ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Преодоление преграды, разделяющей миры, Цыпф воспринял как нечто сходное с мгновенным прыжком сквозь космическую бездну — правда, кровь его не закипела, глаза не лопнули, мозги не высохли, однако всех этих удовольствий в малой дозе он хлебнуть успел.

Вечерняя полумгла Синьки оказалась куда светлее вечных сумерек Будетляндии (а в том, что они очутились именно в этой стране, сомневаться не приходилось — столь живописных руин не могло быть ни в Кастилии, ни в Трехградье, ни тем более в Отчине).

Люди радовались, узнавая этот мир (после Синьки им и суровый Агбишер показался бы чуть ли не домом родным), и недоумевали, видя, как сильно он изменился за время их отсутствия. Римляне не сделали такого с Карфагеном, а вандалы с Римом, что сотворили с Будетляндией неведомые грозные силы.

Сейчас эту прекрасную прежде страну можно было сравнить с античной скульптурой, которую использовали вместо тарана, или с полотном великого живописца, на котором разрубали барашка. Ничто не сохранилось в первозданном виде — ни здания, ни обелиски, ни парки, ни инженерные сооружения. Даже от небесного невода, некогда черпавшего из космоса безграничную энергию, остались только узлы и спирали, опутавшие горизонт, как заграждения из колючей проволоки.

— Везде так? — едва переведя дух после межпространственного путешествия, спросил Цыпф.

— Кое-где и похуже, — ответил Артем. — Некоторые страны уничтожены почти полностью. Хохма, например…

— Хохма? — воскликнула Лилечка. — Бедные бегомотики!

— Дело одно есть, — Зяблик исподлобья глянул на Артема. — Кореша мы здесь потеряли… Недалече… Толгаем звали… Ты должен помнить… Может, наведаемся на то место? Хоть кости его приберем… А если труп в сохранности, в Синьку переправим. Авось воскреснет. Хоть и дрянная там жизнь, а все лучше, чем смерть.

— Прежде чем отыскать вас в мире, который вы называете Синькой, я прошел по вашему следу от Эдема до того самого места, где произошла стычка с аггелами,

— сказал Артем. — Я принудил одного из них описать мне все подробности того злосчастного происшествия. Как это ни печально, но уцелевшие аггелы всю свою злобу выместили на Толгае. Будем надеяться, что к тому времени он был уже мертв… От вашего друга не то что костей, даже пряди волос не осталось. Я смог отыскать только обломки его сабли.

— Ублюдки, — Зяблик заскрежетал зубами. — Ну ничего, я с ними еще поквитаюсь. За каждую Толгаеву рану десятерых уложу.

— Вы эти душещипательные сцены прекратите, — в трехмерном мире к Смыкову вернулся прежний апломб. — Толгая не воскресить. Хватит возвращаться к этой теме, тем более что мы уже выпили за упокой его души и прочли поминальную молитву… Сейчас на. повестке дня стоят другие вопросы. Хотелось бы знать, какой конкретно план мы имеем на текущий момент.

— На текущий момент мы имеем поход в Отчину, — усмехнулся Артем. — Маршрут, надеюсь, вам известен.

— Теоретически… — Смыков замялся. — Да только дойдем ли мы… Такие дела здесь творятся… Прямо последний день Помпеи какой-то… И пару шагов ступить не успеем, как нас в порошок сотрут.

— Мне, наоборот, кажется, что ваши дела не так уж плохи, — возразил Артем.

— По крайней мере, шансы на успех имеются. И довольно высокие. Для наглядности приведу один пример. Сравним Отчину и все окружающие ее страны с обычной бумажной мишенью. Ее можно без труда уничтожить гранатой или зажигательной смесью. Однако до этого, слава Богу, дело не дошло. В мишень, олицетворяющую ваш мир, пока еще ведут стрельбу одиночными выстрелами. Пули дырявят ее в разных местах, но до фатального исхода еще далеко. В своих странствиях вам уже приходилось попадать под обстрел. Вспомните Кастилию и Нейтральную зону. Да и в этих краях вам уже однажды пришлось хлебнуть лиха. Не чересчур ли часто вы попадаете в переплет?

— Что верно, то верно, — тяжело вздохнула Лилечка.

— Таким образом, теория вероятности на вашей стороне. Возможно, вы уже использовали свой лимит неприятностей и остаток пути до Отчины преодолеете без всяких осложнений, — закончил Артем.

— Нет, — покачала головой Верка. — Пока я с вами, удачи не ждите. Такой уж я уродилась.

— Ну ладно, придем мы в Отчину, — похоже, что слова Артема ничуть не успокоили Смыкова. — А дальше что? Как я понял, дела в нашей родной сторонке не заладились? Опять какие-нибудь перегибы?

— И перегибы, и загибы, и даже заскоки… — более чем туманно выразился Артем.

— Ну это уже как водится, — пробурчал Зяблик. — По этой части у нас мастаков много…

— Зачем же такой пессимизм, — мягко сказал Артем. — Ведь вся человеческая история не что иное, как перечень грандиозных перегибов. Строительство египетских пирамид, Троянская война, избиение младенцев в Иудее, пожар Рима при Нероне, крещение огнем и мечом язычников, все без исключения крестовые походы, деятельность инквизиции, религиозные войны в Европе, преследование староверов на Руси. Список можно продолжать до бесконечности.

— Бабам много воли дали — вот где самый главный перегиб, — Зяблик, душу которого растравили воспоминания о Толгае, был мрачен, как никогда. — Все беды от них.

— С Троянской войной, допустим, понятно, хотя все это сказки, — возразила Верка. — А при чем здесь инквизиция? Выходит, бабы сами виноваты, что их на кострах жгли?

— А как же… Не зря, значит, жгли. Достали они мужиков. Не было, как видно, другого способа, чтоб этих стервоз на место поставить. Если мне не веришь, у Смыкова спроси. Он протоколы инквизиции подписывал. В таком городишке, как наш Талашевск, каждый день по дюжине ведьм сжигали. Вместе-с черными кошками. Вот такие пироги.

— Вранье все это, — изрек Смыков. — Инквизиция действовала в рамках закона, а все спорные дела передавала на усмотрение светских властей. С них и спрашивайте… Но мы уклонились от темы. Я поинтересовался: что нас ждет в Отчине?

— Работа ждет, — сказал Артем. — А еще: опасность, стычки, конфликты… Будете исправлять эти самые перегибы. Спасать людей. Не только своих земляков, но и кастильцев, степняков, арапов, киркопов. Одних будете кормить, других умиротворять, третьих переселять в безопасные места… Если таковые еще имеются. Но, конечно, первым делом нужно навести порядок на вашей собственной родине. Говоря высокопарно, Отчина есть тот краеугольный камень, от которого зависит судьба всех остальных стран. Если она выстоит, значит, выстоит человечество… Я, конечно, имею в виду то человечество, которое оказалось выброшенным на Тропу.

— А вам-то самому зачем это надо? — осведомился Смыков. — Вы лицо постороннее. Как шли себе ровненько, так и дальше идите. От лишних хлопот, знаете ли, бессонница бывает.

— Я мог бы привести немало доводов в защиту своей позиции, — сказал Артем.

— Начиная с самого элементарного: «Негоже проходить праздно мимо горящего дома, из которого доносятся вопли обитателей его», и кончая довольно замысловатым: «Желание помочь вам — это бессознательное стремление к искуплению собственных грехов». Однако ни один из этих доводов нельзя считать не только исчерпывающим, но даже чистосердечным. Поэтому не лезьте мне в душу. Я решил помочь вам — вот и все! Никаких комментариев. А что меня ждет, успех или неудача, покажет время. О делах человеческих судят по результатам, а не по риторике, этим делам предшествующей.

Занятые разговорами, они не заметили, как отмахали порядочное расстояние. Никаких ориентиров в Будетляндии не сохранилось, и ватага шла теперь, полагаясь только на чутье Артема. Вообще эта страна, где раньше и плюнуть-то было нельзя, не попав в какое-нибудь творение рук человеческих, теперь больше напоминала собой дикие пустоши Изволока или мрачные предгорья Агбишера — кругом каменное крошево, вставшие дыбом бетонные глыбы, холмы песка, глинистые овраги и нагромождение всего того, что некогда являлось продуктом тончайших технологий, а ныне превратилось в субстанцию для выращивания мхов и сорняков.

Лишь изредка на пути ватаги попадались какая-нибудь перекошенная башня, цепочка опор, когда-то поддерживающих линию подземки, да чудом уцелевшие остовы небоскребов. Если кто-то из будетляндцев и сумел в свое время пережить набеги дикарей и террор аггелов, то теперь на этом народе можно было окончательно поставить крест.

Иногда у Цыпфа создавалось впечатление, что в такой мясорубке не смогли бы уцелеть не только люди, но даже насекомые. Исключение, по словам Артема, представлял лишь район «глубокого дромоса», по неизвестной причине не затронутый стихией разрушения. Пятно волшебного света по-прежнему сияло среди развалин, приглашая всех желающих познакомиться с чудесами Синьки. В тех же краях сшивались и уцелевшие аггелы. Вот только судьба Ламеха оставалась неизвестной. Первый привал сделали в окрестностях пещеры, представлявшей собой горловину какого-то полуразрушенного туннеля. В случае непогоды предполагалось укрыться под его сводами.

В топливе, слава Богу, недостатка не ощущалось. Кругом хватало и древесной щепы, и сломанных веток, и вывороченных пней. Люди, успевшие забыть запах дыма, тепло костра и вкус горячей пищи, блаженствовали. Все их тревоги, дурные предчувствия и страхи рассеивались (правда, не у всех естественным образом — Зяблику для поднятия настроения пришлось налить стаканчик). Похоже, что прогнозы Артема сбывались — безжизненные руины Будетляндии не интересовали больше никого, ни ангелов-хранителей, ни демонов-разрушителей. За целый день пути ватагу не побеспокоил даже случайный шорох.

Смыков сетовал на то, что пропало очень много полезного добра, а Зяблик, наоборот, считал гибель Будетляндии благом для человечества. В качестве довода он приводил пример с кирквудовской пушкой, способной погубить целую страну. По его словам, хватало тут и других опасных игрушек. Шоколадка, конечно, вещь хорошая, но только не тогда, когда ее получаешь в комплекте с химической или ядерной бомбой. Верка напомнила было о мрачных чудесах, творившихся раньше вблизи поврежденных кирквудовских установок, но ей популярно объяснили, что раз нет небесного невода, то бишь приемной антенны, то не должно быть и никакой энергии, порождающей подобные фантомы.

Цыпф крепился, крепился, а в конце концов не выдержал:

— Я полностью разделяю вашу точку зрения на пустопорожнюю риторику, — сказал он, обращаясь к Артему. — Тем не менее есть такие вопросы, которые просто вопиют. Их нельзя оставлять без ответа. Хотите пример?

— Давайте, — кивнул Артем, уже устроившийся на краешке одеяла, любезно предоставленного ему Веркой.

— Считается непреложным фактом, что у людей есть сейчас две главные беды,

— изрек Левка. — Внутренняя и внешняя, если можно так выразиться. Внутренняя — это собственные распри. Внешняя — губительные силы неизвестной природы, планомерно разрушающие среду обитания человека. Так?

— Пусть будет так…

— Допустим, мы справимся с распрями, хотя лично я даже не представляю, как это можно сделать, — продолжал Левка. — Но как справиться с внешней угрозой? Ведь никогда раньше людям не приходилось сталкиваться с чем-то, даже отдаленно похожим. И это не слепая стихия, порожденная атмосферными или геологическими процессами. Мертвая материя оживает. Видели вы, как весной оживает промерзший до дна пруд? Лед, прежде казавшийся незыблемым, превращается где в грязь, где в воду. Буквально из ничего, из песка и ила возникает множество живых существ: инфузорий, коловраток, рачков, тритонов. Они начинают в бешеном темпе расти, размножаться и пожирать все, что годится им в пищу… Наш мир — тот же пруд, выходящий из спячки, а мы… мы… Мы даже не корм для оживающих хищников, а так, нечто случайное, не заслуживающее никакого внимания. Беду, с которой мы столкнулись, невозможно предсказать, как, скажем, ураган или землетрясение. От нее нельзя отгородиться плотиной, как от наводнения. Не помогут нам также громоотводы, градобойные ракеты и лесозащитные полосы. Спрашивается, есть ли в такой ситуации шанс на спасение у людей, самое грозное оружие которых — ручная граната, а самая совершенная машина — паровоз?

— Паровозы вы сюда зря приплели, — сказал Артем. — Пусть себе ходят на здоровье… Имей вы сейчас под рукой даже атомную бомбу, ситуация ничуть не улучшилась бы. До тех пор пока мы доподлинно не узнаем о природе этого, как вы выразились, внешнего врага, о всех его сильных и слабых сторонах, нечего и говорить о методах борьбы с ним. Я даже допускаю, что таких методов вообще нет…

— Подождите, — перебила его Верка. — А помните, как Кеша спас нас в Кастилии? Да и в Нейтральной зоне этот обормот сияющий… как бишь его… Незримый, кажется, очень быстро навел порядок.

— Вы говорите о частных случаях, — ответил Артем. — Если на вас надвигается несметная рать завоевателей, то разгром нескольких передовых отрядов вовсе не означает победу. Нужно одержать верх в генеральном сражении.

— А если это невозможно? — Цыпф разошелся, не на шутку. — Невозможно по определению?

— Минутку… — Артем задумался. — Подкупить военачальников нельзя по причине их отсутствия. Отсидеться за стенами укреплений тоже не удастся… Значит, остается единственное, веками проверенное средство…

— Утопиться, — подсказал Зяблик.

— Нет… Просто уйти от греха подальше. Как аланы ушли от гуннов, а волжские булгары от татаро-монгол.

— Ну им-то, положим, было куда уйти. Враг напирал только с одной стороны, и свободных земель хватало. А нам куда деваться, скажите, пожалуйста? Ведь наши враги не только вокруг нас, но и под нами. В любой момент вот это место может стать нашей могилой. — Для убедительности Цыпф даже кулаком по земле саданул.

— Сплюнь через левое плечо, — посоветовала ему Верка.

— Нет, я хочу знать, куда нам деваться? — не унимался Цыпф.

— В Эдем, — проронил Артем.

— Ах вот какие у вас планы… Понятно… — произнес Цыпф многозначительно.

— Но ведь это не то же самое, что с берегов Итиля перебираться на Понт Эвсинский (Итиль — древнее название Волги. Понт Эвсинский — Черное море.). Тут мало поменять веру и образ жизни, тут вся природа человека должна измениться… Нефилим уже не человек.

— В вашем понимании этого слова, — уточнил Артем. — На это уже опять пустопорожняя риторика. Неандертальцы, наверное, тоже судачили о том, что кроманьонцы не люди. Дескать, людям негоже приручать скот, сажать в землю семена и ковать металлы. Честно говоря, я не считаю превращение человека в нефилима регрессом, а скорее наоборот. Возможно, природа дает нам редчайший шанс подняться еще на одну ступеньку вверх по лестнице, ведущей от животного к Богу.

— Ахинея это все, — заявил вдруг Зяблик, несколько раз уже засыпавший и вновь просыпавшийся. — Туфта. Где Отчина с Кастилией, а где Эдем? Через Хохму и Нейтральную зону туда уже не пройти. Кто в болотах не утопнет, тот в проклятой пустыне загнется. Опять же Незримые эти… Стоят, как охра на вахте… Через Трехградье и Бушлык тоже ничего не получится, кроме очень-очень большого люля-кебаба. Что остается? Тот маршрут, которым мы сейчас топаем? Гиблая Дыра — Будетляндия? Так им еще пройти надо, дорогие товарищи.

— Аггелы ведь прошли, — возразила Верка. — И не раз. Сарычев тоже прошел.

— Ты не ровняй спецгруппу из дюжины отпетых мужиков и целый народ. Допустим, стариков мы бросим, их и так мало осталось. А с детьми как быть? С больными, калеками? Если степняки пойдут, они свой скот не оставят. Арапы тоже. Про дурных киркопов я даже и не говорю. Хотелось бы полюбоваться на такой цирк.

— Действительно, кошмар какой-то получается, — вздохнула Лилечка. — А потом этот Эдем… Мне там совсем не понравилось… Корешки есть, голой ходить…

— Ну, в общем-то, загадывать наперед еще рано, — Артем зевнул. — Если нам противостоят создания природы, у них должны быть какие-то уязвимые места. Ведь ввергла же какая-то сила эту псевдожизнь в спячку и потом миллиарды лет удерживала в таком состоянии. Что изменилось сейчас? Гравитация, магнитное поле, космическое излучение? Или тут присутствует целый букет причин?

— А вы способны восстановить в прежнем виде что-либо из этих факторов? — в словах Цыпфа звучало уже не сомнение, а ехидство. — Гравитацию, например?

— Никогда не пробовал, — усмехнулся Артем. — Но думаю, это не сложнее, чем изменить ход времени.

— Ладно, давайте спать, — пробурчал Смыков. — Насчет охраны как решим?

— Да на хрена она нужна. — В одеяло Зяблик заворачивался с бессознательной тщательностью, как гусеница в кокон. — Я спокойней места отродясь не видывал. Даже все комары сгинули. А помните, сколько их раньше было? Пели над нами, как попы над покойниками.

— Насчет комаров вы, возможно, и правы, — в голосе Артема угадывалось сомнение. — А вот относительно всего остального разрешите с вами не согласиться. Спокойными эти места никак не назовешь. Уж поверьте моей интуиции. Здесь куда опаснее, чем в распоследнем кастильском притоне, битком набитом бандитами и этими… легкомысленными дамами, опаивающими клиентов дурманящими напитками.

— Хипесницами, — подсказал Зяблик.

— Вот-вот…

— Что вы предлагаете? — насторожился Смыков. — Выставлять пост?

— Это совершенно бессмысленно. Угроза исходит не от людей, и даже не от сверхъестественных существ. Просто все здесь — и земля, и воздух — пропитано опасностью. Как болото тлетворными миазмами или ртутные рудники — ядовитыми испарениями. Я ощущаю это уже довольно давно.

— Так как же нам быть? — Слова Артема не на шутку растревожили ватагу.

— Надо как можно скорее покинуть эту страну, вот и все. Но поскольку мы не располагаем ни могучими крыльями, ни быстрыми скакунами, то придется пробыть здесь еще достаточно долго. По моим примерным расчетам, не менее трех земных суток. И это еще в лучшем случае.

— А что, если бдолаха принять для профилактики? — предложила Верка, опередив Зяблика, у которого этот вопрос уже вертелся на языке.

— Думаю, пока не стоит, — Артем отрицательно покачал головой. — Ведь совершенно неизвестно, что именно нам угрожает. Подождем первых симптомов, если они появятся… Впрочем, все, возможно, еще и обойдется. Но надо быть настороже.

— Дядя Тема, как я теперь усну? — пожаловалась Лилечка. — Меня кошмары замучают. Не надо было такие страсти на сон грядущий рассказывать.

— Старый ворон даром не каркает, — развел руками Артем.

Зяблик, со своей стороны внес такое предложение:

— Левка, ты что, уже закимарил, сучий потрох? Слышишь, твоя подруга жалуется, что уснуть не может? Так ты ей для успокоения души соловьем спой или голубком поворкуй…

Своего сновидения Цыпф не помнил, но проснулся он в неурочный час и не по доброй воле — к яви его вернул внезапный приступ мучительного удушья. Память о Синьке успела так глубоко проникнуть в его натуру, что, открыв глаза, Левка несколько секунд с тупым удивлением созерцал развалины, окружавшие бивуак. Лишь вспомнив события предыдущего дня, казавшиеся ему сумбурными и туманными, как после хорошей пьянки, Левка окончательно проснулся и сел.

Несмотря на то что ко сну ватага отходила не в самом мирном расположении духа, дрыхли все сейчас, что называется, без задних ног. Если мысль о том, что голод не тетка, верна, то уж усталость точно не кума, которую можно запросто игнорировать.

Заслышав издаваемые Левкой шорохи и судорожные покашливания, чуткий Зяблик приоткрыл один глаз.

Глаз этот светился наподобие лампочки и был страшен своим багровым волчьим отливом. Цыпф, и без того ощущавший в горле что-то вроде комка пакли, утратил голос окончательно.

Некоторое время они молча пялились друг на друга, а затем Зяблик мрачно поинтересовался:

— Что вылупился, как капрал на рекрута? Сон, что ли, плохой приснился? Дай полтинник, поправлю дело.

— Ты… Это самое… — Цыпф с трудом подбирал слова, — буркалы свои поправь. А не то люди, как проснутся, до полусмерти напугаются.

— На себя лучше глянь, — отрезал Зяблик, а потом с оттенком презрения почему-то добавил: — Чип-поллино!

Ошеломленный Цыпф сначала потянулся к носу, но, вспомнив, что Буратино и Чиполлино совсем разные персонажи, машинально подергал свои давно немытые лохмы, черные и жесткие, как у терьера.

Волосы покидали голову Левки так легко, будто никогда ему и не принадлежали. Впрочем, похоже, так оно и было — по крайней мере, сам Левка не мог признать в этих мягких, действительно желтых, как луковая шелуха, прядях остатки своей буйной африканской шевелюры.

Тут уж и впрямь стало не до сна. Рискуя нарваться на крупные неприятности, Цыпф принялся будить Верку, владевшую карманным зеркальцем — одним из трех, имевшихся в ватаге. (Тревожить Смыкова, а тем более Лилечку он не рискнул — одна мысль о том, что будет, когда девушка проснется, ввергала Левку в тихий ужас.) Верка долго брыкалась и отмахивалась, но потом все же открыла глаза — к счастью, по-прежнему голубые и ясные. Ахнула она не от страха, а скорее от жалости.

— Левушка, знаешь, на кого ты сейчас похож?

— Знаю, — вынужден был признаться тот. — На Чиполлино. Мне уже говорили.

— На какого еще Чиполлино! Ты на героя гражданской войны Котовского похож. Фильм про него был с Мордвиновым и Марецкой в главных ролях. Только зачем ты волосы покрасил?

— Если бы я сам… — вздохнул Левка. — Ты на Зяблика полюбуйся. Уж теперь-то его звериная натура стала ясна окончательно.

Зяблик, уже примерно догадавшийся, какая именно метаморфоза случилась с ним, выкатил на Верку свои жуткие очи да вдобавок еще и зубами щелкнул. Однако к Верке успело вернуться ее обычное хладнокровие.

— Замечательно, — сказала она. — На крупного хищника ты пока, конечно, не тянешь, но на мартовского кота очень похож… А как горят, как горят! — ухватив Зяблика за нос, она бесцеремонно покрутила его головой. — Теперь, если кому-нибудь в темное место по нужде понадобится, без свечки можно.

— Вера Ивановна, вы мне зеркальце на минутку не одолжите, — попросил Цыпф, снимая с черепа очередной клок волос.

— Сейчас, зайчик. — Она передернула плечами так, как будто какое-то неудобство за шиворотом испытывала. — Что-то у меня загривок свербит… Посмотрите, а?

— Что там у тебя может свербеть… — Зяблик был серьезен, как никогда. — Щетина, наверное, растет. А может, панцирь черепаший… Не нам же одним страдать…

Заранее готовясь к дурным новостям, Верка задрала свои многочисленные рубахи, которые носила по принципу «чем ближе к телу, тем выше качество» — начиная от линялого хэбэ и кончая тончайшим шелком. Взорам мужчин открылась ее хрупкая спина, в верхней части почти сплошь покрытая четким убористым текстом.

Цыпф осторожно потрогал буковки пальцем — это были не чернила и даже не типографская краска, а нечто основательное, типа родимых пятен — и принялся читать вслух:

— «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…

под гармошки желтую грусть».

Не знал. Вера Ивановна, что вы так Есениным увлекаетесь. Даже сквозь кожу стихи проступили… Только, правда, в зеркальном изображении… Справа налево.

Верка живо поправила свой наряд, а после этого вытряхнула на землю содержимое дорожного мешка. Сверху оказалась затрепанная книжка без обложки и титульного листа.

— Вот она, проклятая! — Верка схватила книжку так, словно это было какое-то зловредное существо. — Избранное! Том второй! От самой Отчины с собой таскаю! Почитать хотела на досуге! Вот и дочиталась! Господи, за что такое наказание!

— Не переживай, — стал успокаивать ее Зяблик. — Считай, что с Есениным тебе еще повезло. Поэт душевный. А то сунула бы в мешок справочник по гинекологии и имела бы сейчас на горбу схему женских внутренних и наружных половых органов.

— Прикуси язык, охломон! — прикрикнула на него Верка. — Если бы ты знал, как чешется! Будто бы крапивой меня отхлестали! Просто мочи нет!

— Давай тогда почешу, — милостиво согласился Зяблик. — Заголяйся.

Очень скоро выяснилось, что согласные буквы чешутся сильнее, чем гласные, а от знаков препинания вообще спасу нет — зудят, как укусы слепней.

Пока Зяблик и Верка были поглощены этим занятием, со стороны сильно смахивающим на какую-то редкую форму садомазохизма, Цыпф отыскал в куче барахла вожделенное зеркальце и принялся обирать с головы последние остатки волос, которые уже никак не могли украсить его. Вид при этом он имел, естественно, скорбный.

Всем троим, конечно, хватало собственного горя, но пробуждение остальных членов ватаги ожидалось с нетерпеливым любопытством. К Лилечке или к тому же Артему никто ревнивых чувств, в общем-то, не испытывал, но если бы неведомое бедствие обошло стороной Смыкова, это бы сильно задело и Зяблика, и Верку, да, пожалуй что, и Цыпфа. Как известно, разделенная беда очень сближает людей, а личные неприятности на фоне чужих удач весьма портят отношения.

Когда ждать стало невмоготу, Верка, стоявшая на коленках и руки имевшая свободными, сунула Смыкову в ноздрю былинку какого-то терпко пахнущего растения. Вырванный целой серией громогласных чиханий из объятий Морфея, Смыков сразу заприметил все: и волчий взгляд Зяблика, и голый череп Цыпфа, и спину Верки, не то татуированную, не то покрытую цианозной сыпью.

Удрученно покачав головой. Смыков заговорил. Речь его была благозвучна, цветаста, витиевата, богато сдобрена аллитерациями и парцелляциями (Аллитерация, парцелляция — ораторские приемы, с помощью которых речи придается особая звуковая и интонационная выразительность.), но абсолютно непонятна присутствующим. Как ни вслушивались обалдевшие члены ватаги в эти перлы риторического искусства, но так и не смогли уловить хотя бы одного знакомого слова. В тупике оказался даже Цыпф, умевший одинаково хорошо объясняться как с кастильцами, так и с арапами.

К сожалению, это был не единственный сюрприз, заготовленный Смыковым для друзей. Непонятно каким образом овладев чужой речью, он совершенно разучился понимать родной русский язык. Даже мат не доходил до его сознания.

Смыков легко узнавал всех своих спутников и прекрасно разбирался в предъявленных ему образцах материальной культуры двадцатого века (уверенно пользовался ложкой, безо всяких проблем застегивал и расстегивал ширинку и ловко перезаряжал пистолет), но не мог вспомнить ни единого человеческого имени или названия предметов.

Когда Смыкову сунули в руки его же собственный блокнот, он принялся быстро и уверенно заполнять целые страницы странными крючковатыми знаками — первая строка шла справа налево, вторая слева направо и так далее.

Цыпф, внимательно следивший за полетом карандаша, недоуменно покачал головой.

— Никогда не видел такого алфавита. Немного напоминает набатейский… или сабейстский. Да и стиль письма довольно редкий. Бустрофедоном называется… Подобным образом записывались скандинавские руны и крито-микенские тексты…

— А также письмена хеттов, этрусков и аборигенов острова Пасхи. — Все были настолько поглощены своими несчастьями, что даже не заметили, как проснулся Артем.

Четыре пары глаз (одну из которых можно было назвать человеческой чисто условно) внимательно уставились на него. Впрочем, Артема это ничуть не смутило. Мельком глянув в блокнот, все еще находившийся в руках Смыкова, он с оттенком удивления произнес:

— У вашего товарища прорезались завидные способности к лингвистике… Да вы и сами все со вчерашнего дня слегка изменились.

Цыпф и Верка, перебивая друг друга, поведали Артему о загадочных напастях, обрушившихся на ватагу во время ночевки. Причем Цыпф больше упирал на факты, а Верка — на эмоции. В заключение она заботливо поинтересовалась самочувствием самого Артема (хотя внешне все с ним обстояло нормально, точно так же как и с Лилечкой, продолжавшей мирно посапывать под двумя одеялами).

— Мой организм достаточно хорошо защищен от любых внешних воздействий, — ответил Артем. — Проще говоря, никакая зараза ко мне не липнет.

— Что вы имеете в виду? — нахмурилась Верка. — Что мы подхватили какую-то заразу?

— Вовсе нет, — успокоил ее Артем. — Безусловно, это не зараза… Но то, что случилось с вами, манной небесной тоже не назовешь. Признаться, я весьма озадачен… Происшествие довольно странное…

— Ничего странного тут как раз и нет, — сказал Цыпф. — Это именно тот случай, когда нелепицы и несообразности становятся нормой жизни, порядок уступает место хаосу, а логика — абсурду.

— Весьма любопытно. Вы меня прямо заинтриговали. — Артем разглядывал Цыпфа, как какую-то диковинку. — Надеюсь, что за этой краткой прелюдией последует подробный рассказ, в котором логика все же затмит абсурд.

Пришлось Цыпфу пуститься в пространные рассуждения о природе сил Кирквуда, о печальных деяниях потомков, допустивших столь масштабные нарушения принципа причинности, и о коварном действии эффекта антивероятности. Для пущей убедительности он использовал в своем рассказе сведения, полученные от Эрикса, и собственный горький опыт применения кирквудовской пушки.

— Вот теперь-то, наконец, все стало на свои места, — сказал Артем, когда красноречие Левки иссякло. — Недаром, значит, все это время меня не покидало чувство опасности. Кирквудовские силовые установки, даже лишенные энергии, продолжают влиять на окружающий мир. Примерно так же потухший атомный реактор способен еще многие годы отравлять воздух и землю… Мы угодили в переплет, который не мог предвидеть даже я… Честно сказать, я сильно беспокоюсь за Лилечку. Вряд ли эта напасть не затронула ее… Поднимите-ка девушку. Только осторожнее.

Следуя словам Артема буквально, Лилечку бережно подняли с подстилки и поставили на ноги. Вертикальное положение она сохраняла самостоятельно, но слегка пошатывалась и глаз не открывала. Когда девушке насильно разлепили веки, всех неприятно поразил ее пустой, осоловевший взгляд. На вопросы спутников Лилечка не отвечала, а на суету, происходившую вокруг, не реагировала.

Если ее заставляли идти, она шла по прямой, слепо натыкаясь на все встречные предметы и не обращая внимания на боль от ушибов. Если ей давали котелок, а в руку вкладывали ложку — она ела безо всякого аппетита, то и дело пронося пищу мимо рта.

Глядя на все это, Лева Цыпф едва не плакал И умолял Верку сделать хоть что-нибудь, но та лишь разводила руками, ссылаясь на отсутствие в ее медицинской практике подобных прецедентов. Смыков утверждал, что в прошлом такие состояния лечили электротоком, а Зяблик предлагал отсутствующий электроток заменить укусами муравьев. Даже попытки Артема проникнуть в затуманенное сознание девушки ни к чему хорошему не привели.

— Она спит, — сообщил он. — Но это странный сон. Нечто среднее между сомнамбулизмом и летаргией.

После этого известия оставшиеся в строю члены ватаги окончательно пали духом. В былые времена Смыков немедленно провел бы экстренное совещание, но сейчас на его странные и невразумительные призывы никто не реагировал. Остальные лишь имитировали какую-то деятельность: Цыпф возился с Лилечкой, а Зяблик был вновь привлечен к чесанию Веркиной спины. Всякий раз, когда он порывался бросить это занятие, отдававшее одновременно душком кокетства и намеками на интимность, Верка напоминала о своем неоценимом вкладе в дело исцеления его обожженных ног.

Таким образом, в строю оставался один лишь Артем, к ватаге формально отношения не имевший. Именно он и завел разговор о планах на ближайшую перспективу.

— Пребывание здесь час от часу становится все опаснее, — сказал он, как обычно, без всякого нажима. — Каждый из вас уже пострадал, кто в большей, кто в меньшей степени. Трудно даже предположить, какие фокусы эффект антивероятности может выкинуть в дальнейшем. Лично я вижу два варианта действий. Оба они должны привести нас в Отчину. Условно назовем их верхним и нижним путем. Под верхним путем подразумевается маршрут через Гиблую Дыру и Кастилию. Недостатки его очевидны. Несколько суток нам придется передвигаться в условиях нарушения принципа причинности. Если кто-то из присутствующих и доберется до сравнительно безопасных мест, это будет скорее всего уже не человек, а совсем другое существо… Да и заключительный участок пути чреват серьезными неприятностями. В Гиблой Дыре вода стоит как никогда высоко, а в Кастилии в самом разгаре очередная смута. Кроме того, не забывайте о главной опасности, от которой мы не застрахованы на верхнем пути. Я имею в виду буйство подземной стихии, способное принять самые непредсказуемые формы. В этом вы уже неоднократно убеждались…

— Зато уж нижний путь — верняк! — Зяблик первым догадался, куда именно клонит Артем. — Проспект асфальтированный с пивными ларьками и фонтанами… Видели мы уже этот нижний путь… Имели удовольствие… Геенна огненная и пекло кромешное!

— Конечно, это отнюдь не экскурсия по ботаническому саду и не вылазка на воскресный пикник, — согласился Артем. — Зато этот маршрут намного короче и сравнительно безопасен. Варнаки относятся к людям с сочувствием, а в случае нужды даже помогут. Лично я беру на себя обязанности проводника, вашего персонального Вергилия, так сказать… На этом мои аргументы исчерпаны. Вам решать, какой вариант предпочтительней. Как говорят в казино, делайте ваши ставки, господа.

Однако те, к кому был обращен этот призыв, повели себя странно — косились друг на друга, пожимали плечами, бормотали что-то неопределенное, вроде «Я как все…». Можно было даже подумать, что коварный эффект антивероятности напрочь лишил ватагу прежней дерзости, помноженной на трезвый расчет и веру в удачу.

Наконец Верка собралась с духом.

— Я бы лучше через Гиблую Дыру пошла… Верхним то есть путем… — сказала она, впрочем, не очень уверенно. — В прошлый раз я у варнаков такого страха натерпелась, что до сих пор поджилки трясутся.

Поддержал ее и Левка, но уже совсем из других соображений.

— Лично я против мира варнаков ничего не имею… Мучительно, конечно, для человека, но — терпеть можно. Вот только я за Лилечку боюсь. Сердце у нее слабое, может не выдержать.

— Мне-то один хрен, — буркнул Зяблик. — Или на верхнем пути в кикимору превращаться, или на нижнем в копченый окорок… Что в лоб, что по лбу.

Смыков, уже осипший от своих бесплодных призывов, продемонстрировал листок бумаги, на котором была жирно изображена витиеватая закорючка, возможно — вопросительный знак. В ответ Зяблик показал приятелю дулю. Тот этому жесту очень обрадовался — очевидно, принял за нечто совсем иное, в системе его нынешних понятий обозначавшее что-то сугубо позитивное.

— Значит, решено, — то, что его предложение подверглось обструкции, похоже, ничуть не смутило Артема. — Чему быть, того не миновать… Но сначала вы трое, — он указал пальцем на Верку, Зяблика и Цыпфа, — примите бдолах. Если хотите вернуться в прежнее состояние, изо всех сил желайте этого. Должно помочь.

— Не должно, а просто обязано! — Верка вертелась так, словно за шиворот ей сунули пучок чертополоха. — Иначе я Сергея Александровича Есенина возненавижу как личного врага.

— А как же с ним быть? — Цыпф кивнул на Смыкова.

— Ему бдолах не поможет, — ответил Артем. — Сие волшебное средство эффективно только в телесной сфере, когда нужно побороть боль, усталость, недуг, даже смерть… А на все, что связано с сознательной деятельностью, бдолах воздействовать не может. Так же как и на ум, волю, совесть… Просто вашего товарища нужно вновь учить родному языку. Если сначала и возникнут какие-нибудь трудности, то потом все пойдет как по маслу. Речевые навыки никогда не стираются полностью. Восстановить их не так уж и сложно… Уверен, что к моменту нашего возвращения в Отчину он будет изъясняться вполне сносно. Примерно на уровне трехлетнего ребенка… Вот только не знаю, чьей опеке его поручить… Вы заняты…

— Я тоже! — поспешно заявила Верка. — Своих забот по горло!

— Значит, я, как всегда, крайний, — сказал Зяблик угрюмо. — А если и в самом деле взять над Смыковым шефство? Меня-то менты всю жизнь воспитывали, правда, в основном карцером да резиновой дубинкой… Ладно, согласен. Только уж потом не обессудьте. Педагогический не посещал. Мои университеты на параше начались и под нарами закончились…

Про Лилечку Цыпф даже не спрашивал — и так было ясно, что в ее состоянии бдолах помочь не может, ведь он, как и волшебная лампа Аладдина, исполнял только осознанные желания.

На этот раз в путь-дорогу ватага собралась еще быстрее, чем обычно. Людям почему-то казалось, что в их бедах виновата не злополучная страна Будетляндия, а это конкретное, неудачно выбранное место. Недаром ведь Эрикс когда-то советовал избегать всяких коммуникационных сооружений, особенно подземных. Шнуруя ботинки и завязывая мешки, они с опаской поглядывали на темный провал пещеры, с просевшего потолка которой свисали не то обрывки кабелей, не то стебли лиан.

Цыпф взял под руку Лилечку, продолжавшую пребывать в сонном оцепенении, а ее поклажу передал Артему. Верка что-то дожевывала на ходу, а Зяблик, не любивший откладывать дела в долгий ящик, уже взялся за обучение Смыкова.

Поочередно указывая на разные части и органы своего тела, он с нажимом и расстановкой, словно общаясь с ребенком, произносил:

— Вот это, значит, башка, то есть кумпол… а проще говоря, чан. Это все — харя или рыло… На ней шнифты, рубильник и хавало… Понял? Тогда идем дальше…

Когда у Зяблика возникали трудности (но отнюдь не лингвистические, а связанные с физиологическими особенностями его тела), он бесцеремонно лапал шагавшую поблизости Верку, говоря при этом все с той же менторской интонацией:

— Вот эти штуки у бабы называются маркитошки… Ну а если размером посолидней, то буфера…

Смыков внимательно вслушивался в каждое новое для себя слово, а потом с жутким акцентом, путая ударения, повторял:

— Ри-ло… Ха-ва-ле… Буфе-ла…

Цыпф сказал Зяблику через плечо:

— В тебе не иначе как талант зарыт. Вот только не пойму, чей именно — Макаренко или Бодуэна де Куртенэ.

— За оскорбление ответишь! — незамедлительно огрызнулся Зяблик.

Смыков оказался учеником на редкость способным. Ватага не успела отойти от бивуака и на полсотню шагов, как он обернулся и четко сказал, указывая на зев пещеры:

— Шниф-ты…

Как выяснилось, он был прав. Дыра, уходящая в недра ближайшего холма и наполненная мраком, как рейсфедер тушью, оказалась обитаемой. Два круглых осьминожьих глаза поблескивали в ней совсем как фары застрявшего в туннеле автомобиля (да и расстояние между ними примерно соответствовало ширине вазовского капота).

Бахрома, раньше почти скрывавшая вход в пещеру, теперь втянулась внутрь. Откуда-то повеяло свежим ветерком, который вскоре превратился в стремительный вихрь. Заструилась пыльная поземка, покатились камни, закувыркались обломки древесных стволов и сучьев. Все это добро исчезало в чреве пещеры.

— Держись! — голос Зяблика был еле слышен в вое стихии. — А не то нас всех, как мух в пылесос, затянет!

Люди, изнемогая от напора воздушной струи, ложились ничком на землю. Цыпф всем телом навалился на Лилечку, а Верка вцепилась в пояс Артема. Мешок сорвался с ее спины и упорхнул в черный провал, словно набит был пухом, а не лучшими образцами будетляндских туалетов вперемешку с мясными консервами и шоколадом.

После этого, с точки зрения Верки, трагического эпизода вихрь сразу утих и бахрома вновь скрыла мрачное отверстие. Но так продолжалось недолго. Раздался звук, похожий на плевок Годзиллы или другой, столь же внушительной твари..

Все, что до этого засосала в себя воронка пещеры и что, по-видимому, не представляло интереса для ее неведомого обитателя, вылетело назад с силой картечного заряда. Любой из членов ватаги, рискнувший встать на ноги, был бы неминуемо искалечен продуктами этой титанической отрыжки. Консервная жестянка, брякнувшаяся рядом с Цыпфом, имела такой вид, словно прошла через валки прокатного стана.

Люди даже не успели обменяться впечатлениями по поводу столь удивительных и грозных событий, как все повторилось — поднялся ветер, исчезла бахрома, а в глубине пещеры, где продолжали тускло поблескивать глаза-блюдечки, что-то мощно взвыло, словно заработала аэродинамическая труба.

Зяблик знаками попросил Смыкова покрепче ухватить его за одежду, что и было незамедлительно исполнено. Освободив таким образом свои руки, Зяблик принялся извлекать из карманов ручные гранаты, которые хранил на черный день. Все они одна за другой исчезли во мраке пещеры вместе с новой партией камней, разлапистым еловым пнем и сапогами Цыпфа (друзья давно предупреждали его, что носить такую свободную обувь нельзя, но Левка всегда ссылался на мозоли, набитые еще в Нейтральной зоне).

Взрывов они не расслышали, зато увидели, как свод пещеры обрушился, выбросив наружу густое облако пыли. Вой могучих легких (ну не компрессор же гнал с такой силой воздух!) перешел в мучительный хрип, а сквозь обрывки бахромы обильно проступила кровь, голубая, как у аристократов.

— Что же это за тварь такая была? — сказал Артем, вставая. — Неужели ее тоже породил эффект антивероятности? А что тогда послужило основой? Отправной точкой, так сказать… Мышка-норушка или лягушка-квакушка?

— Кто его знает? — Цыпф машинально потрогал свой голый череп (в глубине его души теплилась надежда, что внезапно выпавшие волосы так же внезапно и отрастут в один прекрасный момент). — Это могло быть и местное отродье, а могло быть и пришлое. Раньше в здешних подземельях всякие чудовища попадались чаще, чем крысы. Последствием краха кирквудовской энергетики было не только повсеместное нарушение принципа причинности, но и появление многочисленных пространственных пробоев. Представляете, какие гости могли проникнуть в наш мир? Но, правда, все точки контакта сопредельных пространств вскоре затянул так называемый кирквудовский янтарь. Это не вещество типа льда или камня, а тоже пространство, только перестроенное и потому имеющее весьма необычные свойства.

Хрипы и стоны в пещере прекратились, однако там по-прежнему продолжало грохотать, как будто бы взрыв гранат вызвал детонацию на более глубоких уровнях подземных лабиринтов.

— Качает… — Верка глянула себе под ноги и снова взялась за пояс Артема.

— Покачает и перестанет… Все тебе не слава Богу. — Зяблик был явно недоволен тем, что его удачные действия не оценены по достоинству. — Ну скажи, как я этого гада заделал, а! Одной левой! Если бы не я, все бы вы сейчас у него в брюхе парились!

— По-настоящему смелые люди своими подвигами никогда не бахвалятся, — презрительно скривилась Верка, после обвала пещеры утратившая всякую надежду вернуть свой мешок. — Да и подвигом-то это назвать нельзя. Примерно то же самое ты вытворял в детстве, когда мучил беззащитных жаб, засовывая им в глотку сигарету.

От такого оскорбления багровое сияние в глазах Зяблика приобрело еще более зловещий оттенок. Обращаясь к Смыкову, он произнес, демонстративно тыкая в Верку пальцем:

— Дура. Набитая. Курица. Ощипанная.

— Ду-ла, ду-ла, — радостно закивал его прилежный ученик.

Верка сдаваться не собиралась, но по не зависящим от нее обстоятельствам перебранка дальнейшего развития не имела. В пещере грохнуло так, словно огонь добрался до пороховых погребов линейного корабля. Холм, каким-то образом связанный с этим подземным сооружением, провалился в тартарары, впрочем, оставив на своем месте целый лес дымных фонтанов, каждый из которых был похож на пышное страусиное перо.

Земля гуляла под ногами, словно корабельная палуба в штормящем море, но самое пугающее было не это, а то, что творилось в окружающем просторе. Воздух как бы остекленел, и по нему зазмеились трещины, от которых во все стороны поползла заметная желтизна.

— Это как раз то, о чем я вам недавно говорил! — не зная что делать, Цыпф метался от Лилечки к Артему и обратно. — Неконтролируемая кирквудовская энергия перемалывает пространство… Сейчас мы превратимся в мошек, навечно заключенных в куске янтаря.

— Эх, мать честная! — Зяблик рванул ворот рубашки, однако не смог причинить ей вреда. — Жрали, пили, суетились, планы строили, а конец подкрался незаметно! Хоть бы кто грехи отпустил!

— Без паники! — Артем одной рукой рванул к себе Цыпфа, а другой Зяблика, за которыми вынуждены были последовать Лилечка и Смыков (относительно Верки можно было не беспокоиться, она и так все время находилась рядом). — Сама судьба заставляет нас изменить маршрут. Вы сможете лично оценить все достоинства и недостатки нижнего пути… Приготовились. Сейчас будет немножко неприятно… Как будто бы ныряешь в котел с горячей смолой. Всем прижаться ко мне! Плотнее! Еще плотнее…

…Когда человек по доброй воле ныряет куда-то, пусть даже в болото, пусть даже в дерьмо, он всегда надеется через минутку-другую вынырнуть наружу. Единственное, что ему нужно делать в данной ситуации, это ждать и экономить воздух.

Люди, вместе с Артемом нырнувшие в мир варнаков, в то самое пресловутое Пекло, всех удовольствий которого они однажды уже успели вкусить, на скорое возвращение к свету, прохладе и нормальной силе тяжести рассчитывать не могли. Им предстояло неопределенно долгое время дышать этим горячим и плотным воздухом, неизвестно куда тащить многократно увеличившийся груз своего тела и терпеливо сносить все другие трудности, не последней из которых была темнота, воистину кромешная.

Единственной их опорой в этом враждебном мире, проводником, защитником и кормильцем в одном лице был Артем. Поэтому, даже оказавшись вне пределов досягаемости кирквудовского янтаря, пожиравшего пространство Будетляндии, как термиты пожирают древесину, они не могли оторваться от него.

— Темно, как у черта в ступе, — буркнул Зяблик, и эти слова, пусть совершенно не соответствующие значимости момента, стали первыми, сказанными человеком в мире варнаков.

— Да-а, освещение на нижней дороге не очень… — заметила Верка. — Зато ни мыться, ни краситься, ни причесываться не надо. Все равно никто не оценит. Кому гребешок подарить? Может тебе, Левушка?

— Спасибо, обойдусь как-нибудь, — ответил Цыпф натянуто, а потом, чтобы разрядить тягостную обстановку первых минут пребывания в чужом мире, поинтересовался у Артема: — Ну и куда же мы пойдем?

— В нужную сторону, — заверил тот. — Кто-нибудь из вас видел, как ходят нищие слепцы?

— Видеть не видели, но представляем, — ответила Верка. — Впереди поводырь, а они за ним гуськом.

— Вот именно, — сказал Артем. — Если никто не возражает, то поводырем буду я. Следующая за мной Вера Ивановна. Остальные в произвольном порядке. Особое внимание Лилечке. Как ей там, не лучше?

— Да все так же, — невесело сообщил Цыпф. — Только дышит тяжело.

— Слепые, когда идут, еще и песни свои распевают, — сказал Зяблик.

— Пойте и вы, — разрешил Артем. — Только вполголоса.

— А почему? Кто вполголоса поет, тому меньше подают.

— Слепым здесь вообще не подают, хотя бы по той причине, что все местные жители абсолютно слепы от рождения. Представление об окружающем мире они создают себе при помощи других чувств, главным образом — слуха. Уши заменяют им глаза. Скажу прямо, в этом вопросе варнаки достигли совершенства. Возможно, они даже слышат звуки, порождаемые движением молекул или жизнедеятельностью микроорганизмов. Любой предмет, любое явление имеет для них свой собственный индивидуальный голос. Вспомните, с какой легкостью варнаки раскрывали все засады, которые вы устраивали на них. Снайпер еще только трогал пальцем спусковой крючок, а для них это звучало громче набата. Между собой варнаки, естественно, общаются при помощи звуков, хотя большое значение придается и осязанию. В их речи куда больше гармонии и мелодичности, чем во всей нашей музыке. По-видимому, человеку вообще не удастся по достоинству оценить эту сторону их жизни. Нужно родиться Моцартом или Бахом, чтобы разобраться во всех оттенках, во всех нюансах тех виртуозных симфоний, сладкозвучных сонат и проникновенных сюит, которые для варнаков являются всего лишь разговорной речью. Вот почему нам нужно пореже открывать рты. Ваши песни могут прозвучать для них если и не прямым оскорблением слуха, то, по крайней мере, мучительным диссонансом. Вспомните сами, как реагирует человек на вой собаки, мычание скотины, скрежет машин.

— Поэтому варнаки и к Лилечке так льнули? — уточнила Верка.

— Да. Когда варнаки попадали в наш мир, ее игра, возможно, была для них единственной отдушиной среди всеобщей дисгармонии и какофонии, присущей звуковой картине не только Отчины, но и всех соседних стран. Представьте себя на их месте. Из мира света вы попадаете, как сейчас, в непроницаемый, всеобъемлющий мрак. И вдруг видите где-то вдали светлое пятно. Естественно, что вы потянетесь к нему.

— Да я бы сейчас любой искорке обрадовалась, — призналась Верка. — А что, если свечку зажечь? У нас есть несколько штук в запасе.

— Лучше поберечь их, — ответил Артем. — Мало ли какие сюрпризы ожидают нас в пути. А пока вам придется полностью положиться на мои глаза. К счастью, они могут видеть и в абсолютной темноте. Покуда вы странствовали по Эдему и Будетляндии, я занимался изучением этого мира и даже приобрел в нем друзей. По крайней мере, пропасть нам здесь не дадут.

— Ну а если в двух словах, что это за существа такие, варнаки? — поинтересовался Цыпф. — Как живут? Что едят? В каких богов верят? Какое мнение о людях имеют?

— Лучше будет, если мы поговорим обо всем этом по дороге, — сказал Артем.

— Если только к этому времени у вас не пропадет желание разговаривать. Учтите, что каждый из вас сейчас понесет на себе, кроме поклажи, еще три-четыре пуда лишнего веса. Да и здешний климат не очень-то способствует нормальному функционированию человеческого организма. Это, конечно, не парная баня, но что-то очень похожее. Поэтому придется идти короткими переходами, а для отдыха использовать водоемы, которых тут, к счастью, предостаточно. Для поддержания сил будете регулярно принимать бдолах.

— Ну а как здесь насчет культурного досуга? — поинтересовался Зяблик. — Это ведь не дикая пустыня, а цивилизованный край… В Степи и то можно в хорошей компании кумысом побаловаться и на татаро-монгольские пляски посмотреть.

— Что вас конкретно интересует? — По тону Артема можно было догадаться, что он улыбается. — Рестораны, казино, ночные клубы с девочками?

— Девочки ихние меня точно не интересуют, — признался Зяблик. — Этим бы девочкам на лесоповале лес трелевать вместо тракторов или в Индии слонами работать. Могу и без ресторанов обойтись. Поскольку фрак свой в гардеробе забыл. А вот какая-нибудь зачуханнная забегаловка меня бы вполне устроила. Чем они тут душу тешат? Бормотуху хлещут или косячок давят? Да, чуть не забыл, не мешало бы с оплатой разобраться. Валюты или рыжья у меня, понятное дело, нет, но барахлом могу рассчитаться. В крайнем случае Смыкова в рабство отдам или на опыты медицинские. На хрена он нам такой безъязыкий сдался…

— Вы, братец мой, по какому праву выражаетесь в мой адрес? — раздался во мраке возмущенный голос Смыкова.

Говорил он не так гладко, как обычно, и некоторые слова подбирал с натугой, но по сравнению с детским лепетом типа «Ду-ля» или «Бу-фе-ля» это был громадный прогресс.

Больше всего, похоже, это удивило Зяблика, разразившегося вдруг цитатами из Священного писания (которые он, впрочем, частично перевирал, а иногда и вполне сознательно искажал): — «И было тогда людям знамение великое: гады подземные прозрели и твари бессловесные возопили…»

— Уклоняетесь, значит, от прямого ответа? Тень на ясный день наводите? — не унимался Смыков. — Думаете, что я вместе с родной речью и память потерял? Заблуждаетесь! Я все досконально помню! И вы мне за все оскорбления, братец мой, ответите! А вас, товарищи, я призываю в свидетели!

— Да отвечу я, не кипятись, — фыркнул Зяблик. — Всю жизнь отвечаю, не привыкать. Но ты, ослица Валаамская, на меня зря наезжаешь… Сукой буду, я рад за тебя, начальник. Скучно было без твоих проповедей. Ну просто не хватало чего-то. А сейчас все по местам стало.

Однако Смыкова этот комплимент не растрогал.

— Все слышали? Все? — быстро спросил он. — Меня обозвали ослицей! Даже не ослом, а ослицей!

— Это же не оскорбление, — пришлось вмешаться Цыпфу. — Валаамова ослица — библейский персонаж. И очень даже положительный. Обретя дар речи, она вернула своего хозяина на путь истинный.

— Ну ладно, — пошел на попятную Зяблик. — Если ослицей ему западло быть, пусть ослом будет… Прошу прощения, гражданин Валаамский осел!

— Знаете, а у меня спина перестала чесаться! — Верка сообщила эту новость с восторгом марсового матроса, увидевшего долгожданную землю. — Я уже и забыла про нее.

Зато сообщение Цыпфа было печальным:

— А у меня на голове все по-прежнему.

— Не унывай! — успокоила его Верка. — Волосам нужно время, чтобы отрасти.

— Как там Лилечка? — поинтересовался Артем.

— Спит, — голос Левки стал еще печальнее, из чего следовало, что духовное здоровье подруги он ценит выше своей внешней привлекательности. — Я уже проверял.

— Ну так разбудите ее, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Артем.

— Как… разбудить? — не понял Левка, перепробовавший все возможные способы насильственного пробуждения еще в Будетляндии.

— Как угодно… Хотя согласно куртуазным манерам кавалер обязан будить даму поцелуем. Давайте, давайте, не стесняйтесь…

В темноте раздались два звука, разделенные кратким промежутком времени, но связанные между собой внутренней логикой, — сначала тихий поцелуй, а потом звонкая пощечина.

— Ты что, ошалел! — возмущению Лилечки не было предела. — Темнотой решил воспользоваться, да? А ведь обещал потерпеть до Отчины!

Никогда еще публичная пощечина, даже нанесенная тирану, не вызывала такого восторга в обществе. Все наперебой поздравляли недотрогу Лилечку и шутливо бранили ловеласа Левку.

— Ой, как жарко! — промолвила девушка. — И темно! А мне недавно такой страшный сон приснился! Представляете, когда мы спали, из мрачной пещеры высунулось какое-то чудовище и хотело всех нас проглотить. Даже не проглотить, а всосать, как кит всасывает мелких рачков. Мы чуть не погибли! Кончилось все тем, что Зяблик, такой молодец, спас нас.

— Это я только во сне молодец, — с плохо скрываемым торжеством молвил Зяблик. — Ты лучше скажи, что в это время Левка делал?

— Ой, даже стыдно говорить. — Можно было побиться об заклад, что Лилечка зарделась, как майская роза.

— Наверное, залез на тебя, кобель, — голосом, исполненным праведного гнева, сказала Верка. — И даже сапоги скинул, чтоб не мешали.

— Ага… А вы откуда знаете? — Лилечка была потрясена.

— От верблюда! Видела я все это собственными глазами. Мы в ту передрягу не во сне угодили, а в самой натуральной реальности, будь она неладна. Тварь, про которую ты говорила, Зяблик действительно укокошил, хотя вреда от этого потом получилось больше, чем пользы. А Левка на тебя лег не блуд свой тешить. Он тебя своим телом прикрывал. Ведь ты как бревно была и ничего не соображала. Не лупить его за это надо, а лобызать куда ни попадя.

Узнала Лилечка и все остальные новости, миновавшие ее затуманенное сознание, — и про внезапное облысение Левки, и про противоестественную страсть Верки к поэту Есенину, и про страдания полиглота Смыкова, и про кирквудовский янтарь, едва не погубивший или, наоборот, едва не обессмертивший их, и про вынужденное бегство в мир варнаков.

А когда растроганная Лилечка принялась благодарить Цыпфа, судя по звукам, чмокая его в лысину, Верка и Зяблик приступили с расспросами к Смыкову, чей праведный гнев уже утих.

Оказывается, все это время он даже и не подозревал, что утратил способность общаться на родном языке. В его понимании все случилось как раз наоборот — это ватага по неизвестной причине вдруг перестала понимать его ясные слова и стала нести всякую околесицу.

Сопоставив этот печальный факт с Левкиной скоротечной плешивостью, волчьим взглядом Зяблика, лунатизмом Лилечки и Веркиной почесухой, Смыков решил, что вся ватага, за исключением его, тронулась умом. Поэтому он и вел себя столь смиренно — ничего никому не доказывал, со всеми соглашался и даже послушно повторял за Зябликом всякие дурацкие слова, которые тот ему втолковывал.

В дискуссии о выборе пути Смыков, естественно, ничего не понял и, оказавшись внезапно в жаре, мраке и тяжести мира варнаков, был неприятно озадачен, поскольку с некоторых пор представлял себе муки агонии именно так. Русский язык он стал понимать почти сразу, но сам говорить какое-то время не мог. Устная речь вернулась к нему непосредственно после обиды, нечаянно нанесенной Зябликом.

Кстати говоря, чужой язык, волшебным образом снизошедший на него, как на праведников нисходит Божья благодать, а на профессиональных бойцов — кураж, Смыков не забыл. В доказательство этого было произнесено несколько весьма приятных для слуха фраз. В честь знаменитой ослицы язык назвали валаамским. Это было единственное приобретение, оставшееся у ватаги на память об эффекте антивероятности.

Когда все разговоры — нужные и ненужные, все охи и ахи, все клятвы, божбы и взаимные упреки были закончены, внезапно выяснилось, что ватага, не сделав еще ни единого шага, уже успела устать. Условия чужого мира, потогонные в буквальном смысле, сказывались на людях весьма неблагоприятным образом.

Тут уж высказал свое неудовольствие Артем, намеревавшийся одолеть за первый переход хотя бы несколько километров. В ответ Верка заявила, что ему, созданному чуть ли не из стали и камня, нельзя подходить к нормальным людям со своими собственными мерками. Смыков поддержал ее и даже предложил вместо тягловой силы использовать варнаков. Остальные члены ватаги крамольных мыслей вслух не произносили, но и попыток сделать хотя бы один-единственный шаг тоже не предпринимали.

Тогда Артему, обычно мягкому и сдержанному, пришлось пойти на крайнюю меру, применявшуюся против нерадивых воинов еще с античных времен и имевшую следующую формулировку: «Сжечь за собой мосты». Пользуясь своим преимуществом в зрении, он опростал на землю все фляжки, лишив тем самым ватагу запасов воды.

— Через час вам захочется пить, — сказал он. — Через два жажда станет нестерпимой. Спустя сутки начнется опасное обезвоживание организма. Через пять-шесть дней вы умрете в страшных муках. Но все это случится только в том случае, если вы останетесь на этом месте. Собравшись с силами и преодолев не такое уж большое расстояние, вы попадете туда, где много чистой и прохладной воды. Забравшись в нее по уши, вы забудете и про жару, и про силу тяжести.

— Выбирать, конечно, не приходится, — сказал Цыпф. — Но хотел бы заметить, что вы применяете авторитарные методы руководства, отвергнутые Талашевским трактатом.

— Меня может извинить тот факт, что я не участвовал ни в разработке, ни в подписании этого эпохального документа, — ответил Артем. — Более того, я даже не читал его.

— Хочу внести ясность, — вмешался Зяблик. — Действия упомянутого трактата распространяются только на те территории, представители которых подписали его. Здесь же все его параграфы недействительны… Как говорится, Платон мне друг, но истина в вине.

— Это меняет дело, — сдался Цыпф.

— Как же ты пойдешь без сапог? — ужаснулась Лилечка.

— Ничего, у меня где-то запасная пара была. Запасную пару, а то и две имел каждый член ватаги — просто грех было не поживиться в свое время удобной и ноской будетляндской обувью.

Варнаки, кстати говоря, были именно тем фактором, который заставил Артема задержаться в ничем не примечательном мире, состоявшем из Отчины и прилегающих к ней территорий. С Лилечкой, а через нее и с ватагой Смыкова он познакомился много позже, уже успев завоевать повсеместную мистическую славу и множество прозвищ, самыми известными из которых были Дон Бутадеус и Белый Чужак.

Одни считали его легендарным Агасфером, в которого перевоплотился бессмертный Каин, другие мессией, посланным спасти этот злосчастный мир, третьи

— известным колдуном, собирающимся во главе армии мертвецов штурмовать небо, четвертые — непосредственным виновником Великого Затмения, но все без исключения проводили параллель между ним самим и еще более загадочными существами, в Отчине получившими название варнаков.

На самом деле эти толстокожие уроды заинтересовали Артема тем, что были первыми существами, не принадлежавшими к исконным обитателям Тропы, которых он встретил за время своих долгих странствий. Являясь по вселенским меркам вполне заурядной расой (на каких только чудиков не насмотрелся Артем до этого) и не имея никакого отношения к таким созданиям высшего порядка, как Незримые, варнаки тем не менее обладали способностью проникать в смежные пространства.

Феномен варнаков заинтриговал Артема по нескольким причинам. Во-первых, столкнувшись однажды с ранее неизвестным явлением, он всегда стремился разобраться в нем, дабы в дальнейшем не попасть впросак (той же тактики обычно придерживаются минеры, не считающие для себя зазорным поковыряться в любом оригинальном взрывном устройстве). Во-вторых, Артем хотел перенять у варнаков их экзотическую способность, которая могла бы в дальнейшем сильно облегчить ему жизнь.

Однако на первых порах Артема подстерегали неудачи. Варнаки оказались ему не по зубам. Пресекая любые попытки контакта, они мгновенно скрывались в своем мире. Не помогали ни быстрота, ни ловкость, ни изощренная маскировка, ни баснословная осторожность. Иногда ему казалось, что от внимания варнаков не может укрыться даже муха, чистящая свои крылышки за много километров от них.

Все попытки привлечь к охоте на варнаков Кешу ни к чему не привели — он или не понимал, что именно от него хотят, или очень убедительно имитировал свое непонимание.

Довольно скоро Артем убедился в том, что варнаки слепы, как глубоководные рыбы-удильщики, зато обладают исключительно развитым слухом. Он перепробовал все известные ему языки, но взаимопонимания так и не достиг. Варнаки были по-прежнему неуловимы, как фата-моргана.

Планы Артема сдвинулись с мертвой точки лишь тогда, когда он случайно стал очевидцем реакции варнаков на музицирование одной одинокой молодой особы, казалось, забытой и Богом, и людьми. Для варнаков, превыше всего ценивших гармонию и мелодичность звуков, незамысловатые мелодии ее аккордеона были примерно тем же, чем для ночных бабочек — пламя костра. Итак, приманка была найдена.

К сожалению, все образцы современной звуковоспроизводящей аппаратуры по известным причинам бездействовали, а простейшего граммофона не обнаружилось даже в Талашевском историко-краеведческом музее. О симфонических оркестрах или даже о каких-нибудь занюханных инструментальных ансамблях здесь не слыхали даже в лучшие времена. При доме культуры, правда, функционировал когда-то хор ветеранов войны и труда, имевший в своем составе струнную группу, но все ее участники, скорее всего, давно сгинули со света (так уж повелось, что все социальные и природные катаклизмы в первую очередь били по этой категории населения).

В окрестных странах тоже существовала кое-какая музыкальная культура — арапы гордились своими боевыми барабанами, степняки, напившись араки, пиликали на хурах и свистели на лимбах, кастильцы шли в бой под рев букцин и грохот литавров (хотя в интимной обстановке не пренебрегали лютней), — но от мысли использовать подобную музыку для привлечения варнаков пришлось отказаться. Даже на непритязательный слух Артема она действовала угнетающе.

Волей-неволей пришлось идти на поклон к девчонке-аккордеонистке. Найти с ней общий язык оказалось ох как нелегко, но, как говорится, капля камень точит. Ну а затем уже последовали всем хорошо известные события: похищение Лилечки и Верки аггелами, засада в древней мавританской крепости, сковорода, на которой пришлось сплясать Зяблику, совместные скитания по Кастилии, гибель городка Сан-Хуан-де-Артезы и тот незабываемый момент, когда Артем сумел-таки подобраться к варнаку, бдительность которого усыпила Лилечкина музыка.

Он вцепился в варнака намертво, как клещ-кровосос, не покидающий жертву даже после собственной гибели. Предельно осторожный варнак не стал мериться с нежданным врагом силой (а может, сразу понял, что это бесполезно) и спешно ретировался в свой мир.

Воедино слившийся с ним Артем понимал, конечно, чем грозит ему столь рискованный поступок (однажды он уже побывал в подобной переделке и едва вышел из нее живым), но надеялся, что всемогущий Кеша не даст в обиду свое временное убежище.

Так оно и случилось. Тело Артема, вместо того чтобы превратиться в мясо-костный фарш тончайшего размола, благополучно проникло сквозь хоть и невидимую, но непреодолимую для людей и большинства сверхъестественных существ преграду, отделявшую друг от друга бесчисленные миры бесконечной вселенной.

Так Артем впервые оказался в жаре и мраке этого абсолютно неприспособленного для жизни, но тем не менее обитаемого пространства. В привычной для них обстановке варнаки проявили гораздо большую склонность к общению, чем, например, в Отчине или Кастилии. Обладая достаточно высоким интеллектом и завидной проницательностью, они сразу оценили необыкновенные качества своего гостя.

Однако найти общий язык представителям столь различных рас оказалось совсем не просто. Речь варнаков, похожая на сложнейшую музыкальную импровизацию, не была доступна пониманию Артема (да тут, наверное, спасовал бы и человек с абсолютным слухом). В свою очередь, его голос, по местным понятиям слишком грубый и немелодичный, вызывал у варнаков чуть ли не содрогание.

Тем не менее выход был вскоре найден. Кроме звуковой речи, многие из варнаков владели также примитивным языком жестов и прикосновений, сохранившимся с тех времен, когда их предки вели тяжелую борьбу за выживание против могучих и свирепых хищников (трудно было даже представить себе этих чудовищ, в сравнении с которыми варнаки выглядели, как кролики рядом с медведем).

Это был язык даже не отдельных слов, а общих понятий, например: «Я нахожусь в опасности», «Впереди глубокая река», «Держись подальше от этого места», «Какая помощь тебе нужна?» и так далее.

Естественно, что при столь ограниченных средствах обмена информацией получить подробные сведения об истории, культуре, социальном устройстве и образе жизни варнаков было весьма непросто. Но кое-какие выводы для себя Артем все же сделал.

Местная цивилизация не знала даже простейших механизмов и орудий, вроде колеса или рычага, зато широко использовала то, что люди называют прикладной химией. Этому способствовали весьма активная атмосфера мира варнаков и множество природных источников кислот, щелочей, солей и минеральных рассолов. По сути, вся обжитая варнаками территория представляла собой одну огромную естественную химическую лабораторию. Все необходимое для себя они добывали путем сложных многоступенчатых реакций, причем контролировали их, так сказать, исключительно органолептическим методом — на вкус, на ощупь, по запаху. За свое здоровье варнаки не опасались — их шкуре не мог повредить даже кипящий олеум.

Являясь по природе своей вегетарианцами, варнаки умели превращать в легко усвояемые белки и углеводы любые органические вещества, в том числе целлюлозу и каменный уголь. В отличие от хомо сапиенс они не отличались агрессивностью, однако ради собственного спасения были вынуждены в свое время уничтожить все виды крупных живых существ, являвшихся источником питания для их естественных врагов — кошмарных хищников. Ныне варнаки выражали свои покаянные чувства в весьма своеобразных обрядах, являвшихся неким суррогатом религии. Обожествляя поверженных врагов, они тем самым возвеличивали и свою расу, прошедшую весьма извилистый и долгий путь становления.

Многие миллионы лет эволюции наделили варнаков необычайной жизнеспособностью, как видовой, так и индивидуальной, одним из механизмов которой был гермофродитизм — по античным понятиям, идеальный способ устройства живого организма. Представляя собой одновременно и мужскую, и женскую особь, варнак мог дать продолжение своему роду, даже находясь в условиях полной изоляции. (Впрочем, в нынешних условиях такие методы воспроизводства потомства практиковались крайне редко.) В сфере межличностных отношений для варнаков громадное значение имело физическое общение, в том числе и сексуальное. Разные формы половых контактов заменяли им и приветствие, и выражение признательности, и многие другие, не менее прозаические вещи. Процветали инцест, педофилия и то, что на Руси называли свальным грехом. Варнаки вообще не могли переносить одиночество и при любом удобном случае сбивались в кучу, тесно прижимались друг к другу, что, вероятнее всего, свидетельствовало об их происхождении от стадных существ.

До поры до времени варнаки и не подозревали о своей способности проникать в смежные пространства, видимо, издревле существовавшей у них в латентной форме. Ситуация изменилась сразу после Великого Затмения, ослабившего преграду, отделявшую их мир от миров Тропы. Сначала случайно, а затем уже и намеренно они стали проникать в Отчину и сопредельные с ней земли. Двигало ими, скорее всего, не чувство любопытства, а тревога за судьбы своего собственного мира, уже затронутого влиянием каких-то грандиозных космических сил. Беспокоило варнаков и все, связанное с пробуждением чужой, древней жизни. У Артема даже создалось впечатление, что с чем-то подобным они в своей истории уже сталкивались.

Масштабы мира варнаков не совпадали с масштабами миров Тропы (например, по местным меркам от Кастилии до Хохмы было всего двое суток ходьбы), что позволяло Артему без особого напряжения успевать повсюду. Это еще больше укрепило его славу мага и колдуна.

То, что ускользало от внимания Артема, ему сообщали варнаки, неусыпно следившие за всеми событиями, происходившими в соседнем мире.

Именно от них Артем узнал о том, что люди, некогда составлявшие его ближайшее окружение (а для варнаков было свято все, связанное с коллективными формами существования), забрели в Нейтральную зону и находятся на краю гибели.

К этому времени Артем вполне усвоил технику перемещения в сопредельных пространствах и уже не прибегал к услугам Кеши. Поэтому спустя очень короткий срок он сумел разыскать и спасти тех, к кому уже успел искренне привязаться.

Возможно, Артем задержался бы в Эдеме и на более долгий срок (сей мир, очень непохожий на все остальные миры Тропы, весьма заинтересовал его), если бы этому не воспротивился вдруг Кеша. Впрочем, конфликт между ними назревал давно. Интеллект Кеши, отличавшийся от интеллекта человека примерно так же, как компьютер последнего поколения отличается от арифмометра, рос не по дням, а по часам, исподволь захватывая все новые и новые участки их общего мозга. Иногда Артем чувствовал себя в собственном теле уже не хозяином, а квартирантом.

Теперь ему приходилось все время быть настороже, чтобы не позволить Кеше одержать окончательную победу. Совместное существование причиняло и много других неудобств. Иногда у Артема появлялись совершенно дикие, не свойственные человеку желания (тянуло, например, глотнуть расплавленного металла или совокупиться с каменным изваянием неизвестной звероподобной богини, на которое он наткнулся как-то раз во время скитаний по Трехградью). Бывало, вернувшись к власти над телом, которым до этого распоряжался Кеша, он находил на нем ужасающие раны, правда, уже затянувшиеся, следы от ожогов, которые можно было получить разве что в топке паровоза, и рудименты никогда до этого не существовавших органов.

Однажды, когда Артем выговаривал Кеше за очередной проступок, несовместимый с возможностями даже столь совершенного организма (можно было поклясться, что некоторое время его голова обходилась вообще без тела), тот напрямую предложил сожителю произвести, так сказать, обмен жилплощадью. За Кешей сохранялась их прежняя оболочка, а Артему предлагалось на выбор любое тело — мужчины, женщины, ребенка или животного.

Артем, естественно, отказался, и с тех пор их отношения напоминали уже не дружбу, а взаимный вооруженный нейтралитет. Конечно, при желании Кеша мог бы выселить Артема из собственного тела и насильственным путем, но какая-то своеобразная совесть у него все же имелась.

В Эдеме Кеше почему-то очень не понравилось. Говоря проще, он чувствовал себя там, как черт на амвоне. Артем к этому времени успел достаточно хорошо изучить своего напарника, чтобы понять: тот и сам не знает, в чем здесь причина. По-видимому, неприятие Эдема исходило не из сознания самого Кеши, а из наследственной памяти, оставленной какими-то очень далекими предками.

Позволив Кеше в конце концов покинуть это так не приглянувшееся ему место, Артем выторговал несколько уступок, главная из которых была такова: в случае их вынужденного или добровольного расставания сверхъестественное существо наделит человека даром самостоятельно переселяться в любые тела, технические устройства или природные образования, способные принять его разум. Наличие такого качества в принципе ставило Артема на одну доску не только с Кешей, но и с существами того же порядка, как Фениксы или Незримые.

После этого Артем не по своей воле побывал во многих местах — и в Отчине, и в Киркопии, и в Лимпопо, и в нескольких мирах, к Тропе отношения не имеющих. Очевидно, Кеша подыскивал подходящее для себя тело — то его интересовали могучие, но недалекие киркопы, то он внимательно изучал поведение крокодилов, то вдруг увлекался жизнью общественных насекомых.

О том, что ватага мечется по Будетляндии, не находя дороги домой, Артем узнал все от тех же варнаков. К сожалению, он отыскал своих друзей слишком поздно — «глубокий дромос» уже поглотил уцелевших друзей, а то, что осталось от Толгая, не смогли бы собрать даже добрые феи.

Против путешествия в Синьку Кеша не возражал (впрочем, название этого мира тогда еще не было им известно). Скорее наоборот — он стремился расширить сферу своих поисков. В схватке один на один Кеша одолел Незримого, переселился в роскошное тело Барсика и приобрел нового приятеля в лице Феникса.

Последнее время он почти не общался с Артемом, и оставалось загадкой, какая часть их общего наследства, накопленного в структурах мозга, досталась человеку…

Путешествие по миру варнаков было для людей сплошным мучением и если могло напоминать им что-то, то только страшные минуты прощания с жизнью в Нейтральной зоне. Но тогда они умирали при свете, пусть даже тусклом, и в лежачем положении, пристойном для отходящих в мир иной, а теперь им приходилось умирать на ходу, в могильном мраке. Не помогал даже бдолах. Духота иссушала нутро и туманила сознание, страшная тяжесть гирями висела на ногах и прессом давила на плечи. Легкие сокращались еле-еле, словно в плевру попала вода, зато сердце стучало громче, чем боевой барабан арапов.

Сначала Артем взвалил на себя всю их поклажу, потом посадил на закорки едва живую Верку, а в конце концов превратился в тягач, волокущий за собой всю ватагу.

Несколько раз они слышали поблизости журчание воды, однако, по словам Артема, это были то кислотные ручьи, то содовые озера, то гейзеры кипящей щелочи. Как бы то ни было, но в конце концов ватага добралась до места, предназначенного Артемом для привала (сам он ходил этим маршрутом уже не однажды).

Поняв, что долгожданное спасение уже всего в двух шагах от них, люди окончательно лишились сил и кучей рухнули на горячую землю, из которой росло что-то очень колючее и тоже горячее. Артему пришлось по очереди затаскивать их в мелкую и действительно прохладную воду.

Вот уж когда подтвердилась справедливость слов, гласящих, что, не познав мук ада, не оценишь и блаженства рая! Наслаждение, подобное тому, которое испытывала сейчас ватага, могло сравниться только с наслаждением человека, много часов кряду парившегося на верхней полке, а потом с разбега сиганувшего в сугроб, где предварительно были закопаны несколько бутылок пива. Да что там пиво! Вода, которую они сейчас поглощали в неимоверных количествах, казалась им вкуснее знаменитых вин дона Эстебана.

Убедившись, что все его спутники живы-здоровы и твердо встали (то есть легли) на путь полного восстановления физических и духовных сил, Артем сказал:

— Отмокайте пока. А я пойду прогуляюсь.

— Никак к варнакам в гости? — поинтересовался Зяблик.

— Да… Надо уточнить кое-что.

— Привет им передавай. Не мешало бы и табачком разжиться, а то наш кончается.

— Никогда не замечал, чтобы варнаки курили, — просьба Зяблика несколько озадачила Артема.

— За спрос не бьют в нос, — вполне резонно заметил тот.

— Зато по спросу и ответ, — возразил Артем. — Как я могу спросить о том, что не имеет определения в их языке?

— Да не слушайте вы этого идиота, — вмешалась в разговор Верка, полоскавшаяся чуть в стороне от ватаги. — Махорки у Зяблика еще полмешка, я сама видела. Ему лишь бы повыпендриваться…

— Я извиняюсь, — этот голос принадлежал уже Смыкову. — Вы все же попробуйте договориться, чтобы нас доставили до места назначения… Такси тут, конечно, отродясь не сыщешь, но, может, хоть рикши имеются… Столкуемся как-нибудь.

— Понимаете, это пробный поход, — сказал Артем. — Если вы выдержите его, выдержат и другие. Ну а если не выдержите, на планах переселения людей в Эдем можно ставить крест.

— Ох, опять нам досталась судьба подопытных кроликов, — вздохнула Лилечка.

— Хорошо хоть, что не кроличьего жаркого… — успокоила ее Верка.

Пока Артем отсутствовал, ватага, как стадо пресмыкающихся, продолжала пребывать в воде — наружу только носы торчали. Никто не вылезал на берег даже для того, чтобы перекусить.

Желая заранее предупредить практически незрячих людей о своем возвращении, Артем подал голос еще издали:

— Наверное, уже надоело купаться? Не пора ли двигаться дальше?

Все с редким единодушием выразили протест. Смыков, потрясая часами, требовал, чтобы длительность пребывания в водной среде равнялась длительности переходов по суше, а Верка даже предложила поискать какую-нибудь подходящую речку, чтобы по ее руслу благополучно добраться до родной сторонки.

— А что у нас, так сказать, сейчас находится за стеночкой? — поинтересовался Цыпф. — Гиблая Дыра или уже Трехградье?

— Нельзя воспринимать сопредельные миры, как соседние комнаты, разделенные перегородкой, — сказал Артем. — У разных миров и пространственная метрика разная. Кроме того, подвергаясь воздействию целого букета различных космических сил, она не является величиной постоянной. Сегодня, например, один наш шаг равен тысяче шагов, сделанных в Отчине, а завтра все будет наоборот. В подобных нюансах даже я ориентируюсь с трудом. Но варнаки обещали поставить для нас маяк, указывающий примерное место межпространственного перехода. Это скорее всего случится в глухом районе на стыке границ Кастилии, Трехградья и Отчины.

— А почему бы нам прямо в Талашевск не завалиться? — в голосе Зяблика слышалось разочарование. — Вот бы шухер поднялся!

— Боюсь, что в Талашевске нашему появлению не очень-то обрадуются. Варнаки плохо разбираются в делах людей, но там, по-видимому, установлена какая-то власть. Разве это не прямое нарушение вашего знаменитого трактата? А до этого вокруг города шли бои.

— Какая же это сволочь там шурует? Неужели аггелы?

— Если варнаки и разбираются в нюансах происходящих в Отчине событий, то они интерпретируют их на свой лад. По крайней мере, адекватной информации от них ожидать трудно.

— Еще какие-нибудь новости есть? — поинтересовался Смыков.

— К сожалению… Судя по всему, на Киркопии можно поставить крест. Да и в Степи обстановка неважная. Беженцы из нее все чаще появляются в приграничных районах Лимпопо и Кастилии. Надеюсь, вам не нужно объяснять, к чему это может привести… Что-то неладное творится и в Агбишере. Подробности варнаки объяснить не могут, но скорее всего там буйствуют те самые древние силы, о которых мы говорили недавно, хотя качественно это нечто совершенно иное. Несколько варнаков едва не погибли там. Это был бы уже вообще уникальный случай.

— Кажется, и отлучались мы совсем ненадолго, а сколько всего произошло, — вздохнула Лилечка.

— Не забывай, что в Синьке время течет гораздо медленнее, чем в других местах, — напомнил ей Цыпф. — Я не удивлюсь, если в конце концов окажется, что в Отчине прошло не меньше года. Да нас там, наверное, все уже давно похоронили.

— Тем круче будет шухер, когда мы вернемся, — зловеще пообещал Зяблик.

— С пятью стволами и дюжиной гранат не очень-то развернешься. — Слышно было, как Цыпф чешет свой голый череп. — Тем более, если какая-то группировка действительно сумела захватить власть. Тут сначала головой придется поработать… В расстановке сил разобраться… Врагов оценить… Найти союзников…

— Слышу речь не мальчика, но мужа, — сказал Артем. — Ну а теперь вылезайте все на бережок. А иначе мне придется повернуть в это озерцо ручей концентрированной серной кислоты протекающий неподалеку.

— Вы, значит, решили применить по отношению к нам исключительно политику кнута, — томным голосом произнесла Верка. — А как же насчет пряника? Я сладкое очень люблю.

— Увы, но пряники варнаков людям не по зубам. Зато они прислали средство, способное облегчить ваш путь. Пусть каждый пригубит из моей фляжки, — голос Артема как бы дал сбой. Если бы переселение Кеши в Барсика не являлось общеизвестным фактом, можно было подумать, что Артем борется с очередным приступом раздвоения личности.

— Гадость, — констатировал Зяблик, которому достался первый глоток. — Парашей воняет.

— Не скажите. По вкусу немного напоминает нарзан, — сообщил Смыков.

— Не нарзан, а бензин, — фыркнула Верка, едва не подавившись этим пойлом.

— Дайте искру, я сейчас огнем буду блевать!

— Раз надо, значит, надо… Никуда не денешься, — произнес Цыпф тоном прирожденного фаталиста.

Однако самый пространный комментарий выдала Лилечка:

— Простите, дядя Тема, но я понимаю, что вы нас обманываете. Уж я-то вас хорошо знаю. Может, вы за время скитаний и научились врать, но только не на русском языке… То, что мы пьем, предназначено вовсе не для облегчения страданий в пути, и не надо меня переубеждать. Тем не менее я выпью эту гадость, потому что уверена — зла нам вы не причините… Только признайтесь честно — это новый кнут для нас?

— Мне самому нужно просить прощения, девочка. У тебя и всех здесь присутствующих, — мягко сказал Артем. — Но то, что я предложил вам, не имеет никакого отношения к кнуту. Скорее это уздечка. Кнут причиняет боль, а я хочу, чтобы вы не испытывали никаких страданий. Я сам приготовил это зелье при содействии варнаков. Не забывайте, что я изучал искусство врачевания у очень разных народов… Ваша воля на некоторое время ослабнет, разум померкнет, а тела станут послушными, как театральные марионетки. А все остальное уже моя забота.

Выждав немного, Артем оттянул веко Смыкова, человека, с его точки зрения, наиболее устойчивого к внушению, и проверил реакцию его зрачков. Затем он негромко приказал:

— Разбирайте снаряжение и стройтесь в прежнем порядке.

Команда была исполнена с автоматической точностью и быстротой, свойственной машинам, дрессированным животным и зомби. Верка, стоявшая первой, протянула вперед руку, пальцы которой были сжаты так, словно она опять держалась за пояс Артема. Глаза у всех были открыты. В них не было ни упрека, ни страха, одна только пустота, но Артем не поленился обойти строй, чтобы опустить веки каждому из своих спутников. Потом он все так же негромко сказал:

— Вперед… Чуть левее…

Кавалькада послушно двинулась в указанном направлении сквозь мрак, жару и непомерную силу тяжести, но прежних стенаний и жалоб больше не было слышно. Люди не просили ни отдыха, ни питья, ни еды. Артем постоянно проверял их пульс и, когда считал это нужным, укладывал ватагу на отдых в мелкую воду, а потом поил всех настоянными на меду местными травами, способными вернуть силы даже безнадежному дистрофику.

Затем поход продолжался. Мрачное искусство максаров, способных превращать людей в послушных своей воле кукол, на этот раз сослужило добрую службу.

И вот наступил момент, когда Артем рассмотрел далеко впереди отсвет колеблющегося багрового пламени. Это горел зажженный варнаками нефтяной источник. Сами они терпеть не могли огня и никогда не пользовались им ни в быту, ни в своих химических опытах, однако иного способа подать людям сигнал просто не придумали.

— Вот и все, — сказал Артем, когда бушующее пламя уже стало освещать фигуры его спутников. — Очнитесь!

Люди вышли из состояния забытья почти мгновенно. Последним, что они помнили, был вкус зелья, подавившего их волю.

— Господи, ну чего же мы стоим! — нетерпеливо сказала Верка. — Мешки уже одели, а все стоим. — Пошли!

— Никуда идти не надо, — остановил ее Артем. — Мы у цели. Приготовьтесь к встрече с родным миром…

— Никогда бы не подумала раньше, что распущу нюни, вернувшись в это захолустье, — всхлипнула Верка.

— С голодухи и черная корка калачом покажется, — Зяблик, во все глаза пялившийся на знакомые с детства пейзажи, сказал это чисто автоматически, безотносительно к своему собственному настроению, а тем более к настроению масс, готовых целовать родную землю.

Они уже и не помнили, когда в последний раз видели эти милые сердцу скудные перелески, когда ощущали запахи сырой хвои, прелой листвы и гниющих на корню грибов, когда могли вволю поваляться на траве, не опасаясь, что она превратится в груду углей или зыбучую трясину.

После долгого пребывания во мраке чужого мира у всех слезились глаза. Посмотреть на небо, даже такое тусклое, было просто невозможно.

Выглядели люди ужасно: одежда, много раз мокнувшая в воде, а потом сохнувшая прямо на теле, стояла колом, физиономии приобрели чугунный оттенок и распухли, как после затянувшейся попойки; кожа по всему телу покрылась множеством мелких кровоподтеков.

Особенно дикий вид имел Лева Цыпф — его лицо и череп покрывала густая щетина одинаковой длины; ухо, неизвестно где и когда обожженное кислотой, распухло до размеров детской галоши, в глазах появился нездоровый блеск.

— Боже, я вся синяя, как покойница! — изумилась Лилечка, заглядывая себе за пазуху.

— Это от перегрузки под кожей полопались капилляры, — объяснила Верка. — Ничего страшного, скоро пройдет.

Смыков горевал над своим размокшим блокнотом. Зяблик, глухо матерясь, разыскивал в мешке манерку с ружейным маслом — от горячего воздуха, от постоянной влажности и еще неизвестно от чего пистолет покрылся подозрительным белесым налетом. Верка лепила на лицо и руки свежие листья подорожника, надеясь с их помощью свести отеки. Лилечка просто наслаждалась покоем, прохладой и свежим воздухом. Артем и Цыпф совершили небольшую прогулку по окрестностям — первый, как всегда, передвигался бесшумным скользящим шагом, а второй ковылял, как дряхлый старец, — сказывалась долгая и непомерная нагрузка на суставы.

Вернувшись, Цыпф сказал:

— Тут неподалеку проходит заброшенная Проселочная дорога. Даже указатель сохранился: «Деревня Клыповщина — 1,5 километра».

— Ясно. Знаю я это место, — авторитетно заявил Зяблик. — Там от указателя в лес тропочка отходит, а рядом здоровенная кривая елка растет. Так?

— Так, — подтвердил Цыпф. — Может, у вас в деревне Клыповщине знакомые есть?

— Нет давно такой деревни. Она там же осталась, где Москва, Минск, Вашингтон и вся наша остальная матушка Земля. Если по тропинке идти, через пару сотен шагов уже Трехградье начинается. А проселочная дорога прямо в Кастилию выводит. Но до нее километров пять, не меньше. Там, недалеко от границы, монастырь стоит. Женский. Общества кармелиток. Одно время я в нем зазнобу завел. Баба, правда, уже немолодая, зато в должности экономки состояла. От всех кладовок ключи имела. Вроде как наш завхоз.

— Конечно, ты же к простой бабе клеиться не будешь! — сказала Верка с сарказмом. — Тебе только экономку с ключами подавай! Пусть даже страшную, как каракатица!

— Не надо! Она еще хоть куда баба была. В полном соку, не чета тебе, — огрызнулся Зяблик. — Мы с ней на то место, про которое Левка говорил, частенько выезжали. Я с Чмыхало на драндулете, а она со служанкой на муле. Жратвы и поддачи она с собой брала столько, что и вдесятером не осилишь. Как сейчас помню, — Зяблик стал загибать пальцы. — Бочонок вина, так примерно ведра на три. Копченый окорок, само собой, а когда и пару. Две-три головки сыра. Каплуны, жаренные на вертеле. Куропатки, телятина, прудовая рыба, перепелиные яйца, корзина фруктов, улитки под винным соусом… Этих я, правда, не ел. И еще специально для меня с десяток соленых огурцов. Она их из особой бочки брала, которую кастильцы в Талашевской заготконторе как трофей захватили.

— Интересно, а что ты с собой брал? — спросил Цыпф.

— Зачем мне брать! — ухмыльнулся Зяблик. — Я мужик! Все мое всегда при мне.

— Вот бы хоть одним глазком глянуть! — произнесла Верка мечтательно.

— Придет время, и глянешь, — пообещал Зяблик. — Когда обмывать меня будут… Но дело не в этом. Я про дорожный указатель рассказываю. Вернее, даже не про указатель, а про елку, что возле него торчит… Последний раз мы там с моей кралей были, дай Бог памяти, лет пять назад. Погода тихая стояла, сухая… Как раньше в конце августа. Выпили мы, значит, хорошенько и закусили. Вижу, моя монашка захорошела. Так на меня и лезет, так и лезет. Делать нечего. Валю я ее на землю прямо возле того указателя. Она рясу задрала, ляжки раскинула, а волосики между них реденькие-реденькие…

— Тьфу! — возмутилась Лилечка. — Не могу я такие скабрезности слушать!

— Потерпи, плеваться потом будешь… Я еще до самой соли не дошел… Прилег я на монашку, значит, и начал… Она от избытка страсти сразу заголосила. Сначала: «А-а-а-а!», а потом: «Аааа-аааа-аааа!» Все бы хорошо, да мешает мне какой-то отвратный запах. То ли изо рта у нее, то ли из какого другого места. Оглянулся по сторонам и обомлел! На той самой кривой елке, что от нас в пяти шагах, какой-то гад псину повесил! И уже давно повесил, аж кишки сквозь ребра видны… И так мне от этого зрелища противно стало, что я даже свое дело до конца не довел.

— Разочаровал ты, Зяблик, женщину! В самых лучших чувствах разочаровал! — притворно опечалилась Верка. — Вот так всегда. Вино выпьете, каплунов сожрете, и в сторону.

— Не переживай, хватило ей! — заверил Зяблик. — Монашке много не надо;

— Ну так давайте в тот монастырь и завернем, — предложил Цыпф. — Все равно ведь надо где-то базу основывать. А здесь места удобные, глухие.

— Сожгли его аггелы, — пригорюнился Зяблик. — Все дымом пошло. И монашки, и моя экономка, и погреба ее, и бочка огурцов… Уже года три тому, если не больше.

— Относительно базы вы высказали совершенно здравую мысль, — сказал Артем, до сих пор сохранявший молчание. — Дня два-три вам нужно где-то отсидеться. Отдохнуть, восстановить силы, залечить болячки. Кучей вам ходить нельзя, сразу приметят. Будете высылать лазутчиков. По одному человеку, по двое. А когда обстановка окончательно прояснится, начнете действовать, имея, так сказать, за спиной опорную точку.

— Я вот что скажу. — Зяблик откашлялся в кулак, что всегда было признаком его некоторого смущения. — За все, что было в Синьке, Будетляндии и в этом пекле варнакском, вам, конечно, огромное мерси… Ну а здесь мы уже как-нибудь сами разберемся… Не впервой…

— Могу только приветствовать подобную позицию, — сказал Артем. — Как известно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих… Особенно если они умеют плавать… Но надеюсь, ваши слова не означают, что с этой минуты я подвергнут остракизму? — Он обвел присутствующих внимательным взглядом.

— Да мы скорее Зяблика кастрации подвергнем, чем вас остракизму! — ответила за всех Верка. — Вы на него внимания не обращайте. Ну что возьмешь с убогого. Ему бы молчать почаще, а он пасть раскрывает… И все некстати…

— Как раз и кстати, — возразил Артем. — В противном случае мне бы пришлось самому завести этот разговор. Дело в том, что нам пора расставить некоторое акценты. Стремясь помочь всему человеческому сообществу в целом, я бы не хотел принимать сторону какой-то одной определенной группировки. Уличные схватки, партийные интриги, окопы и баррикады не по мне… Конечно, я не останусь в стороне и в трудную минуту постараюсь прийти вам на помощь. Но только не нужно полагаться на меня, как на Бога. В конечном итоге все будет зависеть от вас самих — от ваших земляков, от кастильцев, степняков, арапов. Сможете вы найти общий язык — спасетесь. Начнете новые распри — погибнете все вместе.

— Лозунг, значит, старый: голодранцы всех стран, соединяйтесь! — буркнул Зяблик.

— Когда горит дом, его жильцам действительно лучше прекратить склоки и объединиться. И если крышу и стены отстоять уже нельзя, спасайте самих себя, своих детей и самое необходимое из имущества. Спасайте сообща, потому что в одиночку с пожаром не справиться.

— Вы воду в вино превращать не умеете? — поинтересовался Зяблик.

— Нет.

— Мертвых оживлять тоже не пробовали?

— Не пробовал. И толпу семью хлебами не накормлю. И слепого не исцелю.

— Жаль. Странствующий проповедник из вас бы получился.

— Я лично не исключаю такой возможности. Но только в крайнем случае. А сейчас давайте поищем какое-нибудь пристанище. Кто из вас лучше всех знает местность?

— Он! Он! — Зяблик ткнул в Смыкова, а Смыков в Зяблика.

— А если конкретнее?

— Я сюда только на стрелки выезжал, — заявил Зяблик. — Кроме кустов при дороге, ничем другим не интересовался. А Смыков здесь десять лет прослужил.

— Это не моя зона! — возразил Смыков. — Бывал я в этих краях, конечно, не отрицаю… Но сколько лет уже прошло!

— Сексотов имел в тутошней местности? — Зяблик исподлобья уставился на него.

— Вы внештатных сотрудников имеете в виду?

— Называй как хочешь. Что внештатные сотрудники, что осведомители, что стукачи — один хрен.

— Так. Дайте вспомнить. — Смыков закатил глаза вверх, будто в стукачах у него ходили птицы небесные или ангелы Божьи. — Раньше эта территория относилась к Самохваловичскому сельсовету… Был там у нас один внештатник на почте, вот только фамилию не вспомню… Второй в правлении колхоза, экономист… Завуч начальной школы… Фельдшер в амбулатории… Завклубом, но ту в основном как подстилку использовали… Еще председатель сельпо, главный агроном, егерь, лесник, бригадир полеводческой бригады, библиотекарша…

— А председатель колхоза? — поинтересовалась Верка.

— Совхоз у них тут был, а не колхоз. Имени пионера Павлика Морозова… Но директор его был птицей не нашего полета. Если он где-то и состоял внештатником, то скорее всего в комитете.

— Вы просто молодцы, — похвалил Зяблик. — Не хуже гестапо работали.

— Какое там! — махнул рукой Смыков. — Большинство, знаете ли, чисто формально числились… Для отчета. Но, правда, были и глубоко преданные люди. Особенно если старой закваски.

— Про закваску это ты вовремя напомнил, — встрепенулся Зяблик. — Ты нас к такому внештатнику отведи, который брагу квасит и самогон гонит.

— А такого, который на Софи Лорен женат, вам, братец мой, не надо?

— Такого я тебе оставляю… В ружье, ребята! Знаете, с чего все революции начинались? С хождения в народ. А потому держим путь ровненько на деревню Самохваловичи. Это будет наша крепость Бастилия и наша казарма Монкада.

— Бастилией и Монкадой будет нам Талашевск, — поправил его Цыпф. — А деревня Самохваловичи будет нашим шалашом в Разливе.

— Тогда уж заодно объясните, где наше кладбище Пер-Лашез? — поинтересовалась Верка. — Или вы на Кремлевскую стену рассчитываете?

— Все бы вам опошлять святые понятия, — проворчал Смыков.

Деревня Самохваловичи, до которой они добирались часа два, плутая то по заброшенным полям, где овсюг и лебеда уже забивали хилую пшеницу-самосейку, то по лесу, правильная планировка которого указывала на его искусственное происхождение, по нынешним меркам представляла собой очаг цивилизации. Ее довольно-таки пристойный вид свидетельствовал о том, что буржуазная власть здесь была свергнута не в семнадцатом, а в тридцать девятом году, в ходе так называемого освободительного похода.

Центром деревни являлся костел, построенный в стиле позднего деревянного барокко. Нашим героям он был виден с апенды, а проще говоря, с задней, утюгообразной части. На памяти Смыкова он использовался то под нефтехранилище, то под склад минеральных удобрений, а в настоящее время скорее всего пустовал.

По соседству с костелом располагался старый двухэтажный усадебный дом со стенами метровой толщины и окнами-бойницами. До Великого Затмения здесь содержались буйные психи со всей области, а потому все окна были забраны снаружи решетками. Пейзажный парк, окружавший усадьбу, как ни странно, не превратился в джунгли и мог без помех просматриваться во всех направлениях.

Короче говоря, если в плане политическом деревне Самохваловичи и предназначалась роль пресловутого шалаша в Разливе, то в плане фортификационном она скорее напоминала Александровскую слободу, где любил отсиживаться Иван Грозный.

Полсотни деревянных домишек, разбросанных вокруг усадьбы, в расчет можно было не принимать. Это был так называемый окольный град — естественное зло всех крепостей, — который в преддверии осады всегда подвергался сожжению, дабы не позволить коварному врагу свить там гнездо.

На первый взгляд в деревне царила тишь да гладь — орали петухи, лаяли собаки, в огородах ковырялись хозяйки, на завалинках покуривали хозяева, на одном доме даже латали прохудившуюся крышу. Зато возле культурных и административных зданий, некогда являвшихся местопребыванием Смыковских креатур, никаких признаков жизнедеятельности не наблюдалось.

Сельсовет и дирекция совхоза вообще представляли собой пепелища, а школа, почта, лесничество и библиотека стояли заколоченными.

На разведку решили отправить Цыпфа, личность здесь малоизвестную, да вдобавок имевшую сейчас все признаки забубенного бродяги. Смыкова, Зяблика или Верку могли легко опознать, а от Лилечки в этом деле было столько же проку, сколько от выпускницы консерватории, направленной на восстановление шахт Донбасса (впрочем, сама она придерживалась совершенно противоположного мнения и просто рвалась в бой).

С вершины холма, на котором засела ватага (укрытием ей послужили развалины геодезической вышки), было хорошо видно, как Цыпф добрался до околицы деревни, как из первой хаты его шуганула хозяйка, как он долго и безуспешно договаривался о чем-то с хозяином второй, как скрылся под крышей третьей и как от четвертой в сторону усадьбы помчался шустрый белобрысый пострел.

— Заложат сейчас Левку, — сказал Зяблик с досадой. — Да, тут не шалаш в Разливе… Тут, в натуре, родина пионера Павлика Морозова, как бишь ее…

— Деревня Герасимовка Свердловской области, — подсказала Верка. — Ты что, в школе не учился?

— Я школу закончил, когда ты еще сопли глотала, — огрызнулся Зяблик, кровь которого уже закипала в предвкушении близкой схватки. — Ага, показались!

Из усадьбы, предводительствуемые малолетним стукачом, вышли трое молодцов, одетых кто во что горазд и примерно таким же образом вооруженных — обрез, малокалиберка, вилы. Ни на прославившихся в недалеком прошлом головорезов из отрядов самообороны, ни на аггелов они похожи не были. Так, обыкновенные лопухи, народные дружинники, по жребию или по очереди охранявшие свою деревню.

— Ну что, пройдемся? — Зяблик покосился на Смыкова.

— Можно, конечно… если товарищи женщины нас отпустят. — Смыков недовольно зевнул. Сейчас он был похож на собаку, которую мучают блохи, но которой лень почесаться.

— Идите, идите! — толкнула его в спину Верка. — Нечего за наши юбки держаться!

Скатившись вниз по обратной стороне холма, они нырнули в заросли орешника, подступившие почти к деревенским огородам. Цыпф, недавно проходивший здесь, оставил след такой явственный, словно был участником соревнований по перекатыванию пустых бочек.

Оглянувшись на ходу. Зяблик недовольно буркнул:

— Нет, с чувихами мы пропадем когда-нибудь… Видишь, Лилькин кумпол торчит! Никакого понятия о маскировке. А ты хоть знаешь, с какой стати кочевники на самых высоких курганах каменных баб ставили?

— Никогда не интересовался, — пожал плечами Смыков.

— А это чтобы за ней наблюдатель мог затыриться… Прижмется к камню, и как будто нет его. А сам всю степь кругом видит. Хитро придумано. Мне про это Чмыхало рассказывал.

— Я одно не пойму, зачем мы сюда лезем, — Смыков еле скрывал раздражение.

— Неужели Цыпф с тройкой лопухов сам бы не справился?

— То-то и оно, что с тройкой… — Зяблик многозначительно присвистнул. — Тройке в такой домине делать нечего. Ты обратил внимание, сколько подштанников на заборе сушилось?

— Не хватало мне еще только чужие подштанники считать… Но вообще их пар десять было.

— Вот именно. А у тебя сколько? Одни на тебе, одни подменные. Да и зачем местным самим подштанники стирать? У всех жены, сестры, матери должны быть… Значит, чужой отряд на постое. И еще даже не успел контакты с местным населением навести.

Выскользнув из-под прикрытия зарослей, они повернули не к хате, где вооруженная братия, наверное, уже допрашивала Цыпфа, а к громаде усадебного дома, сравнительно недавно покрашенного известкой. Плетень вокруг него действительно был завешен непрезентабельным мужским бельем. Запах какого-то варева, витавший в воздухе, свидетельствовал о том, что неизвестное воинство или уже завершило прием пищи, или еще только готовится к этому важному мероприятию.

Часового во дворе не было, что указывало на крайний дилетантизм командиров. Перемахнув через плетень, Зяблик и Смыков напрямик устремились к дверям.

— Может, черный ход покараулить? — предложил Смыков.

— Обойдется… Мы их тепленькими возьмем. Даже отсюда слышно, как они борщ сербают…

— Вы только, братец мой, не очень… — предупредил Смыков. — А не то начнете всех направо и налево крушить… Вижу я, как ваши глазки блестят…

— Не делай пыли, начальник! — отмахнулся Зяблик.

Резко распахнув дверь, чья бронзовая фигурная ручка, безусловно, хранила прикосновения многих достойных людей (а в равной мере и негодяев), он напряженным, слегка подлаивающим голосом произнес:

— Здравия желаю, дорогие хозяева! Приятного вам аппетита! Я человек припадочный и за себя не отвечаю. Кто не поднимет руки вверх, будет иметь неприятности. Считаю до трех. Раз…

Он стоял в дверном проеме, не позволяя Смыкову войти, и тот вперед не лез

— понимал, что так оно, значит, и надо.

— Два… Два с половиной… Ах вы сволочи! — Пистолет загрохотал, выпустив на кровавый промысел весь свой магазин.

Облизывая притолоку, наружу выплыл сизый пласт порохового дыма. Зяблик, скользя на гильзах, прошел внутрь. В двух шагах за ним следовал Смыков.

— Все семь тут, — сказал Зяблик, меняя магазин. — Трое отсутствуют. Счет сходится. У солдат лишних подшанников нет.

Просторная комната с высоким сводчатым потолком служила чем-то вроде столовой. За длинным столом, послушно вскинув вверх руки, сидели семь человек (причем ни один из них своей ложки не выпустил). Исходя из ситуации, всем едокам следовало хотя бы побледнеть, но судить об этом не позволяла свекла и капуста, густо заляпавшая их лица. Из продырявленных мисок на штаны незадачливых вояк вытекали остатки горячего борща, но никто не осмеливался даже пошевелиться — слишком впечатляющим оказался урок снайперского искусства, только что преподанный им.

— Обещал я вам неприятности? — осведомился Зяблик. — Не поверили? Теперь самих себя вините… Что у вас на второе?

— К-каша, — заискивающе произнес один из любителей борща. — Гречневая… На масле… Хотите?

— Перебьюсь… Как же вы жрать будете? Прямо из котла, что ли? Миски-то тю-тю! И все из-за вашего упрямства.

— М-мы не рас-слышали, — стал оправдываться человек, предлагавший Зяблику каши. — Извините…

— Молчать! — гаркнул тот. — Кто позволил пасть раскрыть? Всем на пол! Считаю до двух! Раз…

И без того запуганные люди вместе с табуретками рухнули под стол. Смыков стал обходить их, одного за другим, изымая все оружие, вплоть до перочинных ножей.

Зяблик, выглянувший в узкое, запыленное окно, сказал:

— А вон и нашего Левку ведут… Хотя нет… Это как раз он их ведет… Ах, Аники-воины!

Действительно, по главной парковой аллее к дому приближалось довольно странное шествие. Впереди, плечом к плечу, как три богатыря, шагали вояки, посланные арестовать Цыпфа. Были они безоружны, но правая рука того, кто находился посередине, почти по локоть скрывалась в алюминиевом молочном бидоне. Левка, ссутулясь под тяжестью трофейного оружия, замыкал процессию. Пистолет его почему-то целился не в спины пленников, а в молочный бидон.

Как только эта странная троица присоединилась к своим товарищам (двое из вновь прибывших легли подальше от человека с бидоном), Цыпф, реагируя на немой вопрос Зяблика, принялся сбивчиво объяснять:

— Вот, задержал… Незаконное бандформирование…

— Как же ты умудрился? Один! Троих! Да еще без единого выстрела.

— Проявил смекалку, — шмыгнул носом Цыпф, перепуганный не меньше своих пленников. — Они меня, если честно признаться, врасплох застали… Я в это время молоко пил вон из того самого бидона… Они заходят и сразу ствол к виску. Вынимай, говорят, все из карманов. Ну я, конечно, сначала кое-какое барахло сдал, а напоследок достаю гранату, ту самую, у которой ты капсюль из запала извлек. Выдергиваю чеку, бросаю гранату в бидон, но предварительно говорю тому, кто ближе всех стоит: «Если успеешь за спусковой рычаг прихватить, ваше счастье». Он молодец, среагировал. Гранату схватил, а руку обратно выдернуть не может, как та обезьяна, что орехи из кувшина воровала. Опешили они все, конечно. Тогда я выхватываю свой пистолет, прицеливаюсь и кричу, чтобы все сдавались. А то сейчас руку прострелю их товарищу. Мне самому, дескать, жизнь давно не дорога. И что ты думаешь — сдались как миленькие! А потом я вашу стрельбу услышал и сюда их повел.

— Подожди, — голос Зяблика понизился до зловещего шепота. — Когда это я из гранатного запала капсюль извлек?

— Ну помнишь, еще в Синьке. На привале. Еще ты сказал, что несовершеннолетним и слабоумным в такие игрушки играть нельзя.

— Это когда ты гранатой будетляндские орехи в котелке толок?

— Ага.

— Да я же пошутил, остолоп! На пушку тебя взял! — Зяблик треснул себя кулаком по лбу. — Зачем я только с тобой связался! Боевая это была граната, боевая!

— Понимаю… — растерянно пробормотал Цыпф.

— Понимаешь! — передразнил его Зяблик. — Вот только я не понимаю, как ударник сработать не успел! Вон кого тебе надо благодарить! — Он указал на лежащего ничком человека с бидоном. — Если бы не его проворство и удача, намотало бы твои потроха в той хате на печку!

— Что же теперь делать? — Цыпф затравленно оглянулся по сторонам.

— Что делать? Что делать? Дверь открывай пошире!

Едва только Левка исполнил эту команду, как Зяблик схватил человека с бидоном за шиворот и, как котенка, вышвырнул наружу.

— Станьте в простенки! — приказал он друзьям, а сам осторожно стукнул изнутри в дверь, которую до этого успел закрыть на засов. — Эй, ты там, слышишь меня?

— Слышу, — донеслось снаружи.

— Я тебе вот что посоветую, — Зяблик облизал пересохшие губы. — Дойди до угла дома, разожми пальцы и швыряй бидон за угол. Только сначала проверь, чтоб ни одной живой души не было. Но ни в коем случае не доставай гранату из бидона! Не успеешь, у тебя всего секунды три в запасе. Далеко бидон, конечно, не улетит, но тут стенки толстые, осколки тебя не достанут. А потом сюда возвращайся, каши поедим. Все ясно?

— Ясно, — глухо раздалось из-за двери. — Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…

— Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.

Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.

— Влево пошел, — определил Зяблик. — Молодец, с той стороны стена глухая.

Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:

— Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…

— Наверное, побежал подштанники менять, — высказал свою догадку Смыков, — ты проверь, сколько их на заборе осталось…

Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).

Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.

Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.

В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…

Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.

Чужаков деревня не принимала, за исключением разве что детей-сирот, баб в соку, обещавших впоследствии родить ребеночка, да мастеровых редких специальностей: кузнецов, сапожников, шорников. Гостей тоже не очень-то привечали, особенно с тех пор, как табор бродяг, которым позволено было переночевать в заброшенном амбаре, спалили вместе с собой и этот амбар, и несколько тонн общественного сена.

Именно поэтому так велико было общее удивление, когда в деревню вдруг заявилась целая орава незнакомой публики. По этому случаю даже объявлен был выходной, хотя наступило самое горячее время обмолота.

Всех деревенских жителей собрали на выгоне (ни под одну крышу такая прорва народа вместиться не могла). Последний подобный случай не припомнили даже старики, до этого не раз болтавшие о маевках, манифестациях и митингах. Перед ними попеременно выступали разные люди: сначала местный инвалид в камуфляже, потом культурный человек с веревкой на шее («с галстуком», — сообразила Верка), а уж в заключение — некто с рогами на голове («Аггел!» — ахнули все).

Люди, давно отвыкшие концентрировать внимание на чем-то ином, кроме конкретных просьб или приказов, смысл обращенных к ним речей уяснили не очень четко, однако смутно помнили, что говорилось о патриотизме, национальном согласии, общей нравственной позиции кузнеца и плотника («Каина и Христа», — догадался Цыпф), необходимости дать отпор зарвавшимся инородцам и об упразднении какого-то позорного трактата («Талашевского 2», — определил Зяблик). Естественно, что встал вопрос о замене обезличенной власти ежедневно сменяемых старост на власть «всенародно избранного вожака». Вожаком деревни почему-то избрали никому не известного пришлого мужика, не имевшего даже веревки на шее, не говоря уже о рогах.

Наивно полагая, что все происходящее к ним никакого отношения не имеет, собравшиеся дружно аплодировали вслед за ветеранами, а когда те стали голосовать за какую-то малопонятную «резолюцию», незамедлительно подняли руки.

Но едва только попойка (а потом и опохмелка), устроенная вновь избранной властью в честь дорогих гостей, закончилась и те отбыли восвояси, внезапно выяснилось, что среди годных к ношению оружия мужчин будет брошен жребий с целью формирования воинских подразделений, способных отстоять интересы «здравомыслящей части населения Отчины».

В жеребьевке участвовало не меньше сотни человек, но повезло, в кавычках, именно этой десятке. Впрочем, они на свою судьбу особо не роптали. На границе с Кастилией пока царил мир, а граница с Трехградьем таковой уже вообще не считалась, поскольку вся эта страна числилась союзной территорией. Ходили, правда, слухи о каких-то анархистах, громивших новую власть по всей Отчине, но сюда, слава Богу, эта беда еще не докатилась.

Кормили здесь гораздо сытнее, а главное — разнообразнее, чем в родной деревне, где картошка с кислой капустой уже считались деликатесами. На самоволки командование смотрело сквозь пальцы, и негласный обет целомудрия, соблюдавшийся в деревне (попробуй не соблюди его, когда у каждой девчонки, кроме отца-головореза, имелась целая куча родни), был давно нарушен всеми гвардейцами, не имевшими к этому делу противопоказаний.

Их командир, вояка грозный, но мужик невредный, накануне отбыл в Талашевск за боеприпасами и дополнительными инструкциями. Его обязанности временно исполнял тот самый сбежавший парнишка, благодаря самообладанию и расторопности которого Левка Цыпф сохранил свою драгоценную жизнь.

Никакой другой информации, способной прояснить нынешнее положение в Отчине, рекруты сообщить не могли. Уже потом, когда они были допущены к котлу с кашей, у одного вдруг прояснилась память.

— Перед тем как чужие приезжали, у нас в деревне сразу трое человек накрылось, — сообщил он, ревниво косясь на своих приятелей, энергично орудовавших ложками, — Семен Учитель в старый колодец упал, дед Липкин в сарае повесился, а один мой свояк, дядя Миша, зарезался. Сначала в сердце себе два раза косой пырнул, а потом горло перерезал.

— Горло? Сам себе? — удивился Смыков.

— Что тут такого странного, — ухмыльнулся Зяблик. — Я про одного самоубийцу слышал, который нанес себе тридцать семь смертельных ран, причем некоторые даже в спину… А чем твой свояк занимался?

— Как все… Пахал, сеял, за скотиной ходил. А раньше воевал… Языки знал… Говорят, с чужеродцами дружбу водил…

— Картина ясная, — Зяблик переглянулся со Смыковым. — От несогласных заранее избавились… Тут решительная рука чувствуется.

— Похоже на то, что аггелы столковались с какой-то влиятельной, но, так сказать, менее одиозной группировкой и сейчас устанавливают по всей Отчине свою власть, — резюмировал Цыпф.

— Или уже установили, — добавил Смыков.

— Если нас кто и погубит, так это вот такие сиволапые, — Зяблик зло глянул на рекрутов, уже облизывающих свои ложки. — Дальше своей борозды ничего не видят и, кроме как о своем навозе, ни о чем знать не хотят. Богоносцы зачуханные! Моя хата, как говорится, с краю… Их любая власть устраивает, хоть Божеская, хоть дьявольская… Потом, правда, спохватятся, когда жареный петух в жопу клюнет, да поздно будет…

— Вы, братец мой, лучше скажите, что нам с этими любителями щей и каши делать? — Смыков кивнул на притихших рекрутов.

— Пусть валят на все четыре стороны… Толку от них… Кстати! — В голову Зяблика вдруг пришла какая-то интересная мысль. — Когда ваш командир обещал вернуться?

— Да уж пора бы… — Парни пожимали плечами и недоуменно переглядывались.

— Надолго он никогда не отлучается.

— А на чем он в Талашевск отправился? Ведь не пешком же?

— Не-е… У него самоходная машина есть… И на керосине работает, и на самогоне… Быстрее любой лошади бегает.

— Что ж вы сразу не сказали, оболтусы!

— Вы ведь не спрашивали… — сразу приуныли запуганные рекруты.

— Машина это как раз то, что нам надо, — задумчиво произнес Цыпф. — Да и со свежими инструкциями новой власти не мешало бы ознакомиться… Не подождать ли возвращения командира?

— Как же, дождешься его… — Смыков осуждающе покосился на Зяблика. — Беглец-то не зря к дороге рванул… перехватит командира на околице.

— Не успеет, — сказал Артем, до этого в дела ватаги демонстративно не вмешивавшийся. — Слышите — мотор…

— Ага! — подтвердил Смыков. — С натугой ревет. Наверное, на горку взбирается.

— Брать только живым! — Зяблик встал сбоку от дверей. — Верка к окну, будешь наблюдать. Ты, Левка, в стороне побудь, а не то опять какой-нибудь фокус отмочишь… А вы, соль земли, замрите! Чтоб никто ни икнуть, ни перднуть не посмел.

Машина уже успела преодолеть затяжной подъем, перешла на повышенную передачу и сейчас гудела где-то невдалеке. Назвать ее мотор мощным было никак нельзя — впрочем, причиной этих кашляющих, чахоточных звуков могло быть и плохое горючее.

Подъехав почти вплотную к крыльцу усадьбы, машина остановилась — заскрипели тормоза, задребезжали разболтанные узлы, заглушенный мотор продолжал судорожно детонировать, а от облака выхлопных газов помутился и без того скудный свет в окошках.

— Один он? — спросил от дверей Зяблик.

— Один, — ответила Верка. — Но мужик крупный…

— Тем хуже для него. Крепче получит, — Зяблик перехватил пистолет так, чтобы удобнее было бить рукояткой. — Ну где он там?

— Стоит… Где-то я с ним, кажется, встречалась… Теперь на стену костела смотрит… Она же от гранаты вся в щербинах…

— Ах мать твою наперекосяк! — Лицо Зяблика скривилось от досады. — Совсем из виду выпустили…

— Идет к углу… Оглядывается… — продолжала комментировать Верка. — Нет, я его точно уже видела раньше… Встал… Лезет в карман…

— За оружием?

— Нет. Достал кисет… Самокрутку сворачивает…

— В самый раз! Сейчас я ему закурить дам! — Зяблик решительно распахнул дверь и навскидку, почти не целясь, пальнул наружу. Затем приказал: — Заходи. Уже заждались тебя.

Человек, которому столь бесцеремонным образом помешали насладиться табачком, проходя в дверь, вынужден был согнуться. Когда-то он, безусловно, отличался недюжинной физической силой, но сейчас телосложение имел скорее громоздкое, чем могучее, да и ноги передвигал с трудом.

Игнорируя Зяблика, нагло поигрывающего своим пистолетом, он обвел взглядом комнату и, судя по всему, осмотром остался доволен.

— Слава Богу, все целы, — пробасил он, садясь на ближайший тубарет. — Зря, значит, волновался…

— Вы за Витьку не беспокойтесь, — сказал кто-то из рекрутов. — Он сбежал.

— Знаю. Встретился он мне тут неподалеку… Заикался от страха. Я его домой отпустил. Да и вы, как видно, отвоевались.

— Плохо молодое поколение учите, Мирон Иванович, — сказал Цыпф. — Курорт, а не служба. Голыми руками их взяли.

— Я их, Лев Борисович, вообще ничему не учу! — ответил гигант с неожиданной страстью в голосе. — Ты скажи мне, рабочую лошадь к джигитовке приучить можно? Верно, пустой номер! Только искалечишь зря. Вот так и эти ребята. Разбаловать их можно. Мародерами сделать, насильниками… А настоящих солдат все равно не воспитаешь. Не та закваска…

— Ты, я вижу, на старости лет философом заделался, — Зяблик спрятал пистолет и, описав по комнате дугу, уселся напротив гиганта. — Я бы даже сказал

— философом религиозным. Иначе зачем бы тебе с аггелами связываться? В праотца Каина уверовал? А мне, своему бывшему корешу, и в глаза взглянуть не хочешь? Себя стыдишься или, наоборот, мной брезгуешь?

— Я, если надо, в твои глаза даже плюнуть могу, ты меня знаешь, — устало сказал человек, которого Цыпф назвал Мироном Ивановичем. — И плюнул бы, если бы ты хоть одного моего хлопца обидел… Не тебе меня стыдить. Кишка тонка. Оправдываться я перед тобой не собираюсь, но одна-единственная просьба все же будет. Со мной что хочешь делай, а ребят отпусти. Они ни в чем не виноваты. Если только пару местных девок трахнули, и то по обоюдному согласию.

— Пусть идут… Кто их, щенков, держит, — пожал плечами Зяблик.

— Хлопцы, слушайте сюда. — Мирон Иванович обернулся к рекрутам. — У меня там в машине хлеб лежит и немного консервов. Возьмите себе на дорогу. Дома скажете, что я вас демобилизовал. А если опять вас начнут в чье-нибудь войско сватать, лучше деру давайте. В Трехградье или Изволоке свободных земель хватает. И никому не позволяйте шпынять вас… Все, бегите отсюда побыстрее, пока добрые дяди не передумали. Им что пожалеть человека душевно, что в землю его вбить — никакой разницы.

— Молчал бы лучше, каинист долбаный! — буркнул Зяблик.

— Я, конечно, уже не тот, что раньше, — сказал Мирон Иванович после того, как его сопливое воинство проворно очистило помещение. — Но на один удар силы хватит. Так что, как ты сам любишь выражаться, фильтруй базар.

— А я вас все-таки узнала! — К ним приблизилась Верка. — Вы из нашей миссии в Киркопии, да? Помните, совещание в деревне Подсосонье? Вы там еще всех уговаривали поменьше языками чесать.

— Это когда Колька сапог ненашенский демонстрировал? — уточнил Мирон Иванович.

— Да-да. Мы, между прочим, ту страну нашли, откуда этот покойник в Хохму притопал, — похвасталась Верка. — Только там уже все одним местом накрылось. Общая могила… А как у вас в Киркопии дела?

— Даже вспоминать не хочется. — Он тяжко вздохнул. — Тем же самым похабным местом и моя Киркопия накрылась… Еле ноги унес… У тебя, дочка, спирта не найдется? Ты же медичка вроде. А то меня местная картофельная самогонка не берет. Только живот от нее пучит, хоть целое ведро выпей.

— Сейчас, — Верка принялась сервировать стол последними дарами Будетляндии.

Зяблик и Мирон Иванович все это время молча ели друг друга глазами. Цыпф побежал к колодцу за водой, Лилечка помогала Верке, а Смыков шастал по всем углам, словно угодивший в незнакомое помещение кот. Артем, прикрыв лицо ладонью, продолжал сидеть в углу — не то задремал, не то погрузился в раздумье.

— Прошу к столу! — тоном заправской хозяйки сказала Верка. — Отношения свои будете потом выяснять, а сейчас отметим наше возвращение домой.

— Домой вернуться, это, конечно, неплохо, — кружка со спиртом почти целиком исчезла в лапе Мирона Ивановича. — Но только порядки здесь, предупреждаю, другие… Знаете, как это бывает: скворушки домой из южных стран вернулись, а в их домике уже вороны распоряжаются.

— Вот ты нам и расскажешь, какие именно здесь порядки, — мрачно сказал Зяблик, однако брякнул своей кружкой по краешку кружки Мирона Ивановича.

— А уж это как я сам захочу, — он одним махом проглотил спирт и даже не стал его запивать. — Захочу расскажу, а не захочу — и так утретесь.

— Мирон Иванович, только не надо попусту заводиться, — попытался успокоить его Цыпф. — А рассказать нам все подробно вы просто обязаны. Мы здесь Бог знает столько времени отсутствовали. Да и досталось нам так, что врагу не пожелаешь.

— Вижу, — буркнул гигант. — Синие, как утопленники… До Эдема, случаем, не добрались?

— Добрались, — признался Цыпф не без гордости.

— Ну и как там?

— Долгая история. Но это действительно в некотором смысле рай земной. Тут покойник Сарычев прав был.

— Погиб он, значит?

— По слухам — да. Зато некоторые из его спутников живы. Рукосуев, например… Но вы нам лучше о себе расскажите.

— Что тут рассказывать, — пригорюнился Мирон Иванович. — Плесни-ка еще, дочка. Славная штука медицинский спирт… И грудь смягчает, и душу успокаивает… Ну ладно, сначала в двух словах расскажу о Киркопии. Место, сами знаете, непростое. Степняк хоть и головорез, но с ними хоть как-то объясниться можно. А с киркопа что взять? Собака Жучка понятливее его. Одно слово — дети природы. Я, кстати, так к ним и относился, как к детям неразумным… Пробовал, конечно, на путь истинный наставлять. Только истины у нас и у них совсем разные… Лечил, само собой. Там ведь детская смертность под девяносто процентов была. А все из-за грязи да насекомых. Потом и они стали ко мне хорошо относиться. Народ отходчивый, зла не помнили. Жрать друг друга я их, правда, так и не отучил, но некоторые поняли, что это нехорошо…

— Человеческой речи их обучить совершенно невозможно? — поинтересовалась Верка.

— Бесполезно. Чего-то здесь у них не хватало, — Мирон Иванович потрогал себя за гланды. — На пальцах кое-как объяснялись… Одни получше, другие похуже. Как ни странно, но бабы у них понятливее мужиков были.

— А почему странно? — возмутилась Верка. — Это закон природы… В общем, людьми киркопы никогда не стали бы?

— Вряд ли… Я, конечно, в науках не шибко разбираюсь. Вы про это лучше у Льва Борисовича поинтересуйтесь.

Лева Цыпф был не из тех, кто стесняется своей эрудиции.

— Лично я считаю, что так называемые киркопы есть тупиковая ветвь эволюции гоминдов, то есть людей, — безапелляционно заявил он. — Наука знает несколько десятков таких видов, в том числе и неандертальцев, живших сравнительно недавно. Чтобы стать человеком, надо как минимум человеком родиться. Возьмем самый простой пример. У нормальных киркопов голосовые связки недоразвиты. Но раз в сто лет среди них может появиться выродок, голосовые связки которого будут издавать членораздельные звуки. Если этот признак закрепится в его потомстве, то через несколько тысяч лет оно окажется в более выгодном положении, чем немые соплеменники, а как следствие — естественным путем вытеснит их. Точно так же и со всем остальным — рукой, мозгом. Миром правит случай.

— Среди людей, значит, тоже какой-нибудь сверхчеловек может уродиться? — поинтересовался Смыков.

— Вполне вероятно… Но я попрошу больше не обращаться ко мне с вопросами,

— заторопился Левка. — Этим мы сбиваем Мирона Ивановича… Продолжайте, пожалуйста.

— Спокойной жизни, ясное дело, не было, — сказал гигант, во время незапланированной паузы успевший в очередной раз смягчить грудь и успокоить душу. — То одно, то другое… Да и где сейчас эта спокойная жизнь? Хотя надежда теплилась, что все как-то наладится. Потом вдруг начинаю замечать, что скудеет мой край. Реки вроде и текут, да рыба в них перевелась. От воды то тухлым яйцом, то нашатырем, то еще какой-нибудь гадостью разит. Озерцо одно я любил — такое чистое, что и не рассказать! Пуговицу на дно бросишь, и ту видно… Можете себе представить, что за пару недель оно в какую-то хреновину превратилось — не то жидкий ил, не то густая грязь. Леса на глазах засыхают, словно их дустом посыпали. Земля везде была что твое масло — что хочешь в нее сажай. А потом вдруг в пустыню превратилась — где камень сплошной, где зола летучая… Потом уже форменные ужасы пошли. Прибегают раз ко мне киркопы, от страха трясутся, за собой знаками зовут. Побежал я вместе с ними. Там невдалеке поселок большой был, по их понятиям, почти что город. И вот гляжу я, на этот поселок как бы каменная гусеница надвигается… До сих пор не знаю, с чем это зрелище сравнить можно. Представьте себе, что Китайская стена вдруг ожила и, как змея, на Пекин ползет. Да ведь и ползет-то она не сверху, а снизу, из долины, супротив законов притяжения. И что еще меня за душу задело — ползет это чудо невиданное вроде бы поверху, но ясно, что девять десятых его под землей таится, как у айсберга морского… Вот так и пошло чуть ли не каждый день. То вся Киркопия, как волна, играет, то горы в бездны обращаются, то каменный град сечет, да такой, что сначала в небо с земли летит, а уж после назад возвращается. Разве в таких условиях жить можно? Ну скажите?

— Я думаю, нельзя, — согласился Цыпф, очевидно, вспомнив, как в Будетляндии их самих чуть не сгубило нечто похожее.

— Вот и я такого же мнения… Леса в щепки, звери, какие уцелели, разбежались, простой воды и то не хватает. Потом, гляжу, и киркопы стали разбегаться. Тогда я собрал человек двести, самых близких ко мне, и повел в Кастилию. Знал, конечно, что особо нам не обрадуются, но все же тешил себя надеждой на помощь и сострадание. Нам ведь много не надо — кусок хлеба каждому да какое-нибудь глухое место для проживания… Идем мы, значит, как по Хиросиме. Дым глаза ест, земля горячая, все вокруг перелопачено, свист, грохот, неба не видно, только какие-то багровые огни со всех сторон мерцают… Конец света! Идти тяжело-тяжело, хуже, чем по глубокому снегу. Не идем, а буксуем. Силы на пределе. Мои киркопы уже и выть от страха перестали, а только скулят, как кутята, которых в сортире топить собираются. Дикари ведь, вроде зверей, нутром беду чуют, не то что мы… Я тоже иду, и впечатление у меня такое, что это не огни багровые вокруг горят, а чьи-то глаза нас в упор рассматривают… Дескать, что это за диковинные создания такие и как с ними поступить — в лепешку раздавить или для забавы в клетку посадить… Нет, тот последний поход я до гробовой доски не забуду! Вам первым рассказываю… Ну а потом вообще… Какие-то злые шутки начались… Что будет, если киркопу ногу оторвать? Или руку? А если все конечности сразу? Или пополам его? Идет он, бедняга, впереди меня, шатается… Тут хрясь по нему как бы невидимой косой, и гуляй, Вася! Налей мне, дочка, по последней…

— И чем же это все кончилось? — спросил Цыпф после того, как Мирон Иванович лихо хватанул очередную порцию спирта.

— Кончилось все сплошным мраком… Один киркоп упал и как окаменел, хотя живой, глазами зыркает и рот разевает… Киркопы своим редко помогают, ну разве что детям, хотя этих-то я к взаимовыручке приучил. Подаю знаками команду — поднимайте, мол, соотечественника. Некоторые к нему сунулись было, да сразу в сторону. В чем дело, не понимаю. Оглянулся, присматриваюсь. А он лежит и пухнет, будто его воздухом накачивают. Ну не воздухом, конечно, вы меня правильно поймите… Он каменной силой наливается. Такого зрелища мы не выдержали и побежали, даже не знаю, откуда силы взялись. А этот каменный идол встал и за нами. Ростом как башня силосная. Все, что было при нем — руки, ноги, голова, — так и осталось, только размеров неимоверных… Я после войны фильм один смотрел. Чехословацкий, кажется. Назывался он, дай Бог памяти, «Пекарь императора». Так вот там глиняный истукан ожил и все вокруг себя крушить начал. Очень похоже…

— Речь в фильме, очевидно, шла о Големе, чудовище, якобы созданном средневековыми каббалистами, — уточнил Цыпф.

— Может быть… Голем этот вместе с нами минут десять шел. Шаг — пять метров. Сначала всех вокруг себя растоптал, потом за теми, кто убежал, гоняться начал. Я совсем обессилел и лег. Думаю, что будет, то будет… Он до меня совсем немного не дошел. Вдруг весь трещинами покрылся и рассыпался в пыль. Как мы до кастильской границы добрались, я даже и не помню. Из тех киркопов, что со мной пошли, едва ли сотня уцелела… Потом мы в какой-то берлоге отлеживались, а над Киркопией еще долго серое облако стояло, как будто бы над одним здоровенным вулканом.

— Погибла, стало быть, Киркопия целиком и полностью? — Артем отнял руку от лица и искоса глянул на Мирона Ивановича.

Тот под этим взглядом закашлялся, как паренек, сделавший первую затяжку, и вскочил, уронив табуретку. Говорить он не мог, а только тыкал большим пальцем правой руки себе за спину. Зяблик, первым догадавшийся, о чем просит Мирон Иванович, треснул его кулаком между лопаток. В огромной грудной клетке что-то екнуло, и кашель сразу прекратился.

— Тише ты! — цыкнул он на Зяблика. — Чуть пломбы из зубов не выскочили…

— потом, привычно горбясь, обратился к Артему: — Я извиняюсь… Не признал вас… Хотя раньше нас и не знакомили… Но все равно, весьма польщен…

— Сидите, сидите, — сказал Артем. — Зачем вы встали?

— Не привык, знаете ли, сидеть в присутствии богоподобных существ, — со старомодной галантностью расшаркался Мирон Иванович. — Уж простите великодушно…

— Вы мне вот что скажите, — Артем потер переносицу. — Относительно этого Голема, как его Лев Борисович окрестил… Он специально охотился за людьми? Его намерения прослеживались с полной очевидностью?

— Даже не знаю, что и сказать… — Мирон Иванович осторожно присел на край табуретки, которую ему услужливо подставил Смыков. — Состояние у меня тогда, сами понимаете, какое было… Сначала он тех давил, кто ему под ноги подворачивался, это точно… Но вот потом… Специально он беглецов преследовал или мотало его из стороны в сторону, утверждать не берусь…

— Братец мой, а не померещилось ли вам все это вообще… после очередного успокоения души? — судя по тону Смыкова, к рассказу Мирона Ивановича он относился весьма скептически.

— Молчи, гнида. — Гигант даже не удостоил его взглядом. — Проклят будет тот, кто осмеливается злословить в присутствии небожителей… Откуда это, Лев Борисович?

— Так сразу и не вспомнишь, — пожал плечами Цыпф. — Скорее всего из Эсхила.

— Лева, а теперь у меня к вам вопрос, — Артем встал и прошелся по комнате (всякий раз, когда он приближался к Мирону Ивановичу, тот приподнимался и отдавал честь, скорее слегка дурачась, чем на полном серьезе), — что может быть общего между Киркопией, Хохмой и Будетляндией?

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался Цыпф.

— В смысле их трагической судьбы.

— Дайте подумать… — Этот вопрос, судя по всему, застал Леву врасплох.

— Вы зря манкируете своим даром картографа, — ободряюще улыбнулся Артем. — Стены здесь белые, угольков в очаге хватает.

— Понял! Сейчас! — Цыпф вскочил. Спустя пять минут карта всех известных ему стран была готова. Надо сказать, что она заметно отличалась от той, которой Лева некогда украсил стену Лилечкиной кухни.

— Будетляндия и Хохма граничат с Нейтральной зоной, — свои слова он подтвердил ударами уголька по соответствующим местам карты. — Но тогда при чем здесь Киркопия?

— Посмотрите сюда, — Артем встал рядом с Левкой. — Будетляндия сообщается с Гиблой Дырой посредством узкого перешейка, к которому мы с вами недавно так стремились. Ниже его — Нейтральная зона. А что выше?

— Вот уж не знаю, — развел руками Цыпф.

— Вполне вероятно, что дальше за перешейком простираются земли, по природе своей сходные с Нейтральной зоной, которую вы сами когда-то назвали рассадником той древней жизни, ныне повсеместно пробуждающейся. Скорее всего опасность наступает именно отсюда. — Артем провел несколько размашистых линий, полукругом охватывающих Кастилию, Отчину и Лимпопо. — В тылу же нашем, в Изволоке и Баламутье, пока все более или менее спокойно.

— В Трехградье и Гиблой Дыре тоже, — возразил Цыпф. — Хотя они и граничат с Нейтральной зоной.

— Вы уверены? Кто-нибудь это может подтвердить? — Артем перевел вопросительный взгляд на Мирона Ивановича.

— Нет, нет! — Тот замахал руками, словно чертей отгонял. — Я в последнее время слухами не интересуюсь.

— Ладно, — Артем вернулся на прежнее место. — Карта пусть пока остается… А вы, если ничего не имеете против, продолжайте свой рассказ, — эти слова относились уже к Мирону Ивановичу.

— Ваше слово для меня закон! — Гигант разместился на табурете уже основательно, всем задом. — Так на чем я остановился?

— На том, как добрались до Кастилии, — подсказал Цыпф.

— Верно… Ну, связи там у меня кое-какие с прежних времен имелись. Раздобыл я еды, вина… Киркопов в заброшенном монастыре пристроил… Оставил их на попечение одного знакомого монаха, а сам сюда… Доложу, думаю, обо всем, что случилось, и если не помощь, то хоть совет добрый получу. Границу возле Засулья перешел. Это километров двадцать отсюда. Кто-то по мне стрелял из кустов, но, слава Богу, обошлось… Иду, значит, по родной земле и сам себе удивляюсь. Не узнаю Отчину! Словно бы в чужую страну забрел. На дорогах заставы, да такие, что их за версту обводить хочется. В полях пусто, хлеба перестаивают. Временами канонада слышна, будто натуральная война идет. Встречные-поперечные со мной и разговаривать не желают, косятся. Знакомые все как сгинули. Стал я тогда к железной дороге пробиваться. Либо вас, думаю, отыщу, либо Монаха, либо Приданникова. В крайнем случае в Воронки подамся. К дону Эстебану, так сказать, под защиту кастильских мечей. Да не тут-то было. На первой же толкучке в облаву угодил. Какие-то сопляки нас окружили и давай фильтровать, да все в основном прикладами по ребрам. А у меня, как назло, после того случая в Киркопии силы уже не те. С головой приступы и в ногах слабость. Троих или четверых я еще сумел расшвырять, но тут меня по темечку чем-то тяжелым отоварили. — Он наклонил голову и показал свежий шрам на макушке. — Сутки, если не больше, в каком-то подвале промариновали, потом доставили на допрос. Хлюст какой-то сидит, вроде бы даже смутно знакомый, и по готовому вопроснику вопросы задает. Странные какие-то вопросы, скользкие… Да и сам он одет странно — в штатском костюме с красной повязкой на рукаве, вроде как раньше дружинники носили. Только не ДНД написано, а какое-то ОНГО.

— «Объединенная национальная гвардия Отчины», — расшифровал Цыпф.

— Верно. Но тогда-то я еще этого не знал… Решил все отрицать и ни в чем не сознаваться. До полного прояснения обстановки. Прикидываюсь придурком. Дескать, инвалид войны, сильно контужен, потерял память, даже фамилию свою не помню, не говоря уже о прочих биографических данных.

Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ