать, чтобы сжечь к едреной матери. Огонь ведь от любой заразы очищает. Только не успели дело до конца довести. Помешало что-то…
— Да вы посмотрите только, посмотрите! — Бацилла отскочила от мертвецов с такой прытью, словно кто-то из них попытался ущипнуть ее за ляжку.
Гвардейцы, по неизвестной причине отдавшие Богу душу, выглядели еще более мертвыми, чем раньше, но с ними сейчас происходило что-то неладное. Сразу на нескольких трупах лопнула одежда, отлетели от гимнастерок пуговицы, трещали распираемые изнутри голенища сапог. Мертвые лица раздулись, почернели и превратились в уродливые маски.
Зяблик резко взмахнул кочергой, и у одного из покойников по плечо отломилась рука, но тут же приросла к животу другого трупа. Мертвецы, до этого лежащие в рядок, на глазах увеличивались в размерах, теряли сходство с представителями рода человеческого, соединяясь в одну слитную массу, серую, как гранит, и зыбучую, как лава.
— Атас! — заорал Зяблик, занося свое орудие для нового удара. — Рвем отсюда!
Паровоз засвистел, зашипел и окутался паром. Рычаги шатунов крутанули колеса: раз, другой, третий — сначала с натугой, а потом все энергичнее и энергичнее. Состав резво тронулся с места, и Смыков, забросив Бациллу на лесенку, едва успел вскочить следом. Зяблик, так и не выпустивший из рук кочерги, запрыгнул на подножку последнего вагона.
Поезд, словно почуявшее опасность живое существо, быстро набирал скорость. Позади него росло и ворочалось серое чудовище, еще недавно бывшее мертвой человеческой плотью, а ныне превратившееся неизвестно во что…
После того как у Жердева появились сразу двое помощников, самозваному машинисту уже не приходилось повторять, как заклинание: «Дрова, дрова, дрова!»
Хрупкая на вид, Бацилла оказалась девчонкой на удивление расторопной и крепкой («Я в Степи к любой работе привыкла, — объясняла она. — И аркан бросала, и юрту ставила, и баранов резала»), так что вскоре топка была забита до отказа.
Как и любой человек, родившийся в эпоху Великого Затмения, с детства наблюдавший крах и агонию окружающего мира, исколесивший немало чужих стран и много раз сталкивавшийся со всякими мрачными чудесами, Бацилла восприняла недавнее происшествие достаточно спокойно. Куда больше ее волновало будущее — обходный маневр вокруг Талашевска и схватка с врагом, осаждавшим кастильскую миссию. Лучше других зная все сильные и слабые стороны своего отряда, она полагалась в основном на фактор внезапности и стратегическое чутье Зяблика, о подвигах которого была наслышана еще с детства.
На многозначительные взгляды и сомнительные комплименты Смыкова она пока не реагировала — не то просто не замечала их, не то стеснялась присутствия бывшего любовника, получившего в бою пусть и неопасную для жизни, но весьма плачевную для мужского достоинства рану.
Впрочем, когда появилась возможность отдохнуть, она предпочла проветриться на тендере, а не глотать пыль в тесной и душной кабине. Поезд, теряя скорость, полз на подъем, и сейчас его мог обогнать даже заяц. Шлейф густого дыма уходил влево, сизым туманом ложась на пустынные поля.
Смыков вытер рукавом полено, на которое собиралась сесть Бацилла (правда, чище оно от этого не стало, скорее наоборот — чего-чего, а сажи на одежде галантного кавалера хватало), и голосом Кисы Воробьянинова, охмурявшего юную Лизу Калачеву, произнес:
— Печально, знаете ли, каждодневно рисковать жизнью и при этом ощущать себя совершенно одиноким человеком.
— Не рискуйте, — пожала плечами нечуткая Бацилла. — В каждой общине вдовых баб хватает. Выбирайте любую, да и живите в свое удовольствие.
— Это совсем другое… Выбирают кобылу или, скажем, кусок мяса пожирнее, — произнес Смыков многозначительно. — А с избранницей тебя должна судьба свести. Для жизни и для смерти.
Бацилла покосилась на него, по-видимому, осталась неудовлетворена результатами осмотра и вновь уставилась на унылые дали, проплывающие мимо. Лицо ее выглядело столь откровенно порочным, что могло принадлежать только исключительно высоконравственному существу. Смыкову уже стало казаться, что он стал жертвой очередного жердевского розыгрыша, но тут Бацилла сама прервала неловкое молчание:
— Вы бы лучше табачком меня угостили. А не то мы уже десятый день сушеные листья курим.
В голове Смыкова мгновенно созрел коварный план.
— Сейчас что-нибудь придумаем, — порывшись в тайном карманчике, где хранилась его доля бдолаха, он извлек наружу немного зелья, ровно столько, сколько могло уместиться на ногте мизинца.
— Дурью балуетесь? — разочарованно произнесла Бацилла. — Вот бы не подумала. Только мне это не надо.
— Тут совсем другое дело, — горячо заверил ее Смыков. — Вы и в самом деле курить сильно хотите?
— Аж нутро трясется, — честно призналась Бацилла. — Иначе зачем бы я просила…
— Ну, по-разному бывает… Некоторые так знакомятся. Дескать, мужчина, угостите папироской.
— Мы ведь уже знакомы. — Бацилла не поняла его шутки.
— Конечно, знакомы, — кивнул головой Смыков. — Только сейчас речь о другом. Эта штука в принципе безвредная. — Он ладонью старательно прикрывал щепотку бдолаха от потока встречного воздуха. — Приняв ее, каждый получает то, чего он в этот момент сильнее всего хочет.
— А вы не обманываете?
— Как можно!
— Ладно, давайте, — Бацилла высунула симпатичный розовый язычок (будь Смыков человеком с более тонким душевным устройством, он непременно сравнил бы его с лепестком волшебного цветка).
С видимым трудом сглотнув малоаппетитное зелье, она подперла личико ладошкой и стала ждать результатов. Притих и Смыков, получивший возможность вволю полюбоваться ее профилем.
Не прошло и полминуты, как глаза Бациллы округлились от удивления и она зашмыгала носом, словно принюхиваясь к чему-то.
— Ну как? — поинтересовался довольный Смыков.
— Вы случайно не гипнотизер? — впервые в ее взгляде появился неподдельный интерес к собеседнику. — Ведь такого просто быть не может! Клянусь, что лучшего табаку я в жизни не пробовала. Хотя когда-то у папки «Казбек» воровала… Это надо же! Кайф ломовой, а дыма никакого.
Она помахала рукой перед своим носом.
— Я же говорил! — окрыленный удачей, Смыков попытался обнять ее за талию.
— Ладно, не отвлекайте. — Бацилла вернула руку Смыкова на прежнее место и следующие четверть часа провела в блаженной расслабленности, время от времени с шумом выдыхая воздух, который казался сейчас ароматным сигаретным дымом.
— Вот спасибо так спасибо. — Она наконец шевельнулась и, как показалось Смыкову, даже немного пододвинулась к нему. — Ох, на целый день накурилась… И где же вы только достаете такое добро?
— Секрет, — Смыков почувствовал, что стоит на верном пути. — Но если полюбите меня, то скажу.
— Интересно! — Бацилла в упор уставилась на него своими зелеными глазищами. — Вот так сразу возьму и полюблю, да? Сами же говорили, что любовь не кобыла, только судьбой дается.
— А это для чего? — Смыков извлек новую порцию бдолаха, на этот раз уже на ногте большого пальца. — Учти, средство универсальное. И от смерти спасает, и раны лечит, и силу невиданную придает.
— Значит, купить хотите девочку?
— При чем здесь купить! Дело-то полюбовное.
— Да ведь нет любви пока, — упиралась Бацилла.
— Будет. Глотай и сама себя уговаривай, что любишь меня. Подействует.
— На всю жизнь, что ли? — ужаснулась она.
— Да нет, часа на полтора-два всего.
— Все равно я вас, наверное, не полюблю. Даже на пять минут, — вид у Бациллы был совершенно убитый. — Давайте лучше по-другому попробуем. Просто я захочу мужчину… Не вас конкретно, а мужчину вообще. Согласны?
Здравый смысл, сызмальства присущий Смыкову, не оставлял его окончательно даже в такие минуты, когда мужчины, быки, жеребцы и самцы иных пород становятся подвластны одному лишь чувству похоти. Быстренько прикинув, что половой симулянт Жердев в представлениях Бациллы с мужчиной уже не ассоциируется, а перебраться с тендера в передний вагон, где этого добра, то есть мужчин, навалом, она вряд ли сумеет даже под воздействием бдолаха, он радостно кивнул:
— Согласен!
Бдолах, как всегда, не подвел. Да и Бацилла не обманула ожиданий Смыкова. Если он в чем-то и не устраивал ее как конкретная личность, то как мужчина, так сказать, в смысле собирательном, пришелся вполне по нраву.
Сначала их любовь вершилась на груде собственной одежды, потом прямо на железном полу тендера, а в конце концов — среди березовых и сосновых поленьев. Столь пылкой страсти не мог помешать даже Жердев, время от времени приоткрывавший дверь кабины и деликатно просивший: «Я извиняюсь, конечно, но дрова кончаются… Дрова, дрова, дрова!» (Правда, возвращаясь к топке, он сокрушенно бормотал себе под нос уже другое: «Палки, палки, палки…») Тогда они вскакивали и, как были голышом, с той же энергией, с которой только что ласкали друг друга, начинали швырять в кабину деревянные плахи, согретые телом Бациллы и сдобренные семенем Смыкова.
Свистел ветер, грохотала расхлябанная паровая машина, колеса стучали на стыках, анархисты затянули какую-то грозную песню — и для парочки, продолжавшей свои сладострастные утехи, все эти разнообразные звуки сливались в чудесную симфонию любви.
Бацилла не знала устали, а начавший было изнемогать Смыков подкрепился бдолахом, после чего от его нового напора она получила немало заноз в задницу.
Неизвестно, когда бы это все закончилось, но крик Жердева: «Воронки на горизонте!» — вернул любовников к реальности. Позади остались и долгие тягуны, и не менее долгие спуски, и мост через речку Крапива, и полдюжины безлюдных станций, и обходный маневр вокруг Талашевска, когда состав со скоростью черепахи полз сквозь заросли кустов и трав, совершенно скрывших заброшенную железнодорожную ветку, и шпалодельный завод, некогда известный на всю республику, а ныне под напором пышной чужеземной флоры превратившийся в некое подобие Чичен-Ицы (Чичен-Ица — древний город индейцев майя. в Мексике, открытый только в двадцатом веке.), и весь немалый перегон до Воронков.
Они облобызались в последний раз, стряхнули с себя пыль и сажу, смазали йодом царапины и торопливо оделись. После этого Смыков не забыл честно поделиться с Бациллой бдолахом.
Вырвавшись из объятий одной страсти, они уже готовы были очертя голову броситься в омут другой, столь же древней, но куда более пагубной — страсти к убийству.
— Со счастливым завершеньицем вас, — поздравил их Жердев. — Отвели, как говорится, душу. Ну и слава Богу.
— Дровишек подкинуть не надо? — поинтересовалась Бацилла.
— А что, не надоело еще? — удивился Жердев. — Нет, с дровишками мы пока завяжем. Дальше пойдем без лишней копоти. Того пара, что есть, должно хватить.
— Остановитесь, не доезжая станции, как договаривались, — напомнила ему Бацилла.
— Я хоть и раненый, но не в голову, — обиделся Жердев. — Забывчивостью не страдаю. У меня глаз — ватерпас и память зверская.
Железная дорога описывала здесь длинную, плавную дугу, и Воронки были видны сейчас где-то далеко справа. Пейзаж, расстилавшийся вокруг, был хоть и печальным, но мирным: изредка попадались возделанные поля, над одинокой деревенькой поднимались дымки очагов, на опушке леса паслось стадо коров. Не верилось даже, что всего в нескольких километрах отсюда почти каждый день льется кровь, грохочут выстрелы и сталь, скрежеща, скрещивается со сталью.
Состав нырнул в очередную низину, и они потеряли Воронки из виду. Силы паровоза выдыхались, и он постепенно замедлял скорость.
— Тут, если напрямик, до кастильской миссии рукой подать, — сказал Жердев.
— Только надо все время вон той ложбинки держаться. Тормозить?
— Тормози, — кивнула Бацилла. — Мы сюда, может, и не вернемся, в другую сторону уйдем, но ты нас на всякий случай ожидай. Пар поддерживай. На этот раз дровишки придется самому потаскать.
— Я вам в кучера не нанимался! — огрызнулся Жердев. — Взяли моду! Пока баре гуляют, холоп их должен на козлах дожидаться. Мне, между прочим, в бой тоже охота сходить.
— Завтра сходишь. А сегодня лечись. Раны зализывай, — Бацилла была непреклонна. — Если тебя аггелы или гвардейцы здесь засекут, дай гудок и уходи задним ходом.
Дотянув до начала подъема, состав сам собой остановился, и анархисты посыпались из вагонов. Пробегавший мимо паровоза Зяблик крикнул:
— Какого хрена вы там кантуетесь! Уши развесили, жердевское фуфло слушая! Сигайте вниз!
— Волнисто заплетаешь, земляк! — ответил ему из кабины Жердев. — Да только я бы на твоем месте хавало поберег. А не то ворона влетит.
— Не тебе меня учить, фраерская душонка. Лучше скажи, сколько, по-твоему, отсюда до кастильской хаты.
— Километров пять, а то и меньше. Вы к ней должны со стороны кладбища выйти.
— Все, дальше не рассказывай… За мной, бакланы! — Он махнул рукой анархистам, сбившимся под откосом в кучу. — Цепью по одному! Дистанция пять шагов!
Смыкову и Бацилле пришлось немного пробежаться, чтобы догнать быстро уходившего вперед Зяблика.
— Ну и видуха у вас, — он окинул парочку проницательным взглядом. — Самые последние чердачники такими чумазыми не бывают.
— Не всем же в классных вагонах ездить, — отозвался Смыков. — Кому-то надо и в топке кочегарить.
— Вижу я, какую топку ты кочегарил, — усмехнулся Зяблик. — Ширинку хотя бы застегни, а не то кочерга вывалится. Да и вам, мадам, не мешало бы наряд поправить. Рубашечка-то навыворот одета.
Бацилла в ответ только легкомысленно рассмеялась и объяснила, что одетая наизнанку одежда, по слухам, приносит счастье и защищает от козней нечистой силы.
— Вот бы ты и приказала своей армии кальсоны наизнанку вывернуть, — . заметил Зяблик. — Для счастья и защиты… А иначе им надеяться не на что. Одни салаги необстрелянные…
— Какие есть, — ответила Бацилла беспечно. — Обстрелянные в земле лежат, а этих сегодня обстреляют. Они хоть и молодые, зато не трусы.
— Одни герои, значит, — вздохнул Зяблик. — Ну-ну… Хоть бы патронов вдосталь было. А то на каждого по неполной обойме.
— В бою возьмем. Я их так и учу.
На эти слова Зяблик только махнул рукой и обратился к Смыкову:
— Ты, конечно, дурагон еще тот, но положиться больше не на кого. Сам понимаешь, этими силами нам против аггелов и плешаковцев не устоять. Нужно, чтобы и кастильцы ударили. Нечего им за стенами отсиживаться да халявное вино лакать. Когда заваруха начнется, а еще лучше — до нее, ты должен пробраться к дону Эстебану. Он к тебе доверие имеет. Как-никак на одну контору когда-то работали. Чужому он может и не поверить. Провокацию заподозрит. Дескать, хотят их враги наружу выманить и перещелкать в чистом поле, как куропаток. Понял ты меня?
— Спасибо за доверие, — скривился Смыков. — А если там две линии окопов и проволочные заграждения в три кола? Я летать не умею. И норы рыть тоже. Уж лучше сразу пулю в висок пустить.
— Смыков, я тебе сказал, а дальше уже не мое дело. Хочешь летай, хочешь ползай, хочешь землю рой, но чтоб в миссию пробрался. Иначе вся эта затея прахом пойдет.
Дальше они продвигались уже в полном молчании, поскольку в любой момент могли наскочить на вражескую заставу. Ложбина, до поры до времени укрывавшая их, постепенно сужалась, превращаясь в овраг, сплошь заросший какой-то колючей дрянью, явно пробравшейся в Отчину из Лимпопо.
— Арапы такие кустики вокруг своих деревушек сажают, — сообщил Зяблик. — Сквозь них и лев не проберется.
— У льва в саванне сто дорожек, а у нас только одна эта, — сказала Бацилла так, что стало ясно: назад она не повернет.
Короче говоря, до обрыва, над которым возвышался полусгнивший кладбищенский забор, они добрались не за сорок минут, как рассчитывали, а за все полтора часа, да вдобавок еще сплошь исцарапанными и исколотыми.
Впрочем, заросли давали отряду и некоторое преимущество — в них можно было спокойно отсидеться до начала атаки, не опасаясь, что какой-нибудь аггел, вышедший по своим делам на край оврага, заметит врагов.
Зяблик, оставив старшей за себя Бациллу (Смыкова он активным участником предстоящего сражения уже демонстративно не считал), уполз на разведку. В овраге наступила гробовая тишина. Никакие звуки не доходили сюда. Даже комары, заполонившие все низкие и сырые места, не давали о себе знать.
Заметив, что Смыков зевает, Бацилла сказала:
— Вздремните, если невмоготу.
— Это у меня нервное, — объяснил он. — Я всегда перед боем зеваю.
— А мне всегда по нужде хочется, — призналась Бацилла.
— Гримасы физиологии… Знавал я одного товарища, так он в нормальной обстановке слепым был, как курица. За десять шагов теленка от собаки отличить не мог. А как только опасность учует, буквально прозревал. Пули дожил так, что любо-дорого. Откуда только что и бралось…
— Вы мне лучше про то место расскажите, где ваше волшебное зелье растет! — попросила Бацилла.
Смыков принялся осторожно и уклончиво рассказывать об Эдеме, но дошел только до описания его рек и лесов, потому что наверху зашуршало и Зяблик, сдавленно вскрикивая от укусов колючек, скатился в овраг.
— Сразу скажу, что масть нам нынче скользкая выпала, — начал он безо всяких околичностей. — До хаты дона Эстебана не меньше километра и все чистым полем. Вокруг нее редуты вырыты, как на Бородинском поле. Который напротив ворот, тот побольше. А три других поменьше. Всякой босоты вокруг много шляется, но в основном ополченцы да плешаковская гвардия. Многие в бинтах, видать, недавно на приступ ходили.
— А если сдалась уже миссия? — перебила его Бацилла.
— Непохоже. Флаг над ней кастильский висит. Хоть и красный, но с замком и крестами… Основной лагерь этой рвани зачуханной чуть в сторонке расположен. Если здесь какая канитель начнется, оттуда подкрепление набежит. Значит, мочить их надо тепленькими, прямо в шалашах. Диспозиция ясна?
Смыков промолчал, а Бацилла сказала:
— Более или менее.
— Наступать будем двумя отрядами, — продолжал Зяблик. — Который побольше, по лагерю ударит. Я его сам поведу. А ты, дочка, на редуты с тыла навалишься, — он потрепал Бациллу по плечу. — Выступим одновременно. Не спеша и строем. Пусть думают, что это Плешаков подкрепление к ним прислал… Ну а ты. Смыков, свое дело знаешь. Расшибись в доску, но кастильцев из-за стен выгони. Скажи, чтоб железо свое на этот раз не надевали. От пули оно не спасет, а резвости убавит. В перестрелку пусть тоже особо не ввязываются. Не ровен час, у аггелов автоматы имеются. С аркебузой на них не попрешь. Дали залп — и со всех ног вперед, на сближение. Нынешний народ в рукопашном бою мало что смыслит. Как увидят мечи и алебарды, сразу в штаны наложат.
— А если отступать придется? — поинтересовалась Бацилла. — Что тогда?
— Не придется, — заверил Зяблик. — Если не одолеем этих опричников, все здесь и ляжем. Ну кто-то, возможно, в миссии укроется… Да, забыл сказать, первыми нужно аггелов гасить. Они тут самые опасные. А этих плешаковских горе-вояк ты, коль придется, ляжками передавишь. Если вопросов больше нет, бери человек тридцать на свой выбор и вперед, по стеночке. Как любил выражаться упырь усатый, наше дело правое, победа будет за нами…
Анархисты построились в колонну по четыре (в первые ряды стали те, чья одежда хоть немного напоминала форму гвардейцев) и, обойдя кладбище, вышли на проселок, ведущий к миссии. Бацилла, дабы не вызвать подозрение, убрала волосы под защитное кепи и затесалась в середину строя.
Смыков, личная судьба которого была уже как бы отделена от общей судьбы отряда, шагал немного в стороне.
Трусом он никогда не был, героем тоже. Более того, в душе он презирал и тех, и других — еще даже неизвестно, кого больше. Рисковать жизнью попусту он не собирался, но и понимал, что сачковать не имеет права.
Кастильцев Смыков знал хорошо, рубаками они были хоть и отменными, но в бой бросались только наверняка, предпочтительно кучей на одного. Сид Кампеодор, одним видом своим некогда обращавший в бегство целые полчища мавров, был скорее исключением из общего правила, чем нормой.
Миссия выглядела уже совсем не так, как это помнилось Смыкову. Даже издали было видно, что стены ее выщерблены и закопчены, нижние окна замурованы, а двери, разбитые не то тараном, не то взрывами гранат, завалены изнутри каменными глыбами. Зато на шпиле гордо развевался флаг Кастилии и личный штандарт дона Эстебана — четырехлистный золотой клевер на белом фоне.
Внушительного вида земляное укрепление, построенное прямо напротив фасада миссии, перекрывало кастильцам путь на волю. Три других редута, поменьше, предназначались на тот случай, если бы осаждаемые пожелали покинуть свою маленькую крепость иным путем, помимо центральных ворот. Судя по всему, осада намечалась долгая и упорная.
Отряд не прошел еще и двухсот шагов, как откуда-то вынырнул чумазый ополченец в тюбетейке.
— Братцы, закурить не найдется? — обратился он к мерно шагающему строю анархистов.
Кто-то из правофланговых ответил, что и сам бы за добрый чинарик душу продал, но Смыков резко окоротил его:
— Прекратить разговорчики! Вы в строю, а не у тещи на блинах!
— Менять нас, что ли, будете? — Ополченец искательно заглянул Смыкову в глаза.
— Не менять, а усиливать, — ответил тот недружелюбно. — А то вросли в землю, как грибы-поганки, и ни туда и ни сюда.
— Ну-ну, посмотрим, как у вас получится, — усмехнулся ополченец. — Их дудки не хуже пушек стреляют. Дырки от пуль такие, что мышь проскочит. Попробуй сунься. Сколько уже наших зазря полегло…
Еще несколько ополченцев и гвардейцев встретилось им по пути, но ни один из них не заподозрил неладное. Никто здесь и не предполагал, что враг может появиться так неожиданно, так открыто, да еще со стороны Талашевска.
Вот таким манером, без шума и выстрелов, они преодолели большую часть расстояния, отделявшего овраг от миссии.
— Сбавить шаг, — негромко приказала Бацилла.
Отряд Зяблика, сразу за кладбищем повернувший в сторону, давно исчез из виду, и неизвестно было, как скоро он доберется до вражеского лагеря. Поэтому поднимать тревогу раньше времени не следовало. Удары по укреплениям и по лагерю в идеале должны были наноситься одновременно.
Однако, как обычно, все получилось совсем не так, как планировалось. Со стороны редутов кто-то закричал:
— Стоять! Куда прете? Кто такие? Командира ко мне!
— Выполняйте приказ, — сказал поравнявшийся с Бациллой Смыков. — Я сам подойду.
Левой рукой он забросил в рот заранее приготовленную порцию бдолаха, а правой машинально погладил карман, в котором дожидался своей поры верный пистолет.
«Эх, гранату бы сейчас, — с сожалением подумал он, — а еще лучше связку».
Строй остановился, сразу смешав ряды, а Смыков двинулся прямиком к редуту
— шагая четко, но без подобострастия. Его прояснившееся сознание мгновенно запечатлевало и усваивало все, происходящее вокруг, а тело наливалось волшебной, нечеловеческой силой.
Укрепление было огорожено земляным бруствером только с трех сторон, и он уже имел возможность созерцать нехитрое внутреннее устройство и его защитников
— полторы-две дюжины стрелков, изнывающих от безделья возле бойниц, обложенных мешками с песком.
Некоторые с любопытством поглядывали на приближающегося Смыкова, но сам он сконцентрировал внимание только на одном человеке — крепко сбитом рыжеватом малом, с лицом тяжелым и брезгливо-равнодушным, как у содержателя бойни или палача со стажем.
Черный колпак на нем отсутствовал, но в волосах замечался какой-то непорядок, что-то мешало соломенной шевелюре лежать правильно, что-то хохлами вздымало ее по обе стороны черепа.
Глаза их встретились, и аггел прочел во взгляде Смыкова свой смертный приговор, которому по неопытности или по недомыслию не захотел поверить.
Лихорадочно дергая ворот гимнастерки, под которой скрывался спасительный бархатный мешочек, он одновременно потянулся к пистолету, небрежно засунутому спереди за пояс. Аггел намеревался немедленно расправиться с неизвестно откуда взявшимся наглым чужаком, но сейчас это было то же самое, что крысе состязаться в быстроте и ловкости с горностаем.
Открыв стрельбу, Смыков ринулся на врагов, а со стороны это выглядело так, словно бы его швырнула вперед катапульта.
Редута он достиг прежде, чем из ран на груди и голове аггела хлынула кровь. Подхватив еще живое, но уже обмякшее тело, он швырнул его в гущу оторопевших защитников редута, пальнул для острастки еще несколько раз и, перемахнув через бруствер (как только связки голеностопов выдержали!), помчался напрямик к кастильской миссии.
Выстрелов в спину Смыков не опасался. Тем, кто остался внутри редута, было сейчас не до него — на них с воем и пальбой уже налетала лавина анархистов.
Первые звуки боя Зяблик услыхал, когда до вражеского лагеря оставалось еще не меньше трехсот-четырехсот метров. И почти сразу же за частоколом, окружавшим несколько десятков шалашей и палаток, ударили в рельс.
На раздумья оставались считанные секунды. Руководствуясь скорее наитием, чем рассудком, Зяблик приказал своему необстрелянному воинству рассыпаться в цепь и залечь. Лишь несколько человек на правом фланге смогли укрыться в придорожной канаве, на остальных даже кочек и ложбинок не хватило. Зяблик и упомнить не мог, когда еще ему приходилось принимать бой в столь неблагоприятных условиях.
Скверно было и то, что он абсолютно ничего не знал о врагах, с которыми в самое ближайшее время предстояло помериться силами его отряду, — ни какова их численность, ни как они вооружены. Кроме того, оставалось неизвестным, сколько среди них аггелов, опасных в любой ситуации, и сколько ополченцев, шустрых только на грабежах и попойках.
Между тем за частоколом заорали, затопали, залязгали железом. Ворота распахнулись, и наружу высыпала толпа по-разному одетого и по-разному вооруженного люда. Даже невозможно было сразу сказать, кто среди них кто. Более или менее ясным являлось одно — врагов было раза в два, а то и в три больше, чем анархистов.
Подпускать столь многочисленную ораву слишком близко было опасно — сомнут. Но и открывать огонь с такой дистанции бессмысленно, тем более что в запасе у каждого стрелка имелось не более семи-восьми зарядов. Взвесив оба эти обстоятельства, Зяблик передал по цепи, чтобы стрельбу без его команды не начинали и вообще лежали тихо, «мордой в землю».
Впереди всех бежал лысый аггел (кривые коричневые рожки на голом розовом черепе смотрелись довольно-таки зловеще), время от времени подносивший к правому глазу половинку полевого бинокля. Он первым заметил цепь анархистов, перекрывавших путь к кастильской миссии, где уже вовсю грохотал бой. Впрочем, подать какую-нибудь команду аггел не успел — Зяблик чисто срезал его первой же пулей. Слева и справа от него тоже загрохотали выстрелы — сначала дружно, залпами, а потом вразнобой. Пистолеты трещали, карабины грохали, охотничьи ружья ухали.
Плешаковские выкормыши, среди которых оказалось не так уж и много аггелов (большая их часть вместе с Ламехом отправилась в Талашевск), дружно пали оземь, словно правоверные мусульмане, услышавшие призыв муэдзина к молитве. Кто среди них жив, кто убит, понять было нельзя. Одни только тяжелораненые вели себя неосторожно, дрыгая конечностями и оглашая окрестности жалобными воплями.
Но уже спустя всего полминуты с той стороны началась стрельба, и пули, словно резвые невидимые пташки, зачирикали над анархистами.
Плешаковцы, подстегиваемые криками своих командиров, стали рассредоточиваться, расползаясь вдоль фронта — так расползается лужа киселя, пролитая на пол.
«Сейчас они нас с флангов зажмут», — с досадой подумал Зяблик и отдал приказ беречь патроны, но не позволять врагу провести обходный маневр.
Поглощенный всеми этими событиями, он перестал прислушиваться к тому, что творилось позади, в окрестностях миссии, и только сейчас сообразил, что там наступила тишина. Короткий бой отгремел, и результат его, пока еще неизвестный, должен был дать о себе знать в самое ближайшее время.
Пока же отряду Зяблика приходилось защищаться сразу с трех сторон — враги, пользуясь численным превосходством, сначала превратили редкую цепь анархистов в дугу, а теперь вообще стремились зажать их в кольцо. Более бывалые бойцы, сытые войной, как говорится, по уши, наверное, уже стали бы подумывать об отступлении, но безусая молодежь, впервые дорвавшаяся до настоящего дела, держалась на удивление стойко, вот только выстрелом на выстрел отвечала все реже и реже.
— Передай по цепи, чтобы готовились к рукопашной, — крикнул Зяблик ближайшему к себе анархисту.
Однако тот, прижавшись щекой к земле, на эти слова уже не реагировал, а только тихонько скреб грязными обкусанными ногтями приклад своей двухстволки и что-то шептал серыми губами. Кровь, собравшаяся в его чуть повернутой вверх ушной раковине, вдруг перелилась через край и струйкой ушла за воротник.
Тогда Зяблик, покинув свою позицию, пополз вдоль цепи, закрывая глаза мертвым и кратко растолковывая живым, что именно им предстоит делать в самые ближайшие минуты.
— Патроны есть? — спрашивал он у одного юного анархиста.
— Последний остался, — отвечал тот так, если бы речь шла о щепотке табака.
— Возьми у соседа. Ему уже не надо. И не забудь примкнуть штык.
Другому, у которого не было ни патронов, ни штыка, Зяблик обыденным тоном советовал:
— Тогда лежи пока тихо, как мертвый. А когда эти гады подойдут поближе, круши их чем попало.
Бинтуя третьему простреленную руку, он втолковывал ему:
— Держись до последнего. Только не вздумай делать ноги. Это уж точно верная крышка. В таком бою девять из десяти гибнут при бегстве.
При этом Зяблик не забывал следить за ходом боя и время от времени награждал своей пулей наиболее зарвавшихся врагов. Про бдолах он даже и не вспоминал. На всех его никак не хватило бы, выделять кого-то одного или двух было бы святотатством, спасать же свою собственную, уже довольно потасканную шкуру в тот момент, когда вокруг гибли ребята, еще не разменявшие третий десяток лет, означало обречь себя на вечные душевные муки.
Зяблик никогда не имел детей и почти не страдал от этого. Но сейчас его прямо-таки разрывала острая отцовская жалость ко всем этим парням, едва только начавшим жить и в большинстве своем уже обреченным на смерть. Будь вдруг у Зяблика такая возможность, он сгреб бы их всех в кучу и, как наседка прикрывает цыплят от ястреба, прикрыл бы от пуль своим собственным телом.
Будучи в принципе вполне заурядным человеком, Зяблик плохо разбирался в знамениях времени, но, как старый вояка, прекрасно понимал знамения боя. Вот на том месте, где он еще совсем недавно проползал, разорвалась граната — это означало, что враг подобрался чересчур близко. А вот чужие пули начинают сыпаться не только спереди, но и сзади — должно быть, кольцо окружения окончательно замкнулось. Вот где-то слева, в пороховой мути, люди завопили, как дикие звери, защищающие свою жизнь и свое потомство, — следовательно, дело уже дошло до рукопашной.
Зяблик вскочил, разрядил остаток обоймы в набегающих врагов, кому-то врезал стволом в зубы, кому-то рукояткой по темечку и заорал, не жалея ни горла, ни голосовых связок:
— Братва, вы привыкли к свободе, а вас хотят приучить к дрыну! Кто не желает до конца жизни горбатиться вместо ишаков и кляч, тот пусть дерется сейчас, как волк! Бей эту падлу ссученную! Бей козлов рогатых! Бей «шестерок» плешаковских!
Ополченцев, гвардейцев и аггелов было уже раз в пять больше, чем анархистов, но одно дело палить в противника на расстоянии и совсем другое — сойтись с ним грудь в грудь, лицом к лицу, когда в дело идут штыки, приклады, ножи и кулаки. Кодла, повалившая на Зябликовых ребят, не то что дрогнула, а как-то опешила. Впрочем, замешательство обещало быть недолгим. Положение у анархистов было, как говорится, пиковое, и единственное, что они еще могли сделать, так это подороже продать свою жизнь.
«А стоило ли все это затевать? — мелькнула в голове Зяблика крамольная мысль. — Губить таких парней ради спасения старого циника и пьяницы дона Эстебана?»
Впрочем, эти сомнения были всего лишь мимолетной слабостью, и Зяблик сам развеял их. Если так, то тогда вообще ничего не стоило затевать на этом свете. Ни осаду Трои, ни анабасис Александра, ни самоубийство сикариев в Масаде, ни крестовые походы, ни конкисту, ни реформацию, ни открытие Южного полюса, ни тысячи тысяч других войн, походов и героических свершений.
Ситуация, сложившаяся к этому времени на поле боя, напоминала вид ореха в разрезе, вот только почему-то толстая и прочная скорлупа этого ореха самым противоестественным образом пыталась раздавить заключенное в ней маленькое и хрупкое ядрышко. Борьба, казалось, имела заранее предрешенный исход, но внезапно на помощь обреченному ядрышку пришли могучие внешние силы.
Рядом раздался грохот, как будто незаметно подобравшаяся к месту сражения грозовая туча разрядилась молнией. Скорлупа «ореха», по которой словно многохвостой плетью стеганули, сразу распалась на множество осколков, каждый из которых был человеком — или в панике бегущим прочь, или без признаков жизни оседающим на землю. Ядрышко, в которое враги спрессовали уцелевших анархистов, обрело свободу.
Перед Зябликом, до этого видевшим только озверевшие рожи плешаковцев да частокол разящей стали, вдруг открылись все окружающие дали, вплоть до купы кладбищенских деревьев, за которыми скрывалось здание миссии.
Из этого светлого и, казалось, призрачного пространства прямо на него сплоченной массой надвигались кастильцы, на ходу перезаряжая свой дымящиеся аркебузы. Их вел дон Эстебан, одетый в легкую позолоченную кирасу и берет с пером. Слева и справа от кастильцев в рассыпном строю шагали анархисты, возглавляемые Смыковым и Бациллой.
Ход боя коренным образом изменился, хотя его итог все еще был неясен. Плешаковцы, подгоняемые своими командирами и уцелевшими аггелами, попытались перейти в контратаку (обидно было упускать победу, которая уже почти лежала у них в кармане). По команде дона Эстебана колонна кастильцев остановилась, и две передние шеренги — первая с колена, вторая стоя — выпалили из арекбуз.
Крупнокалиберные безоболочные пули, изготовленные путем изливания расплавленного свинца в крутое тесто, не могли лететь далеко, но, попадая в цель, расплющивались и наносили ужасающие раны — отрывали конечности, сносили черепа, выворачивали внутренности.
Пороховой дым еще не успел рассеяться, как раздалась новая команда и кастильцы обнажили мечи. Анархисты, уже не ощущавшие нужды в боеприпасах, продолжали вести беглый огонь из ружей и пистолетов.
— Наша взяла! — заорал Зяблик. — Сейчас мы им покажем пятый угол! Хотели, дешевки, голым задом на ежа сесть! Ничего, скоро они узнают, что такое гуляш из мозгов и отбивные по ребрам. Подбирай, ребята, трофейные стволы, которые получше, и вперед!
Плешаковцы, понеся умопомрачительные потери, укрепились в лагере. Добивать их не стали — не до этого было. В любой момент могли появиться аггелы, чья основная база якобы располагалась неподалеку, или нагрянуть из Талашевска гвардейцы.
Уходить решено было тем же путем, каким они прибыли сюда — по железной дороге вокруг Талашевска до станции Рогатка, находившейся на расстоянии одного пешего перехода от Кастилии.
Смыков, лучше других знавший, как мало дров осталось в тендере паровоза, предложил завернуть по дороге в Воронки и запастись там топливом. Эту идею горячо поддержал дон Эстебан, надеявшийся вернуть лошадей, экспроприированных в свое время плешаковцами (по слухам, весь табун содержался в станционных пакгаузах).
Воронки были взяты без боя, под бурные приветствия лиц женского пола, соскучившихся по любвеобильным и щедрым кастильцам.
Дров на станции не оказалось, а от благородных скакунов остались только шкуры да копыта. В качестве компенсации пришлось взять все припасы, приготовленные для плешаковского воинства. Опустевшие пакгаузы разобрали на топливо. Той же участи подверглись все окрестные заборы, баньки и курятники.
Смыков поведал Зяблику об истинных причинах столь героического поведения кастильцев. Оказывается, гарнизон миссии уже вторую неделю питался только солониной, запивая ее тухлой водой. Пороха же у осажденных осталось так мало, что его не хватило бы даже для отражения одного штурма.
Состав, за которым посылали гонцов, приполз к станции на последнем издыхании. Жердев крыл матом всех подряд и угрожал самоувольнением от должности.
— Да что я вам, кобыла пристяжная, чтобы меня туда-сюда гонять? В котле пара на один бздик осталось! Дров ни полена! А вы мне еще этих ашаргонов тупорылых подсадить хотите! Как я их повезу, если тяга и так на пределе? Хоть собственное дерьмо в топку бросай, да жаль, не горит оно.
Как всегда хладнокровный, дон Эстебан через Смыкова объяснил Жердеву, что сработанная слугами дьявола железная телега должна двигаться на любом дерьме, в том числе и таком, какое представляет из себя любезный дон машинист. При этом он извлек из ножен меч и попытался подняться в кабину паровоза.
Жердев, трезво оценив ситуацию, от своих прежних слов моментально отказался и велел грузить дрова на тендер, а кастильцев в вагоны. Все, что он думал о дегенеративной кастильской аристократии, о доне Эстебане лично и о его давно опочившей мамаше, Жердев высказал чуть позже, обращаясь непосредственно к начавшему оживать манометру.
Спустя полчаса двинулись в обратный путь, прихватив с собой несколько десятков местных добровольцев, а главное — доброволок. Несмотря на боевые потери, пассажиров в состав набилось столько, что некоторым анархистам пришлось перебраться на крышу.
Все веселились, как могли, пили свекольный самогон и горланили песни. В конце концов оживились и кастильцы, большинство из которых ехали на паровозе впервые в жизни. Идея использования сил огня и воды для движения казалась, им столь же еретической, как и учение богопротивных амальриканцев, отрицавших церковные таинства, почитание святых и частную собственность.
Зяблик на правах впередсмотрящего ехал на площадке заднего вагона, ставшего теперь передним. Вскоре к нему присоединился печальный Смыков. Как выяснилось, ветреная Бацилла под предлогом проведения секретного совещания заперлась с доном Эстебаном в отдельном купе. Оставалось только догадываться, каким способом они общаются там, абсолютно не зная языка друг друга.
Впрочем, настроение у Зяблика было ничуть не лучше, чем у Смыкова, — пошли прахом все его планы до отключки набухаться своим любимым кастильским вином.
Не доезжая до того места, где от главного пути отходила ветка на шпалодельный завод, состав приостановился. Долго возились с проржавевшей скрипучей стрелкой, но все же кое-как справились.