IX
В полдень Кречмар с одним чемоданом переехал к Магде. Фриду оказалось нелегко уговорить остаться в пустой квартире. Она наконец согласилась, когда он предложил, чтобы в бывшую комнату бонны вселился бравый вахмистр, Фридин жених. На все телефонные звонки она должна отвечать, что Кречмар с семьей неожиданно отбыл в Италию.
Магда встретила его холодно. Утром ее разбудил бешеный толстяк, искал Кречмара и дважды назвал ее потаскухой. Кухарка, женщина недюжинных сил, вытолкала его вон. «Эта квартира, собственно говоря, рассчитана на одного человека», — сказала она, взглянув на чемодан Кречмара. «Пожалуйста, я прошу тебя», — взмолился он. «Вообще, нам придется еще о многом поговорить, я не намерена выслушивать грубости от твоих идиотов родственников», — продолжала она, расхаживая по комнате в красном шелковом халатике, дымя папиросой. Темные волосы налезали на лоб, это придавало ей нечто цыганское.
После обеда она поехала покупать граммофон — почему граммофон, почему именно в этот день? Разбитый, с сильной головной болью, Кречмар остался лежать на кушетке в безобразной гостиной и думал: «Вот случилось что-то неслыханное, а я в конце концов довольно спокоен. У Аннелизы обморок длился двадцать минут, и потом она кричала — вероятно, это было невыносимо слушать, — а я спокоен… Развестись я с ней не могу, потому что она все-таки моя жена, и нет у меня никакого внутреннего права на развод, — я Аннелизу люблю, я, конечно. застрелюсь, если она умрет из-за меня. Интересно, как объяснили Ирме переезд на квартиру Макса, спешку, бестолочь. Как противно Фрида говорила об этом: „И она кричала, и она кричала“, — с ужасным ударением на „и“. Странно, Аннелиза никогда в жизни не повышала голоса».
На следующий день, пользуясь отсутствием Магды, которая отправилась накупить пластинок, Кречмар составил жене длинное письмо, в котором совершенно искренне, но слишком красноречиво объяснял, что любит ее как прежде — несмотря на увлечение, «разом испепелившее наше семейное счастье». Он плакал, и прислушивался, не идет ли Магда, и продолжал писать, плача и шепча. Он просил прощения у жены, просил беречь дочь, не давать ей возненавидеть недостойного, но несчастного отца, — однако из письма не было видно, готов ли он от увлечения отказаться, коли жена простит. Ответа он не получил.
Тогда он понял, что, если не хочет мучиться, должен оподлиться безусловно, безоговорочно и вымарать образ семьи из памяти, и всецело отдаться чудовищной, безобразной, почти болезненной страсти, которую возбуждала в нем веселая красота Магды. Она же была всегда готова разделить с ним любовную падучую, сколько угодно, в любое время дня и ночи, это только освежало ее, она была резва, беспечна, — благо врач еще в прошлом году объяснил ей, что забеременеть она неспособна. Кречмар научил ее каждое утро принимать ванну с мылом, вместо того,чтобы только мыть шею и руки, как она делала раньше. Ногти у нее были теперь всегда чистые, и не только на руках, но и на ногах отливали земляничным лаком. Она сбрила темно-русые волоски под мышками и больно порезалась жиллетным клинком. Вид крови в ней вызывал тошноту и головокружение. Кречмар бросился в аптеку, принес желтой ваты, йоду, еще чего-то.
Он открывал в ней все новые очарования, а то, что в другой показалось бы ему вульгарным лукавством или грубым бесстыдством, в Магде — только трогало и смешило его. Еще полудетское очарование ее тела и откровенное сластолюбие, — медленное погасание этих продолговатых глаз, словно постепенно темнеющие слои света в театральном зале, доводили его до такого безумия, что он вконец утратил всякое телесное приличие — ту сдержанность, которой отличались его классические объятия со стыдливой женой.
Он почти не выходил из дому, боясь встретить знакомых, и отпускал от себя Магду скрепя сердце, и то лишь утром — на охоту за чулками и шелковым бельем. Его удивляло в ней отсутствие любознательности — она ничего не спрашивала из его прежней жизни, принадлежа к числу людей, которые представляют себе ближнего по известной схеме и схеме этой доверяют вполне. Он старался, иногда, занять ее своим прошлым, говорил о детстве, о матери, которую помнил лишь смутно, и об отце, крутом сангвинике, любившем своих лошадей, своих собак, дубы и пшеницу своего поместья и умершем внезапно — и отчего? — от сочного, тряского смеха, которым разразился в бильярдной, где гость-краснобай, шмякая кулаком в ладонь, выкрякивал сальный анекдот.
«Какой? Расскажи», — попросила Магда облизнувшись, но он не знал какой.
Он говорил далее о ранней страсти к живописи, о работах своих, о ценных находках, о том, как чистят картину — чесноком и толченой смолой, — как старый лак превращается в пыль, как под фланелевой тряпкой, смоченной скипидаром, исчезает грубая, черная тень, и вот расцветает баснословная красота — голубые холмы, излучистая восковая тропинка, маленькие пилигримы…
Магду занимало главным образом, сколько стоит такая картина.
Когда же он говорил о войне, о том, как он мучился в окопах, она удивлялась, почему он, ежели богат, не устроился в тылу. «Какая ты смешная! — восклицал Кречмар, целуя ее в шею. — Господи, какая ты смешная!..»
Магде бывало скучно по вечерам — ее влекли кинематографы, нарядные кабаки, негритянская музыка. «Все будет, все будет, — говорил он. — Ты только потерпи, дай мне отдышаться, сообразить, обвыкнуть. У меня всякие планы… Мы еще махнем куда-нибудь, вот ты увидишь…»
Он оглядывал гостиную, и его поражало, что он, не терпевший безвкусия в вещах, полюбил это нагромождение ужасов, эти модные мелочи обстановки, которыми без разбора пленялась Магда. На все падал отсвет его страсти и все оживлял.
«Мы очень мило устроились, правда, Магда?»
Она снисходительно соглашалась. Она знала, что все это только временно. Воспоминание о богатой квартире Кречмара было неотразимо, но, конечно, не следовало спешить.
Как-то, в начале июня, Магда пешком шла от модистки и уже приближалась к дому, когда кто-то сзади схватил ее за руку, повыше локтя. Она обернулась. Это был ее брат Отто. Он неприятно ухмылялся. Поодаль, тоже ухмыляясь, но сдержаннее, стояли двое его товарищей.
«Здравствуй, дитя, — сказал он. — Нехорошо забывать родных».
«Оставь мой локоть», — тихо произнесла Магда, опустив ресницы.
Отто подбоченился. «Как ты мило одета, — проговорил он, оглядывая ее с головы до ног, — прямо, можно сказать, дамочка».
Магда повернулась и пошла. Но он опять схватил ее и сделал ей больно. «Ау-уа» — тихо вскрикнула она, как бывало в детстве.
«Ну-ка ты, — сказал Отто. — Я уже третий день наблюдаю за тобой. Знаю, как ты живешь. Однако мы лучше отойдем…»
«Пусти, пусти», — прошептала Магда, стараясь отлепить его пальцы. Кое-кто из прохожих остановился и смотрел, мечтая о скандале. Дом был совсем близко. Кречмар мог случайно выглянуть в окно. Это было бы плохо.
Она тронулась, поддаваясь его нажиму. Отто повел ее за угол. Подошли, осклабясь и болтая руками, остальные двое, — Каспар и Курт. «Что тебе нужно от меня?» — спросила Магда, с ненавистью глядя на мятый картуз брата, на папиросу за ухом, на голую бычью шею. Он мотнул головой. «Пойдем вот туда — в кабак».
«Отвяжись!» — крикнула она. Те двое подступили совсем близко и, урча, затеснили ее. Ей сделалось страшно.
Они вчетвером вошли в темный трактир. У стойки несколько людей хрипло и громко о чем-то рассуждали. «Сядем сюда, в угол», — сказал Отто.
Сели. Магда живо вспомнила, как она с братом и вот с этими загорелыми молодцами ездила за город купаться. Они учили ее плавать и цапали за голые ляжки. У одного из них, у Каспара, была на кисти и на груди бюрюзовая татуировка. Валялись на берегу, осыпая друг друга жирным бархатным песком, они хлопали ее по мокрому купальному костюму, как только она ложилась ничком. Все это было так чудесно, так весело. Особенно когда мускулистый, светловолосый Каспар выбегал на берег, тряся руками, будто с холоду, и приговаривая:"Вода мокрая, мокрая». Плавая, держа рот под поверхностью, он умел издавать громкие тюленьи звуки. Выйдя из воды, он прежде всего зачесывал волосы назад и осторожно надевал картуз. Помнится, играли в мяч, а потом она легла, и они ее облепили песком, оставив только лицо открытым и камушками выложив крест.
«Вот что, — сказал Отто, когда появились на столе четыре кружки светлого пива. — Ты не должна стыдиться своей семьи только потому, что у тебя есть богатый друг. Напротив, ты должна о семье заботиться». Он отпил пива, отпили и его товарищи. Они оба глядели на Магду насмешливо и недружелюбно.
«Ты все это говоришь наобум, — с достоинством произнесла Магда. — Дело обстоит иначе, чем ты думаешь. Мы жених и невеста, вот что».
Все трое разразились хохотом. Магда почувствовала к ним такую неприязнь, что отвела глаза и стала щелкать затвором сумки. Отто взял сумку из ее руки, открыл, нашел там только пудреницу, ключи и три марки с полтиной. Деньги он вынул, заметив, что они пойдут на уплату за пиво. После чего он с поклоном положил сумку перед ней на стол.
Заказали еще пива. Магда тоже глотнула, через силу — она пива не терпела, — но иначе они бы и это выпили. «Мне можно теперь идти?» — спросила она, приглаживая акрошкеры.
«Как? Разве не приятно посидеть в кабачке с братом и друзьями? — удивился Отто. — Ты, Магда, очень изменилась. Но главное — мы еще не поговорили о нашем деле…»
«Ты меня обокрал, и теперь я ухожу».
Опять все заурчали, как давеча на улице, и опять ей стало страшно.
«О краже не может быть и речи, — злобно сказал Отто. — Это деньги не твои, а деньги, высосанные так или иначе из нашего брата. Ты эти фокусы оставь — насчет кражи. Ты…» Он сдержал себя и заговорил тише. «Вот что, Магда. Изволь сегодня же взять у твоего друга немного денег, для меня, для семьи. Марок пятьдесят. Поняла?»
«А если я этого не сделаю?» — спросила Магда.
«Тогда будет месть, — ответил Отто спокойно, — О, мы все знаем про тебя… Невеста — скажите пожалуйста!»
Магда вдруг улыбнулась и прошептала, опустив ресницы:
«Хорошо, достану. Теперь все? Я могу идти?»
«Да постой же, постой, куда ты так торопишься? И вообще, знаешь, надо видаться, мы поедем как-нибудь за город, правда? — обратился он к друзьям.
— Ведь бывало так славно. Не зазнавайся, Магда».
Но она уже встала — допивала стоя свое пиво.
«Завтра в полдень на том же углу, — сказал Отто, — а потом завалимся на весь день в Ванзей. Ладно?»
«Ладно», — сказала Магда с улыбкой и, кивнув, вышла.
Она вернулась домой, и, когда Кречмар, отложив газету, подошел к ней, Магда зашаталась и склонилась, притворяясь, что лишается чувств. Вышло очень удачно. Он испугался, уложил ее на кушетку, принес коньяку. «Что случилось, что случилось?» — спрашивал он, гладя ее по волосам. «Ты меня теперь бросишь», — простонала Магда. Он переглотнул и вообразил самое страшное: измену. «Что ж? Застрелю», — сказал он про себя и уже спокойно повторил: «Что случилось, Магда?» «Я обманула тебя», — сказала она и замолкла. «Смерть», — подумал Кречмар. «Ужасный обман, Бруно, — продолжала она. — Мой отец — вовсе не художник, а бывший слесарь, теперь швейцар, мать моет лестницу, брат — простой рабочий. У меня было тяжелое, тяжелое детство, меня колотили, меня терзали…»
Кречмар почувствовал невероятное — нежное и сладкое — облегчение, а затем — жалость.
«Нет, не целуй меня, Бруно. Ты должен все знать. Я бежала из дому. Я служила сперва натурщицей. Меня эксплуатировала одна страшная старуха. Затем у меня была несчастная любовь — он был женат, как вот ты, и жена не дала ему развода, и тогда я его бросила, хотя безумно любила. Затем меня преследовал старик банкир, предлагал мне все свое состояние, и тогда пошли грязные сплетни, но, конечно, — вранье, он ничего не добился. Он умер от разрыва сердца. Я начала служить в „Аргусе“. Ты понимаешь, — он обещал меня сделать звездой экрана, а я выбрала честный путь…»
«Счастье мое, счастье», — бормотал Кречмар.
«Неужели ты не презираешь меня? — спросила она, стараясь улыбнуться сквозь слезы, что было очень трудно, ибо слез-то не было. — Это хорошо, что ты меня не презираешь. Но теперь слушай самое страшное: брат меня выследил, он требует у меня денег, будет теперь нас шантажировать… Ты понимаешь, когда я увидела его и подумала: мой бедный, доверчивый заяц не знает, какая у меня семья, — тогда, знаешь, тогда мне стало стыдно уже от другого — от того, что я тебе не сказала всей правды, — так стыдно, Бруно…»
Он обнял ее, нежно защекотал, она стала тихо смеяться (как просто удалось оставить брата в дураках).
«Знаешь, — сказал Кречмар, — я теперь боюсь тебя выпускать одну. Как же быть? Ведь не обратиться же в полицию?»
«Нет, только не это», — необыкновенно решительно воскликнула Магда. Она почему-то боялась полиции и полицейских.
