Сон пришел под утро, он был коротким и мучительным. Все сны коротки по времени, они лишь кажутся продолжительными и богатыми на события, в силу особенностей работы сознания. Но этот был почти мимолетным и вряд ли запомнился бы, кабы не боль под самым сердцем, заставившая немедленно очнуться. И пока Винсент де Врисс нашаривал в утренней полумгле коробочку с пилюлями, сон продолжал неясным призраком парить в его памяти и таять с каждым мгновением…

«Я могу умереть, – подумал де Врисс. – В любой момент. Взять и умереть. И никогда больше не увидеть ее. И вот она явилась в моем сне. Это был знак. О чем? Один господь знает… но никогда не скажет. Может быть, мы скоро увидимся. Или, наоборот, не увидимся никогда. Но почему я так спокоен, словно между этими двумя выходами из одного тупика нет никакой разницы?»

Страдальчески морщась, он сел и какое-то время привыкал к боли, которая никак не отступала. (Болело как раз в том месте, где была рана от эхайнского разрядника. Или как они его называют на своем лязгающем языке – скернкуррон,что переводится как «Глаз Ярости»… а то и просто скерн… да и не разрядник это, если разобраться, а какая-то бесовщина, предназначенная для упромысливания себе подобных… импульсное оружие ожогового воздействия… Под самым сердцем. Взять чуть правее и выше – и он не сидел бы сейчас на своем жестком лежбище, кутаясь в плед и гримасничая, как старый павиан…) Потом поднялся, накинул казенную теплую куртку болотного цвета, просторную, как палатка, замотался в плед и выполз на крыльцо. В сухую душистую прохладу, в неумолчный шорох колосьев на ближнем поле, под серое, с лиловым оттенком предрассветное небо. Низкое, плоское, словно бы нарисованное. Посмотришь на такое – и невольно поверишь, что звезды к нему приколочены и все на одинаковом от тебя расстоянии. Чужое небо. По-прежнему чужое – для него. Но не для всех… в особенности, не для тех, кто провел тут больше половины своей жизни. Не для тех, кто ничего иного попросту не знал и не видел.

«Возможно, я должен что-то сделать. Что-то особенно безумное и важное. До того, как сердце однажды возьмет и остановится. Просто встать и, к вопросу о безумном, пойти напрямик, напролом, через это поле, пока хватит сил. Что там, за полем? То же, что и несколько лет назад, или что-то изменилось? А вдруг ониповерили, что мы смирились с этой спокойной, растительной жизнью и давно сняли все свои заставы… сторожевые башни и защитные поля? – Де Врисс нахмурился и поскреб щетину на горле. – А вдруг мы и вправду смирились, что тогда?»

Память с негодной услужливостью начала было возвращать ему картины тогдашнего унижения… Но он научился ей противостоять. Он ненавидел вспоминать о нелепой и безрассудной попытке побега, и ему, как правило, удавалось это прекратить. Такое было джентльменское соглашение между ним и его памятью. Коль скоро она не сохранила для него уйму нужных или всего лишь приятных воспоминаний, то взамен просто обязана была упрятать подальше в свои сундуки кое-что отвратительное…

А еще Винсент де Врисс ненавидел эти сумеречные часы. За бессонницу, за этих лезущих на волю из самых дальних темниц памяти монстров воспоминаний. А теперь добавилась еще и боль, которая никуда ни на миг не исчезала окончательно, а лишь чуточку глохла с приходом дня, с его незатейливыми заботами, с неспешными разговорами о ерунде, с укоренившимися за долгие годы изоляции ритуалами. Боль, которая теперь дремала в нем постоянно, а под утро совершенно некстати просыпалась и мало-помалу подчиняла его себе.

…Ее звали Кристина. Имя как имя, ничего особенного. И сама она ничем не выделялась из стайки практиканток, что прибыли на Тайкун исполнить рутинный миссионерский долг Федерации перед колонией. Нет, не тусклая мышка, пугающаяся всякой тени, – довольно высокая, с короткими русыми волосами, что казались не стрижеными, а грубо подрубленными чем-то вроде овечьих ножниц. Потом она смеялась над его предположениями насчет овец и поясняла, что теперь многие так носят, стиль такой. А он слушал ее смех, ее голос и не мог понять, как всю свою прежнюю жизнь обходился без нее…

Во сне он, впервые за целую вечность, снова услыхал ее голос.

Она сказала: «Светает, а ты не уходишь».

…Тысячу лет назад, в полутемном номере отеля «Тайкунер-Маджестик» (ничего особенного, никаких изысков, самый минимум удобств, только скоротать какое-то время и наутро следовать по своим делам), Кристина произнесла эту фразу – не спросила, а констатировала, – когда он провел с ней целую ночь и все окончательно для себя решил. Он ждал, что же последует за этой фразой, прогонит она его или позволит остаться… Но Кристина не сказала больше ни слова. Обняла его за шею, уткнулась носом в плечо и продолжила прерванный сон. И он понял, что его определенно не прогоняют…

Де Врисс усмехнулся. «К черту метафизику, – подумал он. – Если я начну в любом сне искать скрытый смысл, то свихнусь прежде, чем умру от боли, что внутри меня. Светает? Ну конечно, ведь уже утро… И я никуда не ухожу. Потому что идти здесь некуда. Ни одна дорога не ведет на свободу».

Он огляделся. Южный ветерок гонял по полю волны, как по озерной глади. По ту сторону поля чернела плотная стена леса. Ни дать ни взять Земля, средняя полоса, исход лета! Только вот запахи совсем чужие, и небо это дурацкое… За лесом – он помнил это вполне отчетливо, как будто вчера там побывал! – стояла ограда в три человеческих роста. Переплетенные трехдюймовые прутья из местного эквивалента стали. Сразу за ней скрытые генераторы вздували невидимый, но абсолютно неодолимый пузырь изолирующего поля. Впрочем, дотуда де Врисс не добрался: его встретили еще на подходах к стене, а поскольку остальных перехватили намного раньше, то все аплодисменты достались ему. И это был уже второй случай – в первый раз, из скерна, ему перепало еще во время захвата «Согдианы», при сколь отчаянной, столь и идиотской попытке оказать активное сопротивление… а возле стены его встретили и чувствительно отходили этими жуткими нейротравмирующими плетками, что прячутся у них в безобидных на вид стеках… было невыносимо больно и невыносимо унизительно… На окраине леса, нелепая и чужеродная посреди этой пасторали, торчала сторожевая башня. На ее вершине светился огонек. Да, все пространство поселка просматривалось вдоль и поперек, и от недреманного ока охраны негде было укрыться. Но башня все же стояла, как и еще три точно такие же по периметру поселка. И на ней денно и нощно обретался живой, вооруженный тяжелым парализатором дальнего боя ( цкунгавашт, он же, из соображений экономии фонетических усилий, цкунг, еще одна бесовщина из того же разряда, что и скерн, и тоже придуманная во вред себе подобным) страж, а то и два. Башни были воздвигнуты после того, как им с ван Ронкелом и Готье удалось вывести из строя систему наблюдения, беспрепятственно пересечь все открытое пространство до леса и добраться до той самой ограды. («Ну доберемся мы туда… неизвестно куда…» – «Заодно и узнаем, что там и как». – «Ну хорошо, допустим, узнали. Дальше-то что?!» – «На месте разберемся. Технари мы или погулять вышли? Найдем пункт связи и подадим сигнал». – «Не хочу никого разочаровывать, но это будет эхайнскийпункт связи». – «Держу пари, эхайны взяли за основу тот же самый прототип с Сигмы Октанта, что и мы…») А наземная система видеомониторинга, как говорят, заменена была на орбитальную.

«Не ведет на свободу… Или все же ведет?»

– Господин первый навигатор!

Де Врисс оторвался от своих размышлений, обернулся на голос.

Капрал Даринуэрн… кто же еще мог назвать его титулом, давно утратившим всякий смысл. Причем совершенно искренне, без тени издевки.

– Доброе утро, янрирр, – сказал де Врисс.

Капрал стоял на углу дома, в круге от прожектора, похлопывая себя стеком по сапогу. Несмотря на прохладу, в одной фуфайке все того же болотного цвета, заношенной, обнажавшей мощные, густо татуированные лапы, в просторных серых штанах неуставного покроя, но при обязательном форменном, с легкомысленным помпоном, берете на выстриженной под бескомпромиссный ноль макушке. Еще двое патрульных топтались в отдалении. Они-то как раз были в полной боевой выкладке, в глухих мимикрирующих накидках, co скернами наперевес. Ночной, изволите видеть, дозор.

– Вы неважно выглядите, господин первый навигатор, – промолвил Даринуэрн на неплохом интерлинге и почти без акцента.

– Пустяки, – ответил де Врисс. – Ноют старые раны.

– Когда рассветет окончательно, – сказал Даринуэрн, – то есть через два часа пятнадцать минут по местному времени, вас посетит доктор.

Все равно возражать было бесполезно. Если капрал сказал, то доктор придет, даже если через два с небольшим часа разверзнутся небеса. Визит доктора – не тема для дискуссии, а пункт в расписании на обозримое будущее.

– Доктор так доктор, – проворчал де Врисс. – Надеюсь, он разбирается в людях.

Даринуэрн, разумеется, иронии не уловил.

– Вы же знаете, – сказал он с укоризной. – У нас здесь один доктор. Доктор Сатнунк. Он разбирается. Даже лучше, чем в эхайнах. Не такие уж вы и… – Он осекся и надолго погрузился в лексический ступор, подбирая нужное слово в своем небогатом словаре чужого языка.

– Хотите сказать – особенные? – усмехнулся де Врисс.

– Да, разумеется, – с облегчением согласился капрал. – Особенные.