На рассвете того дня, когда у Клары случился выкидыш (она была на третьем месяце), она проснулась и увидела, что муж одевается в темноте. Он стоял в стороне и одевался неслышно, будто крадучись, а она лежала совсем тихо, словно в спальню забрался чужой человек, который ее пока не заметил. У нее еще слипались глаза, спутанные волосы разметались на подушке, и всю ее наполнял сонный, ленивый покой, так несхожий с быстрыми движениями Ревира. Он нагнулся, подобрал что-то с полу, и Клара заметила, что он полнеет; наметилось брюшко. И дышит он тяжело. В комнате прохладно — уже сентябрь, ночи становятся холоднее; окно позади Ревира вдруг налилось утренним светом, и все стало замедленным, как во сне, и каждое мгновенье странно растягивается, как во сне, и кажется — неизвестно, когда все это происходит.

Ей припомнился Ревир из прошлого — моложе, еще без этих бледных, пухлых валиков жира, — как он раздевался перед нею и весь дрожал от волнения. И вспомнился Лаури, его лицо постоянно мелькает перед ней, но ничуть не тревожит, даже не заслоняет доброго, серьезного лица Ревира, который сейчас так сосредоточенно застегивает рубашку. Когда она ждала ребенка от Лаури, все было смутно, неопределенно, она не знала, что ее ждет; а вот теперь все ясно и определенно. Не о чем тревожиться, даже думать не о чем, вот только хочется девочку. В полутьме она поглядела на Ревира и подумала — хороший он человек, и она его любит, как ни странно, а любит.

— Ты что, хочешь уехать не простясь? — сказала она.

Он вздрогнул, испуганно оглянулся, точно вор.

— Я тебя разбудил?

— Да нет, ничего… — Клара потянулась, зевнула. — Ты когда вернешься, я что-то не помню?

— Во вторник.

Тут она вспомнила, он ей это уже говорил.

— Будешь обо мне скучать? — спросила она.

Он еще застегивал рубашку. Клара увидела, как дрогнули его пальцы — плотные, сильные. И подумалось: а ведь и эти крупные сильные руки и весь он — ее собственность, он принадлежит ей вот уже десять лет.

— Как жаль, что ты не можешь поехать со мной, — сказал Ревир. И сел на самый краешек постели, осторожно, чтобы ее не потревожить. — Ты раньше так любила ездить по железной дороге…

Он погладил ее по волосам. Кларе нравилось, когда ее гладили; она закрыла глаза. Где-то залилась веселым лаем собака.

— Они там меня не любят, и я не умею с ними разговаривать, — сказала Клара, как будто почти и не жалуясь. — В тот раз, когда я покупала желтое платье…

— Неужели ты все еще помнишь? — вспылил Ревир.

Он сердился всегда неожиданно, обрушивался не прямо на нее, а на какой-нибудь ее поступок или привычку. В ее власти пробудить его гнев, но эта власть не радует.

— Та продавщица была просто дрянь, отребье, — сказал он. — А ты напрасно пошла по магазинам. Оставалась бы со мной.

— Мне город надоел, там делать нечего. С твоими знакомыми мне говорить не о чем, и вообще… тут у меня дел по горло… и сад, и мальчики…

Ревир нагнулся, прижался щекой к ее щеке, к волосам. Она почувствовала его теплое дыхание, немного несвежее после сна, и ей захотелось отодвинуться. Его тяжелая ладонь легла ей на живот. Клара накрыла его руку своей и подумала: сейчас, сейчас, еще минута — и он уйдет.

Да, она его любит, но он ей куда милее на людях. Он рослый, плотный, на такого как взглянешь, сразу видно — крепкий, жилистый, основательный; в походке никакого изящества, об изяществе он и не заботится, даже и не знает, что это за штука; зато всегда своего добьется. Он волосатый — не только грудь и живот, даже спина наполовину в густой темной шерсти, даже на кистях рук с тыльной стороны волосы — правда, помягче и потоньше. С годами вся эта шерсть понемногу седеет. Скоро он будет с виду не таким уж здоровым, а потом мускулы вконец размякнут, зарастут жиром — и станет он ни дать ни взять несчастный, одышливый, никчемный толстяк. Клара думала об этом не без сожаления, но как-то со стороны, так принимаешь смерть президента, генерала или иного деятеля: о его недугах узнаешь, только когда он уже умер, а до этого казалось — он не такой, как все, и не нуждается в сочувствии. Она могла обнимать Ревира и смотреть куда-то мимо него, словно из настоящей минуты загляделась в некий водоворот вне времени… в самую глубь той Клары, которая всегда — и в девять лет, и в восемнадцать, и сейчас, в двадцать восемь, — была средоточием собственной вселенной. Что бы ни случилось в окружающем мире, эта Клара оставалась верна себе.

— Не холодно тебе? Как ты себя чувствуешь? — спросил Ревир.

Он поцеловал ее в шею. Клара повернулась, подставила губы — не потому, что хотелось, просто так полагается. Должно быть, та, прежняя его жена, когда бывала беременная, совсем раскисала, вот он теперь и суетится — видно, не верит, что она крепкая, сама-то она знает — ей беременность нипочем. Эка невидаль, подумаешь. Ну, сведет иной раз судорога — охота была из-за этого лежать в постели, куда приятней, когда ты на ногах, чем-нибудь занята, все видишь, и знаешь, что делается вокруг. А хворать да притом бездельничать, строить из себя больную и несчастную, слоняться по спальне — даже думать противно! Нет уж, говорила всем Клара, она сроду ни дня не хворала. И проживет здоровая до самой смерти, до самого последнего дня. А главное, хочется знать, что происходит, пускай даже и не все тебе понятно. Теперь, когда Ревир вложил деньги в новые предприятия, происходит немало всякого, все это чисто мужские дела — дела фирмы, сложные взаимоотношения с компаньонами, она в таких премудростях не разбирается, но все равно приятно про это послушать. Зато уж в деньгах-то она отлично разбирается, а их у Ревира вдоволь. Кажется, много больше, чем в прежние времена, когда он за ней ухаживал, хотя почем знать… и уж совсем непонятно, как показать это соседям: ну что еще можно купить, если у тебя уже всего накуплено? В журналах рекламируют великолепные, прямо ослепительные дома — что ж, и ее дом будет в этом роде (как раз сейчас сзади пристраивается еще веранда), но на это нужно время, время; у нее полно нарядов, а куда в них пойдешь? Да и что в них смыслят жители такого захолустья? Здесь люди ценят только то, что бьет в глаза, к примеру ее машину; маленькая заграничная машина Кларка стоила дороже Клариной, а на них, похоже, не произвела никакого впечатления: с виду она вроде игрушечной. Серость, что с ними поделаешь.

— Когда я в разъездах, мне так тебя недостает, — сказал Ревир. — Мне страшно: вдруг вернусь, а тебя нет.

Вот так он разнежится в минуты близости или просто когда Клара с ним ласковая, а после жалеет, ведь это не в его характере. Джуд — тот мастер говорить всякие слова, а Ревир не такой. И Кларе неловко слушать его признания: не то чтобы это ее трогало, просто ей не слишком интересны чувства и переживания такого видного деятеля. Она коснулась его плеча, сквозь накрахмаленную рубашку, над которой потрудилась Мэнди, ощутила тепло его тела — живое тепло и тягу к ней, но что ж, как женщину он ее ничуть не волнует. Она любит его наравне с Кларком и Робертом — она и вправду к ним очень хорошо относится, да и к Джонатану неплохо, он какой-то неподатливый, зато у него такие красивые глаза и он умница, почти как ее родной сын. В ее чувстве к Ревиру смешались привязанность к его сыновьям и этому дому — и отношение к знаменитости, к тому, кто всегда на виду и не имеет права быть попросту самим собой, но обязан всегда поддерживать честь своего громкого имени.

Когда Клара открыла глаза, Ревир все еще склонялся над нею, глядел на нее в упор, и в лице его было что-то такое, от чего ей стало не по себе. Мужчины все одинаковы, и, однако, у каждого свое лицо; они приходят, когда позовешь, и от раза к разу почти не меняются; но есть у них внутри какой-то пласт, твердый как железо, — их мужской нрав, тайная, неизменная суть их натуры.

— Мне очень хорошо, — сказала Клара. — Ты за меня не волнуйся.

И засмеялась прямо в его серьезное лицо. Ревир улыбнулся. Да, при всей своей любви он, конечно, не до конца ей верит — а вот все-таки улыбнулся. Клара умеет отвести от себя, оттолкнуть все серьезное, надо только правильно держаться в нужную минуту: когда Ревир распекает сыновей (а это теперь не редкость), когда Эстер в последний раз закатила ужасную сцену и перебралась от них в дом призрения, когда Кречет пришел в слезах оттого, что его дразнят (дразнят!), она не знала, что тут можно поделать, зато знала, как себя вести.

— Уж больно ты серьезный, — сказала она. — Не волнуйся за меня. — Она приподнялась на локте и таким образом, кажется, от него избавилась. Он отодвинулся. У нас будет дочка, здоровая, крепкая, вся в меня. Не волнуйся, ладно? А сейчас смотри не опоздай.

— У меня достаточно времени.

Не нравятся ей эти его разговоры, но и когда он молчит, тоже хорошего мало.

— Ну, что тебе? — сказала она.

Все-таки его любовь иной раз в тягость. Никакого удовольствия без конца слушать одно и то же, как он в тебя влюблен: и непонятно, и восхищаться тут нечем. Если мужчина любит, значит, он не такой уж сильный, скорее слабый, любви-то от него, конечно, хочешь, а принимаешь ее без особой радости.

— Может, ты про тот вечер думаешь, про ту историю с охотой, так я уже не злюсь, — сказала Клара.

— Да, я надеюсь, что ты больше не сердишься…

— Ты прав, Кречету это пойдет на пользу, пускай учится. Очень хорошо. Прекрасно. Я не против.

Клара откинула волосы со лба… ох, закричать бы, позвать на помощь, сбежать… Но она мигом одолела себя. Здесь она дома, ей тепло и уютно в этой постели, под надежной защитой Ревира и всего, что за ним стоит. В иные минуты он какой-то чужой, незнакомый, а все-таки и чужого она умеет прибрать его к рукам.

— Я его спросила, почему он не хотел взять то ружье, такое славное ружье ты ему купил… он чего-то объяснял, но это просто чушь. Ну, ты же знаешь, он любит кошек и собак и все такое, вот ему и кроликов стрелять не хочется. И еще он говорит, от стрельбы уж очень много шума.

— Он ни разу не пробовал поохотиться, — негромко сказал Ревир.

Между ними шла глухая борьба. Клара чувствовала это, прекрасно понимала — и у нее хватило ума уступить.

— Так вот, я ему передала, что ты сказал, и он обещал пойти с Робертом, он Роберта любит. Роберт с ним иногда бывает очень добрый, — сказала Клара и сама удивилась, как у нее сорвалось «иногда», не больно подходящее слово. — Он сказал, если день будет погожий, они нынче же и пойдут. Они с Робертом… они отлично ладят, когда остаются одни.

Клара замолчала. Сколько раз за последние годы она обходила эти острые углы и замазывала трещины. Уже наловчилась, так искусно все заглаживает, что Ревир почти и не замечает неладного.

— Он бы сам тебе сказал, да побоялся.

— Что ж он, боится родного отца?

— Он тебя любит, но боится. Так и надо: всякий мальчик должен немножко бояться отца, — хитро ввернула Клара.

И попыталась припомнить — а своего отца она боялась? Какой он был? Он остался на другом конце ее жизни, будто чернел против света у входа в туннель и преграждал ей путь назад, к детству… такой высокий, худощавый, узкое лицо, очень светлые волосы, недоверчиво прищуренные глаза, крупный рот. Ну и язык же у него был! Слава богу, Ревир никогда не ругается при женщинах… разве что самую малость… и не лапает средь бела дня, и не мычит по-скотски, как, бывало, Карлтон с ее матерью, а потом с Нэнси и невесть еще со сколькими бабами… и, слава богу, Ревир, когда пьет, знает меру. Она очнулась от этих мыслей, услышала негромкий голос Ревира, коснулась его гладко выбритой щеки, и в ней всколыхнулась нежность… как жаль, что она не может дать ему большего.

— Не забудь, он ведь самый младший, — сказала она. — Он их побаивается, сам знаешь, что за народ мальчишки. Они его не задирают, не обижают, — прибавила она осторожно (конечно же, Джонатан терпеть не может Кречета, проходу ему не дает). — Но ты же сам знаешь, с мальчишками всегда так. Дай срок, он подрастет.

— Хорошо, — сказал Ревир.

Клара поцеловала его.

— Он возьмет ружье и научится. Я тебе обещаю, он кого-нибудь да застрелит.

— И послушай, Клара, ему нужно побольше самостоятельности. Ты с ним чересчур нянчишься.

— Ладно, отлично. Согласна.

— Моим ребятам их мать уделяла не очень много внимания, ведь она была слабого здоровья. Они к такой заботе не привыкли… не скажу, чтобы им это не нравилось, просто они не понимают, к чему это. Ты их только смущаешь. И Кристоферу надо давать больше воли. Не годится все время держать его под присмотром.

— Ты не знаешь, что это такое, когда ребенок без присмотру, — сказала Клара. — А вот я знаю.

— Он должен научиться сам за собой смотреть.

— А я этого не хочу, — сказала Клара и потерлась щекой о щеку Ревира. Скоро ли он наконец уйдет? Она всегда его выслушивает и поддакивает ему, а потом все равно делает по-своему. Этой механике она выучилась у Нэнси много лет назад. — Я хочу, чтоб он был не такой, как все мальчишки. Пускай будет другой, я не хочу, чтоб он был… такой, как я была.

Ревир уехал, а Клара попыталась еще уснуть и думала больше о Кречете, и о Лаури тоже — вот еще одна черная тень в дальнем конце другого туннеля, того, что ведет к Кречету; но сам Кречет, конечно, не может толком помнить Лаури. Он был слишком маленький, где ему помнить. А вообще от каждого человека будто тянется к его отцу тоненькая, невидимая проволока: вроде совсем позабудешь, а все равно никогда от него не избавишься. Вот ее отец — конечно, он еще жив; может, все-таки нашел настоящую работу, устроился где-нибудь, завели они с Нэнси еще детей, — если захочется, можно разыскать его, повидаться. Теперь у нее есть деньги, как-нибудь она к нему съездит. Пожалуй, даже поможет ему, если он согласится; только навряд ли он согласится… Как быстро одряхлела и стала совсем беспомощной Эстер, но ее не жалко — подумаешь, чужая старуха, она сразу невзлюбила Клару, и когда Клара переехала к ним в дом, это ее доконало. Хорошо, что она больше не путается под ногами. Отец теперь тоже почти старик, сделать бы для него что-нибудь хорошее… Смутное сочувствие росло в ней, ему пока не было выхода… Может быть, через годик-другой… Спеха никакого нет.

Когда она снова проснулась, было почти совсем светло. Всходило солнце, пахло утренней свежестью. Клара сошла вниз, Кречет и Роберт уже собирались в путь. Кречет стоял в дверях сарая.

— Роберт готовит ружья, — сказал он.

Клара заметила, что у него не совсем чисто в уголках глаз, но не стала их вытирать. Он не любил, когда она это делала на людях.

— Поели вы? — спросила она.

— Ага, поели.

За спиной Кречета Роберт чистил свой дробовик. Он поднял глаза на Клару и чуть нахмурился. С оружием в руках он кажется старше своих лет. Ему уже исполнилось тринадцать — красивый, крепкий мальчик, взгляд у него медлительный и руки движутся неторопливо. Кречет ждет на пороге, не подает виду, что ему не по себе. Пожалуй, он все еще худенький, но, похоже, скоро выровняется. Глаза у него совсем как у Лаури — светло-голубые, прозрачные, и, как у Лаури, есть в лице что-то отчужденное, загадочное, а вот молчалив он не в Лаури и не в Клару. Будто всегда прислушивается к голосам, которые звучат и вокруг него, и внутри. Обвить бы руками его шею… но нельзя, он только хуже застесняется.

— Будьте поосторожней, да, мальчики? — сказала Клара.

— Так ведь я привык. Я всегда хожу на охоту, — успокоил ее Роберт.

— А ты, Кречет?

— Я, может, ничего и не застрелю, — нетвердым голосом ответил сын, не глядя на Клару. — Я только так с ним пойду.

— Ему на первый раз не обязательно кого-нибудь подстрелить, — сказал Роберт.

Все притворялись, будто не было того случая, неделю назад, когда Кречет пошел с отцом на охоту и вернулся в слезах.

— Джонатан тоже идет? — спросила Клара.

— Он на Сэнди, — уклончиво ответил Роберт.

Сэнди — это была лошадь Джонатана. Кларе подумалось, что мальчики держатся как-то натянуто — может быть, Роберта отец уговорил пойти с Кречетом, а Джонатан так и не согласился… но по вежливому, не очень подвижному лицу Роберта ничего не поймешь. Тринадцать лет мальчишке, а до чего вежливый, прямо удивительно… Роберт подал Кречету ружье, мальчик взял его и чуть пригнулся от неожиданности — он не помнил, что ружье такое тяжелое; он повернулся к выходу.

Неуверенно, сама не зная, правильно ли делает, Клара все же сказала:

— Отец не хотел так на тебя наорать, Кречет. — Она говорила ему в спину, мимо Роберта, словно того здесь и не было. Кречет не обернулся. — Не хочется тебе пулять из этой треклятой штуки — ну и не надо.

Конечно же, такое могла сказать только Клара, ясно было, что Ревир ничего подобного не передавал и не одобрил. Роберт вскинул на нее глаза, казалось — вот-вот улыбнется.

— Ничего с ним не случится, — сказал Роберт.

Кречет пошел с ним и ни разу не оглянулся. Клара тут же забыла про мальчиков и пошла в кухню, там ждала посуда, Мэнди только ополоснула ее, но не вымыла. Клара закурила сигарету и стала у окна; через минуту увидела во дворе уходящих мальчиков, поглядела вслед. Потом приготовила себе кофе и села с чашкой у окна, глядя на дорогу, по которой ушли Кречет с Робертом. Кошка вскочила к ней на стул и начала об нее тереться. Клара ласково заговорила с кошкой, хотя даже не посмотрела на нее. Потом налила себе апельсинового соку и вышла на застекленную южную веранду, где полдня бывало солнце (она называла эту веранду «зимним садом» — вычитала название в модных журналах), постояла некоторое время, поглядела на цветы. Когда-то она знала, как называется все, что здесь растет, но перезабыла, помнит только африканскую фиалку (фиалка совсем засыхает) да деревцо авокадо (пора опять его подрезать). На все это ушло время, а тут и Мэнди явилась. Клара толком не знала, какие стены и полы надо протереть, что из одежды почистить, и отдавала распоряжения лениво, наобум: Мэнди сама сделает, что нужно, а спрашивает просто из вежливости. По Мэнди сразу видно, что она родом из самого что ни на есть захолустья — такие с виду и по всем повадкам смахивают на мужчин, а вежливы только из ненависти; с теми, кто ей по душе, Мэнди вежливой не бывает.

— Старая карга, — однажды сказала про нее Клара, и, наверно, Мэнди услыхала. Такая все равно обиду вовек не простит, так стоит ли стараться?

Клара приготовила себе завтрак и поела в «зимнем саду»; она все еще не переоделась, сидела в купальном халате, вытянув перед собой загорелые ноги. Она листала иллюстрированные журналы, где советуют, как обставить комнаты, как «расширить» дом. У нее накопилась груда таких журналов, и она опять и опять их перебирала, словно никак не могла запомнить того, что видела. Часов в девять ей это надоело, она поставила посуду от своего завтрака в раковину, залила водой и пошла наверх одеваться. Выглянула в окна своей комнаты, потом пошла в другой конец дома посмотреть, не видно ли чего из тех окон, но там у Мэнди в разгаре была уборка. Кларе показалось, что издалека донеслись выстрелы, но в этих краях всегда слышно что-нибудь такое, да и не разберешь толком, выстрел это или нет, звук ведь мигом обрывается. Клара попыталась представить себе Кречета с дробовиком, и что-то кольнуло в сердце — то ли печаль, то ли страх, — так сразу он представился… она могла вообразить с ружьем и Лаури, хотя никогда не видела у него в руках оружия. Бывают мужчины особого склада (они лучше, спокойнее), они словно родились с ружьем в руках, оно само будто часть руки, ее продолжение, чтобы легче достать то, до чего не дотянешься, или достать быстрей, если жалко время терять. Вот Кларк-тот совсем другой: большой, добродушный, бесхитростный, он самый славный из троих сыновей Ревира, и в его руках ружье выглядело бы дико, совсем некстати… Клара одевалась, и все прислушивалась, и сама перед собой притворялась, что тревожиться не о чем. Сроду ни о чем не тревожилась, что это вдруг на нее нашло?

Что еще делала она в то утро, пока не приехал Джуд? После, когда она пыталась вспомнить этот день, она всегда медлила расстаться с тем, что было тогда самое приятное: мирный завтрак, солнце, греющее обнаженные ноги. И Джуд. Он постоянно ездил в Тинтерн, проезжал мимо самого дома и часто к ним заглядывал. А иногда заезжал и на обратном пути. Так же как Ревир или как те мужчины, у кого совсем нет работы, он мог разъезжать когда вздумается. Не всем людям приходится начинать работу в определенный час, а потом можно и кончить; Ревиру не приходилось приступать к работе по часам, но при этом неизвестно было, когда ее кончать, и получалось, что он работает с утра до поздней ночи или по крайней мере думает о своей работе. Мужчины слишком ленивые, слишком больные или старые для того, чтоб работать, тоже свободны, но от такой свободы им тошно и они в конце концов погибают; никому она не нужна, такая свобода. Мужчинам, во всяком случае, не нужна. Клара любила бездельничать, как любит праздность кошка или другой балованный и ленивый зверь; но она была уверена, что мужчинам непременно нужно работать, иначе они умирают.

Джуд приехал около одиннадцати, когда Клара была в саду. Она узнала подъезжающую машину по звуку. Джуд вышел из-за дома, руки в карманы, и улыбнулся ей. Клара выпрямилась, заслонила глаза рукой от солнца, и они поздоровались. Выходя в сад, она надела зеленую шляпу из жесткой соломки, чтобы волосы не выгорали на солнце.

— Он сегодня выехал спозаранку, — сказал Джуд (это не прозвучало вопросом) и дружески, но чуть беспокойно ей улыбнулся.

Он так часто улыбался, что от глаз лучами разбегались морщинки. Высокий, движения какие-то развинченные, и нисколько он не похож на Ревира. Ему можно сказать что угодно, с него, кажется, все как с гуся вода, а вот Ревир, наверно, всякое случайное слово и через его лет припомнит. До чего обидно, что Джуд такой некрасивый, почти урод, а еще обидней, что он женился на той старой жирной стервозе… хоть бы раз пригласила Клару в гости или сама к ним приехала, ведь всего в пяти милях живут… куда приятней было в прежние годы, когда Джуд был еще не женатый и все время вертелся возле Клары.

Они уселись на белых садовых стульях под бархатным дубом, и Клара налила Джуду апельсинового соку. Он принялся болтать. За разговором она все прислушивалась к далеким выстрелам и старалась при этом не морщить лоб: на лбу иногда заметны тоненькие черточки, настанет день, когда их уже не замажешь кольдкремом. Джуд сидел на своем стуле так, будто ему никуда больше не надо идти и некуда возвращаться. Ноги вытянул, длинные руки свесились низко-низко, пальцы лениво перебирают траву.

— У вас волосы отросли, вам идет, когда длинные, — сказала Клара наполовину шутя, наполовину всерьез.

Услыхав это, он откинул волосы со лба. Она всегда немножко поддразнивала Джуда, с ним приятно, а беспокоиться не о чем: смотрит он на нее с восхищением, и притом никогда ничего такого себе не позволит… — Как ваша малышка? — спросила она и тут же подумала о своем малыше, он стал уже не такой маленький. — Когда вы ее к нам привезете? Я люблю маленьких девочек… вот теперь у меня будет дочка.

И она положила руку на живот. Джуд отвел глаза, удивительно, какой он деликатный. И стал рассказывать что-то про Дебору, свою дочку. Этой Деборе пять лет. Клару чужие дети не очень-то занимали. Как-то в них не верилось. И она слушала вполуха, склонив голову в сторону Джуда. Лениво оглядела свои ноги, вытянутые на солнце, заметила, что и Джуд, будто ненароком, смущенно на них поглядывает. Оба замолчали. Клара вздохнула. Потом Джуд снова заговорил, на этот раз о своих заботах. Ревир, мол, его упрекает, что он медлительный, ленивый, чересчур добрый, — а как же ему быть? Все это было как-то связано с делами фирмы и Клару ничуть не трогало. Потом он спросил про новую веранду, и она сразу оживилась.

— Кларк мне ее построит. Я уже все придумала. Теперь мой муж один — полный хозяин всему лесному складу, и я могу взять всего, сколько захочу…

— Очень удобно!

— Кларк любит мне помогать. Он славный мальчик. Ну вот, а после этого мы заведем бассейн для плаванья.

Джуд одобрительно покивал.

— Они все ходят купаться на пруд, — продолжала Клара. — А там змеи, пиявки и полно всякого мусора. Барахло, а не пруд. Еще поранит кто ногу и заболеет столбняком, ведь бывает же так. Бассейн куда лучше.

— Да, наверно.

Клара помолчала минуту. Потом сказала:

— Кречет пошел на охоту.

— На охоту?

— Да. Я так думаю, мальчику охотиться полезно.

Джуд пожал плечами:

— Не знаю. Никогда не любил это занятие.

— Вон как?

— А что хорошего? Стрелять кроликов, птиц… чего ради? — Он посмотрел на Клару без улыбки. — Я не любитель крови. Пускай звери и птицы живут, жизнь и без того штука непрочная…

Клара призадумалась. Потом спросила:

— Кречет иногда с вами разговаривает, верно? Он ничего не говорил про охоту? Или про… про еду?

— То есть?

— Один раз он мне стал толковать, почему он не любит есть, а я над ним посмеялась. Не надо было мне смеяться, — медленно сказала Клара. — Он сказал, когда объедаешь цыплячью косточку, видно, как цыпленок устроен. И после этого уже не можешь его есть. Что-то вроде этого. — Она посмотрела на Джуда, глаза ее сузились. — По-вашему, в этом есть смысл?

— Возможно.

— Вы понимаете, про что он говорил?

— Да, пожалуй.

— А я не понимаю, — сказала Клара. И прислушалась, показалось, что опять послышался выстрел. Нет, все тихо. — Не понимаю я, когда он так разговаривает, будто чокнутый какой-то. Не хватало еще, чтоб он рехнулся. Кречет смекалистый, это и учитель говорит. Он поумней Джонатана, а ведь Джонатану уже пятнадцать. Раньше Джонатан все лазил на чердак читать книжки, а теперь Кречет. Очень он любит читать. Пускай читает, это хорошо, — мечтательно продолжала Клара, потянулась и ни с того ни с сего пощекотала травинкой руку Джуда выше локтя. Просто захотелось его потрогать, даже не то чтобы именно его, а так, кого-нибудь. — Пускай читает, только он от этого делается больно тихий. Может, он все время думает? Мне надо бы знать, про что он думает… может, про то, как он родился и как я тогда жила…

— Он очень умный мальчик.

— А все-таки что это значит? — резко сказала Клара. — Я хочу знать, о чем он думает. Когда он был маленький, было по-другому, он мне все говорил. А теперь ему десять, совсем это немного, он еще ребенок — и все равно почти ничего мне не рассказывает, а я не спрашиваю, я не такая дура. От детей силком ничего не добьешься. Он меня любит, я знаю, а про что думает, все равно не разберешь. Мне надо знать, что он думает.

— Почему вы так беспокоитесь?

— Потому что… не хочу я, чтоб он вспоминал всякое…

Клара отшвырнула травинку. Джуд закурил, предложил и ей сигарету. Нетрудно догадаться, он думает, речь о том, как она жила одна, на содержании у Ревира; а у нее на уме Лаури.

— Мне надо понимать, что он говорит, — сказала она. — Не хочу я быть просто дурой-бабой, просто мама шей. Они тут всегда потешались над Эстер, что она туго соображает. Жди, пока до нее дойдет. Ну а я так не хочу! Мальчишка он сметливый, столько всего читает… Вон там, под стулом, книжка, это он читает. Я ее взяла, хочу тоже поглядеть.

— Что за книжка?

Клара немного смутилась:

— Не помню, как называется.

Джуд перегнулся, подобрал с земли книгу.

— «Естественная история. Рассказы о животных». Что ж, похоже, хорошая книжка.

— Я ж говорю, он животных любит. Один раз нарисовал оленя. Ну и вот, он говорит, что не хочет их стрелять, а разве нельзя иногда рисовать, а иногда застрелить? Муж говорит, охота самим оленям на пользу, не то они перемрут с голоду. Может, и с кроликами так, и с фазанами? От кроликов один вред… Только с чего Кречет взял, что мясо есть не годится? Мне надо знать, к чему он это говорит.

— Спросите его еще раз.

— Так ведь я тогда посмеялась — ты, говорю, чокнутый… Я мужу не сказала, что мальчонка такое говорит.

Ему бы это не понравилось.

— Кристофер до сих пор его боится?

— Он не боится, — отрезала Клара.

— Я хочу сказать…

— Нет, не боится.

Оба опять замолчали. Клара поглядела на Джуда и чуть погодя улыбнулась; опять одолевала лень, хотелось верить, что все обойдется, люди — даже дети — какие есть, такие и останутся, и ничего такого не бывает, чтоб непременно надо было расспрашивать, что случилось да когда случилось. Обрызганный солнечными бликами, Джуд кажется не таким уж некрасивым, просто он размазня, его старят и уродуют больше не годы, а характер, не в меру он добрый и слишком много размышляет. Хорошо бы охватить руками его шею, дать себя в подарок, приятно дарить себя какому угодно мужчине — не ради чего-нибудь, а просто так, приятно доставить удовольствие, кого-то порадовать.

— Не нравится мне это, выходит, я родного сына понять не могу, — негромко пожаловалась Клара.

— Не огорчайтесь, — сказал Джуд. — Можно жить с кем-то под одной крышей, и дети родятся, но это еще ничего не значит. Это совсем не значит, что знаешь больше, чем прежде… Оттого, что у человека есть дети, сам он не меняется.

— А по-моему, очень даже меняется, — возразила Клара.

— Нет, ничего тут не изменится, это только кажется. Клара нахмурилась. Слишком ровным голосом он говорит, ничему не удивляется, и непонятно, как бы его расшевелить.

Джуд потер глаза ладонями.

— Я на собственном опыте убедился: человек ничуть не меняется, только становится старше. Ничего нового я за свою жизнь не узнал. В природе все идет своим чередом. Все, что я хотел совершить, сделали за меня, до меня люди более достойные. Мне не хватает энергии вашего мужа, может быть, для этого я слишком много знаю. Я всегда мечтал хоть что-то прояснить, хоть в чем-то установить порядок… написать одну-единственную книгу и все в нее вложить. Но я даже еще не начинал.

— Писать книгу? — переспросила Клара и прищурилась.

— Одну-единственную книгу. Я еще не приступал к ней, но иногда об этом подумываю. Года через два, через три… И еще меня тянет путешествовать.

— В Европу?

— Повсюду.

— А чего ж не поехать? Вот, может, съездили бы все вместе.

— Да, все может быть, — отозвался Джуд без всякого восторга.

— Я видала Европу на фотографиях, — сказала Клара. — Вот бы поглядеть Париж. Ведь не обязательно говорить по-французски, верно? По-вашему, в Париже люди не такие, как у нас? Ну, кто служит в магазинах, в ресторанах… наверно, для них все американцы одинаковые?

Джуд в недоумении уставился на нее.

— Возможно, — сказал он.

— Ведь у нас в Америке важная публика говорит по-одному, а мы все, простой народ, — по-другому. Я не умею разговаривать так, как вы и как мой муж. И научиться не могу. Только начну думать про то, как говорю, — и враз спотыкаюсь, все слова путаю, хуже маленькой… Один раз я покупала в магазине платье, так там стерва продавщица приняла меня за последнюю дуру, быдло неотесанное, только и притихла, когда я выложила денежки. Стерва поганая! В Европе им не разобрать, кто из каких, верно?

— Моя жена не любит путешествовать.

— Ну и черт с ней. Пускай сидит дома, — заявила Клара. Глянула искоса, очень ли он возмутился, и продолжала: — У мужа вечно дела, пускай тоже остается. А мы поедем, и Кречета прихватим, он будет доволен.

— Вы шутите.

— Я хочу его отдать в хорошую школу, не в ту барахляную, что под Тинтерном. Средняя школа называется. Он сам посмекалистей тамошних учителей. Ему это понравится — поедет в Европу, всякого повидает, поживет так, как другим ребятам и не снилось… И мне тоже хочется, всюду бы поездила. А вам? Вы что, не слушаете? Вы бы за нами присмотрели…

— Керту нельзя уехать, об этом не может быть и речи.

— Зачем ему еще чего-то покупать? Мало ему, что ли?

— Сейчас он не может никуда ехать.

— Ну и пускай сидит дома! На кой черт ему еще деньги? Он мне все свои счеты-расчеты не показывает. У меня свой текущий счет, и он мне показывал кой-какие свои, но я знаю, у него и еще есть. Я знаю. Кой черт он секретничает? Может, он деньги тратит на стороне, может, отдает тому сукину сыну, как бишь его, который метит в сенаторы? Так и есть, я уж знаю. Ну и ладно, мне плевать, его деньги, пускай делает что хочет, а меня отпустит в Европу… Я там куплю платьев, и никто не разберет, правильно я говорю или как…

Джуд смотрел на нее во все глаза.

— Разве вы здесь не счастливы?

А ей худо, безрадостно. От беременности почти еще не прибавила в весе, а чувствует себя отяжелевшей, даже удивительно.

— Чем спрашивать, постарались бы сделать мне что хорошее. Мне ж иногда хочется всякого. От мужа этого не дождешься, он не понимает… не то что другие мужчины. Пускай бы крутил с другими, плевать, только, по-моему, его к бабам не тянет. Он меня любит, он, если закрутит с другой, все равно станет меня вспоминать…

— Почему же вы на него за это сердитесь?

— Разве я сердитая?

— Вы ведь знаете, он вас очень любит.

— Знаю, ну и что? Куда она мне, его любовь? А ты тоже хорош, — с презрением продолжала Клара. — Когда я жила в том доме, все ходил вокруг да около… ведь хотел же со мной спать, да побоялся, думаешь, я не понимаю? Я понимала, все понимала! И жениться мог на мне, я ж была не замужем, а Ревир был женат на той стерве, она десять лет никак не могла помереть, пятнадцать лет, все цеплялась за жизнь… так нет же, ты трусил. Трусил. Чуть не всякий день приходил и только знай пялил на меня глаза, ну и черт с тобой…

— Клара, бога ради…

— А, да иди ты к черту, — сказала Клара.

Замолчали. В Кларе нарастало волнение, и не понять было, откуда оно. Она сама не знала, горько ей или весело, сама не знала, чего наговорила. Поглядела на Джуда — сидит к ней боком, совсем ошарашенный, и как будто все еще прислушивается к ее словам. Но вот он повернулся к ней — и тут грянул выстрел. Где-то слишком близко к дому. Потом долгая минута тишины: тишина, что наступила после выстрела, слилась с молчанием Клары и Джуда. И потом-долгий, отчаянный вопль.