Глава 16

Всё вышло в точности так, как говорил Симай.

Их принял управляющий имением Харитон Порфирьевич — дородный, гладко бритый мужчина лет пятидесяти двух — пятидесяти трёх от роду, с остатками некогда кучерявой шевелюры над оттопыренными ушами, толстым мясистым носом и маленькими, умно поблёскивающими, синими, будто незабудки, глазками, спрятанными под тяжело набрякшими верхними веками и низкими кустистыми бровями. Он с удовлетворением осмотрел добычу, послал дворовых с носилками за телами и сам предложил Симаю и Сыскарю завтрак — гречневую кашу с молоком и маслом.

— И я с вами, пожалуй, откушаю, — сообщил. — А то с утра кружку кваса выпил — и всё на этом.

— Что так, Харитон Порфирьевич? — весело осведомился Симай. — Заботы одолели, что и поесть некогда? Непохоже на тебя, ты человек на дело умелый, спорый, работа сама идёт, не упирается. Да и людишки тебя любят, я ж знаю, мало кого из-под палки робить заставлять приходится.

— Так-то оно так, Симаюшка, — вздохнул управляющий. — Да только с годами-то легче не становится. Старею я.

— Брось, брось Порфирьевич! — воскликнул Симай. — Какой там стареешь — в самом соку мужчина. Верно я говорю, Андрюша?

— А то! — подтвердил Сыскарь. — Всем бы в ваши годы так выглядеть, Харитон Порфирьевич.

— Льстецы, — хмыкнул управляющий. — Одно слово — гулящие люди, охотнички. Ладно, давайте поедим, а потом разговаривать будем.

— Нешто разговор деловой имеется? — заинтересованно осведомился Симай.

— Имеется, — коротко ответил Харитон Порфирьевич и повлёк гостей на кухню.

Андрей уплетал горячую гречневую кашу, заправленную сливочным маслом и молоком, и думал, что нет худа без добра. Не перенесись он колдовским образом на триста лет назад, никогда бы не узнал, что самая на вид обычная еда может быть такой вкусной. То есть, понятно, что и масло, и молоко здесь совсем иного качества, нежели то, что продаётся в московских супермаркетах. Но чтобы настолько разнился вкус?! Или он всего лишь соскучился по этой еде — гречневой каше с молоком? Может быть. Когда такую в последний раз ел, и не припомнить.

— Спасибо, Харитон Порфирьевич, — поблагодарил он хозяина, по примеру Симая облизывая деревянную ложку и кладя её рядом с миской. — Язык проглотить можно, большая мастерица ваша Прасковья. Хоть и боюсь показаться излишне нахальным, но всё же спрошу. А нет ли чаю или, ещё лучше, кофею?

— Ого! — усмехнулся хозяин. — Кофею ему. Губа не дура.

— Привык в Америке, — вдохновенно соврал Сыскарь. — Там же англичане, они без чая жить не могут. А на юге, в Луизиане — французы с испанцами, те кофе любят.

— Прасковья! — крикнул главной кухарке Харитон Порфирьевич. — Чаю нам в голубую беседку принесёшь! И одну чашку кофею для заморского гостя, — поднялся из-за стола, поманил товарищей пальцем. — Пошли на воздух. Там и чай вкуснее, и разговор свободней — посторонних ушей меньше.

«Везёт мне, однако, на свежий воздух в последнее время, — думал Сыскарь, следуя за управляющим имением и Симаем и с интересом глядя по сторонам. — Сначала Кержачи, где этого воздуха было дыши не хочу, теперь вот Подмосковье петровских времён. Как же я всё-таки умудрился сюда попасть?» Друг Лобан, восставший из могилы и предложивший выпить с ним вина… Не бывает же такого, не встают мертвецы из могил. Ага, не встают. Как же. И оборотней тоже не бывает. Тем не менее одного он прикончил лично не далее как прошедшей ночью. Да, можно сказать себе, что всё произошедшее и продолжающее происходить с ним, начиная со вчерашнего вечера — странный удивительный сон или горячечный бред с высокой степенью достоверности, вызванный неизвестными психотропными веществами, подмешанными неизвестным же лицом неизвестно куда. Можно даже убедить себя в этом, твёрдо стоя на позициях так называемого здравого смысла. Но в том-то и дело, что подобная позиция в данном конкретном случае чревата самыми непредсказуемыми последствиями. Вплоть до несовместимых с жизнью. Ибо, посчитай он вчера ночью оборотней всего лишь игрой своего воображения и не нажми в нужный момент на спусковой крючок верного «Грача», где бы сейчас был Сыскарёв Андрей свет Владимирович? На больничной койке в Кащенко, она же «Канатчикова дача» и московская психиатрическая больница № 1 имени Н. А. Алексеева, или уже беседовал бы с ангелами и демонами на предмет, где следует пребывать его непутёвой душе — в раю или в аду? То-то же, что хрен узнаешь. Кто-то из умных людей начала прошлого века, как бы не Ульянов-Ленин, человек, устроивший последнюю революцию одна тысяча девятьсот семнадцатого года и вывернувший страну наизнанку, сказал, что материя — это объективная реальность, данная нам в ощущениях. Очень правильно сказал. Именно, что в ощущениях. Если моё материальное тело ощущает всеми своими чувствами, что оно и впрямь перенеслось на триста лет назад, а также имеет дело с сущностями и существами, о которых ранее знало лишь по сказкам и кинофильмам соответствующего жанра, то что из этого следует? Верно. Сознание, находящееся в этом теле, просто обязано принимать данные ощущения за самую что ни на есть объективную реальность, дабы до срока вышеупомянутого тела не покинуть. При этом разрешается критически объективную реальность осмысливать и всячески анализировать. А там поглядим.

Круглая в плане, деревянная, выкрашенная в ярко-голубой с белыми вставками цвет и оплетённая плющом беседка стояла на берегу небольшого, явно выкопанного пруда. На середине этого рукотворного водоёма казал из воды серую спину большой плоский камень с возлежащей на нём мраморной русалкой в натуральную величину. Ваял прелестную жительницу пресных и солёных вод явно не итальянский художник эпохи Высокого Ренессанса, но старания ему было не занимать — грудь и бёдра скульптуры поражали воображение соразмерностью иным частям тела и друг другу. Сразу было понятно, что, будучи женщиной, такая русалка легко смогла бы родить и выкормить всех трёх русских богатырей за раз, а также войти в горящую деревню и остановить на скаку небольшой табун коней.

— Наш крепостной художник делал, Ванька Игнатьев, — сказал Харитон Порфирьевич, заметив интерес Сыскаря к изваянию. — Большого таланта был человек.

— Был?

— Выкупился из крепости, спился и умер. А ведь говорил я ему, сиди, Ваня, ровно, не дёргайся, у барина Василия Лукича в крепости ты как у Христа за пазухой, а станешь ярыжным — пропадёшь, не с твоим, слабым на водку нравом, в гулящие люди идти. Не послушал. Эх, русский человек, всяк о воле мечтает, да не всякому она по плечу.

Кофе оказался несладкий, но вполне приемлемый. Колотый сахар, однако, принесли в неглубокой глиняной миске и поставили на середину круглого стола — для всех. А когда Яковлев, отпив глоток чаю, набил и с помощью огнива закурил трубку, Сыскарь понял, что жизнь налаживается. Кончатся сигареты — не пропадёт.

— Так что за дело у тебя, Харитон Порфирьевич? — осведомился Симай, опустошив примерно половину кружки и громко схрумав под это дело несколько кусков сахара. — Давай, выкладывай.

— А ты не торопись, — сказал управляющий степенно. — Ишь, торопыга. Я, может, ещё не решил, стоит ли с тобой о нём говорить. Ты, знамо дело, парень хоть куда, да больно уж шустрый, как все цыгане, на ходу подмётки режешь. Опять же товарищ теперь с тобой, человек для меня, не в обиду ему будь сказано, новый.

Сыскарь с Симаем переглянулись.

— Как знашь, Порфирьевич, — с ленцой промолвил кэрдо мулеса и закинул ногу за ногу, развалясь на лавке в свободной позе. — Дело, как говорится, хозяйское. Мы с Андрюхой не напрашиваемся. Я как раз собирался в Москву податься. Там, говорят, Брюс Яков Вилимович нынче охотников ищет вроде нас, сулит деньги немалые.

— Брюс? — переспросил Харитон Порфирьевич. — Колдун государев? Что-то ни о чём таком я не слыхал… Впрочем, ладно, ты прав, чего вокруг да около ходить. Я тебя не первый год знаю, ты меня тоже. Только смотрите, язык за зубами держите, мне огласка глупая да слухи дурные не нужны.

— Ты, Харитон Порфирьевич, поучи дворню ложки не воровать, а не нас язык за зубами держать, — сказал Симай. — Да и вообще не понимаю я твоих опасений, когда давно всем всё известно.

— Что известно? — нахмурился управляющий.

— Что Дарья Сергеевна, воспитанница князя Василия Лукича, чахнет день ото дня, и никто не знает, по какой причине, — негромко сказал цыган. — Лекари немецкие денежки берут, а толку никакого. Ты уж небось князю в город Париж отписывать собрался, что дела плохи? Да только боишься гнева его светлости, уж больно привязан Василий Лукич к воспитаннице своей. Оно и понятно. Такую красоту поискать, пол-России обойдешь — не найдёшь. Так, Харитон Порфирьевич, а? Чего молчишь?

— Всё так, — вздохнул управляющий и выбил трубку. — Чахнет Дарья, слабеет, и есть у меня подозрение, что не болезнь это. Поэтому к тебе и обращаюсь.

— Упырь? — деловито осведомился Симай.

— И не простой, боюсь. Заграничный.

— Ага. Вампир, значица.

— Он.

— Так… Вот что, Харитон Порфирьевич, давай-ка всё по-порядку. А я буду тебе в нужных местах вопросы задавать.

И управляющий рассказал всё по порядку.

На юго-востоке, за Калужской дорогой, с владениями князя Василия Лукича Долгорукого до недавнего времени граничила землица дворянина средней руки Александра Ивановича Ларионова с двумя деревеньками общим числом в двадцать восемь дворов да небольшим поместьем близ берёзовой рощи. Однако три года назад Ларионов был взят под стражу в связи с делом царевича Алексея, отголоски которого до сих пор гуляют по России, оставляя без имений, званий, а иногда и голов то одного, то другого человека, хоть не слишком знатного, хоть древнего рода — без разницы. Попал под раздачу и Ларионов Александр Иванович. По правде ли, по кривде — то неведомо, но был признан виновным в пособничестве государственным изменникам, лишён званий и владений, бит кнутом и сослан в Сибирь навечно вместе со всей семьёй. Деревеньки же с землицей отошли в государеву казну. Однако чуть менее трёх месяцев назад появился в имении Ларионова новый хозяин — француз Бертран Дюбуа. Молодой, лет двадцати пяти — семи, неженатый. По-русски говорит хорошо, почти и без акцента. Каким образом он получил в собственность бывшее владение Ларионова вместе с почти двумя сотнями крепостных душ, было Харитону Порфирьевичу неведомо. Видать, отличился на государевой службе, не иначе. Правда, ходили слухи, что мать этого самого Бертрана была чуть ли не дальней сродственницей самого Франца Лефорта, ныне покойного, а некогда, как то всем известно, личного друга царя Петра Алексеевича. Но слухи — слухи и есть, им можно верить или не верить, однако суть дела они не проясняют. Важно не это. А то, что, появившись впервые в округе, как уже было сказано, около трёх месяцев назад, этот самый Бертран нанёс соседский визит сюда, в имение князя Долгорукого Василия Лукича, где и познакомился с Дарьей Сергеевной.

— Поначалу-то всё шло хорошо, — рассказывал управляющий. — Василий Лукич давно мечтал Дарью Сергеевну замуж удачно выдать, мне наказывал, уезжая, не упустить удобного случая, ежели таковой появится. Вот я и радовался — куда уж удобнее! Француз, государем-императором обласканный, молодой, незнатный — Франц-то Лефорт тоже ведь не из дворян был, купеческого роду-племени, и Дарья наша Сергеевна, понятно, родословием похвалиться не может, а только лишь красой девичьей да природным умом и скромностью. Ну и воспитанием, знамо дело, за что отдельный поклон князю Василию Лукичу. Его стараниями девица не токмо читать и писать обучена, но и политесу, танцам, умением вести себя за столом, тому же французскому языку в известных пределах — всего и не перечесть… — Харитон Порфирьевич умолк и снова принялся набивать трубку.

Волнуется человек, подумал Сыскарь. Видать, действительно, проблема серьёзная.

«И ты готов её решать? — спросил он у себя. — А почему бы и нет? Именно этим — решением чужих проблем я зарабатываю себе на жизнь в родном двадцать первом веке. Почему должно быть иначе здесь, в веке восемнадцатом? В конце концов, это единственное, что я умею хорошо делать. И нужно благодарить бога или судьбу за то, что мне предоставляется такая возможность. Закон компенсации, вероятно, срабатывает. Типа, мы тебя, парень, с головой окунём в невыносимо трудные условия, да чего там — в полное дерьмо окунём, но шансы выжить и даже заработать денег всё же предоставим. Чтоб всё по справедливости. И вот, пожалуйста. Сначала встреча с Симаем, без которого он вряд ли бы справился с оборотнями, теперь — с Харитоном Порфирьевичем. Чего дальше ждать? Возможности вернуться домой? Мысль интересная, надо бы обдумать её на досуге, а то и с Симаем обсудить.

Если неведомая сила забросила Сыскаря на триста лет назад, то, может, найдётся и такая, что вернёт обратно? И, кстати, почему неведомая? Это для его она неведомая, а Симай ночью говорил, что, мол, о чём-то подобном слышал. Расспросить бы его поподробнее. Если сам не знает, может, подскажет, кто может знать. В конце концов, это, блин с чебурашкой, закон — если совершено определённое действие, то должно быть и противодействие. Если есть яд, то найдётся и противоядие, а на каждый снаряд — своя броня. Потому что мысль о том, что придётся теперь проживать свою жизнь здесь, в первой половине восемнадцатого века, одному, без Светланы, настолько невыносима, что её не то что серьёзно обдумывать — на край сознания пускать не хочется. Пусть сидит в самом тёмном углу и не высовывается».

Тем временем Харитон Порфирьевич снова набил трубку и принялся возиться с огнивом.

— Разрешите помогу. — Сыскарь достал сигарету, прикурил от зажигалки и протянул её управляющему. — Вот сюда нужно нажать, — показал, — и выскочит пламя. Никакого колдовства. Газ сжат до состояния жидкости и поджигается точно, как в огниве, с помощью искры. Английские колонисты в Америке придумали. Они ребята умелые, рукастые, и голова у них на месте.

— И пьют небось меньше нашего, — проворчал Харитон Порфирьевич, раскуривая трубку и с явным сожалением возвращая зажигалку Сыскарю. — Зело полезная вещица. А сама из чего сделана? Ни на дерево, ни на железо не похоже.

Упс, подумал Сыскарь, как же тебе, дорогой, о пластмассе-то доступно поведать…

— Смола это такая, затвердевшая, — нашёлся он. — С дерева, которое только в Америке растёт. И то не в Северной Америке, а в Южной. По берегам великой реки Амазонки. Что до пития, то пьют колонисты американские не меньше нас, однако… — Он осёкся, неожиданно сообразив, что разговор на данную тему может далеко увести. Как объяснить управляющему княжеским имением в России 1722 года принципиальную разницу между человеком свободным и подневольным, а то и вовсе крепостным? Сыскарь не слишком хорошо знал историю США, но помнил и понимал, что добиться независимости в войне с Англией — самым, пожалуй, мощным государством в мире середины восемнадцатого века — могли только внутренне свободные люди. А свободному человеку пьянство ни к чему, он на себя работает. Взять, к слову, то же казачество российское того же времени. В смысле этого, в котором он сейчас находится. Одна тысяча семьсот двадцать второй год, повторим. Много, интересно, среди донских или иных казаков алкоголиков по сравнению с остальным, в массе своей крепостным, русским людом? Статистики, понятно, под рукой нет и взять её неоткуда, но можно и так догадаться, что меньше. И не просто меньше, а зело, как нынче говорят. Вот жизнь у тебя пошла, господин частный сыщик, усмехнулся он про себя, всего-то дал прикурить человеку, а до каких глубин успел мыслию нырнуть — аж до пьянства извечного российского, будь оно неладно.

— Стараются не похмеляться, если с вечера перебрали, — всё-таки закончил он начатое. — Да и по неделе без просыху, как мы, не гуляют.

— По неделе ещё ладно, — сказал Харитон Порфирьевич, — то всего лишь малый запой. А вот когда большой, до месяца… — Он вздохнул. — Ладно, что-то не туда мы свернули, давайте ближе к делу.

— Давайте, — согласился Сыскарь.

Харитон Порфирьевич продолжил рассказ. Собственно, там уже и рассказывать-то особо было нечего, и голые факты сводились к следующему. В первый месяц Бертран Дюбуа трижды посещал имение князя Долгорукова, всякий раз под присмотром или самого Харитона Порфирьевича или специально назначенной мамки виделся с Дашей, и всё было хорошо — дело явно шло к сватовству. Но потом Бертран уехал по делам в Москву. Не было его вроде и недолго — всего-то две седмицы. Но вернулся он оттуда совсем другим человеком. Во-первых, изменился внешне — очень уж побледнел, глаза запали и заблестели каким-то неестественным светом. Речь, до этого плавная и мягкая, зазвучала отрывисто и даже грубо. Опять же, совсем перестал днём приезжать — только поздно вечером, когда солнце уже пряталось за лесом, и не верхом, как раньше, а в закрытой карете. Собственно, один только раз после своего возвращения из Москвы и приезжал. Но этого Харитону Порфирьевичу вполне хватило, чтобы запомнить.

— Так вышло, что пришлось мне их тогда наедине оставить, никак иначе было нельзя. Час или около того пригляда не было, и о чём там промеж них речь шла или что делалось — мне неведомо. Только больше месяца, считай, как он здесь не показывается, — закончил он. — И за это время Дарье Сергеевне становится всё хуже и хуже. Она не жалуется, но я-то вижу. И это, Симаюшка, как мне кажется, не просто любовные страдания. Вернее, не только они.

— Днём из дома она выходит? — деловито осведомился Симай.

— Пока — да. Но всё реже и ненадолго. Боюсь, как бы не поздно было.

— А чего ж ты раньше за мной не послал?

— Раньше… Раньше мне такие мысли и в голову не приходили. Да и сейчас, правду сказать, не уверен.

— Не уверен он… Ладно, будем разбираться. Ежели, знамо дело, ты нас нанимаешь. Нанимаешь или как?

— Э… а сколько возьмёшь?

— Недорого, как со своего. Десять рублей. Это ежели подозрения твои не подтвердятся и Бертран нормальным окажется. Мало ли, всяко быват. А вот ежели это то, что мы с тобой оба думаем… Тут дороже станет, сам понимашь. Француз, судя по тому, что ты рассказал, птица непростая, высоко летает. Такому осиновый кол в сердце вбить… — Он сокрушённо покачал кудлатой головой. — Это тебе не упырь деревенский обыкновенный.

— Цену не набивай, — сказал Харитон Порфирьевич ровным голосом. — Сколько?

Симай назвал сумму.

Харитон Порфирьевич замер с приоткрытым ртом.

Сыскарь чудом сдержался, чтобы не присвистнуть.

— Ну ты, кэрдо мулеса, совсем, видать, бога не боишься, — выдохнул управляющий. — Совесть потерял окончательно. Да за эти деньги я дюжину таких, как вы, найму.

— Найми, — ухмыльнулся Симай. — Ты найми, а я посмотрю, как у тебя это получится…

И начался торг.