Глава 3
Вторник, вечер
Проводив Сергея Сергеевича, Андрей не спеша сполоснул чашки, убрал печенье и рассеянно опустился на кухонную табуретку между столом и плитой. Последние полчаса он двигался скорее по инерции, чем осознанно: ходил по комнате, сметал крошки, делал что-то еще… Он не помнил, как открыл кран, как поставил чашки на полку, – не помнил почти ничего. В мозгу пульсировала лишь одна мысль: «послезавтра, в двенадцать».
Послезавтра, в полдень, Сергей Сергеевич принесет «экспериментальную модель», – уж это название Андрей заучил крепко-накрепко – и интеллект-статус повысится. Конечно, не до ста пятидесяти, но даже прибавка в пять-семь баллов была бы настоящим чудом. А чуда Андрей желал всем сердцем. Когда видишь чудо, появляется и вера.
Он посмотрел на будильник – секунды сменялись фантастически медленно. Минуты, без толку моргая, вообще застыли на месте. В левом окошке оцепенели единица и четверка: начало третьего. Вечера не дождаться. А послезавтра – это так далеко, что и представить трудно.
Андрей заставил себя встряхнуться и, переобувшись, вышел на лестничную площадку. Собственно, площадкой это назвать было нельзя: по этажу тянулся узенький коридор с бордовыми прямоугольниками дверей и двумя лифтами в торце; где-то посередине, за такой же дверью, находилась пожарная лестница. Понятно, что в отсутствие пожара ею не пользовались.
Ни в коридоре, ни в подъезде Андрей никого не встретил. Он не особенно интересовался тем, сколько народу живет в его доме, порой он не знал, какие квартиры на этаже заняты, а какие свободны. Соседи появлялись и исчезали, переезжали в другие блоки, кто – поближе к работе, кто – потому, что надоел вид из окна. Андрей был уверен, что из всех окон видно одно и то же, и никуда особенно не рвался. На новом месте пришлось бы как-то знакомиться, как-то привыкать, а это его тяготило.
Прожив в тридцать седьмом блоке больше десяти лет, он завел пять или шесть приятелей, с которыми иногда обсуждал фильмы. Это было скучновато, но не очень обременительно, как и вся его жизнь – вплоть до сегодняшнего дня.
К двадцатым числам мая наконец потеплело. Мужчины сняли надоевшие черные ветровки и ходили в рубашках. Женщины красовались в удивительно похожих розовых блузках. По сути, это была одна и та же кофта, растиражированная в умопомрачительном количестве. Блузы появились в гуманитарной лавке где-то в марте, еще в холода. Тогда все носили пальто – синие и коричневые, прошлого завоза, – и, в надежде приобрести к лету нечто оригинальное, бросались на розовый эрзац-шелк, как голодные. Женщины знали: на всех может не хватить. Но в этот раз хватило. Блузки были в витрине, блузки были на юных кокетках и старых грымзах, и даже на некоторых мужиках – в слегка перешитом виде. Вся улица была нежно-розовой, и от этого поднималось настроение.
«Блузки – точно товар», – машинально отметил Андрей. Если б они еще были разными… Но Сергей Сергеевич сказал определенно: основное свойство товара в Новейшую Эру – это изобилие. Изобилие было налицо.
Андрей, насвистывая, завернул в гуманитарку и взял пачку сыра. К соседнему прилавку стояла очередь, там давали растворимый кофе, и он подумал, не прихватить ли пару банок – себе и Никите Николаевичу. Однако люди брали коробками, обслуживали их медленно, и он пожалел времени.
К профессору, бывшему сменщику, Андрей собирался уже давно, да все как-то откладывал. Сегодня оставаться дома было невозможно, и ноги сами несли его в гости.
Никита Николаевич жил в тридцать шестом блоке, напротив через шоссе от тридцать седьмого. Андрей пересек дорогу по застекленному мосту и, миновав стандартный двор с каруселью и песочницей, зашел в подъезд.
Профессор открыл сразу, словно стоял под дверью и кого-то ждал. Впрочем, если и ждал, то явно не Андрея. В глазах Никиты Николаевича был страх. Он так и вышел на лестницу – заранее испуганным.
Испуг постепенно сменился удивлением, и профессор, расслабляясь, длинно выдохнул.
– Чего тебе, Андрюшенька?
– Я… это… не вовремя я, Никита Николаевич?
Профессор подвинул Андрею тапки и не оборачиваясь потащился в комнату. Сзади он выглядел еще хуже – жалкий, немощный старик. На сутулой спине, даже сквозь жилетку, проступали острые углы лопаток. Брюки висели на одном ремне, и так трепались, точно в штанинах были не ноги, а проволока.
– Я вам, Никита Николаевич, сыру принес, – сказал Андрей, доставая из кармана влажный сверток.
– Сыр?.. – озадачился профессор. – У меня есть. Спасибо, положи куда-нибудь.
– Как у вас дела, Никита Николаевич?
– Дела?.. – опять задумался он. – Плохо, Андрюша. Чего скрывать, плохо. Особенно теперь, когда уволили.
– Это случается. ИС то понизится, то повысится… Его не угадаешь. В следующем месяце, глядишь, больше будет. Чумаков вас обратно возьмет.
– Сомневаюсь, – сказал Никита Николаевич. – И насчет Чумакова, и насчет статуса тоже, будь он проклят. Ты садись. Хочешь – в кресло, хочешь – на кровать. Где тебе нравится.
Типовая мебель была расставлена по шаблону, и путь от двери до кресла Андрей прошел, как у себя дома: на третьем шаге обойти угол шкафа, на пятом – вильнуть влево от круглого стола. Он все-таки выбрал кресло. Сидеть на чужой кровати было не очень удобно.
– Никита Николаевич, а что же вы старые вещи с собой не привезли? Когда из центра сюда переселялись.
– Им тут делать нечего, – хмуро произнес профессор. – Они из прошлого, а его уже нет. Впереди, Андрюшка, у нас только будущее. Одно сплошное будущее, – добавил он с непонятной горечью. – Чего там новенького?
– Где?
– Ну… там, – он показал большим пальцем то ли за окно, то ли в небо.
– Ничего, – растерялся Андрей. – Вообще, убили кого-то.
– Н-да? – Никита Николаевич прилег на кровать и скрестил руки на груди. – И кого же у нас могут убить?
– Павлова какого-то.
– Аристарха?!
Профессор вскочил и, беспомощно подвигав руками, сел обратно.
– Аристарха, – подтвердил Андрей.
– Из тридцать седьмого?
– Да, он в моем блоке жил. В тридцать седьмом.
– Боже… Его-то зачем?.. Он-то что?.. А это точно?
– Ко мне сегодня полицейский приходил, – с гордостью поведал Андрей. – Допрос мне делал, чтоб убийцу найти. Сказал, из моего окна все видно. А я не видел… А кто этот Павлов?
– Аристарх? Так, человек был… Чер, вроде нас с тобой. Убийцу они, значит, ищут? Ну-ну.
– Никита Николаевич, вы как будто сами что-то знаете?
– Не знаю. Сомневаюсь… Слишком их много, этих несчастных случаев. Вот и с Аристархом… Вот и он угодил.
– Нет, Никита Николаевич, полицейский сказал – убили.
– Что он еще сказал?
– Это я говорил, а он спрашивал. А я – что?.. Я у окна не дежурю. Зато про женщину ему рассказал.
– При чем тут женщины?! – рассердился профессор.
Андрей задрал ногу выше подлокотника, так, чтоб было видно с кровати.
– Штаны из-за нее порвал, – пожаловался он.
– Да, штаны жалко, – покачал головой профессор. – Красивая была или так себе?
– По голосу – очень красивая. Бойкая такая, звучная. А лица не разглядел. Пока лез, пока за патрулем бегал…
– Стоп, стоп! Снова и по порядку. – Андрей пересказал вчерашнюю историю с того момента, как вышел из линейки. Все, что было раньше, он пропустил – в противном случае пришлось бы начинать с конца Новой Эры.
– Паршиво, – помолчав, заметил профессор. – Могу поспорить, девица была симпатичная.
– Мне тоже обидно. Брюки вот изуродовал, а толку…
– Дурак. Тебя патрульная машина спасла. Незнакомка в кустах – это не к добру. Они у тебя еще будут, незнакомки. И друзья, неизвестно откуда взявшиеся. Раз уж прицепились, не отстанут. Запомни, Андрюша: к лучшему жизнь меняется только в центре. А у нас – нет, у нас тут другое. И если вокруг начинают происходить всякие странности, не надейся, что это совпадение.
– Да ладно вам! Какая-то дамочка на детской площадке…
– Не понимаешь? Хорошо, что не понимаешь. Тебя это не касается. Понюхают и отвяжутся. Но все же, Андрюша, будь осторожен, прошу тебя. Не рвись ты никого спасать!
– Постараюсь.
Он сказал это лишь для того, чтоб не тревожить старика. Похоже, профессор совсем расклеился.
«Вот оно, понижение статуса, – подумал Андрей. – Сам Никита Николаевич, наверно, и не замечает для него все по-прежнему. А со стороны… страшно это. Глупеет профессор, на глазах глупеет. Окончательно и бесповоротно».
– Я из ума не выжил!! – Профессор капризно тюкнул кулачком по колену и, поднявшись, подошел к креслу. – И ты меня не жалей!
– Да я ничего, Никита Ник…
– И не смотри на меня так! Я что, не понимаю? Смотрит он на меня!.. На работе обсуждаете небось? «Бедный профессор! Статус у него упал!» А я не против. Ниже статус – крепче сон. Кто не в меру высовывается, с тем происшествия разные случаются. Подоконники сами собой намыливаются, товарищи попадаются вспыльчивые, с ножницами и колотушками…
– С какими колотушками, Никита Николаевич? – опешил Андрей.
– Которыми по башке лупят. Все! – отрезал он. – Разболтался я.
«Вот уж правда, – подумал Андрей. – Старик-то не просто опустился – натурально, спятил. Сначала в черы записали, а теперь он и среди черов почти ноль. Есть от чего свихнуться».
Андрей пожевал губами, нерешительно погладил грубую обивку кресла и, проклиная себя за длинный язык, сказал:
– Я вам помогу, Никита Николаевич. Про статус – это не шутка была. Его на самом деле можно повысить. Ученые специальный приборчик изобрели, но он пока под секретом. Я тут с одним хорошим человеком познакомился…
– Та-ак, – протянул профессор. – И когда ты с ним познакомился?
– Сегодня. Он после полиции пришел. Да вы не волнуйтесь, это мой новый наставник.
– У тебя еще и наставник поменялся? – спросил он, сузив глаза.
– Его Эльза привела. Ну, Эльза Васильевна, моя старая… то есть она не старая, конечно…
– Ближе к делу!
– Наставник хороший, он мне ИС поднять обещал, – волнуясь, затараторил Андрей. – Насколько – неизвестно, как уж получится. Меньше-то не будет. Но это тайна!
– Тайна, хорошо. Что еще он тебе обещал?
– А этого мало?! Или вы не верите?
– Почему же?.. – грустно сказал профессор. – Придет добрый дяденька, обмотает тебе голову проводами, и ты станешь умнее. Обычное дело. Кстати, когда он придет?
– В четверг. В двенадцать часов.
Андрей уже каялся, что проболтался. Не стоило все-таки рассказывать безумному старикану про «экспериментальную модель». Ведь просил же его Сергей Сергеевич! А он как дырявый мешок. Такой большой секрет – и такому больному человеку.
– Послезавтра, в двенадцать, – повторил профессор как бы для себя. – Чаю попьешь?
– Я дома уж напился. Так что с приборчиком, Никита Николаевич? Рискнете?
– Спасибо за заботу, Андрюшенька. Не переживай, я в полном порядке. На конвертере – всем привет и так далее… Ну, ты молодой, тебе со мной неинтересно. Проведал, и ступай.
– Ага… пойду.
– Иди, Андрюша, иди.
Никита Николаевич довел его до двери и подтолкнул ногой ботинки.
– Про новые знакомства… – молвил Андрей. – Мне что ж, ни с кем не знакомиться?
– Знакомься, если хочешь, – ответил профессор, и Андрею почему-то стало не по себе. – Четверг, да? ровно в двенадцать?
– Ровно, – кивнул он, выходя в коридор.
Андрей редко о чем-то сожалел, но сегодня ему казалось, что он ошибся по-крупному. Да, про экспериментальную модель надо было молчать, а то как с психом свяжешься… И зачем, спрашивается, таскался?
Преодолев последние ступени надземного перехода, Андрей остановился возле стеклянной стенки и посмотрел на шоссе. Внизу проносились яркие, как игрушки, автомобили: полосатые «под зебру», пятнистые «под леопарда» и вовсе неописуемых расцветок. В город и из города машин ехало примерно поровну. Строго говоря, там, где стоял Андрей, тоже была Москва – юридически, географически и как угодно, однако городом в окраинных районах называли только центр. Город – это место, где живут люди, владеющие личным транспортом. Место, где живут люди без транспорта, – это блок. В блоке живут черы.
Послезавтра, подумал Андрей. Подумал – и почувствовал что-то щемящее, похожее на неуловимую вибрацию.
Он представил, как внутри, в голове или в животе – неважно, заводится некий моторчик. Скоро моторчик закрутится и понесет его в центр. Пусть медленно. Лишь бы вырваться из блока. Послезавтра…
* * *
– Выкобениваешься, Царапин?
Вопрос прозвучал так близко, что Илья вначале принял его за реплику героя из сериала.
– Вы чего, овчарки лишайные, мозгами попутались?! – прошипел он. – Только недавно вызывали, и опять… Ни минуты покоя!
Затем выключил монитор и, придавив микрокнопку в часах, сказал:
– На связи… Не выкобениваюсь я. Лежу, никому не мешаю. Телик смотрю.
– Телемонитор надо было обычный брать, как у всех соседей, а ты самый модный хапнул. Хуже ребенка!
Голос звенел в районе левого уха и резонансом разносился по всему черепу.
– Через Сеть определили? Вы мой монитор не трогайте. Имею право. Лимит по карте я рассматриваю как свои командировочные.
– Рассматривай как хочешь, – вяло отозвался голос. – Я тебя не для этого вызвал.
– Догадываюсь, – буркнул Илья в браслет. – Что-то срочное?
– Во-первых, мы решили облегчить тебе задачу. Завтра организуем подставочку – будет возможность сойтись с объектом поближе. И попробуй ее упустить!
– Завтра я иду на конвертер, – возразил он. – Дерьмо в чан заливать. Сами же велели…
– Опоздаешь немножко. Подробности получишь позже, это не главное. Главное – то, что во-вторых. Тебе поручается акция устранения.
– Как-как? Устрашения?
– Ты все понял, Царапин. Прекрасно понял. И незачем переспрашивать. Лучше, если это будет несчастный случай, правда, на такой класс я не рассчитываю. Сойдет и бытовуха. Адрес запоминай сразу…
– Погодите! Вы что же, палача из меня делаете?!
– Универсала, – веско произнесли в динамике. – Надо уметь не только щупать, но и за горло брать. Все надо уметь.
– Нет.
– Да, гражданин Царапин, да, – сказал голос, особо выделив слово «гражданин».
Намек был вполне ясен. Выбора ему не оставляли.
Как и в тот раз, в самом начале. Тогда он тоже не выбирал. Ему просто объяснили, чего от него хотят, и он согласился. Но это не было ответом на вопрос, потому что и самого вопроса не было. Никто не ожидал, что он откажется, – потому, что отказаться Илья не мог.
– Адрес… – раздалось за ухом.
– Да… – выдавил он. – Говорите, я слушаю.
Ему назвали номер блока, дом и квартиру. И пожелали удачи. Кто называл, кто желал – Илья не имел об этом ни малейшего представления.
За все время сотрудничества с «неотложкой» он видел лишь двоих, и то в сумерках, без лиц. Его перевозили в закрытой кабине, водили по глухим коридорам, всегда – с завязанными глазами. Он даже оправлялся, не снимая повязки. Это было противно, но все же не так, как тридцать лет каторги.
Когда огласили приговор, стоявший рядом охранник ввел Илье антишок. Возможно, в инъекторе было что-то еще – после укола Илья почувствовал симпатию ко всему миру, включая судейскую комиссию. С этим настроением он и добрался до «шкатулки» – узкой комнатки с мягкими стенами. Там Илья мог биться головой сколько угодно. И он бился. И выл, и катался по полу – тоже мягкому…
Адвокат предупреждал, что наказание будет серьезным. По мнению Ильи, серьёзно – это лет пять или семь, и не на каторге, а в обычной тюрьме. Больше трешки ему никогда не давали, и семилетка была бы для него достаточно суровой карой. Но не тридцать.
Прежде, получая то двушку, то трешку, Илья почти не расстраивался, ведь он рисковал сознательно. Вор ворует, полиция ловит – в этом была какая-то глубинная справедливость, некое подобие закона природы.
Иногда охотник побеждал, и Илья, с прибаутками, с воздушными поцелуями в сторону судейской комиссии, отправлялся в тюрьму. Больше всего ему нравилось судиться на западе Европы. Тюрьмы там были хорошие, во многих устраивали «день открытых дверей». Этот праздник называли по-разному, но аббревиатура «DOD» была единой для всех языков. В тюрьмах вообще принято сокращать слова. Быстрее говоришь – быстрей понимают.
ДОД в тюрьме – это то, ради чего стоит соблюдать дисциплину, участвовать в общественно-полезных работах и улыбаться охранникам. В ДОД на территорию пускали всех: торговых агентов, независимых священников, друзей и жен, а также шлюх и честных нимфоманок. Посетители приносили с собой всякие порошки и таблетки полумедицинского назначения. После обеда в камерах пыхтели и стонали, и до следующего ДОДа заключенные смотрели забавные цветные сны – разумеется, не без помощи порошков.
Руководство на подобные шалости закрывало глаза – ДОД снимал стресс эффективней, чем сотня психологов. По крайней мере, это было лучше, чем массовые побоища и столь же массовые изнасилования.
Однако Илья ни разу не слышал про «дни открытых дверей» на каторге. В неосвоенных районах центральной Австралии никого, кроме ящерицы, в гости не пригласишь.
«Наверно, я не выживу, – решил Илья. – Или не доживу, если в этом есть какая-то разница».
Тридцать лет за то, что всегда оценивалось не выше трех. Пожалуй, на каторге эта история будет иметь успех. Илья воскресил в памяти роковую строку из выставочного каталога:
«М. Куркина. ЖИРАФ ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЙ. Середина XXI века Новой Эры. 20х18 см. Холст, масло».
Многие считали этот случай курьезом, но для Ильи он стал катастрофой. По какому-то идиотскому совпадению, в ту самую минуту, когда Илья взламывал охранную систему Пражского музея, в Южно-Сахалинске состоялась конференция ЮНЕСКО, объявившая «Жирафа» достоянием мировой культуры. Когда Илья упаковывал картину в пенал, она уже не принадлежала частному коллекционеру Солу Вайсбергу, она являлась собственностью Тотальной Демократической Республики.
Если б Илья отложил поход в музей на пару часов, все было бы иначе. Старое воровское правило «крадешь у Республики – крадешь у себя» он соблюдал отнюдь не из кокетства. Покушений на государственное имущество правосудие не прощало. Тридцать лет каторги – за картинку размером двадцать на восемнадцать. Аккурат по месяцу за квадратный сантиметр, подсчитал Илья. Сама художница, госпожа Куркина, едва ли потратила на нее и сотую часть этого времени.
Илья лежал на мягком полу «шкатулки» и плакал от отчаяния. И тут появились эти двое. Точнее, сперва погас свет.
В полной темноте ему рассказали про эпидемию среди черов и про неотложную психиатрическую помощь – не то, чтобы очень секретную, но как бы слегка негласную. Илья еще не знал, чего от него хотят, но заранее был готов на все. Другой возможности избежать каторги ему бы не представилось. Илье завязали глаза и куда-то отвезли. Через месяц, после короткой подготовки, его отпустили – с новыми документами и первым заданием. Задание было легким, почти смехотворным. Ему поручили какую-то мелочь: встретиться, познакомиться, выспросить…
Голос во вшитом динамике обещал когда-нибудь отпустить его по-настоящему, насовсем. Временами ему казалось, что этот счастливый миг уже близко. Впрочем, собеседников Илья не видел. Врали они или говорили правду – он не знал.
Теперь он понял: ему врали. Он и так не принадлежал себе, и у хозяев не было причин специально мазать его кровью, чтобы привязать крепче. Крепче уже некуда. Его элементарно продвигали по службе – из простых наблюдателей в… исполнители?.. В «универсалы», так сказал голос под кожей.
Илья дошел до кухни и налил в чашку воды. Жадно выпил и налил вторую – это позволяло отложить окончательное решение еще на несколько секунд.
Выполнить работу качественно – значит убивать и дальше. Завалить дело – значит поехать на каторгу. Можно удрать, но кто поручится, что вместе с динамиком ему не вшили маячок? Можно достать терминал и учинить скандал на всю Сеть. Только что он поведает миру? Лиц не видел, имен не знает… И даже если люди поверят, каторги ему не избежать. Такие приговоры не обжалуют.
У Ильи снова не было выбора – как и в тот день, когда в камере погас свет и открылась дверь…
Он достал из выдвижного ящика здоровый хозяйственный нож и попробовал лезвие на ноготь. Совершенно тупое. Илья поискал в шкафчике точилку. Загадал: найдет или не найдет?
Точилки в доме не было, и это значило… это значило, что…
– Значит, чер умрет больно, – сказал Илья вслух.
На улице происходило какое-то розовое столпотворение. Половина женщин щеголяла в одинаковых кофтах – зрелище было и смешным, и жутким. Илья провел в окраинных блоках уже достаточно, но такого единообразия в одежде еще не видел.
«Черы все глупеют и глупеют, – отметил он с брезгливостью. – Однако „неотложке“ надо подумать о методах более гуманных. Черы – пусть безмозглые, но все-таки люди, и резать их, как скот, не годится».
Илья вышел на площадке семнадцатого этажа и остановился у двери с рукописной табличкой: «Тарасов А. В. ЧЕР».
– Ох ты, боже ж мой… – язвительно пробормотал. – Оскорбленное самолюбие, да?
Он положил палец на звонок, но передумал и врезал ногой по металлической пластине замка. Дверь, вместо того чтобы затрещать, легко распахнулась и ударилась о какие-то коробки в прихожей.
– Открыто! – крикнули из квартиры.
– Еще бы…
Илья отпихнул коробки и неслышно сдвинул ручку замка. Затем расстегнул на рубашке среднюю пуговицу и достал завернутый в газету нож.
– Открыто, что вы там стоите? – раздалось из комнаты.
– Уже нет… – Он бросил газету на пол и, заглянув для порядка на кухню, протиснулся между шкафом и углом кровати.
Посторонних в квартире не было. Чер Тарасов занимался не то генеральной уборкой, не то переездом – повсюду лежали какие-то тряпки, омерзительно заношенные носки, книжки, перевязанные бечевкой пачки дешевой серой бумаги и прочее барахло. У стены возвышалась стопка из картонных ящиков, вероятно набранных в овощной лавке.
Чер оторвался от полупустой коробки и посмотрел на Илью – иронично, поверх допотопных очков в роговой оправе. Тарасову было около шестидесяти, но он был еще крепок – с крупным лицом, большими руками и довольно мощным торсом. Очки его только портили.
– Вот такие вы, да? Неотложка…
Ножа Тарасов не испугался, и это было неприятно.
– А я вас завтра ждал, – сказал он. – Ошибся.
Тарасов снял очки и покусал толстую дужку. Без очков он выглядел солидней.
– Мы с тобой нигде не встречались? – спросил Илья. – Погоди… Ты вчера на конвертере не был?
– Был.
– Ты работаешь? Ну вот, статус у тебя приличный.
Илья повернулся к ящикам и полоснул ножом по влажному картону. Внутри оказались те же пачки бумаги.
– И чего тебе неймется, чер Тарасов? Не жизнь – красота! Линейка – бесплатно, сел и поехал. В лавке тоже все бесплатно. Харчи, шмотки – чего душе угодно! Хочешь – ходи на работу, не хочешь – на кровати валяйся, кино смотри с утра до вечера. А ты мешаешь…
– Кому же я мешаю?
– Всем! Всем мешаешь, чер.
– И тебе?
Тарасов говорил, как нормальный человек, и вел себя тоже – как нормальный, но Илья знал: это фикция. Ему еще на первом инструктаже объяснили, что настоящее сумасшествие умеет маскироваться. Тот, кто гуляет по улице без трусов или мнит себя Наполеоном, практически безвреден. Хуже с такими вот «нормальными». Пока они не начнут действовать, их не определишь. А когда начнут, бывает уже поздно.
– Ты обществу мешаешь, – нашелся Илья.
– А общество твое – это кто?
– Вообще… – он широко повел рукой. – Люди.
– А я – кто?
Илье захотелось ответить позаковыристей, но на ум ничего не пришло.
Пора кончать, понял он. Этот восьмидесятибалльный дебил нарочно голову дурит, отвлекает.
– Мне не избежать… – сказал Тарасов. – Судьба человека не может отличаться от судьбы человечества. Сознательное упрощение… автоэнтропия, если угодно, и как результат – самозаклание. Я к твоим услугам, палач.
Илья кончиком ножа почесал себе спину.
– Я не палач.
– Тогда санитар. Любая мотивация хороша, если она действенна.
– Тарасов… сколько у тебя баллов?
– Ты в курсе. – Он медленно надел очки и расправил плечи. – Режь меня, санитар. Спасай свое общество.
Что-то было не так. На месте врача Илья, без сомнения, поставил бы диагноз «болен мозгами». Но сейчас он играл роль не медика, а судьи, и диагноз приравнивался к смертному приговору. Тарасовым, конечно, надо было заниматься – лечить, лечить и лечить. Но не убивать. Если казнить всех странных людей, то на Земле, считай, никого и не останется.
– Царапин! – проскрежетало в динамике. – Ты сделал?
– Нет… – обронил он.
– Связь!
Илья выругался и, нажав кнопку, ответил:
– Нет еще. Но я на месте. Кое-что выясню…
– Царапин, не трепись с ним. Выполняй и уходи. Быстро!
– Начальство беспокоит? – улыбнулся Тарасов, снова снимая очки.
– Что ты молчишь, Царапин? – гаркнули за ухом. Тарасов, глядя на Илью, затрясся от безмолвного смеха и потянулся к карману, из которого торчал белоснежный платок.
– Царапин! Вопросов объекту не задавать! – надрывался динамик, тревожа какой-то хилый нерв возле уха. – Объект опасен. Предупреждаю тебя, Царапин!..
– Да все, все!.. Все! – повторил Илья, прижимая часы к подбородку.
Он на секунду выпустил чера из поля зрения, а когда шевельнулся, увидел, что тот находится гораздо ближе, чем раньше. Тарасов завершал длинное движение правой кистью, в которой вдруг что-то блеснуло. Не позволяя себе анализировать, Илья выбросил вперед руку с ножом, выбросил так резко и далеко, как только мог. И, почувствовав, что попал, провернул лезвие в обе стороны.
Рефлексов за четыре года спокойной жизни он не утратил. Илье приходилось сидеть не только на западе Европы, но и в местах менее комфортных, например, в Африке или на юге Камчатки, где слово «юг» кажется издевательством. Правильно вести себя в тюрьме Илья научился еще в первый срок, и особых проблем у него не возникало, но, кроме проблем особых, были и рядовые, каждодневные – они-то и дали ему множество полезных навыков.
Голос за ухом все говорил и говорил, но Илья уже не слушал. Голова кружилась от зуда, и чтобы как-то занять руку, он продолжал колоть тело – сначала сползающее, а потом и лежащее. Силы в этих ударах было меньше, тупой нож не входил и на половину, но прежде чем Илья выдохся и упал в кресло, вся комната покрылась мелкими бордовыми брызгами.
– Заткнитесь вы там… – прошептал он.
– Выполнил? Как?
– «С особой жестокостью», – безразлично произнес Илья.
– Результат гарантирован?
– Да уж…
– Хорошо, уходи. Не забудь о следах!
– Не забуду. – Он внимательно осмотрел заляпанные ладони. – Следы уберу. Вот отмоюсь ли…
– Что?! Царапин, что у тебя?
– Ладно… отбой.
Тарасов, распластавшись, занял все свободное пространство, и чтобы выйти из комнаты, Илье пришлось оттаскивать его в сторону. Правый кулак мертвого чера задел за ножку кровати, и из него что-то выскользнуло. Илья присел на корточки и подцепил предмет ножом.
Одна из дужек отломилась, а стекла были измазаны кровью, и уже не блестели.
Зайдя на кухню, Илья пустил воду и нагнулся над раковиной. Поплескавшись минут десять, он достал расческу и машинально причесался.
Нож он хотел протереть и оставить в квартире, но, поразмыслив, завернул в принесенную газету и сунул обратно под рубашку.
Оказавшись на улице, Илья еще раз посмотрел на свои руки. Чистые. Не очень-то он и замарался.
