7 декабря 2207 года
Утром нас разбудил грохот открываемой двери. Бронепоезд замедлял ход, скрежеща и шипя, словно металлический дракон. В проеме появился Зимин с клинком наголо. Сказал коротко:
– Выходите.
За дверью ждали еще несколько человек, все с оружием наготове. Нас провели по вагону и вытолкнули наружу. С непривычки дневной свет больно резанул по глазам. Пока мы терли их, привыкая, конвоиры ждали, окружив нас со всех сторон.
Бронепоезд стоял в степи у низкого длинного здания, сложенного из медных блоков. Вокруг бегали люди, волокли ящики и мешки, прыгуны тащили груженые повозки. Нас повели вдоль состава, мимо окутанного паром локомотива, и я наконец узнал, куда мы прибыли.
В полукилометре от нас высилась стена, защищающая Перевал. Но это был вовсе не тот невысокий, собранный в авральном темпе заплот, что возводился против хрустальных червей.
Теперь Перевал перегораживала высоченная, вровень со скалами, медная стена, подпираемая могучими контрфорсами. Поверху ее шли ряды бойниц, укрытых черепичной кровлей, а по бокам высились мрачные и величественные башни, на которых развевались знамена с символикой ВКС.
В стене имелись узкие ворота, над которыми нависало забрало с косыми бойницами. К воротам вела мощенная металлическими плитами дорога, запруженная людьми и повозками. Станция, куда прибыл наш бронепоезд, имела несколько путей, и на всех них стояли составы, один другого причудливее. Я заметил еще один бронепоезд, без пушек, но зато с катапультами на открытых платформах.
Пока нас конвоировали к воротам, я все пытался отыскать среди снующих туда-сюда людей знакомых, но то ли их не было, то ли я не узнавал никого… Впрочем, трудно разглядеть в бородатом латнике, облаченном в доспехи и шлем, какого-нибудь техника штурманской группы эвакотранспорта «Русь», с которым ты играл в пространственный футбол в сферическом зале 3D-гимнасиума.
А вот нас, похоже, узнали. Несколько человек даже бросили свою поклажу, застыв, точно вкопанные, а какой-то горбоносый, по самые глаза заросший густой черной бородой мужчина в мохнатом плаще, скроенном из полосатой шкуры неизвестного мне животного, попытался заговорить с нами, но Зимин молча отодвинул его, выразительно потрясая мечом.
В воротах бдительная стража в глухих колоколообразных шлемах выставила звенчи и не успокоилась, пока не проверила у наших конвоиров «документы» – в этом качестве выступали полированные бронзовые лепестки, носимые на шее и запястье левой руки. Такие «бэйджики» были тут у всех. Память снова услужливо подсказала нужное словечко: «пайзца».
– Да-а, друг Цендорж, похоже, изменился не только город, но и люди… – с усмешкой сказал я монголу. Тот молча пожал плечами.
Миновав ворота, мы оказались на замощенной площади, с которой открывался вид на знакомое плоскогорье. Знакомое? Я не смог сдержаться и удивленно присвистнул.
Все пространство от леса до реки, некогда пустынное и поросшее редким кустарником, оказалось застроено домами в два-три, а то и в четыре этажа. Причем это были не просто дома, а дома-крепости, дома-замки, с башнями, с какими-то редутами, зубчатыми стенами и даже рвами, заполненными водой из Безымянки. Все здания строились по одной технологии – из медных блоков – и казались воплощениями торжествующей технократии, материализовавшимся в металле гимном промышленному превосходству Земли даже здесь, на Медее. Это впечатление усиливали торчащие там и сям мачты гелиографов, на которых вспыхивали круглые сигнальные зеркала.
За замками, в отдалении, высились трубы и корпуса заводских зданий, теряющиеся в сизом дымном смоге. Я поежился – это походило на преддверие технократического ада.
На обширной пустоши, там, где некогда рос ныне полностью вырубленный лес, грохотали и ворочались паровые механизмы, напоминающие бульдозеры, – явно шла подготовка строительной площадки под какое-то новое сооружение. В стороне бухал барабан, и под его выматывающий душу ритм несколько десятков человек, ухватившись за канаты, поднимали угловатую конструкцию. Всюду копошились люди, слышался гомон и крики, пыль клубами поднималась в бирюзовое небо.
Но самым удивительным и поразившим нас был сверкающий дворец, да, да, именно дворец, выстроенный слева, у Обрыва. Стрельчатые арки, шпили на узких, изящных башенках, флюгеры, витражные розетки в высоких окнах. Весь устремленный ввысь, легкий, горящий в лучах Зоряной звезды, дворец напоминал одновременно и средневековые соборы Европы – пламенеющая готика, торжество духа над плотью, и спейсеры эпохи освоения дальнего космоса, эти межзвездные ковчеги, уносившие землян прочь от колыбели, в неизвестность.
Пораженный, я спросил у Зимина, что это за постройка. Он в ответ гордо задрал рыжую бороду и ответил:
– Это Главный дом. Дом Совета колонии.
– Нам – туда?
Зимин в ответ хмыкнул. Вопрос мой, впрочем, можно было считать риторическим – ну не на завод же нас поведут.
По широкой дороге, выложенной восьмигранной металлической плиткой, мы двинулись в сторону Дома Совета. От блеска начищенной бронзы болели глаза. Когда стены и башни укреплений остались позади, я посмотрел на восток, туда, где некогда лежало огромное тело посадочного модуля.
Моему взору открылась уходящая вдаль равнина, застроенная однотипными домиками под односкатными крышами. Кое-где над домами торчали вышки, но в целом это оказался типичный «низкий город», этакое предместье крупного земного мегаполиса.
На месте же модуля высилась сверкающая многометровая игла обелиска. И именно она окончательно убедила меня, что все происходящее вокруг – не сон, не бред, не игра воображения, а суровая правда. Мы в самом деле оказались на три года выброшены из жизни, вычеркнуты из вселенского бытия. Как, кем, почему – это требовало отдельного осмысления. Пока же надо было попытаться вернуться, снова стать живым, стать собой.
«Через несколько минут я увижу Акку». От этой мысли стало тревожно и даже страшно. Что я ей скажу? Правду? Ну да, конечно. Ураган, сыпучий снег, голод, «объект зеро» и каменный гурий на краю титанической воронки.
– Клим-сечен, – неожиданно прошептал идущий позади меня Цендорж, – не надо говорить про то, что двигает горы. Про все надо, а про это – нет.
– Почему? – не поворачивая головы, спросил я, хотя в душе и сам чувствовал, что монгол прав, уж слишком фантастически это все выглядит.
– Люди верят лжи охотнее, чем правде, – убежденно ответил Цендорж. Я кивнул. В конце концов, Игорь перед смертью просил передать слова об «объекте зеро» некоему Меченому, а не рассказывать всем.
Громада дворца нависла над нами, из ниш в стене выступили стражники, вооруженные странным оружием, более всего похожим на инструмент монтажников-спейсеров. Последовал уже знакомый ритуал осмотра пластинок, чтение сопроводительных бумаг. Нас попросили подождать, Зимин и начальник караула, кажется, кто-то из греков, скрылись за неприметной дверцей.
Ждать пришлось около часа. Когда высокие резные створки дверей, ведущих в покои дворца, распахнулись, в голове моей было пусто, а сердце заледенело…
Мы миновали несколько залов, высоких, наполненных светом и тишиной. Всюду резные колонны, барельефы, статуи. Тщательностью отделки все это великолепие не блистало, скорее наоборот. Сразу вспомнились Темные века, Каролинги, едва пересевшие из седел варварских вождей на королевские троны.
– Домина Анна ждет! – торжественным голосом возвестил некто в изукрашенных доспехах и толкнул дверь кабинета. Я с удивлением узнал в этом человеке секретаря колонии Иеремию Борчика. Облизнув пересохшие губы, я шагнул внутрь.
Небольшая комната, два окна, стол, шкафы, эмблема ВКС на стене. Акка почти не изменилась, только похудела да волосы стала стричь короче. Впрочем, нет, когда я посмотрел в ее глаза, то понял – изменилась. И дело тут не в усталых морщинках, просто Акка стала тем, кем, наверное, и должна была стать.
Правительницей. Госпожой. Доминой. Так ее первым стал называть Лускус. Он уже тогда все понимал.
– Аня… – ее имя слетело с моих губ непроизвольно. Я замер в нескольких шагах от стола, за которым она сидела. Цендорж и дворцовая стража остановились позади. Я слышал, как монгол неловко переминается с ноги на ногу.
Акка встала, внимательно разглядывая меня. На мгновение по ее лицу пробежала легкая тень. Что это было? Волнение? Жалость? Грусть?
– Что всегда лежало в холодильнике на нижней полке? – негромко, так, чтобы не услышали остальные, спросила она. Акка не стала ничего уточнять – в каком холодильнике, где, что. Просто спросила. Я усмехнулся – проверка. Ну что ж…
– Термогрелка. Ты говорила, что мама приучила тебя…
– Довольно, – она обогнула стол, высокая, стройная, в облегающем струящемся платье, подошла ближе. – Ну, здравствуй, Клим. Вот ты и вернулся…
– Да. Как ты?
– Как видишь. А вот как ты? Где вы были? Где Макаров?
Я сглотнул. Акка должна была знать, хотя бы в общих чертах, нашу историю, ей наверняка доложили. И я понял – не верит. Она мне не верит! Она – мне!
– Это долго рассказывать… – проговорил я, обмирая.
– Рассказывают сказки. Мне нужен доклад, по всей форме. Или ты за три года забыл, что являешься военнослужащим? – в голосе Акки зазвенела сталь.
– Да пойми же, не было никаких трех лет, пойми! – крикнул я в отчаянии. Стражники, громыхнув алебардами, возникли рядом, тяжелые руки в латных рукавицах легли мне на плечи. Акка жестом приказала им – отпустите. Заговорила мягко, но я почувствовал в ее словах скрытое раздражение:
– У нас сейчас очень тяжелое положение. Идет война. Мы были к ней не готовы, мы потратили колоссальное количество ресурсов на гражданские объекты. Враг наступает, враг имеет превосходство и в людях, и в вооружении. В последнее время участились случаи диверсий. Нам приходится эвакуировать колонистов, делать оружие, проводить мобилизацию, привлекая стариков, женщин и подростков. И в этот самый момент появляешься ты, без Макарова, знания которого нам сегодня остро необходимы, и рассказываешь, что покинул Перевал месяц с лишним назад. Подумай сам, как я должна отнестись к тебе?
– Но ты же знаешь меня, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
Она покачала головой, вернулась за стол. С минуту в кабинете висела напряженная тишина.
– Сделаем так, – наконец сказал Акка. – Во-первых, сержант Елисеев, подадите письменный рапорт по всей форме. Во-вторых, до особых распоряжений сержант Елисеев и рядовой Цендорж э-э-э… Табын поступают в распоряжение министра промышленности, науки и технологий Зигфрида Шерхеля. Третье: до особых распоряжений сержант Елисеев и рядовой Цендорж Табын находятся на положении поднадзорных, без карточек личности. Надзор за сержантом Елисеевым и рядовым Цендоржем Табыном будут осуществлять сотрудники Корпуса общественной безопасности колонии. Все.
Я еще не до конца осмыслил услышанное, как с легким скрипом распахнулась дверца того, что я принял за шкаф, и человек в зеленом комбинезоне положил перед Аккой лист бумаги. Она внимательно перечла свой приказ, подписала и вручила его Борчику, самодовольно улыбающемуся в стороне. В своих раззолоченных доспехах он походил на клоуна.
– Господа, вы все свободны.
– Аня, зачем ты так! – Я попытался поймать ее взгляд, но тщетно. Стражники грубо развернули меня и буквально вытолкнули из кабинета. Зимин, дожидавшийся в коридоре, развел руками:
– Так вышло… Мы думали…
– Вы думали, его батальоном командовать поставят? – насмешливо фыркнул Борчик, выходя следом за нами.
– Мы думали, вы во всем разберетесь, – пробурчал Зимин в бороду.
– Домина Анна во всем разобралась! – торжественно провозгласил Борчик. – И я, как командующий укрепрайоном, не вижу никаких оснований сомневаться в ее решении.
– Никто и не сомневается. – Зимин развел руками. – Клим, ты это… ну, извини, что ли.
– Нормально. Прохора увидишь – привет ему, – ответил я.
Теперь нас сопровождали дворцовые стражники. Идти пришлось долго. Мы миновали пустошь, на которой по-прежнему грохотали паровые бульдозеры, вошли в распахнутые ворота, под блестящие медные буквы: «Промышленная зона», и углубились в лабиринт узких проходов между закопченными цехами.
Шум, гарь, деловитые люди в кожаных фартуках, штабеля металлических болванок, ухающие паровые машины, трубы, и дым, дым, дым, застилающий небо.
В двухэтажном здании, украшенном вывеской «Заводской отдел Корпуса общественной безопасности», в грязной и темной дежурке, стражники сдали нас с рук на руки угрюмому афганцу. Тот несколько минут разглядывал сопроводительную бумагу, потом рявкнул в раструб переговорной трубы:
– Хасим!
Явился пузатый бородач с двумя мечами на поясе. В волосах застрял мусор, на нечищеном шлеме отчетливо выделялась припаянная заплата.
– Спишь, э? – дежурный сунул толстяку под нос бумагу. Они о чем-то поговорили на своем каркающем языке, затем Хасим махнул нам, пошли, мол.
– Куда теперь? – поинтересовался я.
– Он отведет вас к министру, да продлит Аллах его дни. Герр Шерхель разберется, что с вами делать, – не глядя на меня, ответил дежурный.
Через узкую арку мы попали в темный коридор с множеством дверей. Вязкий шум забил уши, пахло горелым и кислым. Стало очень жарко, и жар этот, сухой, тягучий, накатывал вязкими волнами. В горле запершило, на глаза навернулись слезы.
Коридор неожиданно кончился, и я ощутил себя муравьем, попавшим в духовку. Мы стояли в огромном цеху, дымном и гулком. Полумрак скрадывал расстояние и размеры предметов. Сказочными драконами клокотали пузатые печи, адским пламенем полыхали топки. С лязгом прокатился состав вагонеток, увлекаемый небольшим уродливым паровозиком. Трещали ременные приводы станков. Вспыхивали фейерверки искр. Тускло блистали бока медных болванок, сложенных в высокие поленницы. Кран, похожий на уэллсовский марсианский треножник, притащил из мрака зубастый ковш с рудой и вывалил ее в печь.
– За мной идите! – прокричал провожатый, и мы, прижимаясь к черным, покрытым жирной сажей стенам, пошли через весь цех, то и дело оступаясь и спотыкаясь. Вокруг ревела на разные голоса промышленная преисподняя. Цендорж втянул голову в плечи, опасливо озираясь. Я неожиданно ощутил в душе гордость – даже без электричества, без умных машин и квалифицированных специалистов люди смогли почти что с нуля создать необходимый для выживания научно-технический потенциал.
Узкая крутая лестница привела нас к медной двери под самой крышей. Хасим с важным видом открыл ее, посторонился, пропуская нас. Первое, что я увидел, войдя в небольшую комнату, заставленную столами и стеллажами, – лист бумаги на стене. На нем не очень ровно, но со старанием было выведено: «Работай. Твоя старость спросит тебя, где была твоя молодость».
Сидевшие за столами люди поднимали головы, с удивлением смотрели на нас. Знакомые лица, приветственные возгласы. Франческа Кьянци, располневшая, в бесформенном балахоне, подошла, улыбаясь. Хасим молча вручил ей бумагу, выписанную во дворце, поклонился и ушел.
– Где же вы были, Клим? – не дожидаясь ответа, Франческа, продолжая улыбаться, повела нас через анфиладу комнат. – Здесь у нас конструкторское бюро, инженерная служба, химическая лаборатория… А это кабинет Зигфрида.
Шерхель, увидев нас, выпучил глаза и с криком: «О, майн гот!» – бросился обниматься. Он тоже изрядно прибавил в весе, отпустил пышные усы с подусниками и вообще выглядел солидно, как и подобает министру.
– Милый, я пойду – нужно закончить чертежи ходовой части, – проворковала Франческа. Немец поцеловал ее, кивнул:
– Конечно, дорогая.
Я усмехнулся, подмигнул Шерхелю.
– А ты, смотрю, времени не терял.
– Э, Клим, время терять нельзя ни в коем случае. Мы уже второго ждем. Сыну, Эрику, два года исполнилось.
– Поздравляю.
Зигфрид, вдруг спохватившись, принялся усаживать нас, гаркнул в крохотное окошечко:
– Грета! Чаю, бутербродов!
Повернул к нам сияющее лицо.
– Ну, рассказывайте!
– Ты бумагу-то почитай сперва, – остудил я его гостеприимный пыл.
– Бумагу-бумагу… Плевать мне на бумагу! Знаю я уже, что там. Вы мне сами скажите – что было? Чего не было? Все-таки столько времени прошло…
В комнату, плавно покачивая крутыми бедрами, вплыла дородная дама с пышной прической, внесла поднос, стрельнула глазами.
– Мой секретарь, Грета, – отрекомендовал ее Шерхель, взмахом руки отпустил заинтересованно застывшую было женщину. Когда дверь за ней закрылась, вполголоса сказал: – Не моей волей поставлена. Я знаю это – и терплю. Вот так теперь мы живем, Клим. Ну, так ты будешь говорить?
Я вкратце рассказал ему про наше путешествие, опустив только «объект зеро». Шерхель внимательно слушал, помешивая ложечкой в стакане. Когда я закончил, воцарилась тишина, нарушаемая лишь еле слышным здесь заводским шумом.
– Досталось вам… Макарова жалко…
Он вдруг вскочил, лицо налилось кровью. Стукнув кулаком по столу, рявкнул:
– Фердаммтэ шайсе! Проклятая жизнь!
В кабинет заглянула обеспокоенная Грета. Шерхель едва не бросил в нее стакан. Дверь захлопнулась.
– Успокойся, Зиг. Давай лучше расскажи, что тут у вас случилось за эти годы, – я старался держаться спокойно, но после вспышки ярости немца мне тоже очень захотелось от души врезать кому-нибудь по физиономии.
– Погоди, Клим. Успеется. Давайте-ка выпьем, друзья. За упокой души Макарова выпьем. За таких людей обязательно нужно пить…
Шерхель подошел к стене, из которой торчало несколько разнокалиберных трубок – не то переговорных, не то пневмопочтовых, подставил стакан, повернул вентиль, и по кабинету поплыл давно забытый мною запах.
– Шнапс! Сами делаем! – оскалился немец. – Давайте стаканы, парни. Ну, за Игоря. Пусть земля ему будет пухом…
Шнапс упал в желудок зажигательной бомбой. Я закашлялся, пытаясь заесть жуткое сивушное послевкусие. Рядом с надсадой кашлял Цендорж.
– Э-э, простите, неразбавленный… Я сам такой предпочитаю… – растерялся Шерхель.
– Ладно, не дети, – прохрипел я, вытирая выступившие слезы. Мы молча ели бутерброды. Потом осоловевший Цендорж заплетающимся языком попросил разрешить ему поспать. Мы уложили монгола на диване, а сами выпили еще по чуть-чуть.
Отдышавшись, я отставил стакан и посмотрел на Шерхеля:
– Ну, рассказывай. Как вы докатились до жизни такой? Что за война? Почему Борчик – командующий? И вообще…
И Зигфрид начал рассказывать, время от времени понижая голос до шепота. Говорил он, как обычно, короткими, рублеными фразами, а когда волновался, то и дело вставлял в речь немецкие слова.
– Вы улетели в конце января, да? Ну, недели три ничего такого не происходило. А в начале марта люди заметили на орбите движущиеся звезды. Все очень радовались – наконец-то. Шайсдрек! Нет ничего хуже обманутых надежд… В один прекрасный день в небе появилось белесое такое пятно. Пятно, а вокруг сияние. Нашлись знатоки, объяснили – так бывает, когда продавливают гравитационный колодец. Народ чуть с ума не сошел от восторга. Два дня колодец этот опускался. Наконец светящийся столб уперся в поверхность планеты, возле реки это было. Он метров сто двадцать в диаметре, весь переливается. Мы встречу торжественную подготовили, люди собрались, даже уголовники пришли. Дорожку выложили медными плитами к зданию Сокола, добровцы построились, все принарядились. Те, кто в ВКС служил, мундиры и комбинезоны почистили, остальные так… А день солнечный, ясный. Праздник был, понимаешь, Клим? Праздник…
И вот опускается в колодце высокий серый диск. Чернышов его сразу признал, сказал нам, что это большой десантный бот повышенной живучести типа «Архелон». Когда бот лег на грунт, там, наверху, отключили колодец. И сразу наружу полезли солдаты, сотни полторы, не меньше. Все в защите, со штуковинами странными в руках. Я таких никогда не видел. Лускус объяснил, что это пулевое оружие, оно раньше на Земле в ходу было. Нам бы, шайскерлям, уже тогда понять надо было, что они не в гости пожаловали, ну да все себя как дети вели! Еще бы, столько ждали, так надеялись…
Солдаты оцепили бот, оружие на изготовку держат. И выходит к нам этакий говнюк, небольшого роста, но тоже весь в композиционной броне, в шлеме и с пулевой винтовкой в руках. Глазами туда-сюда – зырк, зырк. А народ кричит, напирает. Госпожа Анна подошла, все по форме, откозыряла, докладывает, мол, жители планеты Медея в лице коменданта колонии майора Морозовой приветствуют долгожданных спасителей и избавителей. И спрашивает – с кем имею честь?
Говнюк этот аж подпрыгнул. И орать начал – вы что, майор, белены объелись? Какие жители, какие спасители? На Медее должен находиться лагерь для особо опасных преступников, а я, дескать, генерал Жильберт, прибыл с инспекционной проверкой. Где начальник лагеря? Где охрана? Где, черт побери, сам лагерь? Что за бардак?
Госпожа Анна, помню, побледнела сильно. Но ответила спокойно: про катастрофу, про погибших, про Устав ВКС. Этот затрясся весь, рукоятку на своей винтовке начал дергать. Сейчас-то мы знаем, что он ее в боевое состояние приводил, а тогда никто не понял ничего. Следом за ним и солдаты зашевелились. Тут он и говорит – майор, немедленно загоните заключенных по баракам и извольте предоставить всю документацию по лагерю.
Я смотрю, а ребята наши уже кулаки сжимают, многие готовы морду набить генералу. Да и народ притих, вслушивается. Госпожа Анна говорит – нет никакой документации. И вообще, видимо, произошла ошибка. А потом опять – про катастрофу, про погибших. И про то, что сюда, на Медею, летели одни добровольцы.
Тут говнюк хохотать начал. Ржал, точно першерон, пиммель недоделанный. Отсмеялся и говорит: вы что, майор, ослепли? Какие добровольцы? Сюда собрали все отребье, всех врагов Федерации, человеческий мусор. А что до катастрофы – произошла накладка. Феномен отсутствия на поверхности Медеи электрической энергии нам, мол, был неизвестен, модули должны были приземлиться штатно. Видимо, вам не повезло. Вообще же в настоящий момент на высоте тринадцати километров над планетой электрические приборы уже работают. И снова – мол, не повезло вам, но это ничего не меняет.
Я гляжу – госпожа Анна губу закусила. Стоит, молчит. А генерал распалился. Жаль, говорит, что профессиональные кадры погибли. Ну да ничего. У меня, говорит, есть полномочия. Будем исправлять ошибку.
Тут Чернышов и спрашивает у него: а что, экипаж посадочных модулей по изначальному плану тоже должен был в лагерниках оказаться? Говнюк ему отвечает: нет, мол, вас планировалось забрать позже, вот сейчас. Но теперь об этом не может быть и речи. Властью данных мне полномочий, говорит, я перевожу вас из ВКС в служащие Министерства внутренних дел. И вообще, говорит, соблюдайте, лейтенант, субординацию.
Ну, до людей дошло в этот момент, о чем речь. Мне, признаться, сильно не по себе стало. Что ж такое, думаю, мы тут сто раз погибнуть могли, боролись, строили, с червями этими бились, а теперь нас в бараки? Ну, и остальные, надо полагать, такие же мысли имели.
А генерал уже своим командует: толпу разогнать, остаются только вэкаэсники. Остальных – вон, за реку! По сопротивляющимся открывать огонь на поражение. И сразу десяток солдат к нам, к тем, кто в Сокол входил, подскочили и давай прикладами орудовать, оттесняя нас от экипажников «Руси». И мисткерль какой-то в воздух пальнул. Стреляет это пулевое оружие громко, что и говорить.
Вой поднялся страшный. Мы упираемся, вот-вот до драки дойдет. Госпожа Анна пытается что-то втолковать генералу. Чернышов, Гриша Панкратов, другие вэкаэсники к нам подошли, встали рядом. Говнюк это увидел да как заорет: это что, бунт? Тогда всех за реку, всех! Я, орет, наведу здесь порядок!
А Лускус тем временем вперед протиснулся и давай молча у одного из солдат винтовку из рук выворачивать. Солдат в крик. Ну, и полоснули они по нам из всех стволов. Добровцы за звенчи схватились и на солдат кинулись. Да разве клинок против пули совладает?
Люди рядами валились. Солдаты палили без разбору, во всех – женщин, детей, стариков. Кровь везде, винтовки грохочут, пыль, шум. Веришь, Клим, вспоминать страшно!
Нас только одно спасло – дистанция. Будь мы не накоротке – одолел бы нас говнюк этот, генерал Жильберт. А так… В общем, две с лишним тысячи наших полегло. А уж раненых – не счесть. Мне самому ногу пробило. Госпожа Анна пулю в плечо получила, Лускуса ранило дважды.
Ну, солдат забили, кончено. Засекли звенчами, ногами затоптали. Один генерал в живых и остался. Прохор Лапин постарался, булыжником оглушил в самом начале. Его ребята и в бот прорвались, охрану из арбалетов перебили. Знаешь, они такие здоровенные арбалеты делают, называют их самострелами. Болт длинный, как стрела у лука, и бьет очень сильно.
Как все закончилось, собрали экстренное заседание Сокола. Пятерых не досчитались. Старого Константоса Киприади. Мушаффита, помнишь, бедуин, седой весь? Монгола, его Чоном звали. Георгия Иванкова, бывшего священника. И Петра Яновича…
Я не сумел сдержаться – выругался. Жалко было всех, но с Желтовским мы дружили, старик чем-то напоминал моего деда.
– Что ж вы сделали с генералом? – хмуро поинтересовался я.
– Отправили обратно. Натурально – содрали с него броню, мундир, связали, положили в бот, туда же поместили послание, адресованное командованию ВКС и руководству Федерации. Ровно через сутки с орбиты снова продавили колодец и подняли бот. Он ушел в небеса, а у нас тут началось самое страшное… Давай еще выпьем, Клим. Тяжело вспоминать про такое.
Я кивнул. До меня только сейчас стала доходить вся чудовищность того, о чем поведал мне Шерхель. Влив в себя обжигающий шнапс, я шумно выдохнул и спросил:
– Выходит, если бы мы на «Кондоре» сумели подняться на тринадцать тысяч, у нас могли заработать и персоналки, и импульсаторы, и связь, и…
– И все остальное, – кивнул Шерхель.
– Так какого же рожна! – заорал я. – Какого, я спрашиваю, рожна вы тут в клуб любителей старины играете? Паровозы, алебарды, кольчуги всякие… Почему не строите воздушный флот? Аэрократия – и все дела!
Немец жалко скривился, тряхнул лысеющей головой.
– Не торопись, Клим. Ты не знаешь, что было потом, после того, как мы отправили послание и генерала.
Я шарахнул кулаком по столу:
– Да плевать мне на то, что было потом! Я вижу то, что есть сейчас!
Каюсь, во мне бурлил выпитый шнапс. На Шерхеля давить – себе дороже, а я, похоже, перегнул палку. Зигфрид нахмурился, сжал стакан своими красными лапами.
– Если ты напился – иди спать. Если хочешь слушать – закрой рот. Пропадал невесть сколько времени неизвестно где, а теперь будешь учить нас, что и как делать? Думаешь, один такой умный? Думаешь, все другие – дураки?
Некоторое время мы молчали, исподлобья глядя друг на друга. Наконец, чтобы как-то разрядить ситуацию, я спросил:
– А почему вместо школы и больницы вы построили крепости?
– Это и есть школа, больница, детский сад… – немедленно отозвался Шерхель, помолчал и добавил: – Они детей воровали. Понимаешь, Клим? Детей… Э-э-э, да что тебе объяснять…
– Ну все, все, извини! – Я примиряюще поднял руки. – Погорячился. Мне тоже сейчас несладко. Я несколько лет жизни потерял не за хрен собачий.
Зигфрид кивнул, закаменевшее лицо его смягчилось.
– На чем я остановился?
– На том, что было после того, как с орбиты подняли бот. Но погоди, у меня вопрос: а что было в послании?
Шерхель усмехнулся:
– Все просто. Мы написали, что военная администрация колонии на планете Медея выражает озабоченность по поводу инцидента, произошедшего по вине генерала Жильберта. Ну, и само собой, что колония является неотъемлемой частью Федерации, признает ее конституцию, законодательные акты и в ближайшее время надеется перейти от военной формы управления к созданию гражданских институтов власти.
– А зачем вы связали генерала?
Немец снова усмехнулся.
– Чтобы те, кто его принимал там, наверху, могли получить наше послание. У нас не было уверенности, что этот вонючий хорек не попытался бы скрыть или уничтожить наше обращение. Тут вообще некоторые посчитали, что генерал слишком много на себя взял и что по головке его не погладят.
– Понятно… – Я кинул в рот пластинку вяленой прыгунятины, пожевал. – Значит, лагерь. Одним выстрелом двух зайцев… Это кто ж у нас в правительстве такой хитроумный?
– Не знаю. – Шерхель встал, нацедил в стакан мутноватого шнапса, жестом предложил мне.
– Погоди, Зиг, а то меня и впрямь с непривычки развезет. Три года не пил, страшно подумать!
Шерхель хохотнул моей невеселой шутке, кивнул:
– Тогда и я пока не буду. Но потом – напьюсь, фердаммтэ шайсе!
Он сел и начал рассказывать дальше.
– На самом деле иллюзиями себя никто не тешил. Мы очень боялись орбитальной бомбардировки. Поэтому, едва стихли выстрелы и унесли раненых, госпожа Анна приказала выводить людей за Перевал, подальше от Дома Совета. Расчет был прост – по рассредоточенным группам бить не будут, ударят сюда, где скопление построек. Многие не хотели уходить, люди уже обжились, приспособились. Начинать все с нуля в голой степи или в горах – сам понимаешь, каково это. Но госпожа Анна стояла на своем твердо, и добровцы иной раз выдворяли людей силой.
Конечно, мы ждали не только и не столько возмездия. Они должны были принять какое-то решение, как-то отреагировать на наши действия и на наше обращение.
Семь ночей мы с замиранием сердца следили за перемещениями огней на орбите. А на восьмой день они ушли. Улетели. Бросили нас, и, видимо, уже окончательно. Всех охватила растерянность, даже паника. Я как сейчас помню – багровое небо, ветер с гор и люди, потерянно бродящие повсюду…
Мы все свои надежды связывали с Землей, мы верили, что нам помогут. А нас сперва попытались засадить за двойные спирали, а потом попросту бросили. О, Клим, что творилось в те дни в колонии! Женщины рыдали, то и дело вспыхивали митинги, драки, было несколько пожаров. Многие вспомнили о религии. Главврача нашего помнишь, Изольду Ивановну?
Я кивнул – высокая, уже немолодая, но энергичная брюнетка фактически спасла мне жизнь, когда я после катастрофы валялся в импровизированном госпитале.
– Она церковь в своем доме сделала. Службы проводила. А когда все произошло, прочитала людям проповедь о грехах, за которые нас всех и покарал Господь. В общем, ушла она. Монастырь женский, говорят, основала где-то в горах, там, на юго-западе от нас. В монастыре живут только вдовы и сироты. Как уж они там выживают – не знаю, но те, кто у них бывал, рассказывают, что видели самый настоящий монастырь. Стены, башни, церковь, колокольня, кресты…
А в общем и целом – паскудно тут у нас было, когда орбита очистилась. Очень паскудно…
Он сделал паузу, тоскливо вздохнул и отхлебнул-таки из стакана – как воды глотнул.
– А потом уголовники, ну эти, в желтых куртках, нарушили договор. Все это время они тихо-мирно сидели на своей территории, и один бог ведает, что у них там творилось. Впрочем, нет, наверное, у госпожи Анны были там свои агенты, они ей докладывали, что и как, но лично я, да и остальные понятия ни о чем не имели.
И вот они вышли. Ночью, быстро и скрытно их боевые отряды заняли жилые кварталы за рекой, пробились к складам и остановились на подступах к Дому Совета. Госпожа Анна объявила тревогу, добровцы и вообще все, кто мог, заняли оборону вокруг Дома и заводской территории.
Два дня мы стояли друг против друга, а за спинами уголовников через Перевал уходили на запад их товарищи. На третий день к нам прибыли парламентеры. Собственно, они просто известили нас, что теперь, когда все карты открыты, нет никакой нужды в Соколе и военной администрации. Их лидер, некий Сычев, ну, ты о нем слышал, объявил себя правителем Медеи и призывает всех желающих стать гражданами его империи. Он произнес речь, в которой постоянно говорил о свободе: мы – свободные люди, свобода выбора, каждый имеет право сам решать, потому что он свободный человек, и все такое прочее… А в конце: все, кто хочет быть свободным, пожалуйте к нам, не обидим и дадим возможность жить без диктата самозваной администрации колонии. Вот так, Клим, нам и объявили. Ни много ни мало.
Самым мерзким в этой истории оказалось то, что все колонисты, выселенные за Перевал ранее, а это без малого триста пятьдесят тысяч человек, фактически были отрезаны от нас отрядами новоявленного императора.
В общем, мы столкнулись с мятежом, бунтом в чистом виде. Конечно, госпожа Анна ответила парламентерам так, как надо, сказала все, что полагается говорить в подобных случаях, – о выдаче вождей мятежа, об ответственности, о готовности Сокола простить рядовых исполнителей… Ты вот улыбаешься, а посланники Сычева просто рассмеялись госпоже Анне в лицо. Они отлично понимали, что слова, сказанные ею, словами и останутся. И тогда госпожа Анна сделала… и сделала, я так считаю, – ошибку. Но большинство членов Сокола ее поддержало, и громче всех тот самый Борчик, о котором ты спрашивал. В общем, она заявила, что не может считать посланцев Сычева парламентерами, потому что они мятежники, преступники, а по закону военного времени с преступниками не церемонятся… Их казнили, а отрубленные головы выдали Сычеву в корзине.
– Ни хрена себе! – непроизвольно вырвалось у меня. Акка, похоже, заигралась со своей решительностью и упрямством.
– Да, да, – Шерхель развел руками. – Я уже говорил – мне это не понравилось с самого начала. Но госпожа Анна повторила слова какого-то древнего завоевателя: «Боишься – не делай. Делаешь – не бойся», и отдала приказ атаковать мятежников. Это была первая масштабная битва людей с людьми на Медее. Войско Сычева, или, как мы их стали называть потом, свободники, в тот момент было хуже оснащено и вооружено, но брало числом. Все пространство от Дома Совета до реки оказалось усеяно телами убитых и раненых. Никто не победил. К ночи Сычев отвел своих за Перевал, и госпожа Анна велела укрепиться и стоять насмерть. Но нас никто и не думал штурмовать. С рассветом свободники ушли в степь, и только тогда мы обнаружили, что остались без всего.
Мятежники выпотрошили склады, унеся с собой не только продовольствие, не только запасы тканей, но и все железо, снятое с модуля. Пропало оборудование, оружие, приборы и материалы. И еще: исчезли все энергонакопители, батареи, аккумуляторы и элементы питания. Правда, потом выяснилось, что весь этот ненужный на поверхности Медеи хлам утащили задолго до начала войны, и не свободники, а стэлмены. А вот свободникам в буквальном смысле слова под шум битвы удалось похитить почти семь десятков пулевых винтовок и практически все патроны. И, наконец, самая главная потеря: свободники увели Чжао Жэня и всю его инженерно-конструкторскую группу.
– Да уж, – ошеломленный рассказом Шерхеля, я потянулся за стаканом, отхлебнул и некоторое время осмысливал услышанное. – И что же дальше?
– Дальше? – Зигфрид встал, подошел к круглому окну, заложил руки за спину. В цеху гудело и грохотало, видимо, работа тут шла круглосуточно. – Дальше – больше. Сычев обосновался далеко на западе, в отрогах Экваториального хребта. Там у него столица, Фербис, и сеть хорошо укрепленных крепостей. Подданных своих новоявленный император расселил чуть ли не по всему материку, повелев разводить скот, ловить рыбу, рубить лес, возделывать землю – и платить налоги за право жить свободной жизнь, то бишь «взнос свободы». Ну, а нас объявил вне закона, хотя великодушно разрешил всем желающим покинуть «обитель зла», как они там именуют нашу колонию, и невозбранно переходить в его подданство.
– Действительно, редкое великодушие, – пробормотал я. – Хитер этот свободный император. Сычев, Сычев… Погоди, Зиг, а Лускус? Он не мог не быть в курсе всех приготовлений желторобников!
– В том-то и дело, – грустно улыбнулся Шерхель. – Я вообще думаю, что без участия этого человека у свободников ничего бы не получилось…
– Ты хочешь сказать?..
– Я уже сказал, Клим. Твой Лускус – предатель. Точнее, даже не предатель, а вражеский агент. И именно поэтому к тебе сейчас такое… как бы помягче выразиться… настороженное отношение, ведь вы дружили, и он помогал тебе.
Я опустил голову. «Вот, значит, как. Но если Лускус – это тот самый Меченый, о котором говорил перед смертью Игорь Макаров, то вся история приобретает куда более интересный оборот…»
– Ружье, висящее на стене, обязательно должно выстрелить, понимаешь? Это закон, придуманный не нами и не в наше время, – сказал между тем Шерхель.
– Ага, конечно. Но ты не учитываешь одну важную деталь: этот, как ты говоришь, закон был придуман во времена, когда люди еще не додумались сделать висящее на стене ружье предметом интерьера. Предметом, который стрелять не может в принципе, – ответил я.
Немец хотел возразить, но, пожевав губами, только махнул рукой. Мы помолчали, какое-то время посидели в тишине. Наконец я не выдержал:
– Зиг, ну их всех к бесу. Что было дальше?
И Шерхель продолжил свой рассказ:
– Поначалу они нас не трогали. А потом началось – набеги, диверсии, похищения детей…
– А детей-то зачем?
– Все просто. Они похитили двадцать семь малышей, и Сычев объявил: если родители хотят увидеть своих чад живыми и здоровыми, то должны переселиться на территорию империи и принять имперское подданство.
– И что? Вы отпустили родителей?
– Конечно. Тут и обсуждать было нечего, – Шерхель махнул рукой. – Да что там говорить! Чжао Жэнь им ракеты делает, у них теперь армия в шесть раз больше нашей. Кавалерия, пехота, передвижные ракетные батареи… Мы, конечно, тоже без дела не сидим, но расклад не в нашу пользу. Сильно не в нашу. Был момент, года полтора назад, когда мы закрепились в степи, создали несколько укрепленных поселений, вышли к океану, начали строить сеть дорог, видел небось. Бронепоезда вон построили, взрывчатку мощную научились делать…
– А порох? Если бы у нас был порох, то…
– Знаю, знаю! Если бы у мельника были рога, он был бы чертом. – Зигфрид вернулся к столу. – Да, мы теоретически можем скопировать и наладить производство пулевых винтовок. И свои образцы разработать – тоже не проблема. А вот порох… Не дается он нам. Смешно, шайсе, очень смешно! Мы не в состоянии вновь изобрести то, что на Земле изобрели чуть ли не до нашей эры.
– Погоди, Зиг. Я же явственно видел пушки на бронепоезде! Они чем, святым духом стреляют?
Шерхель иронически посмотрел на меня, отхлебнул из стакана, утер выступившие слезы и ответил:
– Это паровые пушки, Клим. Стреляют разрывными снарядами, которые выталкиваются из ствола паром. Бьют по максимуму на пять сотен шагов. Оружие неплохое, но с ракетами свободников не сравнить.
– А как же…
– Слушай! – перебил меня немец. – Я устал. Я устал говорить и устал вспоминать. Давай напьемся, а? Надеремся, как настоящие швабы, будем орать песни и топать ногами! Не могу я больше говорить обо всем об этом. В дерьме мы. По уши. И точка.
Я посмотрел ему в глаза и кивнул:
– Давай, Зиг. Давай напьемся и будем орать песни. Наливай!
И мы наливали. И пили. И пели. И говорили, и разговор наш всякий раз возвращался к одному – что делать? Мы спорили, орали друг на друга и едва не подрались, а может, и подрались…
…Часа через три, когда запасы шнапса истощились, мы собрались покинуть гостеприимный кабинет Шерхеля.
– Ночевать будешь у меня, – заплетающимся языком прошамкал Зигфрид.
– А как же… – я указал на мирно похрапывающего на диване Цендоржа.
– О твоей желтопузой обезьяне позаботится Грета, – похабно ухмыльнулся Шерхель.
– Дурак ты! Цендорж мне жиз… жизнь спас! – гораздо громче, чем надо, сказал я. – Из… извинись немедленно!
– Ах, простите меня великодушно, желтопузая обезьяна! – Немец бухнулся на колени и церемонно поклонился спящему Цендоржу. Я было наладился дать ему по шее, но вот дал ли? В памяти моей тут зияет обширный провал, а следующее «включение» происходит уже в доме Шерхеля. Я, практически трезвый, в гордом одиночестве сижу на балконе, смотрю на серебряный диск Аконита, и в голове моей, как мошкара у лампы, толкутся злые и невеселые мысли.
Я никогда не верил в плохое. Весь мой жизненный опыт встает на дыбы, когда я впадаю в уныние. Я верю в лучшее, верю в удачу, в сказку, в чудо, наконец.
Когда наш посадочный модуль падал в бирюзовый воздушный океан Медеи, когда меня, оглушенного, со сломанной ногой, тащил прочь от горящего модуля Лускус, когда я валялся в бреду между жизнью и смертью, а ногу раздирала адская боль, когда над нашей колонией нависла угроза голода, когда хрустальные черви пошли через Перевал, готовые пожрать всех, когда мы ползли по горным сыпучим снегам, когда хоронили Игоря – словом, во все те моменты, когда безносая стояла за моим левым плечом с занесенной косой, я верил в лучшее.
Но всему на свете есть предел. Ничто не вечно, и даже само время когда-нибудь закончит свой неумолимый бег. Наверное, тогда и наступит конец света, Армагеддон, Рагнарек, Дагор Дагоррат.
Лично для меня он наступил вот сейчас. С тех пор, как я очутился на Медее, в череде этих опаленных безжалостным светом Эос дней и осененных призрачным Аконитом ночей, я беспрестанно надеялся и верил в благополучный исход.
Всё. Веры больше нет, как нет и надежды. Мы стоим на самом краю пропасти, и даже не нужно делать последнего шага – узкая полоска земли, отделяющая нас от бездны, сама собой осыпается, приближая нас к роковой развязке.
Чтобы выжить, нам придется шагнуть назад. Логика событий неумолима. Мы, люди с планеты Земля, мнящие себя венцом творения, природного ли, божьего ли – не суть, ныне поставлены перед выбором: или погибнуть такими, как мы есть, или попытаться выжить ценой деградации, ценой возврата в жуткое, первобытное прошлое, где прав тот, кто сильнее, где человек человеку всегда волк.
И мы понимаем, что в конечном итоге самый сильный волк пожрет остальных волков и станет властелином над овцами. Но сможет ли он, почувствовавший, а то и полюбивший вкус мяса и крови, остановиться и стать для овец добрым пастырем?
Нет. Я уверен – такое невозможно. А значит, он начнет терзать овец со всей новоприобретенной яростью, терзать до тех пор, покуда они сами не превратятся в волков и не набросятся на своего мучителя. А затем все повторится вновь, а потом еще и еще раз, до тех пор, пока Медея вновь не станет необитаемой планетой.
Думаю, это случится довольно скоро. Нас не так уж и много, чуть больше полумиллиона человек, многие из которых – стерилы. Здоровая тяга к мирной, созидательной жизни, семейные ценности и воспроизведение себе подобных, почитание материнства, культ ребенка – вот что спасет нас. Но вместо этого, едва только мы осознали, что отныне предоставлены сами себе, как началась грызня. Грызня, закончившаяся настоящей войной…
С такими невеселыми мыслями я и заснул. Длинный, бесконечно длинный день закончился.
