В тот год Клара порой начисто забывала, что приехала откуда-то в этот городок, а не жила здесь спокон веку. Город наплывал на нее, точно осыпь, тяжелыми, шершавыми, жаркими комьями, глыбами, — а за всем этим был Лаури. Она все ждала, когда же он придет. А когда приходил, со страхом ждала: вот сейчас он опять уйдет, опять станет беспокойным, рассеянным. И ничего с этим не поделаешь. Она осела в Тинтерне, как оседаешь в знакомой бухте, в прибрежном мелководье. Оттого что она никогда нигде не жила подолгу и никакие окрестные поля и холмы не казались ей незыблемыми, Тинтерн теперь захлестывал ее волнами усыпляющего однообразия, смывая память о многих других Тинтернах — о безликих, безымянных городишках, через которые сезонников всегда провозили то в грузовике, то в автобусе и которые оставались лишь окраиной их жизни. А вот Тинтерн был незыблем. Он стоял тут с начала времен, он прочно врос в эту землю и уже никогда ни в чем не изменится. Незыблемость бросалась в глаза даже в магазине стандартных цен, товары на прилавках месяцами ни на волос не сдвигались со своих мест; так можно привыкнуть к чему угодно.

Был здесь кинотеатр, каждую субботу начинали крутить новую картину — чего лучше! Клара любила кино. Но проходила неделя за неделей, она сидела в темноте, всякий раз готовая к чему-то новому, неожиданному, и с удивлением, почти с испугом стала замечать, что и в кино все одно и то же — не то чтобы одни и те же лица, но одни и те же люди, и делают они все одно и то же.

Лаури всякий раз точно с неба сваливался — зайдет, поздоровается, поговорит с ней. Держится как будто бы и по-хозяйски, но она-то, Клара, тут словно ни при чем. Просто понять нельзя, чего ради он все-таки приходит. Она не в силах ни сказать, ни сделать хоть что-нибудь такое, что было бы ему интересно… и никак не пробиться к его тайным мыслям: о чем он думает? Он не такой, как другие, и всегда одинаковый. Сводит ее в кино, угостит обедом в ресторане, прокатит за город. Внимательно, придирчиво слушает — но не то, что она говорит, а как выговаривает слова. Однажды взял ее за подбородок и легонько встряхнул.

— Ты никогда раньше так не говорила, — сказал он. — Откуда ты взяла это слово?

А это было его же излюбленное словечко, и Клара выговорила его в точности, как выговаривал сам Лаури, ясно и отчетливо:

— Пустяки.

Иногда он возил ее в какой-нибудь соседний городок, и стороннему глазу она казалась старше своих пятнадцати лет, с виду спокойная, терпеливая и словно лишенная возраста; таких замечаешь мимоездом на дорогах — они стоят на пороге убогого жилища или, прислонясь к дверце машины либо опершись на крыло, ждут своих мужей и спутников, равнодушно скрестив руки на груди, и, кроме равнодушия, в их облике ничего не прочтешь. В субботу под вечер, разъезжаясь по домам, люди, у которых был свой дом, могли мельком увидеть Клару на пороге лестницы, ведущей в ее комнату, когда она выходила вместе с Лаури. Неясным пятном промелькнет ее лицо, кричаще ярким пятном — ее одежда: дешевый свитер и готовая юбка из магазина стандартных цен. Лицо — из тех, что всегда поражают: никак не ждешь, что оно такое юное. Кисть обмотана ремешком сумочки, Клара забавы ради машет ею, точно игрушечной саблей. Ее спутник, Лаури, всегда торопится и шагает, не глядя на нее, словно уже думает о чем-то другом. Он кажется жестким и в то же время хрупким — молодой человек, не знающий молодости. Даже в переполненных кабачках и ресторанах, в оживленной компании он казался немного рассеянным. Рядом с Кларой он был словно старший дальний родственник, словно дядюшка или троюродный брат, чьим попечениям ее вверили на сегодняшний вечер. И Клара чувствовала: какая-то часть его существа ускользает от нее неведомо куда — не уследить, не догнать. Возьмешь его за руку, перебираешь пальцы, будто они — влюбленная парочка, а он попросту ничего не замечает. А так приятно представлять, что они и правда парочка, и сама она — как все девушки, которые держатся с мужчинами и по-матерински, и в то же время кокетливо, и по-хозяйски… хотя многие мужчины меняют спутниц чуть не каждую неделю.

Однажды субботним вечером они поехали в городок миль за двадцать, на том же берегу реки, что и Тинтерн. В полутемном переполненном ресторане танцевали, только Клара одиноко сидела в углу. Она уже выучилась курить, надо ж чем-то занять руки. Она все ждала, когда же вернется Лаури, он давно уже разговаривал с какой-то старой приятельницей — та вначале подошла к ним, полоснула Клару взглядом, точно бритвой, и тотчас про нее забыла. Когда Лаури ее оставляет и приходится ждать, надо хоть чем-то занять руки, не показать, каково тебе в эти минуты. Вовсе незачем, чтобы кто-нибудь это понял, и уж во всяком случае, не Лаури! Да она и сама не желает ничего видеть. Вот так вдруг наверняка узнать, что он — с другой, что он прячется где-то в темноте с другой… это все равно как если тебя вдруг осветили прожектором и выставили напоказ, и всем видно, как жалка твоя любовь к человеку, который тебя не любит.

Когда он вернулся, Клара поднялась.

— Ты, верно, сейчас повезешь меня домой, — сказала она.

На щеке у него виднелся след губной помады. Он взял Клару за руку и повел. Она была в туфлях на высоких каблуках — и вдруг почувствовала, что она еще девчонка и не доросла до них; наверно, вид у нее дурацкий.

— Тебе все равно пора домой, — рассеянно сказал Лаури.

Знакомая рассеянность, так бывало уже раза три: к нему подходили какие-то старые приятельницы, весело окликали, и он с ними уходил… и вот на обратном нескончаемом пути Клара смирно сидит рядом с ним и курит очередную сигарету. Сидит и смотрит на дорогу, а Лаури молчит. Молчит, будто дразнит, будто назло — и наконец ей становится невтерпеж.

— Пропади ты пропадом, — сказала она.

— Время позднее. Тебе пора домой.

— Да, а ты вернешься к ней, — огрызнулась Клара. Будто я не знаю! Вернешься к этой суке. Хоть бы она тебя заразила.

Лаури начал негромко насвистывать сквозь зубы. Что ему ни говори, ему все нипочем. Наверно, он ее слушает, но все равно как несмышленую сестренку — что ни скажет, все ее слова не стоят внимания. И Клара сказала:

— Тот дядька, помнишь, я на прошлой неделе рассказывала, он опять ко мне приставал. Говорит — мол, выбирай в своем магазине какие хочешь духи, я тебе их куплю.

— И что будет?

— В другой раз, как он придет, я скажу — ладно. Вот что я ему скажу.

— Хочешь родить ребенка?

— Плевать я хотела.

— Скольких детей родила твоя мать?

— Не твоя печаль.

Клара со злостью швырнула сигарету в окно.

— И еще один дядька со мной говорил… он водит грузовики. Зарабатывает кучу денег. Он сказал, может, я с ним погуляю, в ресторан схожу.

— Делай что хочешь.

— А тебе все равно?

Клара принялась сдирать с ногтей красный лак, ногти стали пятнистые, облезлые, и от этого уродства ей вроде как полегчало.

— Тебе все равно, ты плевать на меня хотел. Ты еще хуже тех стервецов. Они хоть не секретничают все время.

— Я не стану дружить с потаскушкой.

— А я и не знала, что мы с тобой дружим.

— Делай что хочешь. Гуляй с шофером, с кочегаром, с кем угодно… валяйся по машинам, по канавам, по сараям.

— Кто-нибудь из них на мне женится.

— И прекрасно.

— А мне плевать.

— Я думал, тебе еще много чего хочется.

Почему-то Клара подумала о матери. Когда мать умерла, сперва как-то некогда было о ней думать. Казалось — лучше не думать, отложить на потом, уж очень это страшно. Затем появилась Нэнси, и все стало странно: ведь человек со стороны не видел пустоты, которая осталась после Перл, Нэнси совсем ее не знала. Рядом с Нэнси самая мысль о Перл теряла смысл. Нэнси не могла помнить Перл, стало быть, с ней нельзя было о Перл говорить, да и недосуг — ведь всегда работы по горло. Готовишь еду, нянчишься с меньшими… а меж тем все словно выцветает… и память о Перл лишь слабо, глухо ныла где-то глубоко внутри. А вот теперь Клара начала думать о матери.

Стоило Лаури упомянуть о ее родных, и в Кларе просыпался дух противоречия. Не желает она о них думать! Лаури говорит про них так, будто все про них знает, будто слова «отец» и «мать» означают многое множество людей и Кларины родители всего лишь двое из многих. Похоже, что Лаури знает все на свете. И вот она жмется к его плечу и трещит без умолку — рассказывает, как жила и что делала с тех пор, как они виделись к последний раз, а сама отлично понимает, что он при этом думает: вот, мол, девчонка, ей без меня не обойтись, буду с ней добрым и терпеливым — ну и хватит с нее. Он думает: мол, помог ей выбраться из прежней жизни и начать новую, теперь она вроде сама по себе, а все-таки ей нужна подмога, вот она и цепляется за него, как маленькая. Она подражает девушкам постарше, лишь бы стать не похожей на себя — может, тогда она ему понравится! — высоко взбивает волосы, спускает на лоб пышную челку, губы намазаны жирно, как наклеенные, словно она нацепила пластиковую маску для карнавала, и пятна румян на щеках то чуть видны, то бьют в глаза, смотря по освещению. Кокетливо позвякивает на руке браслет с брелоками. И все это ровно ничего не значит, все это пустяки. «Пустяки». Клара закрывает глаза — оказывается, она уже думает о матери, та ведь тоже ждала мужчину. Тогда Клара этого не понимала, а теперь понимает. Мать ждала Карлтона, ждала, когда он вернется домой, а он возвращался не всегда. Бывало, нет его день, нет другой, а когда придет, рубаха на груди в грязи, в крови или рвоте, и глаза дикие и налиты кровью, словно всюду, где он прошел, он волок их по земле. И все-таки мать его ждала. Что еще ей оставалось делать? Она рожала одного ребенка за другим. И от этого сама заново впала в детство, и ей больше не к чему было ждать, пожалуй, она уже толком и не узнавала Карлтона. А дети все рождались, и рассудок Перл все поддавался, не выдерживал этого груза, и последний ребенок ее убил.

Клару бросило в жар, нечем стало дышать. Вот было бы счастье, если б можно было думать о чем-нибудь другом! Но никуда не денешься — надо смотреть правде в глаза. Стало быть, вот как устроена жизнь. Но неужто ни одной женщине не миновать такой участи? Она искоса поглядела на Лаури — хоть бы он что-нибудь сказал! А он сказал только: «Не наделай ошибок». Ясно, чего не надо делать, но совершенно не ясно, как же все-таки жить. Самое ужасное для Клары — и для Сони, ее лучшей подруги, с которой она работает в магазине, и даже для Джинни, ее замужней подруги, и еще одной подруги, Кэролайн, — самое ужасное, что у них нет выбора, им ничего другого не остается. Как ничего другого не оставалось Розе. И Клариной сестре Шарлин, и их матери. Ничего, ничего на свете они не могут — только отдать себя мужчинам, какому-то мужчине, и потом надеяться, что это не было ошибкой. Но как же это может быть ошибкой? Ведь иного пути нет.

— Я могу выйти замуж, — дрожащим голосом сказала Клара. — Я хорошенькая, я мужчинам нравлюсь. Тогда я не буду тебе обузой.

— Ты мне не обуза.

— Надо выйти замуж, а то как же мне еще жить, — сказала Клара.

Она подалась вперед и расширенными глазами смотрела на дорогу, будто ждала от нее ответа. Порой у нее смутно мелькала одна мысль, но ее никак не удавалось ухватить. Может, если бы уметь получше читать… и уметь писать… если б слова не давались ей с таким трудом, все стало бы проще. Дурачиться и кокетничать с мужчинами — невелика хитрость, для этого не нужны ни слова, ни мысли. А вот когда пытаешься что-нибудь объяснить Лаури, слова не слушаются, и сразу видно, какая ты дура. Нет, Лаури не проведешь, никакими своими чувствами и переживаниями его не увлечь.

— Больше никуда не денешься, — сказала она. — Никуда.

У Лаури вдруг пресеклось дыхание, впереди, в ярком свете фар метнулось что-то белое, толчок… Клара вскрикнула:

— Останови, Лаури! Скорей…

— Да брось ты…

— Ну пожалуйста!

Лаури затормозил. Клара выскочила из машины и побежала обратно. Дорогу перебегала кошка, белая кошка, машина сбила ее, и теперь на глазах у Клары тело судорожно билось, будто силилось снова ожить. Клара опустилась на колени. Кошка яростно скалилась, но напрасно грозились блестящие маленькие зубы; из живота хлестала кровь. Клара стояла на коленях и не могла отвести глаза. Кошка зашипела. Клара медленно съежилась, обхватила себя руками за плечи, словно старалась удержать себя в целости, словно боялась, что и из нее сейчас вытечет вся кровь. Как все это хрупко, непрочно — плоть и кровь… ведь как умерла ее мать? Однажды ночью на нее лег мужчина — и месяцы спустя, много месяцев спустя, она от этого умерла. Вот как оно было. Клара смотрела на издыхающую кошку будто сквозь пелену, слезы туманили ей глаза.

Кошка вытянулась и застыла. Даже кровь, которая залила все вокруг, казалась застывшей, ненастоящей.

Подошел Лаури, поднял ее, поставил на ноги.

— Это всего лишь кошка, — сказал он.

Клара плакала и никак не могла перестать.

— Пойдем, малышка. Мне некогда.

Кларе так хотелось ему объяснить: ведь еще несколько минут назад кошка была живая, все в ее теле трепетало и действовало как надо — и мышцы, и тоненькие косточки, и глаза, а теперь все неподвижно, все мертво. Эти две истины так просты, что в них тонешь без возврата.

— О господи, малышка, ты совсем как я. Слишком близко все принимаешь к сердцу.

Он отвел ее к машине, помог сесть. Клара увидела в стекле свое отражение — какая она ошарашенная, потерянная. Лицо совсем белое, от этого губы прямо черные, курам на смех. А перед глазами все течет кровь — и не то чтобы из раны или кто-то один истекает кровью, а вообще течет кровь, льется сплошным темным потоком и теряется в грязи. Клара прижала руки к животу.

— Не люблю кровь, — сказала она.

— Надо привыкать.

Поехали дальше, и настроение Лаури словно бы переменилось. Он стал сумрачный и точно оцепенел. И когда заговорил, голос его, печальный и сердитый, будто пробивался сквозь оцепенение. Можно было подумать, что это он говорит ей, Кларе:

— Все на свете истекает кровью, пока не умрет. Я это вижу. Если хочешь уберечься от насилия, волей-неволей сам становись насильником… нападай первый. Тогда ты всем управляешь. Сам играешь в эту игру. И даже если идешь на риск, а потом удача изменит и под конец тебе крышка… все равно это не то, что просто попасть под колеса. Или подохнуть от рака, или сгнить в тюрьме. Надо войти в игру, самому быть таким же.

— Бедная кошка…

— Если б ты не раскрывала рта, я бы забыл, что ты такое, — сказал Лаури, и эти слова больно резнули Клару. — Мне всегда кажется, что ты лучше, чем есть на самом деле. А потом ты что-нибудь такое скажешь — и конец.

— А та сука, разве она…

— Не думай об этом. Я считаю, что мы с тобой… ну, примерно как брат и сестра. Мне всегда хотелось о ком-нибудь заботиться. О ком-нибудь, кому я нужен. — Он устало провел рукой по глазам, будто сказал лишнее. Охота тебе расстраиваться из-за девиц, с которыми я тут болтаюсь. Всем на них наплевать. Им и самим на себя наплевать. Не думай об этом.

Клара недоверчиво фыркнула.

— Во сне я вижу тела, — сказал Лаури. — Одни тела, без лиц, без имен, даже не разберешь, живая женщина или мертвая, мне все равно. И когда просыпаешься, хочется поскорей с себя это стряхнуть. А ты — единственная, кому я нужен. У тебя никого больше не было, ты была совсем одна. Поэтому к тебе у меня другое. Ты тогда просто попалась.

Кларе представились магазин стандартных цен, и ее комнатка, и длинный-длинный путь, отделяющий Тинтерн от поселка сезонников в далекой Флориде.

— Я уж всегда на чем-нибудь да попадусь, — сказала она.

Лаури словно не услышал.

— Ты была просто девочка. Ровно ничего не смыслила. Прежде я за всю жизнь не сделал ничего такого, чем можно гордиться, чтоб приятно было вспомнить. Но я рад, что выручил тебя. А как я помимо этого живу, лучше не рассуждай, это тебя не касается.

— Меня не касается, — эхом отозвалась Клара.

— Почему ты всегда за мной повторяешь?.. Слушай, ты живешь в Тинтерне уже целый год. Ты не скучаешь по своим?

— Скучаю.

— Хочешь вернуться?

Кларе опять представилась кошка, издыхающая на дороге.

— Не хочу. Да я и не знаю, где они.

— У тебя нет никого, кроме меня, так?

— Мы дружим с Соней, и с Кэролайн, и с Джинни, ну, с Джинни Брустер, она замужем, и еще есть одна очень славная старушка…

— Но мужчины другого нет, так?

— В нашем магазине управляющий — мистер Пельтье, — хмуро сказала Клара.

— А, этот. Может быть, он к тебе пристает?

— Нет.

— Если кто-нибудь станет приставать, скажи мне.

— Бывает, едут мимо в машине и говорят всякое…

— Лишь бы не останавливались.

— А если я стану с кем гулять, ты что будешь делать?

— Ничего.

— А если с тобой?

Лаури засмеялся:

— Детка, этому не бывать.

— Ты сегодня вернешься к той девке, а она ни капельки не красивей меня, — сказала Клара. Она вдруг почувствовала себя совсем измученной и опустошенной.

— Сперва сотри долой помаду, — сказал Лаури. Честно говоря, ты с виду просто чучело. Прямо курам на смех. Юбки ты носишь чересчур в обтяжку. Ноги тощие. И руки тощие. И что ты выкамариваешь со своими волосами, отчего они тебе в глаза лезут, — это тоже курам на смех. А брови тебе, верно, подрисовала какая-то косоглазая подружка. Они у тебя неодинаковые.

Клара сердито засмеялась.

— Меня Соня причесывала, — сказала она. — Мне так нравится.

— Ну ясно.

— Устала я, — сказала Клара. — Прямо как старуха.

Не поймешь, какое человеку надо лицо.

Лаури довез ее до Тинтерна, остановил машину перед домом, где она жила.

— Зайдешь на минутку или сразу поедешь назад к той суке? — спросила Клара.

— Она не сука, она просто глупая.

— Может, кофе выпьешь?

— Ты не умеешь варить кофе.

— Так сам свари.

Они поднялись по темной скрипучей лестнице. В доме еще четыре комнаты сдавались одиноким жильцам.

— Рядом со мной живет такая славная старушка. У нее куча цветов в горшках. Только она больно много говорит. Как по-твоему, откуда она берет деньги?

— А ты откуда берешь?

— Которые от тебя, а которые зарабатываю. Только я тебе отдам, что задолжала.

— Ты мне ничего не должна.

— Нет, должна. И я все отдам.

Клара зажгла верхний свет. В комнате едва помещались кровать, карточный стол и кое-как сработанный комодик, по стенам Клара кнопками прикрепила картинки с водопадами и закатами. Всякий раз, когда Лаури переступал порог, Клара ждала, что он похвалит ее уютное жилище, но он хоть бы слово сказал.

— Она у меня новая. — Клара показала на маленькую приземистую лампу с круглым корпусом и с бантиками на абажуре. Корпус был размалеван ярко-зеленым и желтым, что должно было изображать цветущий луг, абажур — ослепительно-желтый. — Я ее взяла со скидкой в нашем магазине. Три доллара стоит.

Лаури шумно вздохнул — то ли насмешливо, то ли сочувственно.

Он сидел на краю кровати. Покрывало Клара пока еще не купила, только откладывала на него деньги, но постель была аккуратно застлана, подушка накрыта старательно расправленным розовым одеялом. На полу у ног Лаури лежал крохотный овальный коврик из чего-то мохнатого и очень розового. Лаури смотрел на него чуть дольше, чем надо бы.

— Он мне годится, когда холодно, а я босиком, — объяснила Клара.

Она покраснела от удовольствия. И неловко и радостно, что он здесь, ведь ему вечно недосуг у нее посидеть. Клара отошла в сторонку, оперлась на доску в углу, тут была ее кухня: маленькая раковина с пятнистым от ржавчины краном и доска на козлах, а на ней электрическая плитка. Над этим подобием кухонного столика висел огромный календарь с изображением младенца в обществе двух белых котят. Лаури перевел взгляд на занавески из мягкой ткани — белые в красную горошину, — потом на «портьеры» у входа, темно-зеленые в голубую полоску. Пол был немного покатый. Клара постелила кое-где коврики. Но открытого места почти не оставалось, все занимала мебель: койка, ночной столик (это была голубая картонка из-под какого-то товара), туалетный столик (еще картонные коробки, на них положена доска, и все прикрывает пышная розовая юбка), карточный столик, единственный стул. Лаури глядел, глядел на все это и наконец улыбнулся.

— Мне тут нравится, — сказала Клара. — Тут очень мило. У меня раньше никогда не было своей комнаты. А когда ты поведешь меня к себе?

— Зачем?

Клара засмеялась:

— Хочу поглядеть, как ты живешь.

— Лучше не смотреть.

— А почему?

— Тебя это, пожалуй, не развеселит.

— Я почта все время веселая, — запротестовала Клара. — Просто сейчас в машине мне… мне стало худо. А иногда Соня остается у меня ночевать, и мы с ней разговариваем… и читаем всякое…

— Что же вы читаете?

— Ну… вроде этого. — Клара показала какой-то комикс. — И она читает вслух из журналов рассказы про любовь. Я-то их еще не очень хорошо читаю.

— Почему?

— Больно трудно.

— А ты не собираешься научиться читать?

— Если ты будешь меня учить…

— Когда я пробую тебя учить, ты ведешь себя как дурочка. Не умеешь сосредоточиться.

— Теперь я не буду дурочкой. Это прошлый год я дурила, ты тогда страх как разозлился. А теперь я на целый год старше.

— Лучше пойди в школу.

— Я уже не маленькая.

— В магазине знают, сколько тебе лет?

— А ты им, что ли, говорил, что мне семнадцать? Я ж знаю, до шестнадцати школу бросать не велят, а тут ко мне никто не пристает… А почему мне нельзя поглядеть, где ты живешь?

— Твои родители читать не умели, так?

— Ну ясно, — хмуро сказала Клара.

— А братья и сестры?

Клара пожала плечом, в точности подражая Лаури.

— Если не хочешь остаться такой, как твои родные, научись читать. В следующий раз, когда приду, я тебе кое-что принесу.

— А когда ты опять придешь?

— Не знаю.

— Правда не знаешь? Потому что я…

— Я же сказал, не знаю.

Клара покорно отвернулась, достала кофейник и чашки. Лаури поднялся и отстранил ее.

— Я сам сварю, — сказал он.

Клара стала позади него, обвила его руками за талию.

И прижалась щекой к его спине, но лицо ее оставалось серьезным: она слушала, как бьется его сердце.

— Почему мне нельзя посмотреть, где ты живешь? — сказала она. — А знаешь, мой папка один раз убил человека.

— Ты мне уже говорила.

— Лаури, а я правда тощая?

— Только руки и ноги тощие.

— Значит, я тебе не нравлюсь?

— Конечно, нравишься.

— В журналах на картинках все женщины тоненькие…

— Это что, духи так пахнут?

— Ага, духи… немножечко.

— Слишком крепкие.

— Они хорошие, они из нашего магазина.

Лаури промолчал. Клара выпрямилась и стояла у него за спиной. Потом сказала:

— Мне очень нравится там работать. Большое тебе спасибо, ты меня так хорошо устроил. А вот Соне там не нравится. Все как есть не по ней. Соня мне одалживает бусы и всякие вещички, и я ей тоже. Мы с ней настоящие подруги.

— Соня — это та, у которой мать со странностями?

— Да-а, наверно. Она и правда вроде странная.

— А не сумасшедшая?

— Ну, я не знаю… Она и не глядит, что Соня делает, ей все равно. Соня что хочет, то и делает. У нее есть дружки на алебастровой фабрике. А Кэролайн, знаешь, мы думаем, Кэролайн собирается замуж… он служит на большой ферме, ну, в том конце долины.

— На ферме Ревира?

— Да, Он там служит, он может заработать кучу денег. Он возит Кэролайн на автомобильные гонки. Мы думаем, они поженятся.

— Эти духи слишком крепкие, прямо воняют. Ты что, сама надушилась?

— Только за ушами немножечко.

— Запах такой, что хоть насекомых морить.

Лицо Клары окаменело.

— У меня насекомые не водятся, — сказала ока.

— Ладно, ладно, я знаю, что не водятся.

— Не водятся и не водились, сроду не водились, — сказала она; вши у нее когда-то были, и от горечи этого воспоминания даже голос сел.

— Детка, я же вижу, у тебя здесь очень славно и чисто. Очень чистая комнатка, — сказал Лаури и потрепал ее по плечу. — Когда ни придешь, у тебя всегда чистота.

Клара слабо улыбнулась:

— Ну да… что ж… я всегда любила, чтоб было чисто. Всегда и полы мыла, и посуду — что при мамке, что при Нэнси…

— Ты очень чистоплотная девочка.

— Вон у меня под раковиной какой большой, хороший таз. Я в нем вся могу мыться, только осторожно. Видишь, какой?

— Просто замечательный таз.

Клара посмотрела на него и нахмурилась:

— Ты надо мной смеешься?

— Нет.

— Это просто таз, и никакой он не замечательный. Ты надо мной насмехаешься.

— Замечательный таз, детка.

Клара отвернулась, будто сердится. Села на край кровати, потом откинулась назад. Поглядела на потолок — он высоко и в мелких пятнах, оттого что протекает. А это уж не паутинка ли? Нет, померещилось, она только нынче всюду обмела и стерла пыль.

— Я почти все время веселая, — сказала она, — только вот скучно становится. Когда я дома жила, со своими, всегда надо было работать. Да по-настоящему, не то что в лавке. Зато все время были наши, и я об них заботилась. Папка не так уж много пил. А тут… что ж… станет скучно, а поговорить не с кем.

— А как же Соня?

— Она ж не может часто у меня ночевать. Ей надо за матерью приглядеть и за меньшими… Вроде скоро ее отец вернется, кто-то рассказывал. Он чего-то там натворил. Соня не знает, где он. Она ничего, славная, только шалая немножко. Она все меня уговаривает гулять с ее компанией, а я не соглашаюсь. Она думает, ты мой дружок… А Кэролайн все время с Дэви… со своим дружком. А Джинни замужем. Она иногда зовет меня ужинать.

— Так почему же ты скучаешь?

— Не знаю. Живу одна, как-то чудно. В моем возрасте не годится жить одной.

— Это лучше, чем жить в какой-то дыре, где жмутся еще пятеро, как сельди в бочке, — сказал Лаури.

— Ну, там-то ко всему привыкаешь. Всего навидаешься и ничего не в диковинку. Живем всей кучей. А твои родные кто были?

Лаури пожал плечами.

— Ферму Ревира ты знаешь, — сказал он. — Гипсовый карьер тоже на их земле. Вот и я родом примерно с такой же фермы. Только подальше отсюда.

— Ты и сейчас там живешь?

— Когда был кризис, мои разорились и ферму потеряли.

Клара серьезно кивнула — пускай Лаури видит, что ей не впервой слышать это слово. А что оно означает, бог весть, — представляется что-то смутное, темно-серое, цвета старых досок, которые сто лет мокли под дождем.

— Мои родные были собственниками, старались побольше всего накупить и накопить — и все потеряли. А я не собственник. Мне ничего не нужно.

— А мне тоже много всего нужно, — сказала Клара. Я люблю все свои вещи, и коврики, и картинки. — Лаури пододвинул к ней стул и сел рядом. — Скоро я куплю покрывало на кровать, а потом золотых рыбок.

— На черта тебе сдались золотые рыбки?

Клара немножко обиделась.

— Они мне нравятся.

— Лучше уж заведи в доме цветы. Будет славно.

Теперь он говорил по-доброму. И отхлебнул кофе. Клара не могла пить, кофе оказался слишком крепкий.

— Ну как, — сказала она и чуть улыбнулась, — жалеешь, что не поехал опять к ней?

— А ты что же, всерьез ревнуешь?

Улыбка стала победоносной.

— Ты здесь, со мной, а не с ней. Придется ей тебя обождать.

— Я увижусь с ней в другой раз.

— А вот сейчас ты здесь, со мной.

— Сегодня мы с ней уже виделись, — сказал Лаури. Не то бы я сюда не пришел.

Клара протянула ему свою чашку:

— Поставь на стол. Я не хочу.

— Что ты злишься?

Клара встала, протиснулась мимо него и подошла к туалетному столику. Там к стене прислонилось маленькое прямоугольное зеркало. Клара нагнулась и стала себя разглядывать. Позади в зеркале виден Лаури, он даже не глядит на нее! Сидит и пьет кофе, видно, как движется его подбородок, как он глотает. Клара тихонько засмеялась. И увидела в зеркале, как он повернулся к ней; похоже, что ему весело.

— Отчего ты такая ревнючая? — спросил Лаури.

— Ты ее возил кататься?

— Возил.

— И понравилось тебе?

— Ну конечно.

— У нее еще много ухажеров?

— Да, наверно.

— И ей с ними тоже нравится? Женщинам тоже это нравится?

— Иногда.

— Одна подружка мне говорила, это больно, — сказала Клара, приглаживая щеткой волосы. — Она говорит, будет очень больно. Только если я кого люблю, я не побоюсь…

— Ну ясно, не побоишься, — сказал Лаури.

Клара обернулась к нему:

— Прошлый месяц ты тоже меня вот так бросил и укатил с какой-то сучкой. Больше так не смей.

— Я ведь знал, что ты меня подождешь.

Клара отшвырнула щетку.

— Знаешь, как я тебя люблю, черт возьми! Я все время про тебя думаю! Всю неделю тебя жду, а ты бывает, даже не приходишь… ну ладно, знаю, ты занят, у тебя дела какие-то… и куча всяких девок… Только… потом ты меня бросаешь, а я сиди и жди… ну, я еще с тобой сквитаюсь!

— Как же это?

— Ты меня доведешь, прямо рехнуться можно! Прямо убила бы эту девку, перерезать бы ей глотку, и пускай вся кровью изойдет!

— Ладно, успокойся.

— Пускай они все рожают и пускай тогда сдохнут! Пускай все сдохнут!.

Лаури допил кофе, поставил обе чашки в раковину. Его молчание жгло Кларе щеки.

— Придешь ты на той неделе или нет? — резко спросила она.

— Едва ли.

— Почему?

— Есть разные дела.

— А когда будешь учить меня читать?

— Когда-нибудь потом.

— Ты на меня злишься?

Лаури закурил еще одну сигарету.

— Ты просто ребенок, сама не понимаешь, что говоришь. Я не могу относиться к тебе серьезно.

— Тогда дай мне денег. Мне нужны деньги, — в сердцах сказала Клара.

— Дам немного.

— Потому что мне надо. Надо!

— Успокоишься ты наконец?

Клара отвернулась. Щеки жгло как огнем.

— Одуреешь с тобой, — горько сказала она. — Я все время про тебя думаю, а как ты придешь, совсем дурею… если б нам не разговаривать, я бы тебя любила и не думала про это, ты только будь со мной, я все для тебя сделаю… а как ты начнешь говорить всякое, ну прямо не могу, прямо тебя ненавижу, весь век это буду помнить, до самой смерти… как я тебя ненавижу…

— Что же ты будешь делать?

— Ничего. Ничего я тут не могу, — отрезала Клара. Черт, на мне новое платье, а ты будто не видишь, ни словечка не сказал. А теперь оно уже все мокрое и мятое.

— Чересчур коротко.

— Чересчур коротко! Все шлюхи, с кем ты спишь, такие носят, и ничего… а мне нельзя…

— Клара, молчи.

— Не могу я молчать. Я всю неделю сама с собой разговариваю перед зеркалом, чтоб тебя получше уговорить.

Лаури расхохотался.

— Я его сниму, — сказала Клара. — Оно все мятое.

Она швырнула платье на кровать. Остановилась в сорочке посреди комнаты и заявила:

— Вот захочешь когда-нибудь меня любить, а я скажу — пошел к чертям. Вот что я сделаю. Я тогда буду замужем и пошлю тебя ко всем чертям.

— Сколько стоят золотые рыбки?

— А?.. Не очень дорого. Только надо еще стеклянный ящик. И туда морской травки и рыбьего корму.

— Это все в магазине стандартных цен?

— Где ж еще?

— Если тебе скучно, купи себе золотых рыбок. Я не хотел над ними смеяться.

Кончиком босой ноги Клара тронула ногу Лаури. Посмотрела на него и медленно, застенчиво улыбнулась.

— Я вчера вымыла голову, нарочно для тебя. Я хорошенькая, я знаю. Я ж вижу, как люди на меня смотрят. — Она села на кровать напротив Лаури, изогнулась, наклонилась и поцеловала его. Время замедлилось, стало так хорошо, и непременно надо было запомнить эти медленные и сладкие минуты, ведь этого ей должно хватить, пока он не придет опять. Она обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке.

— Придешь на той неделе? Ну пожалуйста!

— Не знаю.

— А читать поучишь?

Спиной, обнаженной кожей она ощутила его ладони. Оттого что между ними все так долго было словно тугая струна, Клара вдруг устала, даже спать захотелось; она ткнулась лицом ему в грудь, в рубашку.

— А если я приду на той неделе, ты опять будешь меня пилить? — сказал Лаури.

— Чего? — сонно спросила Клара.

— Если мы куда-нибудь поедем и я ненадолго отлучусь, опять будешь меня пилить?

— Не буду.

— Не будешь?

— Нет.

— Будешь помнить, что я тебе друг?

— Да.

— И хватит с тебя? Ни с кем крутить не станешь?

— Нет, Лаури.

— Не станешь ворчать — мол, все не так, все не по мне?

— Не стану, Лаури.

Когда он ушел, она подсела к зеркалу и снова разыграла для себя этот разговор. Голова была мутная, тяжелая; она так вымоталась, будто спорила с Лаури несколько часов подряд. Все тело тупо ныло. Клара закрыла глаза и стала вспоминать, как поцеловала его. И как он потянулся и поставил чашки в раковину. И как вел ее к машине, когда она расплакалась над той кошкой… кажется, он обнял ее за плечи? Вроде да. И как он барабанил пальцами по баранке.

— Ничего, когда-нибудь я с ним сквитаюсь, — сказала она вслух.