Ехали долго-долго, Клара уж и не надеялась, что они когда-нибудь куда-нибудь приедут. Сперва она смотрела, как восходит солнце, и лихорадочно, яростно думала: «Теперь никому меня не поймать. Ему меня не поймать». Смотрела вперед, на дорогу, по которой Лаури, спокойный, беззаботный, ровно и уверенно вел машину, и старалась представить себе, что дорога сама убегает из-под колес назад и обращается в прошлое… вон какую даль и сколько времени придется одолеть отцу, чтобы ее догнать! А как он ее колотил! Опять и опять ей виделась его занесенная рука… обрушивается удар, и опять он заносит руку…

— Он мне все лицо раскровянил! — сказала она Лаури тонким голоском обиженного ребенка. Она то плакала, то забывала плакать, взамен ярости вдруг охватывало бессилие, растерянность: теперь она пропала! — Он никогда меня так не бил, других ребят бил, а меня нет. Кровь течет, во рту солоно, а люди смотрят… сволочи, стоят и смотрят… это Нэнси ему натрепала…

Она подавалась вперед, глядела на дорогу. Потом оборачивалась, проверяла — убегает ли дорога по-прежнему назад, затуманиваясь в свете раннего утра; а дорога ускользала так стремительно, что жуть брала. Страшно подумать, вдруг отец ее найдет, и страшно — а вдруг он никогда ее не найдет.

Она засыпала. Во сне сама слышала, что плачет, и просыпалась в ужасе, не понимая, где она. Мерная дрожь несущейся по дороге машины сама по себе ничуть не тревожит, но машина уж слишком маленькая, значит, случилось что-то необычное… тут она разом приходила в себя, видела рядом Лаури и вспоминала, кто он и почему она с ним. Так было несколько раз. Она видела — солнце поднялось, движется по небу и вот уже снова клонится к закату, и все-таки не верилось, что время идет. Вот дни недели всегда важно было помнить, надо же знать, далеко ли до воскресенья. Это и вправду важно. А сейчас, когда они с этим чужим человеком мчались по дороге, она не помнила, что значит время и как его измерить.

Они останавливались в маленьких захолустных или пригородных гостиницах и ресторанчиках. Клара издавна привыкла к переездам и ни на что не обращала внимания, ей и без того было о чем подумать. А Лаури вел машину так, словно ему все уже знакомо, словно он много раз ездил этой дорогой и ему беспокоиться не о чем. Клара давно научилась отличать людей особого склада. Есть такие, кто никогда ничего не делает, а есть другие — они всем распоряжаются, отвозят тебя куда надо, и все это без шума, без суеты. Покуда такой рядом, можно ни о чем не заботиться. Иногда таким бывал отец, и Лаури тоже такой.

Когда они заходили куда-нибудь поесть, Клара начинала осматриваться — напряженно, до боли в глазах: мало ли кого тут встретишь. У Лаури какое-то такое лицо, словно он знает разные секреты, только держит их при себе. И всякий раз, как они где-нибудь останавливались, Клара думала: вдруг тут есть кто-то знакомый, кто передаст Карлтону, что она здесь была… но все, конечно, были чужие, и под конец все чужие стали казаться на одно лицо.

В этих почти безлюдных уголках и захолустьях Лаури распоряжался как хозяин. С ним врывался особый дух: вот он входит усталый, вымотавшийся, но это усталость сильного человека, он вел машину многие часы, и еще многие часы предстоят, но он знает, что делает, и доволен собой. Клара искоса следила за ним, иной раз ловила его отражение в каком-нибудь зеркале и думала — ему есть куда идти, а другие, почти все, кого видишь вокруг, уже остановились и никуда больше не двинутся. Ей и самой идти некуда. И думать не о чем, кроме как о том, что остается позади. Она силилась сосредоточиться мыслями на том последнем поселке во Флориде, надо же знать и помнить, в какой стороне он остался. Но Лаури после Флориды столько раз сворачивал и поворачивал, что в голове у нее все спуталось; и где бы она теперь ни очутилась, ей казалось: родные остались как раз позади, только за много сотен миль. А вот Лаури всегда рядом, и, стало быть, она и вправду больше не дома.

Время шло, а они все ехали и ехали. Хорошо было, когда останавливались поесть, приятно смотреть, как быстро ест Лаури, можно порадоваться: значит, все-таки он такой же человек, как все. А вот ей есть неохота. Она так устала, совсем выдохлась, хотя делать ничего не делала, только сидела в машине да глядела на дорогу. И вот она поднесет ложку или вилку ко рту и словно забудет про нее, сидит и смотрит невидящими глазами не на еду, не на стол, а куда-то в пространство. Тогда Лаури говорит:

— Доедай-ка, я за это заплатил.

Один раз они остановились в загородной гостинице, что стояла в глубине усыпанного золой участка. С виду гостиница Кларе понравилась: когда-то это был просто дом, в задней половине и наверху можно было жить. Пришлось войти туда с Лаури, и она немного оробела. Но все оказалось знакомо, в таких местах они останавливались и прежде. Так же пахло табачным дымом, пивом, сыростью.

Лаури молча ел; и вдруг Клара сказала:

— Не хочу умирать. Я боюсь умереть.

Он так долго вел машину, что весь взмок, и лицо стало сонное, вялое. Клара облокотилась на столик, прижала пальцы к глазам. У стойки разговаривали двое — да как-то бестолково, прямо досада брала. Один что-то скажет, а другой медлит, отвечает не сразу. И так без конца. Сквозь пальцы Клара глядела на Лаури. До чего же она его любит и какая она от этого беспомощная!

— Что ты сказала? — спросил Лаури.

Он все еще ел. Приятно на него смотреть, чувство такое, словно это она дала ему поесть.

— Я говорю — куда мы едем? — сказала она.

— Кто, ты или я?

— Мы оба.

— Придется тебе решать, что ты будешь делать дальше, — сказал он. — Я завтра уже приеду, куда мне надо.

Клара оттолкнула свою тарелку.

— Я тебе за все это заплачу.

— Ерунда, не думай об этом.

— Наймусь на работу и отдам тебе долг.

— Да кто тебя наймет? Что ты умеешь?

Клара удивилась: может, это он шутит? И через силу засмеялась. Ее чувство к нему понемногу менялось, в ней росла ярость. Он покорил ее своим лицом, сильными руками, тем, как он взял и увез ее с собой, он ее спас, но она и ненавидит его: почему он то и дело глядит по сторонам и забывает, что она сидит тут, напротив? Сразу видно, он про нее забыл. Как будто на том месте, где она сидит и украдкой сквозь пальцы глядит на него, просто дырка в воздухе, он даже глаза не отводит, просто не замечает, что она здесь, перед ним… Лаури покончил с едой, тоже отодвинул тарелку и, отдыхая, откинулся на стуле. Взгляд его непрестанно блуждал по комнате. Как будто никогда и ни на что не стоит поглядеть подольше.

— А там, куда ты едешь, у тебя какая работа? — спросила она.

Лаури пожал плечами.

— Не можешь, что ли, мне сказать?

— Ну-ка повтори.

— Чего повторить?

— Что сейчас сказала.

— А… а что я сказала? Ага: не можешь, что ли, мне сказать?

Лаури улыбнулся:

— Мне нравится, как ты говоришь.

Клара покраснела и отвела глаза.

— Может, я не такая… ну, что ли, говорю не так?.. Я ж в школу не ходила, не училась ничему. Ничего я не знаю…

— Ты как раз такая, как надо.

Но ее обозлило, как он это сказал, обозлила его улыбка. Вот оно что, слова не просто сами по себе — скажешь, и все понятно, оказывается, в них есть еще тайный смысл, они могут прозвучать по-особенному, и тогда поймешь такое, чего вовсе не надо бы знать… Ладно, она будет слушать, как говорит Лаури, и сама тоже станет так говорить.

За рулем, когда его начинал одолевать сон, Лаури, чтоб не уснуть, принимался болтать:

— Люблю водить машину, всегда любил. Люблю дороги, даже ухабистые люблю, даже грязные… Надо ж куда-то девать силы. Всюду одно и то же, но все равно нельзя сидеть на одном месте.

«Всюду одно и то же, но все равно нельзя сидеть на одном месте», — повторила про себя Клара.

— Я никогда ничего не ищу. Чего искать? Здорово, что я могу так долго не спать… А спать хочется, голова трещит… Вести машину — это тоже моя работа, здорово, что я могу так долго обходиться без сна. Хотя, если б ты могла меня сменить, я бы не отказался.

— А ты меня научишь?

Он не отвечал, словно уже уснул и только руки сами по привычке ведут машину. Уж лучше бы опять заговорил. Никогда не знаешь, что он скажет — он может сказать что угодно. Лишь бы только не рехнулся, а то его арестуют и уведут. Один раз в поселке она видела: одного дядьку схватили и уволокли, он вопил и ревел, как маленький, а жена бежала рядом и орала на него. Тот дядька рехнулся. Его жена позвала полицию. Рехнулся, потому и орал во все горло, а то еще бывают такие, что рехнутся, но молчат, таятся, и таких никуда не забирают. У них все-таки хватает ума вести себя смирно. Вот если она, Клара, когда-нибудь станет старая и чокнутая, она будет помалкивать: кто смирный, того не схватят.

А Лаури все вертел баранку. И тихонько посвистывал. Клара оробела, забилась в свой угол, словно отгороженная молчанием. Она почувствовала себя очень усталой и очень старой. Вот бы спросить его: почему я такая старая? Почему я всегда старше всех? Но она только сказала — и вышло громче, чем ей хотелось:

— Может, тебе в твоей работе помощник нужен, так я могу помогать. Мне все равно, чего ты там делаешь. И денег мне не плати… мне только поесть чего-нибудь… Один раз я утащила одну вещь, ну, воровать я больше не хочу. Ну а для тебя, если хочешь, и воровать буду.

Лаури только засмеялся.

Сердце ее сжалось от любви к нему и от горькой беспомощности. Точно вся кровь отхлынула в какой-то дальний уголок, куда-то к позвоночнику, и застыла, а она осталась беспомощная, точно тряпичная кукла. Сбоку она неотрывно, в упор смотрела на Лаури, словно думала, что он-то ее не видит. Разглядывала его нос, глаза. Губы. Вспомнилось, как близко к ней было его лицо там, у него в комнате, и даже голова закружилась: невозможно поверить, что это и правда было!

— Ты еще ребенок, — сказал Лаури.

«Ты еще ребенок», — повторила про себя Клара.

— Я не могу повсюду таскать тебя за собой.

Несколько минут она сосредоточенно обдумывала эти слова. Потом спросила:

— Я тебе, что ли, не нравлюсь?

— Фу, черт…

— Я могу все для тебя делать…

— Слушай, я не могу таскать тебя с собой. Ты еще маленькая, я не могу считать тебя взрослой.

— Что ли, по-твоему, я не хорошенькая?

Лаури не ответил. Потом сказал:

— Не могу я с тобой говорить. Давай лучше помолчим.

Клара испуганно зажала рот ладонями. Но про себя повторила: «Давай лучше помолчим…» Она ждала. Неужели он так и не повернется, не поглядит на нее, как глядели другие мужчины, как поглядел он сам тогда, в баре. Когда она ушла от Лероя. Почему это прошло, что случилось? И опять в ней закипала ярость: почему, почему он ее и знать больше не хочет?

— Мне еще кой-чего надо, — пробормотала она. Схватить бы его за руку, тогда-то он повернется и поглядит. Вцепиться бы ему в руку ногтями. — Лучше послушай, что я скажу, мистер.

— Что-о?

— А вот слушай. Черт подери совсем. Черт подери! — Лаури, наверно, изумился, но ничем этого не выдал. А она сама почувствовала: краснеет, даже щекам горячо. — Мне много чего надо, и я себе все добуду… Может, ты думаешь, я вроде моей мамки, или Нэнси, или еще там всяких… не думай, я не такая (она говорила все медленней, неуверенней). Ты меня просто так не прогонишь… Мне много чего надо, не хочу я только рожать да рожать, как мамка моя, и Нэнси, и все там у нас! Нэнси-то родила, а с маленькой кто нянчился? Я маленьких люблю, только мне еще кой-чего надо, вот увидишь.

Лаури мельком покосился на нее.

— Чего же ты хочешь?

— Еще сама не знаю.

— А почему ты такая злая?

— Еще не знаю чего, только мне чего-то надо, — сказала Клара. — И уж я это добуду.

— У тебя теперь фамилии и то нет, малышка.

— Так я ее добуду.

— Тоже собираешься украсть?

— Собираюсь украсть? — повторила Клара. — Вот что, мистер… коли мне не дадут, чего мне надо, так я и украду. Мне кой-чего надо… вот я и украду… я…

— Сиди-ка тихо, так будет лучше.

Сердце Клары неистово колотилось, бешенство переходило во что-то похожее на радость. Да, конечно же, она сообразит, чего ей надо, и добудет это. Наверняка!

— Первым долгом мне надо узнать, как все на свете устроено, — сказала она.

В эту ночь Лаури свернул с шоссе и остановил машину на заброшенном пастбище. Он уснул на заднем сиденье, скрестив руки на груди. Клара перегнулась через спинку и смотрела на спящего, тихонько водила пальцами по воздуху над самым его лицом; он спал, как малый ребенок. Все черты смягчились, и сразу понятно было, что глаза ничего не видят. Клара скорчилась на переднем сиденье, обхватила голову руками, уткнулась в них лицом. Но сама не знала, спит ли, нет ли. Все перемешалось.

Вдруг она вскинулась: что-то зашумело. Подняла голову — оказалось, прошло много времени. Стало совсем темно, и воздух сырой. На заднем сиденье все еще спит Лаури, дышит не громко, но чуть хрипло. Будто высохшая трава шуршит на ветру. Она повернулась и смотрела на него, и опять в ней росло это странное иссушающее чувство, от которого сохнет и немеет внутри. Вокруг машины сплошная, непроглядная тьма, вот сейчас канешь в нее и затеряешься без возврата. Вдруг он ее прогонит, забудет про нее. Он ведь ее не любит. Он даже не может с ней говорить или не хочет, как будто ему лучше просто думать молча, чем говорить ей свои мысли вслух…

Он ничего ей про себя не открыл, только назвался — Лаури. Что за имя такое?

А где-то позади остался Карлтон. Между нею и отцом лежит темная дальняя даль, это Лаури ее увез, он ее спас… Но чем дольше она думала о том, что Карлтону никогда уже ее не догнать, тем сильней хотелось, чтобы он вдруг появился из темноты, подбежал к машине, забарабанил кулаками в окно… И он убьет Лаури. Убьет, как уже убил одного человека много лет назад. И увезет ее домой, и все кончится.

Лаури спит. Ему-то незачем не спать и думать. А она, кажется, на много лет старше его, ведь она столько думала, все думала, и маялась, и не знала покоя, так, что даже мозги болят. Весь свой век она одних людей любила, других терпеть не могла, но никогда про это не думала. А теперь начинает новую жизнь и непременно все обдумает и поймет что и как. Вот Лаури, он живет не как придется, он знает, что делает, а сезонники в поселках живут как придется — в этом вся беда. В нескончаемых, раскаленных, зыблющихся от зноя полях пропадаешь, как во сне: иногда приснится, что оступишься словно бы на ровном месте, земля уходит из-под ног — и падаешь, падаешь… вот и здесь, прямо средь бела дня, все давно пропали и потерялись и сами этого не заметили. И отец тоже давно пропал.

В этот час Клара поняла: отец никогда ее не найдет. Никогда ему не вырваться из тяжкого, жаркого сна, что разлился над полями и придавил их всех к земле. И никогда больше она его не увидит.

Часа через два проснулся Лаури. Было еще темно. Только что Клара сосредоточенно думала, откинувшись на спинку сиденья, и вот она просыпается. Во рту сухо, противно. В первый миг, когда она очнулась, сердце заколотилось так, словно это в ужасе заметались мысли, силясь понять, что же случилось недоброе. Лаури зевнул и сел. Оба они одинаково мятые, несвежие, и темнота немного отступает от них, точно от двух сообщников.

— Ты тоже спала? — спросил Лаури.

Она удивилась, что ему это интересно, что-то забормотала в ответ. Лаури вылез из машины. Слышно было, как он бродит в темноте, что-то раскидывает ногами. Немного погодя он вернулся. Снова зевнул и включил фары. Тьма разом отпрянула, ярко освещенные кусты и деревья застыли, точно оцепенели от такой его дерзости. И Клара, как эти деревья и кусты, оцепенела рядом с ним, притихшая, беспомощная. Он — как те, что пришли забрать отца Розы и наказать его, как те, кого ей случалось издали видеть на городских улицах, — люди с непроницаемыми, равнодушными глазами, которые смотрят куда-то мимо тебя. Они все знают. Они умеют видеть. Они-то не живут в мире, который создали другие, ими не распоряжаются другие, их не возят туда и сюда в машинах, как бессловесный скот. Конечно же, он может сделать с нею что хочет и сам это знает — но ему все равно.

Он опять вывел машину на шоссе; вскоре стало светать. Клара начала различать окружающее, и ей захотелось увидеть все так, как видит Лаури. Они ехали по холмистой местности, но, когда рассвело, Клара увидела, что ближние холмы, точно волны, откатываются вдаль, к горам, а горы переходят в громоздящиеся в небе облака, и перехода почти не различить — граница между ними расплылась, затянутая пушистой дымкой. Гора далеко-далеко, а кажется, рукой подать — или, может быть, кажется, что рукой подать, а на самом деле до нее далеко-далеко. И такая везде красота, что впору заплакать.

— Ты, верно, родом здешний, — сказала Клара.

— Как это ты догадалась?

Они спускались по нескончаемому склону, и такая ширь открылась перед ними, так далеко протянулась дорога, что Клара подумала: пни затеряются здесь и даже при свете дня им отсюда не выбраться. Смотришь по сторонам — и дух захватывает. Чудесный край, но уж слишком огромный, до ужаса… а может, и всегда кругом так было, только она ничего не замечала? Куда ни погляди, видно на много, много миль. Будто вокруг провал за провалом, и падаешь, падаешь, и не за что ухватиться. Взгляд растерянно блуждает по очертаниям все новых и новых холмов, неотличимых друг от друга, запутывается в стекающих по склонам неторопливых речках, в одинаковых, как близнецы, деревьях, в горах на горизонте — в горах, которые и есть горизонт. Такой необъятный простор, что очертания и линии повторяются снова и снова.

Они все спускались, в лицо упрямо дул встречный ветер. Клару пробрала дрожь.

— Ты тут где-нибудь остановишься?

— Да.

Это был даже не городок, просто дорога, по которой они ехали, немного расширилась и обратилась в главную улицу. Клара увидела железнодорожную станцию, старые-престарые сонные здания с ложными фасадами, водонапорную башню в ржавых потеках и с десяток лавок, среди них ей сразу бросился в глаза магазин стандартных цен.

— Это шоссе тянется до самого Гамильтона, — сказал Лаури, — но мы остановимся здесь. — У Клары застучали зубы. — Ну вот. В этих краях я родился. Пожалуй, тут найдется для тебя местечко, только не болтай о себе лишнего и веди себя смирно. А не то тебя заберут в приют или еще куда-нибудь. Поняла?

Клара кивнула.

— Может быть, я сумею тебя для начала пристроить, найду тебе работу. Но не более того.

— Ты где-то здесь живешь? — спросила Клара.

— Я нигде не живу.

— А твой отец…

— Мой отец умер.

Клара пытливо оглядывала уродливый городишко. Лаури остановил машину. От главной улицы круто отбегал недлинный переулок и упирался в какие-то совсем уж непонятные постройки. По одну сторону тянулся амбар. Этот городишко был тоже как сон, только в отличие от полей тут не было ни ярких красок, ни зноя.

— С чего ты вздумал обо мне хлопотать? — спросила Клара.

— Да просто так. И потом, я всегда жалел, что у меня нет сестренки.

Клара не поднимала глаз. Сказала тихо:

— Я могу все для тебя делать. Обо всем могу заботиться, стряпать, прибирать в доме…

— Нет. Мне это не нужно.

— Я могу все делать, что захочешь…

— Все, что ты можешь, мне не нужно, — сказал Лаури. — Я нигде подолгу не живу и с собой никого не беру. Мне не надо, чтоб меня ждала женщина. Жениться я тоже не собираюсь. И ты обо мне не думай, малышка, потому что ты мне ни к чему. Ты хорошенькая, это верно, и станешь еще лучше, да мне-то что. Мало ли смазливых мордочек. Я на лица больше не смотрю. Мне в женщине важен голос… когда я найду ту, что нужно, я ее сразу узнаю, и это не ты. Ты просто девчонка-сезонница и помни об этом. Ногти у тебя грязные, из платья ты выросла, и волосы, наверно, ни разу в жизни толком не расчесала. — Он говорил все это не грубо, просто называл вещи своими именами. — Понятно тебе?

Оказалось, в этом городке у него есть знакомые, и, когда утром все пооткрывалось, он подыскал ей жилье и работу. Комнатка помещалась над скобяной лавкой, окно выходило на задворки; из него видны были задворки домов через дорогу. Где-то играло радио. Казалось, и Клару, и все, что было ей знакомо, подняли, основательно встряхнули и перенесли на новое место. Работать надо было в магазине стандартных цен. Клара стояла за прилавком вдвоем с другой продавщицей, по виду не старше, чем она сама, — это была медлительная, худенькая и хрупкая девочка с большими, чуть навыкате глазами. Продавать надо было нитки, ножницы, готовые занавески и ткани всевозможных цветов и рисунков. В тесной лавчонке пахло застоем.

В тот первый день — надо ж было чем-то заняться — Клара развернула рулон какой-то оранжевой материи, решила расправить ее и свернуть заново. На сгибах, вдоль куска картона, на который наматывался рулон, ткань выцвела, виднелись линялые полосы. И Клара поняла, что лавчонка эта убогая, а блестящие вещицы, которые ее как дурочку так часто завораживали, притягивая глаза ко множеству витрин во множестве городов, — жалкая подделка.

— Этот город называется Тинтерн, — сказал Лаури.

— Этот город называется Тинтерн, — повторила Клара.