В то утро Кречет проснулся чуть не с рассветом и уже не мог больше уснуть. Лежал и слушал, как за окном каркают вороны. Резкие, испуганные крики раздаются совсем близко, наверно, он и сквозь сон их слышал. Сегодня мы едем на похороны, подумал он. В такую даль, в город, на похороны. Он шепотом повторил это слово, и оно смешалось с карканьем ворон, которые, должно быть, как раз снялись со своих мест в саду под окном и полетели прочь. За окнами, в поле и в лесу, все звери и птицы вот так срываются с места, неизвестно почему… все они либо цепенеют от страха и смотрят на тебя в упор блестящими испуганными глазами, либо отчаянно машут крыльями, сломя голову кидаются в кусты, только бы убраться от тебя подальше. Он прислушался — карканье теперь доносилось слабее. Вороны перелетают с одного поля на другое, все дальше и дальше, а может быть, завтра сюда вернутся те же самые вороны, кто знает? Интересно, почему все животные и птицы такие пугливые?

За те два года, что они с Кларой прожили в этом доме, похороны случались не раз, но Кречет на них не бывал. Кларк был на всех — он большой, ему уже семнадцать. Джонатан ездил один раз. Кречет и Роберт тогда оставались дома и ждали, мысль о похоронах и о смерти сблизила их, они чуть не стали друзьями; но, когда все вернулись домой, Роберт сразу про него позабыл. Сегодня Кречет всю дорогу до Гамильтона будет сидеть впереди, между матерью и Ревиром, на самом лучшем месте в машине. Уж это наверняка. Только Роберту с Джонатаном еще случается спорить из-за места в машине, да и то Джонатану, в общем-то, все равно. А Кречет знает: Клара его усадит впереди, возле себя, а мальчишки волей-неволей все трое поедут сзади. Тетя Эстер опять же не поедет, потому что она слишком старая. Она не может ездить в машине, у нее от этого делается сердцебиение. Резкие крики воронья, которые так поразили его спросонок, еще отдавались у него в голове, когда он сошел вниз к завтраку. Завтракали по утрам всей семьей в просторной кухне. Ревир сидел на одном конце стола, Клара — на другом, напротив него, а тетя Эстер, когда чувствует себя получше, садится где-нибудь посередке; сегодня она к завтраку не вышла. Ревир задумчиво барабанит пальцами по столу. Волосы у него влажные — он только что их причесал — и, кажется, немножко поредели. Кречет не спускает с него глаз. А сам сидит совсем тихо.

— Если тот капкан на ондатру пропадет, я уж буду знать, кто его свистнул, — мрачно сказал Джонатану Роберт.

— Да ну? — отозвался Джонатан.

Джонатану уже четырнадцать, у него узкое смуглое лицо, нечистая кожа, руки и ноги тощие как палки. За столом сидит напротив Кречета, но никогда на него не смотрит. Вот он оскалил было зубы, сейчас скорчит Роберту рожу, думает, отец не увидит. Но в последнюю секунду лицо у него делается деревянное, значит, Ревир поглядел в его сторону. Мальчики молчат. Кларк сидит ближе всех к плите, смотрит на Клару. На ней толстый халат из розового шелка, его купил Ревир, чтоб мальчики поднесли ей в подарок на рождество. Халат стеганый, на вороте ярко-розовый бант. Приятно слушать, как шипит еда на сковородке, и пахнет она приятно; с запахом еды смешивается тот, что идет от Клары, от нее пахнет иногда пудрой, а иногда землей, огородом, где она копалась.

— Когда придет Мэнди, велю ей отнести Эстер чего-нибудь поесть, — говорит Клара. Она прислонилась к плите и ждет, когда поджарится яичница. Зевает. — Жалко мне Эстер.

— Она всегда болеет, — говорит Кларк.

Джонатан открыл было рот как-то вкривь, будто хотел сказать такое, чего прямо не скажешь. Но передумал, смолчал.

— Женщины вечно болеют, — говорит Кларк. — Не только оттого, что старые. А вот вы не такая — почему это?

Клара улыбается, а Ревир говорит:

— Помолчи-ка.

Кларк немного краснеет. Он большой, широкоплечий, ростом почти с отца. На взгляд Кречета, он уже взрослый. И какой-то тяжеловесный, ходит враскачку, так лениво и неуклюже ходят быки в прочном загоне.

— Я ж ничего худого не думал, — говорит он озадаченно.

Ревир не отвечает. Сидит и смотрит в окно, а видит ли он, что там, за окном, — непонятно. Он уже оделся, чтобы ехать: белая рубашка, галстук, темный костюм; прямо как торговый агент, они иногда летом подъезжают к дому, даже собак не боятся, им бы только добраться до Клары и раскрыть перед ней свои чемоданы, набитые всякими щетками и лаками. Чем приветливей она разговаривает, чем больше всего купит, тем больше их понаедет через неделю, как будто все агенты работают в одном месте и все друг друга знают.

— Если в машине тесно, я могу поехать с дядей Джудом, — говорит Джонатан. Глаза его сузились, он искоса смотрит на отца.

— Места хватит для всех, — говорит Ревир.

— Ну да, но…

— Мы все поедем в одной машине.

Кречет сидит, поставив локти на стол, и следит глазами за матерью. В этом длинном, толстом халате она кажется ленивой и медлительной, но минутами начинает двигаться очень быстро, то подхватит сковороду, то подденет яичницу вилкой. Если вдруг оплошает, если у нее что-нибудь подгорит, она так и грохнет сковородой о плиту, со злостью сквозь зубы втянет воздух. Только бы сегодня не оплошала и не начала чертыхаться. Ревир сразу отведет глаза от окна, сегодня это совсем ни к чему, сегодня утро для этого самое неподходящее.

— Миссис Тэйлор, ну, эта, из Тинтерна, она всегда болеет, всегда с ней что-нибудь не так, — говорит Кларк. Очень мне жалко Сэмми. Каждый раз ему надо отпрашиваться с работы, возить ее к доктору, а у нее ничего такого нет, всякому видно.

За столом все молчат. По этому молчанию Кречет догадывается: Кларк сказал что-то не то; может, заставил всех подумать о том, о чем думать не годится. Даже Роберт опустил голову и молчит. Джонатан с недоброй усмешкой уставился в стол, в одну точку, и тоже не желает поднять глаза. Когда они так молчат, значит, думают о своей матери, которая умерла. Уже два года, как умерла, даже больше, и никто никогда про нее не говорит, никогда… одна Эстер иногда произносит ее имя, да так, что Ревир медленно переводит дух, будто ему больно, но он вежливый и никогда не велит ей замолчать. А ребята о своей матери ни словом не поминают. Они все ходят к ней на могилу, и Ревир тоже, но Кречету с Кларой ходить не надо. Все-таки непонятно: почему об этой женщине нельзя говорить, что такое? Спросишь, а Клара только пожимает плечами и отвечает: «Это их дело». Когда все собираются вместе, точно ступаешь на замерзший пруд, и, если скажешь что-нибудь не то, кажется — под ногой треснуло, сейчас провалишься под лед, и никто не поможет. Кларк хоть и большой, а каждый раз говорит что-нибудь не то, и все прикидываются, будто не слышат.

Клара у плиты опять зевнула. Тряхнула головой, откинула волосы с лица, значит, плохая минута прошла; улыбнулась и говорит, будто извиняется, а сама все равно довольна собой (так всегда бывает):

— Что-то я сонная, плохо сегодня спала. Ночью разные мысли одолели.

— Напрасно ты не подождала Мэнди, она бы приготовила завтрак, — сказал Ревир.

Сказал негромко, ласково. Когда голос у него такой ласковый, сразу понятно: это он говорит Кларе. Джонатан смотрит в тарелку и чуть-чуть усмехается. С такой вот усмешкой он шепчет Кречету «ублюдок», когда они гуськом пробираются в церкви на свои места или в школе, когда он проходит мимо парты Кречета. А в другое время, когда никого взрослых поблизости нет и ничто не мешает, кажется, говори что хочешь, — вот тогда он почему-то на Кречета и не взглянет.

Если б только Джонатан его полюбил, думает Кречет, все стало бы хорошо: Роберт все делает, как ему скажет Джонатан, что Джонатану нравится, то и ему. Кларк совсем большой, он не в счет. Может, он даже не против Кречета, просто не обращает никакого внимания. Он уже кончил школу и работает где-то в городе, помогает отцу; у него своя машина. Роберт берет для ондатры капканы Кларка, а Кларк этого даже не замечает, ему все равно. Кречет следит за Джонатаном и терпеливо ждет — когда же тот на него посмотрит?

— Не огорчайся, Клара. Он был уже старый человек, этого надо было ждать, — сказал Ревир.

Когда он говорит с Кларой, как будто мальчиков тут нет, всем становится неловко. Даже Кречет это чувствует. Но еще больше ему неловко оттого, что Ревир говорит такое, чего у Клары и в мыслях не было — вдруг она удивится и этим себя выдаст? Она хлопочет у плиты и не очень-то прислушивается. Выкладывает крохотные колбаски на бумажные салфетки, чтобы впитался жир. Потом оборачивается и самому первому, прежде всех дает завтрак Кречету, у него даже екает внутри: сразу и от голода, и от гордости.

— Съешь все, не оставляй, нам долго ехать, — говорит она и трогает рукой его затылок.

Солнце заливает кухню, горит на отчищенных до блеска сковородах и кастрюлях, которые развешаны напротив, на вбитых в кирпичную стену колышках. За спиной Кречета большущее окно — широкое новое окно, Клара видела такие на рекламных картинках в газетах и журналах; и недавно такое окно прорезали здесь, в кухне, чтоб можно было сидеть тут и любоваться видом. Кларе давно хотелось такое окно. Она сама сшила для него занавески — ярко-желтые, цветастые. А для гостиной она сделала занавески из тонкой, прозрачной белой ткани в красный горошек, и тетя Эстер заплакала. Стояла в дверях гостиной и плакала, и под конец Клара, вся красная, сердитая, сняла эти занавески. Кречет так и не понял почему. Ему казалось, занавески очень славные. Когда эта старуха начинала беспомощно всхлипывать, ему тоже, как Кларе, непонятно отчего казалось, будто им помыкают, оттесняют куда-то… а вот тут Клара сдалась, уступила — так кто же оказался сильней: она или Эстер? Зато всю прежнюю мебель Клара выставила на чердак. Это все старомодное, сказала она. Теперь в доме длинная, низкая секционная мебель, зеленая, цвета мяты; Клара увидала такую на рекламе, в конце какого-то воскресного приложения.

Завтрак продолжался. У Кречета в животе что-то странно трепыхалось от волнения. Похороны — совсем особый случай, ехать далеко, но ведь это настоящее событие. Он никогда не бывал так далеко — в Гамильтоне. И как надо выглядеть, как себя вести на похоронах? Роберт и Джонатан пригнулись к тарелкам, уплетают Кларину стряпню за обе щеки, ухмыляются набитыми ртами и подталкивают друг друга, когда отец не смотрит, — все в точности так же, как всегда по утрам. Кларк ест быстро. Он всегда голодный. Его нисколько не волнуют похороны, да и ничто на свете. У Клары волосы все еще распущены по плечам и глаза все еще сонные, ни о чем она не думает. Заметила, что Роберт протянул руку, хотел ущипнуть Джонатана, и говорит:

— Сиди-ка тихо, малыш.

Напрасно она это сказала, Ревир поднял глаза.

— Что он там делает?

— Да нет, ничего, — говорит Клара.

— Что происходит?

— Ничего, — беспокойно отвечает Роберт.

У Роберта чистая, гладкая кожа, в синих глазах золотистые крапинки: он на вид лучше других сыновей Ревира, но чем-то напоминает Кречету кролика, откормленного кролика в загоне. Кречету Роберт по душе, и, когда они остаются вдвоем, они разговаривают. И играют вместе. Вот только при Джонатане все меняется. По дороге в школу Роберт с Джонатаном всегда вместе, даже если идешь с ними рядом и если они подолгу друг с другом не говорят. А он, Кречет, всегда как-то отдельно, и просто понять нельзя, отчего так получается. Не только оттого, что он самый младший, и не оттого, что боится (один раз он плакал, потому что Джонатан кидал камнями в белку и убил ее)… нет, тут как-то виноваты его светлые волосы и светлая кожа. Но он всегда ждет — может, Джонатан все-таки на него посмотрит и заговорит. Он уж наберется терпенья. А сейчас он перехватил взгляд Роберта — ага, Роберт тоже боится Ревира, это хорошо, это у них одинаковое.

— Сиди смирно за столом, — сказал Роберту Ревир.

— Он ничего не делал, — вмешался Джонатан.

Стало тихо. Ревир опустил вилку. Ревиру никто никогда не возражал, за столом ребята всегда осторожны и говорят только самое нужное, а больше молчат. Ревир смотрел на Джонатана в упор, и под конец тот заерзал на стуле.

Но и эта минута прошла, и вот заговорила Клара. Все как будто слушают, хотя к словам толком не прислушиваются. А голос у нее сейчас — для Ревира, но она, конечно, хочет, чтобы все слышали; наклонилась над столом, в руках — чашка кофе, и болтает о чем попало: о тете Эстер, о Мэнди, которая вечно опаздывает, об огороде, о поездке в Гамильтон… Два года назад, когда они только переехали в этот дом, Кречет чувствовал: когда Клара начинает говорить, Ревир и его сыновья ведут себя как-то странно. Будто напрягают слух, подаются вперед, силятся что-то уловить в ее голосе. Она ведь говорит просто так, болтает не думая. Джонатан однажды сказал: «Что это твоя мать так много говорит?» И скривил губы жалко и зло, будто сейчас заплачет. Но и Джонатан всегда ее слушает, и у него краснеют уши; если Клара, когда меняет ему тарелку, тронет его за плечо, он не шелохнется, даже не дышит; иной раз она начинает вокруг него суетиться, и тогда глаза у него делаются как щелки. Один раз он порезал руку, и Клара его перевязывала, а он сидел и молчал и все время странно, мечтательно улыбался, как будто ему было даже приятно оттого, что больно. Кречет сам видел. Когда Клара что-нибудь говорит Джонатану, это все равно как говорить в пустоту, Джонатан ничем на ее слова не отзывается. Иногда по ночам Кречет про это думает и старается угадать — за что Джонатан так ненавидит их обоих? Вот если бы найти разгадку, тогда он сумел бы сделать так, чтобы Джонатан переменился и стал не такой несчастный.

Мэнди пришла, когда они уже кончили завтракать, как раз вовремя, чтоб перемыть посуду. Она низенькая, толстая, постарше Ревира, но не такая старая, как Эстер, живет в миле отсюда, в ветхом домишке — не дом, а развалюха. У нее густые сальные волосы, она их так закручивает вокруг головы, будто старается, чтоб они были понезаметнее, а не взбивает высоко и пышно, как Клара, когда уж Клара делает себе прическу. Кречет слыхал — иногда Мэнди тихонько разговаривает сама с собой. На него она и не смотрит, будто тут околачивается какой-то соседский мальчишка. Из всех ребят ей по душе один Роберт, да и то он теперь становится большой, и она иногда его словно не узнает, всех одинаково гонит из кухни.

— Вы нынче когда воротитесь? — равнодушно спросила Мэнди.

Большие руки ее тяжело повисли, кисти беспокойно шевелятся, будто им не терпится взяться за работу. Кречет ее побаивается.

— Наверно, вечером, — ответил Ревир. — Если Эстер что-нибудь понадобится, отнесите ей наверх. Потом можете идти домой.

По лицу Мэнди не видно, слыхала ли она его слова. Она стоит у кухонной раковины, ее руки ждут, и ни на кого она не глядит, будто их здесь уже и нету никого.

— Там на сковородке осталось сало, — говорит Клара. Искоса она бросает колючий взгляд на старуху; Кречет давно понял: мать ее терпеть не может. — Не оставляйте его, мне оно ни к чему. И в холодильник не кладите. Мне на него смотреть тошно.

— Сало хорошее.

— Ну и черт с ним, что хорошее. Мне на него смотреть тошно.

— Ладно.

— Выкиньте его, что ли, чтоб я его больше не видела.

Только не в раковину.

— Ладно, миссис Ревир.

Тут Клара примолкла, уставилась куда-то мимо Кречета, будто в нерешительности. Но ненадолго. Медленно поднялась, поставила чашку на стол, откинутый тяжелый рукав опустился, закрыл всю руку.

— Жаль, что нам нельзя не ехать, — сказала она Ревиру.

— Похороны никто не любит, Клара.

Мэнди стояла в углу у раковины и ждала, пока они уйдут. Кречет ненавидел ее — за то, как она смотрит на Клару, вернее, не смотрит. Вот бы хорошо сказать ей: ты уродина! Ты старая старуха! Ты-то никогда такая не была! Ты даже не знаешь, что это значит — быть такой, как она…

Только собрались двинуться в путь, как к дому на минуту подъехал Джуд с женой. Они даже из своей машины не вылезли, только поговорили с Ревиром. Кречет уже сидел в машине. Ревир обзавелся новой машиной, и все мальчики очень ею гордились. На заднем сиденье три брата о чем-то переговаривались. Оттого что день был прохладный, еще сильней казался запах новой машины, в ней пахло таинственно, остро, больше всего — кожей. Кречет прислушивался к тому, что говорят у него за спиной ребята, а в нескольких шагах поодаль — взрослые; надо бы проникнуться тем простым, обыденным, о чем они говорят. Не то уж слишком одолеет волнение. Нехорошо радоваться, когда кто-то совсем недавно умер. Когда человек умирает, надо огорчаться, все равно, кто он был, даже если совсем чужой. И если тебе весело, этого никак нельзя показать.

Он мысленно повторил это слово — «похороны». Сегодня он едет на похороны.

Потом Джуд помахал рукой ему и остальным ребятам и отъехал. Джуд хороший, а жена у него противная. Он развернул машину, проехал совсем близко, и его жена поглядела на них в окно; лицо у нее ярко-розовое, ресницы такие светлые, что их почти незаметно, губы поджала, и над всем этим чудная черная шляпа, точь-в-точь надетая на голову старая печная труба. Щеки пухлые, и вся она пухлая, можно подумать, кровь течет под самой кожей, а как посмотришь на ее глаза и на рот — кажется, тронь, а она жесткая, резиновая, точно кукла.

— Стерва, — говорит Клара. — Чертова стерва, и смотреть на меня не желает!

Она распахивает дверцу и садится рядом с Кречетом. Она такая свежая и такая сердитая, что в машине сразу воздух становится другой. Когда они втроем садятся впереди, она всегда толкает Кречета, как бы он ни съежился заранее, чтоб оставить ей побольше места. Вот и сейчас она, усаживаясь, его толкнула. Ревир стоит рядом и придерживает дверцу, как будто он сам ее открыл, потом осторожно закрывает.

За спиной Кречета кто-то из ребят коротко фыркнул — если это и смех, так невеселый.

Клара обернулась. Губы ее приоткрылись. Когда она вот так впрямую смотрит на людей, которые ее ненавидят, и словно не понимает, что можно встретить в их взгляде, Кречет всегда за нее пугается и сам не знает, какая ему чудится опасность. От ее платья пахнет пудрой и еще чем-то, душисто, нежно, и в машине уже не так разит кожей. Волосы Клары старательно расчесаны, свернуты высоко на макушке хитрым и сложным узлом. На ней голубая шляпа с мягкими полями, они так славно, свободно изогнуты вокруг ее лица, не то что шляпа на жене Джуда!

Но все это ей не защита… Она говорит голосом, какого никто не ждал:

— Все приготовились? Дорога трудная.

— Я, наверно, засну, — говорит Кларк. — Терпеть не могу ездить, когда не сам правлю.

— Если хочешь вести машину…

— Нет-нет, ничего, — поспешно говорит Кларк. Ревир уже обошел машину, сейчас откроет дверцу. — Вы папе не говорите.

Ревир сел за руль, и они поехали. Машину трясет, и Кречет понимает: Ревир вовсе не спешит куда-то приехать, а просто ему непременно надо двигаться побыстрей. Клара закуривает сигарету. Кречет уперся ногами в выступ посреди пола, приготовился смотреть по сторонам. Даже хорошо знакомые фруктовые сады по обе стороны дороги выглядят по-другому, когда едешь на похороны.

Немного погодя солнце скрылось за тучами. Клара откинулась на спинку сиденья, курит, молчит, шляпу сняла, положила на колени, закинула ногу на ногу. Белые перчатки она тоже сняла, и одна уже валяется на полу. Сидит и курит, руки уронила на колени. И вдруг говорит:

— Сколько я бывала на похоронах, хуже всего было, когда умерла одна девушка, подружка моя. Ее убили. Вышло так, будто она открыла окно и в машину влетела какая-то гадость.

Чуть погодя Роберт сказал несмело:

— Тут на шоссе несколько лет назад убили человека.

Я помню.

— Помнишь? — с сомнением переспрашивает Джонатан. — А как его убили?

— Застрелили из дробовика.

— Ты этого не помнишь.

— Нет, помню.

Замолчали. Ревир ровно, уверенно вел машину. Хмурый день будто придавил всех неслышной тяжестью; Клара часто зевала. У Кречета внутри волнение свернулось в тугой клубок и только ждет, как бы вырваться на свободу. Сидеть тесно от бедра Клары, но отодвинуться нельзя, потому что рядом Ревир. Отец. Неохота до него дотрагиваться, даже прикосновение Клары тягостно — она словно пригвоздила его к месту. Неизвестно, что ждет в городе, но наверняка там случится что-то странное, удивительное.

— Не хотел бы я, чтоб в меня выпалили из дробовика, — протянул Кларк. — После этого, наверно, человека и узнать нельзя.

— Ни к чему говорить про такие ужасы, — оборвала Клара.

Отъехали уже далеко от дома. Поля вокруг пошли незнакомые. Узкую дорогу черной цепочкой разделяют полоски гудрона — летом они плавятся от жары, а сейчас на вид жесткие, твердые. И тускло блестят в сером, пасмурном свете, словно кожаные. Шоссе старое, разбитое, все в колеях и выбоинах, рыжеватая глина по обочинам изрезана маленькими угластыми овражками, они сбегают в глубокую канаву, а в ней застоялась дождевая вода; как подумаешь, что будет, если машину занесет вбок… просто в дрожь бросает. Иногда в стороне виднеется какая-нибудь лачуга, заброшенная бензоколонка или ферма, кукурузное поле, за лето выжженное солнцем, совсем мертвое, иссохшее, выгоревшее добела. Кажется, что стебли — не стебли, а свернутая в трубку бумага. В один заброшенный дом, видно, вселились какие-то новые хозяева: на покосившемся крыльце вывешен тюфяк, во дворе стоит машина, какой только на свалке и место. К стене прислонился ржавый-прержавый бак для воды.

— Ну и помойка! — фыркнул Джонатан.

А Кречету вспомнился дом, где жили они с Кларой, только там было лучше. И их дом стоял дальше от дороги. А тут совсем рядом тлеет куча мусора, несет тошнотворной, едкой вонью.

— Кто тут живет? — шепотом спросил он Клару.

— А я почем знаю?

Ехали все время под гору. А минутами Кречет чувствовал: вроде и по ровной дороге машина идет, и все-таки внутри, в животе, что-то дрожит. Все равно падаешь, медленно падаешь с гор, которые остаются позади. Если оглянуться, горный хребет уже чуть виден сквозь туман и кажется призрачным, ненастоящим, а впереди как будто и вовсе ничего нет. Одно шоссе переходит в другое, пошире, но все одинаково расчерчены вдоль прерывистой полосой гудрона посередине и каждые восемь или десять футов — полосками поперек.

Подъезжали к какому-то городку, на заляпанном грязью дорожном знаке стояло: скорость не выше 25 миль в час. Ревир скорость не сбавил. И Кречет почувствовал: мальчишки позади него довольны отцом. В городке и машин-то нет, только у обочины стоят две или три до того старые и мятые жестянки, точно их взяли с автомобильного кладбища. Возле одной лачуги в грязи играет маленький мальчонка. У старого гаража стоят несколько мужчин, провожают машину Ревира глазами. Темные лица будто каменные, не поймешь, что за люди. На поле рядом с гаражом громоздится вперемешку самый разный хлам — старые ржавые автомобили, пружинные матрасы, бочки, обломки стекла. Ясно, тут раньше стоял дом и развалился или сгорел. Остались только серые камни на месте фундамента. Грязная немощеная дорожка отбегает от шоссе к одинаковым четырем домам, все они стоят на цементных подпорках, как на курьих ножках, стены обшиты асбестовыми панелями, купленными в одном и том же магазине.

— Этот город называется Элфред, — сказал Кларк.

Внезапно городишко остался позади. Дорога свернула в сторону, круто пошла под гору, и об Элфреде забыли. По склону горы кое-где лепились жалкие лачуги, и Кречет диву давался, как они еще держатся: вокруг валяется всякий хлам, деревянные стены совсем гнилые, черные, кровля давным-давно провалилась. И все это серое, черное, заброшенное. Позади, на косогорах, листья орешника и тополей начинают увядать; дома уже недели три как все пожелтело. А здесь листья не стали по-осеннему яркими, только повисли устало, будто обессилели и слиняли под дождем.

Впереди открылась долина. Миновали еще несколько перекрестков, и шоссе стало широкое, на четыре ряда, покрыто каким-то новым светлым бетоном — он уже потрескался, но не такой разбитый, как на прежних дорогах. Ревир прибавил скорости. Движение здесь куда больше — и пикапы, и легковушки, есть и новенькие, быстроходные, как у Ревира. Кречет весь выпрямился, чтоб видеть такие машины еще издали — интересно, кто это едет и куда? Он старался разглядеть номерные знаки. Встречные машины свистящим вихрем проносились мимо.

— По знакам все из Калифорнии, — сказал Джонатан.

— Я раз видел машину из Канады, — заметил Кларк.

Еще перекресток, огромная заправочная станция, а колонки такие, каких Кречет никогда прежде не видал, — невысокие, так и блестят белой, красной, черной краской, и подъездная дорожка вся залита асфальтом, не какая-нибудь разъезженная глина, и сама станция необыкновенная: по фасаду зеркальные стекла, как в том новомодном окне у Клары на кухне, и стены непонятно из чего — ярко-красные, очень гладкие, лоснистые. Такие же, как бензоколонки. Несколько машин дожидаются заправки, вокруг хлопочут служащие в форменной одежде. Через дорогу — ресторан, стены у него с виду бревенчатые, только бревна не настоящие, а к входной двери прислонилась большая статуя — индеец, и на голове у него убор из перьев.

— Может, остановимся тут? — сказал Роберт.

Ревир не сбавил скорость.

— Я думал, у ресторана. Я хотел…

— У нас нет времени, — сказал Ревир. — Подождешь.

Впереди грузовик с платформой-прицепом, он-то не торопится. Ревир круто сворачивает, обгоняет. Кречет смотрит во все глаза: на платформу нагружены автомобили, хоть бы они не обрушились на машину Ревира! Они такие новенькие, сверкающие, еще новей, чем у Ревира. А у водителя грузовика лицо усталое, шерстяной вязаный колпак нахлобучен до самых бровей. Он и не взглянул на Ревира, который так ловко его обогнал.

— А ты любишь гнать вовсю, да? — говорит Клара, очень довольная. — Я и не знала, что ты любишь так быстро ездить.

Иногда она говорит с Ревиром как-то по-особенному, и все мальчики смущаются: они не привыкли слышать, чтобы женщины так обращались к мужчинам. А когда это не просто мужчина, а Ревир, получается уж совсем странно.

— Смотрите-ка, — говорит Кларк.

Как раз перед ними сворачивает на шоссе чудная машина — верх снят, за рулем парнишка не старше Кларка. Ну и машина, приземистая уродина, сама черная, а на боку красным выведена цифра — тринадцать.

— Много о себе воображает, — говорит Кларк. — Ну и телега!

— Может, еще побыстрей, чем твоя, — говорит Джонатан.

— Черта с два.

Странная машина, кренясь на повороте, с треском въехала на шоссе. Ее немного занесло, но она мигом выровнялась и умчалась прочь.

Движение становилось все оживленнее. Кречету было не по себе. Он привык к заброшенным дорогам, к полосам пустынного, безлюдного асфальта. А тут по краю шоссе взрослые мужчины и мальчишки немногим старше его поднимают руку — ловят попутную машину; с обеих сторон дорогу ограждают насыпи из рыжей глины, а вдоль канав стоят белые столбики, и между ними натянута проволока. Кое-где столбики повалены и проволока порвана. Дома, в горном краю, на дорогах редко-редко кто-нибудь из живущих по соседству попросит, чтоб его подвезли милю-другую, и это, уж конечно, последний бедняк. А тут в попутчики набиваются либо молодые ребята в ярких куртках, хороших ботинках и джинсах в обтяжку, либо люди в затасканном старье, на башмаках — корка засохшей грязи, лица и покорные, и в то же время вызывающие… кажется, они всю жизнь вот так ездят на попутных, и им не совестно, наоборот, если они перехватят твой взгляд, еще тебе же вдруг становится совестно, что прокатил мимо. Клара зевнула, потянулась, лениво повернула голову к окну, и один такой глянул на нее в упор.

— Что это им всем дома не сидится? — сказал Кларк. — Охота была подвозить такого бродягу.

— И никогда не подвози, — поддержал Ревир.

Впервые за весь день он заговорил приветливо. Все обрадовались.

— Даже не подумаю! — живо отозвался Кларк. Возьмешь такого в машину, а он, пожалуй, прикончит тебя и машину угонит. Ему терять нечего.

— А вдруг ты сам станешь бродягой? Тогда как? — заметил Джонатан.

— Я-то бродягой стать не собираюсь.

— Они, надо думать, тоже не собирались.

Кречет вдруг устал. Слишком много приходится видеть, за всем надо следить. Утром разбудило воронье, а теперь уже заехали вон в какую даль и мчатся невесть куда. Он и не думал, что можно уехать так далеко от дома. Какие-то мальчишки осторожно вышли на самую обочину шоссе и уже совались вперед, готовясь перебежать дорогу, едва проедет Ревир… каково было бы жить в этих местах, так далеко от гор, что их даже и не видно? У этих мальчишек — один, наверно, не старше Кречета — какая-то совсем другая жизнь. У Ревира столько всего, и столько народу ему подчиняется, а на самом деле не такой уж он богатый. Вокруг — бесконечно огромный мир, в нем даже Ревир потеряется, если кто-нибудь отнимет у него машину и деньги и бросит на дороге, и тогда он тоже должен будет проситься на попутную.

— Ты что, миленький, пить захотел? Или надо кой-куда? — спросила Клара.

— Ага.

— Остановимся тут, — сказала она. И тронула руку Ревира, будто без этого он ее не услышит. — Вот вроде приличный ресторанчик. Нет, погоди, тут паршиво. А вон там, через дорогу…

— Нам еще довольно далеко ехать, — начал Ревир.

— Там вроде прилично, чистенько, — продолжала Клара, будто не слышала.

Ресторан был весь стеклянный, прямо как на картинке в журнале. Кречет никогда бы не посмел войти туда один. Ревир чуть поколебался, сбавил скорость и вырулил в средний ряд, выжидая, когда можно будет свернуть.

— Вы все тоже не прочь сюда заехать, верно, мальчики? — спросила Клара, только теперь вспомнив про остальных.

В ресторане оказалось душно и чем-то резко пахло. Пол скользкий и не очень чистый. Кречет стоял рядом с матерью и ждал, пока бойкая девица за стойкой разрезала булочки и вкладывала в них горячие сосиски. За одним из столиков, разделенных занавесками, шумела и хохотала компания подростков; патефон-автомат играл что-то непонятное — мотива не разберешь, все только стучит да бухает. Ревир остался в машине и ждал их. Зайти сюда не захотел, сказал, что не хочет ни есть, ни пить. Его сыновья прошли в мужскую комнату, а Клара разглядывала себя в огромном, во всю стену, зеркале.

— В городе всюду так? — спросил Кречет.

— Не знаю. А тебе что, не нравится?

— Нет…

Клара оперлась коленом на табурет и поглядела по сторонам.

— Да, пожалуй, тут паршиво, — сказала она. — Больно уж просто.

— Как это?

— Сюда ходит одно простонародье.

И Клара засмеялась, выставила напоказ белые зубы, словно посвятила Кречета в какой-то секрет. Наклонилась, обвила руками его шею. Он хотел отстраниться, но не мог; впрочем, она только на миг крепко его обняла и сейчас же выпрямилась и забыла о нем. Он заметил — мальчишки из той кабинки все уставились на Клару. Другие кабинки пустые, в одной еще не убрано со стола после прежних посетителей.

— Это сколько стоит? — спросила Клара и показала пальцем на кусок торта под стеклом.

Девица назвала цену. Клара купила кусок и велела завернуть «Кречету на потом».

Откуда-то сбоку вышел Кларк, он вытирал руки о куртку. На нем была легкая парусиновая курточка мутно-зеленого цвета. Он только что причесался, волосы гладко лежали на висках, открывали невысокий лоб.

— Вкусно пахнет! — весело сказал Кларк. Сел на табурет рядом с Кларой, поглядел по сторонам. — Хорошо, что вы попросили его остановиться. Нас бы он не послушал.

Услыхав его неторопливую, протяжную речь, кто-то из мальчишек в кабинке захохотал, другие подхватили. Кларк сердито оглянулся на них.

Вышли Джонатан и Роберт. Джонатан замешкался, стал смотреть, как жарятся сосиски.

— Пускай ржут, дураки, ты не обращай внимания, — сказала Клара, взяла у официантки завернутый торт и положила к себе в сумку. Ее ничуть не заботило, слышат ли ее те мальчишки, она сказала это в полный голос, весело и дружелюбно. Кларка будто оглушило, он круто повернулся на табурете. Джонатан опустил глаза. Официантка принесла им в маленьких картонках булочки с сосисками, уже намазанными горчицей, и внимательно посмотрела на Клару. Сыновья Ревира чуть не бегом бросились к дверям, они не решались приняться за еду тут же, в ресторане; Клара неторопливо пошла следом. Кречет ждал — сейчас ее окликнут. Вдруг эти мальчишки что-нибудь такое скажут? Притвориться, что не слышишь? Но Клара-то притворяться не станет. Она преспокойно прошла мимо, а они, потягивая через соломинки свое питье, не спускали с нее жестких и насмешливых глаз.

— Я думала, это порядочный ресторан, — сказала Клара Ревиру. — А это самая обыкновенная забегаловка.

Когда наконец добрались до Гамильтона, всех уже мутило от долгой езды. В глазах у Кречета рябило от исхлестанных дождем мостов, по которым они проезжали, — такие старые, скучные мосты, а под ними мелькают узкие долины, далеко внизу бегут рельсы, откосы по сторонам кое-где поросли травой. Ревир теперь едет медленнее. На шоссе вливаются новые потоки машин, и оно уже все скользкое от дождя. И гудки машин сквозь шум дождя звучат приглушенно, жалобно.

— Это не твоя фабрика? Вон там? — спросила Клара.

Ревир сказал — нет, не его. Вдалеке, за какими-то пустырями, за тесными сборищами словно кое-как сваленных в кучу каркасных домишек, поднялись в хмурое небо фабричные трубы. У каждой наверху — красноватый огненный венчик.

— Там пожар? — спросил Кречет.

— Нет, Кристофер, так и должно быть, — сказал Ревир.

Мелкий дождь брызжет в ветровое стекло, «дворники» смахивают капли, но сейчас же стекло опять становится рябое. Кречет напряженно выпрямился — вдруг что-нибудь проглядишь. Сбоку у дороги что-то делают люди в белых шлемах, на шлемах дрожат яркие отблески; оглушило прерывистым сверлящим грохотом, у Кречета даже зубы заныли.

— Фу, черт, — сказала Клара.

Проехали. Теперь Ревир ведет машину по широкой улице, но дома и постройки тут странные, они стоят впритык к тротуару. Многие заколочены, и на запертые двери, на слепые окна кто-то налепил афиши — отвратительные, кричащие ярко-желтые рекламы цирка и сигарет. В одном деревянном доме живут люди: окна крест-накрест забиты досками, а все равно на веранде стоит холодильник и с порога смотрит босоногая негритянка.

— Тут все черные? — спросил Кречет.

— Только в этом месте.

— Мы тут остановимся?

— Нет, — сказала Клара и засмеялась.

Немного погодя опять подъехали к перекрестку и свернули на дорогу пошире, посередине — разделительная полоса, и на ней трава, кусты, даже деревья. Кречет смотрел во все глаза.

— Вон тот дом мне нравится, — сказала Клара и показала пальцем.

Ребята на заднем сиденье о чем-то болтали.

— Погляди-ка, вон, в витрине. — Клара потянулась, тронула Ревира за рукав. — До чего миленькое платье, никогда такого не видала!

Голос ее чуть заметно дрогнул, в нем прорвалось что-то просительное, умоляющее, она этого, пожалуй, и не заметила, а Кречет понял и смутился. Позже, через несколько часов, Ревир ей скажет — пускай купит себе все, что захочет, и она удивится и обрадуется, ведь к тому времени она уже забудет про платье в витрине. У нее немало бывает вот таких неожиданных радостей.

Теперь пошли другие места, дома по сторонам большие, не хуже, чем у Ревира. Они стоят далеко от дороги, а перед ними просторные зеленые лужайки. От волнения Кречета бросило в дрожь: разговоры ребят за спиной, болтовня матери и эти дома, тихие, непроницаемые, непривычно разукрашенные по фасаду, — все такое чужое, непостижимое, удивительное. А ведь это все только проносится мимо, а впереди — похороны, и там надо будет увидеть покойника.

— А здорово ты ведешь машину, и как быстро, — сказала Ревиру Клара.

Опять поехали под гору, но теперь ясно почему: вдали виднеется то ли река, то ли озеро. И все тянется к этой воде. Улица вся кирпичная, и кирпич под дождем блестящий, чистый, в полях ничто не может быть таким чистым, и все дома поставлены лицом к воде. Она сегодня серая, неспокойная. И не разберешь, то ли она вдалеке сливается с небом, то ли это сереет другой берег.

— Нравится тебе, Кречет? — спросила Клара.

— Пожалуйста, называй его настоящим именем, — сказал Ревир.

— Кристофер, — сказала Клара. Сказала не очень уверенно и легонько толкнула его в бок; мол, это просто шутка. — Вот в каких местах живет родня твоего отца, Кристофер, нравится тебе здесь, а?

— Не знаю…

— Может, и ты когда-нибудь станешь тут жить — хочешь?

— Я здесь сколько раз бывал, — сказал Кларк. Подался вперед, оперся на спинку сиденья за плечами Клары. Кречета это возмутило. Охота была чем-то делиться с Кларком! — Вот он, их дом. А цвет мне не нравится.

Ревир свернул на мощенную кирпичом дорожку, миновал ограду и подъехал к огромному серому дому. Дом — с колоннами, прямо как на фотографии в книге; когда смотришь эти снимки, невозможно поверить, что и вправду где-то есть такие дома. Клара достала пудреницу и напудрилась. Вытянула шею, оглядела себя: лоб, щеки.

— Господи, — прошептала она, — я на черта похожа от этой езды.

Старательно надела шляпу; длинные пальцы двигаются беспокойно, неуверенно. Ногти почти бесцветные, а некоторые обломаны, совсем короткие. Кречет всем существом ощутил, как она волнуется.

С парадного крыльца сошел человек в коричневом плаще. Клара опустила окно, он им крикнул:

— Проезжайте за дом, там поставите машину!

И коротко махнул рукой Ревиру — поздоровался, но без радости; плащ распахнулся, и стало видно, что на этом человеке надето все очень дорогое и хорошее. Вокруг дома — вечнозеленые кусты, да такие высокие, что совсем заслоняют некоторые окна. А окон в доме много, уж слишком много. Даже на третьем этаже есть окна. Сбоку сад, и в нем люди… нет, почти с испугом Кречет разглядел: не люди, а какие-то серые статуи. Цветут поздние осенние цветы, а все остальное увяло и заброшено. Какой-то он несчастный, унылый, этот сад, под дождем это особенно заметно. Наверно, в доме пахнет плесенью.

Кречет не ошибся: в кухне пахло сыростью. И ничего похожего на Кларину кухню: огромное помещение, разгороженное на три части, и потолок уродский, чересчур высокий. В одной части — кухонный стол, самый простой, деревянный, весь в рубцах от ножа, и уродливые, в грязных пятнах буфеты. Клара подозрительно осматривалась. К Ревиру подошел негр в белом и что-то ему сказал. Мальчики сняли куртки, стояли и не знали, что делать дальше. Клара остановилась у холодильника — он был совсем новенький — и, кажется, хотела в него заглянуть, но передумала. Рядом другой холодильник — старый, грязный, облупленный — и безобразная старая плита, огромная, как паровоз. Клара все осматривалась по сторонам и хмурилась, будто сердилась, что ее обманули.

Негр взял у них пальто и куртки. Клара опять беспокойно отвела волосы со лба. Все прошли за негром в другую комнату — узкую, розовую, в ней опять буфеты, на полках за стеклом — тарелки, чашки, еще какая-то посуда, все вперемешку. К стене придвинут еще один стол, на нем тоже посуда, облупленная, в трещинах.

— Сюда, — тихо сказал негр, отворил дверь и пропустил их.

Они очутились в комнате, у которой одна стена, вся стеклянная, выпятилась наружу, и за нею виден сад; стоит длинный блестящий стол, тяжелые приземистые стулья, а пол — как зеркало. Кречет никогда такого пола не видал: весь узорчатый, из маленьких квадратиков, и каждый квадратик так и сверкает.

— Как чудно пахнет. Цветы здесь, что ли, гниют, — сказала Ревиру Клара.

У Кречета сильно забилось сердце. Сейчас что-то случится, что-то кроется в гнетущей роскоши этого дома, и от этого никуда не денешься. Клара хотела взять его за руку, но он отодвинулся. Она опять надела белые перчатки, одна перчатка уже немного запачкалась. Наверно, тот негр видел, что у матери перчатка запачканная, и подумал что-нибудь такое… и ведь ему никто не может помешать, прямо зло берет! И наверно, он заметил, как неловко ступает Кречет, будто сам знает, что здесь ему не место. Где-то слышны голоса, шаги на лестнице… Кречет замешкался.

— Не отставай, Кристофер, — сказал Ревир.

Кречет пошел за матерью. И тут Джонатан наклонился и, в точности подражая Ревиру, прошептал:

— Ублюдок Кристофер!

Рядом шел Роберт, он даже хихикнул от неожиданности, но отец оглянулся — и Роберт мигом притих. Кажется, он даже попытался всосать обратно смешок, который у него уже вырвался.

Торопливо прошли еще одну комнату. Кречет как сквозь туман увидал рояль, вазы с цветами — пахло до тошноты сладко, — камин в раме темного мрамора, мебель, на которую смотреть и то страшно, такая она солидная, богатая. А занавески на окнах прозрачные, совсем бледные, точно привидения, и воздух насыщен влагой, какая-то в нем вялость, но не лень, вялость — и в то же время тревога. Навстречу Ревиру идет женщина в сером платье. Идет через просторную прихожую — высоченную, в два этажа, высоко над головой, под потолком второго этажа, окна с разноцветными стеклами; Клара загляделась на все это и чуть не забыла поздороваться с женщиной в сером. Женщина сперва показалась молодой, потом — старой: лицо у нее накрашено, нарумянено, но краска местами смазалась; она остановилась рядом с Кларой, и сразу видно — устала.

— Это и есть Кристофер? — сказала она. Кристофер?

На глазах у нее слезы. Она хотела его поцеловать — эта женщина, которую Кречет видел первый раз в жизни, но на миг замялась, и, когда все-таки поцеловала, это уже ничего не значило. Ревир стал объяснять Кречету, кто она, но Кречет не слышал. Сердце так и стучало. Хорошо бы смотреть на что-нибудь одно — на губы этой женщины (она что-то говорит), или на огромный тяжелый ковер (а может, это и не ковер), которым завешена одна стена, или на вазы, на которые раньше загляделась Клара… смотреть куда угодно, лишь бы не думать о том, что может случиться. Появились еще какие-то люди. И все похожи на Ревира, у всех такая же походка. Мужчины подходят непринужденно, сразу видно — тут все свои и не слишком друг другу интересны. Оттого, что кто-то умер, они сейчас стали помягче, медлительней, терпимее, но они с этой смертью уже освоились и не прочь поговорить о чем-нибудь другом.

— Это моя жена Клара…

— Это Кристофер…

Так их всех шепотом перезнакомили. Женщины были все надушенные, печальные. Один мужчина стоял и рассеянно потирал себе грудь, как будто минутой раньше ему было больно и он уже об этом забыл.

— Да. Что ж, — вздохнул кто-то.

Все медленно двинулись дальше, и Кречет с ними. Клара идет немножко в стороне, и как-то она не похожа на других женщин; может, не надо ей было надевать голубое платье. Уж очень она молодая, подумалось Кречету. Такой уж воздух в этом доме, и у всех женщин на лицах морщины, от этого Клара становится слишком молодая и видно, что ей тут делать нечего. Он поднял глаза — до чего же высокий потолок, а с потолка на тяжелой цепи свисает хрустальная люстра. На что ни поглядишь, все начищенное, тяжелое, прямо давит.

Вошли в комнату вроде огромного коридора, где понаставили стульев. Полно народу. Кречет скорей поглядел вперед — вот оно: блестящий черный ящик. Гроб. Никак не оторвать глаз… тут он наткнулся на Роберта, и тот его отпихнул. Роберту тоже страшно.

— Нам надо смотреть? — спрашивает Роберт Клару.

Клара говорит — не надо, но он дергает за руку отца:

— Пап, нам надо смотреть?

Ревир не слышит. Пробирается вперед. Люди расступаются, пропускают их… Кречету вспомнился первый день в школе: все на тебя смотрят и от страха дух захватывает, так и ждешь — вот сейчас станут насмехаться, дразнить, и ни братья, никто не придет на выручку. «Братья». Пахнет смертью, во рту пересохло. А вот Кларе хоть бы что, идет рядом, а не выручит, ведь она его совсем не понимает. Смотрит, наверно, на чью-нибудь шляпку или на абажур какой-нибудь; для нее гроб — только так, случай, благодаря ему они здесь.

— Вот. Садитесь тут и сидите тихо, — говорит Ревир.

Он очень бледный.

Они остановились, натыкаясь друг на друга. Даже Кларку не по себе. Он такой неуклюжий, большой, ему здесь тесно. Клара откинула с лица выбившуюся прядку волос. Обводит глазами комнату — пожалуй, настороженно и все-таки уверенно.

— Пускай Кречет пойдет с нами, — говорит она. А сама на него и не глядит.

Ревир кивнул, но, кажется, толком не расслышал. Мать берет Кречета за плечо, это только кажется, что ее рука в белой перчатке мягкая. У Кречета кружится голова. Роберт и Джонатан смотрят на него, узкое землистое лицо Джонатана хмуро, зубы стиснуты… он всегда был такой чужой, а ведь сейчас ему Кречета жалко!

И вот они, только втроем, идут по узкому проходу. Под ногами — мягкий ковер. Внутри у Кречета все переворачивается, так беспокойно, муторно, будто волнение накипало часами и только ждало этой минуты… долгая езда, мили и мили пустынных дорог и городских улиц — все вело его сегодня вот сюда, в эту комнату, в приторную, тошную духоту.

Так, значит, в этой комнате покойник, здесь — смерть. Впереди Ревир и мать, Ревир немного наклонился, его широкие плечи заслоняют Клару и Кречета, словно затем, чтоб им не пришлось что-либо увидеть слишком быстро. Кречету не видно людей позади и по сторонам, но они все такие тихие, так сдержанно, со значением перешептываются — и вдруг смолкают, пропуская их троих. На кого они смотрят, на него или на Клару? Что же такое скрыто в нем и в его матери, что люди смотрят на них прищурясь и поджимают губы? Даже крашеные губы женщин при виде Клары беспокойно подергиваются. А она идет и идет сквозь строй взглядов и попросту ничего не замечает, хотя могла бы посмотреть по сторонам — ведь вот он, Кречет, все видит, ему и смотреть не надо. Он быстро, прерывисто дышит. Кажется, вот-вот упадет. Надо ж было съесть ту жареную сосиску и кусок торта, который дала ему Клара, теперь в животе все переворачивается уже не только от волнения… Через силу он все-таки с этим справляется.

— Сюда, миленький, — говорит Клара.

Голос ее звучит откуда-то издалека. Она опять берет его за плечо, подталкивает… и вдруг перед ним лицо старика, старик лежит на спине, а ведь все в этой комнате стоят или сидят…

У Кречета застучало в висках. Старик похож на Ревира, он тоже Ревир, еще один Ревир. У него длинные, жесткие, совсем белые волосы, только вокруг худого лица, на лбу, на висках они коротко подрезаны. Глаза закрыты. Губы сжаты как-то сердито, обиженно, и от них тянутся книзу недобрые складки. А шея вся сплошь в морщинах, только по ним и видно, что он и вправду очень старый. Кречету не оторвать глаз от этого старика. Уже не чувствуется на плече рука Клары. Здесь какая-то тайна, что-то надо понять… Но что же это значит? Цепенеешь от ужаса. Так бывает иногда перед тем, как тебя вырвет. Но сейчас желудок ни при чем, тут все дело в голове, что-то жужжит и гудит в голове… какие-то слова пробиваются, и надо услышать… Кречет оглянулся на Ревира. Отец, его отец, стоит рядом, лицом он так похож на этого покойника, смотрит серьезно и даже угрюмо, будто эта смерть ему досадила…

И внезапно перед глазами — другой отец, смутный, едва различимый облик… мелькнул в мыслях и исчез.

Может быть, старик в гробу пошевелился? Нет, не шевелится. Глаза его закрыты и уже никогда не откроются.

— Мам… — в ужасе шепнул Кречет.

Она хотела его оттолкнуть, отвести в сторону. Но он словно окоченел. Смотрел на губы мертвеца, на его нос. Настоящий мертвый нос. В нем нет ничего человеческого: восковой, совсем мертвый. Кречет потрогал свой нос — тоже почему-то холодный, будто мертвый. К нему наклонился Ревир. Что-то сказал, назвал имя: Кристофер. Кречет слышит, но ведь это имя к нему не относится. Это чужое имя, так зовут кого-то другого, незнакомого, кого он знает не лучше, чем Роберта, Джонатана, Кларка и Ревира.

Что-то блеснуло — нет, это не покойник подмигнул, это что-то другое. Кречет мотнул головой, пытаясь отогнать наваждение: лицо того, другого отца. За спиной у того человека — бескрайнее, безоблачное небо. От него пахнет дорогой, простором. Что же он тогда сказал? Слова слышатся будто из-за двери — приглушенно, дразняще, разобрать бы. Что-то про смерть. Смерть, умирать, мертвец… вот здесь лежит мертвец, но что это значит? Разве это важнее, чем когда издыхает собака? Или когда кошка заснула под колесами, а машина тронулась и раздавила ее? Разве это важнее, чем смерть водяных крыс, за которыми так охотится Роберт? Почему важнее?

Клара потянула его прочь. А у него будто ноги приросли к полу, он весь странно отяжелел. Стал тяжелый, как этот гроб. Столько цветов нагромоздили вокруг покойника — и вокруг него тоже, цветы нависают над ним, и, наверно, это от их запаха так кружится голова.

— Идем, Кристофер, — говорит Ревир.

— Идем, — говорит Клара.

Кречет поднимает глаза. Хочется спросить: почему этот человек умер? Клара побледнела, но губы у нее не дрожат. Красивая она. Рядом с нею Ревир совсем как этот покойник в гробу, но это видно одному только Кречету… а потом он опять поглядел на Клару — у нее немного выдаются скулы, они чуть-чуть порозовели от волнения, а нос прямой и тоже мертвый… вот с таким лицом и умирают, ложатся в гроб, под тяжелую крышку — навсегда. Так, значит, она тоже умрет, а она этого не знает… и Ревир тоже умрет и тоже об этом не знает… Глаза у Кречета горели. Он покорно дал Кларе оттащить его куда-то, наткнулся на нее, едва не упал, выправился, а перед глазами все стоит лицо покойника, и слышится голос… эти мертвые губы могут заговорить в любую минуту, быть может, поздно ночью, когда стараешься уснуть; или, когда наконец уснешь, голос послышится уже сквозь сон — еле слышный, дразнящий, и непременно надо понять, ведь этот голос повторит слова того, другого отца, которого Ревир никогда не видал, а сам Кречет видел только один раз. Нестерпимое волнение долгого дня обернулось какой-то гнилостной, мерзкой сладостью во рту, и выплюнуть нельзя, потому что все на тебя смотрят.