Милости судьбы
Но были еще стихи. Они всегда – предчувствие.
И в одном из последних сборников “Милости судьбы”, для меня особенно памятного, ибо там были стихи, которые он нам щедро дарил со своим автографом, все можно услышать и понять.
Так и качаюсь на самом краю и на свечу несгоревшую дую… скоро увижу я маму мою, стройную, гордую и молодую.
Даже любимый им Париж, где всё и случилось, чуть ранее обозначен как место, где можно… “войти мимоходом в кафе “Монпарнас”, где ждет меня Вика Некрасов…”
В сборнике есть стихи, посвященные мне. Но дело не в моей персоне. Ей-Богу, мог быть и кто-то другой, к кому он обратился бы с этими словами.
Я получил их в подарок в Германии. Четкий и очень разборчивый почерк, ни одной помарки.
Насколько мудрее законы, чем мы, брат, с тобою!
Настолько, насколько прекраснее солнце, чем тьма.
Лишь только начнешь размышлять над своею судьбою, -
Как тотчас в башке – то печаль, то сума, то тюрьма.
И далее, финальные строки:
…Конечно, когда-нибудь будет конец этой драме,
А ныне все то же, что нам не понятно самим…
Насколько прекрасней портрет наш в ореховой раме,
Чем мы, брат, с тобою, лежащие в прахе пред ним!
(Реклингхаузен, январь 1993)
На книжке со стихами, уже изданными, Булат написал:
“Будь здоров, Толя! И вся семья!”
Я думаю, книжка была подарена, когда мы встретились после летних отпусков у себя, на Комиссии.
И еще одну книгу он надписал: “От заезжего музыканта”.
Там, в предисловии, сам Булат объясняет свое появление в этом мире как заезжего музыканта. Музыкант-то заехал и уехал, это правда, но оставил песни, и они стали частью нашего мира, вынь, и в нас убудет что-то главное.
Он ушел в день, когда Россия готовилась к Троице.
Произошло это в Париже.
Его слова, обращенные к Всевышнему: “Господи, мой
Боже, зеленоглазый мой” – поразили меня интимностью, с которой может обращаться лишь сын к отцу. Теперь они встретились. И одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше.
Мы возвращались с панихиды, шли вдоль очереди, растянутой на весь Арбат. Шел дождь, было много зонтов. А еще было много знакомых лиц. Мариэтта
Чудакова снимала именно лица, приговаривая: “Таких лиц больше не увидишь!”
Это и правда была вся московская интеллигенция, и много женщин…
И если прощание, как просила Ольга, поделили на…
“для всех” и “для близких”, то э т о стоят тоже б л и з к и е.
А еще я подумал, что женщины все-таки занимали особое место в его стихах. “И женщины глядят из-под руки…”
И – “Женщина, ваше величество…”, и много-много других строк.
Пока мы шли, Разгон, Чудакова и я, к нам выходили из очереди знакомые. Молча обнимались и возвращались на свое место.
Мой друг Георгий Садовников потом скажет, мы поминали
Булата у него на квартире, вдвоем:
– Больше этих лиц, – имея в виду из прощальной очереди на Арбате, – уже не увидишь. Они тоже уходящее поколение.
Оглядываясь, я и сам убеждаюсь, это пришла старая московская интеллигенция, чтобы напомнить самим себе о прекрасном и кошмаре прошлом и защититься Булатом от жестокого времени нынешнего. А то и будущего…
Булат еще долго, может до нашей смерти, будет нас защищать. И спасать.
И еще острее почувствовалось: мы следом уходим, ушли.
А эти проводы – реквием по нам самим.
Там, где он сидел в Комиссии, – вклеенный в кусок стола портрет. Туда никто и никогда не садится, это место навсегда его. И когда у нас совершаются, по традиции, “маленькие праздники”, мы ставим ему рюмку водки и кладем кусочек черного хлеба.
Но уже звучат новые стихи из недр самой Комиссии – стихи Кирилла, значит, поэзия с Булатом не вся ушла.
Пьяные монтеры, слесаря убивают жен и матерей, бабы разъяренные – мужей…
Бытовуха. Сдуру все. Зазря.
Вместо опохмелки – в лагеря.
Заседает строгая комиссия.
Миловать – у ней такая миссия.
Кабинет просторен и высок.
Отклонить… Условно… Снизить срок…
Боже мой, зачем же ты, Булат
Окуджава, друг, любимец муз, среди этих должностных палат, ради тех, кому бубновый туз…
Вот – курил, на локоть опершись, кто же знал, что сам ты на краю?
Мы, убийцам продлевая жизнь, не сумели жизнь продлить – твою!
За столом оставлен стул пустой, фотоснимок с надписью простой.
Заседает без тебя комиссия, воскрешать – была б такая миссия!
Жизнь идет… По-прежнему идет, судьи оглашают приговор, а за окном звенит, поет, милует гитарный перебор.
