Книга: Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
Назад: Глава нулевая
Дальше: Глава вторая

Глава первая

Родилась я на Урале, под Свердловском, в маленьком городке с замечательным названием Верхняя Пышма. Родителей своих никогда не видела. Сели они за что-то оба, а вышли, как водится, не одновременно и оказались потом в разных местах, где-то в Сибири. Меня даже не искали. Я их одно время искала — тоже отомстить хотела, но потом это прошло. Все, что я о них знаю, — имена в метрике да несколько недобрых слов от тетки, сестры матери. Тетка тоже объявилась не сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву, увидела, говорит, по телевизору и сразу поняла: Лидкина дочка, ну просто копия. Зачем приезжала — непонятно, может, хотела к славе моей примазаться, а может, просто так — по душам поговорить, У нее жизнь тоже коряво как-то сложилась.
Ну а меня, двухлетнюю, приютил Дом малютки или как его там называли в те годы, а потом — обычный детский дом в Свердловске. Детдом иногда мне по ночам снится, но рассказывать о нем тошно, тем более сейчас, когда все уже все знают. Знают, как замечательно было в этой системе. Так что первым хорошим человеком в моей жизни стал тренер — Лариса Булатовна Меньшикова. В детдом она приходила к директрисе, которую давно знала, и как-то обратила внимание на меня. А я росла девчонкой боевой, шустрой и танцевать любила. Было мне шесть лет когда я впервые вышла на лед. Сразу на искусственный. Это была сказка. А через полгода я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через четыре с половиной меня забрал в Москву Крайнев. У этого глаз был наметанный, и на юношеском чемпионате Союза семьдесят пятого года он меня сразу выделил. Так я попала в ЦСКА. Конечно, уже в Свердловске я была перворазрядницей и вот-вот должна была вырваться в КМС, но все-таки настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. И женщиной меня сделал он же. Мне было тогда тринадцать, а ему — сорок четыре. Не скажу, чтобы секс доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие, но и неприятного ничего я в нем не видела. Просто еще один вид тренировок. Особые упражнения, как называл их Крайнев. Многие потом говорили, что он сволочь, но я так не считала и не считаю. Ну а какой он тренер, об этом весь мир знает.
В пятнадцать у меня появился парень. То есть я влюбилась в одиночника Зотикова. Виталий Иванович был недоволен. Выступала я тогда уже с Сережей Ковальчуком, и следующим стал он. Это уже казалось серьезным. Тут нам даже Крайнев не мешал, не влезал больше со своими домогательствами. Девочек он менял часто, жаден был до них, но некоторых отмечал особо и жил с такими подолгу, по несколько сезонов подряд. Подобной высокой чести удостоилась и я. Может, еще и потому, что родителей у меня не было, но вообще-то он мне всегда делал массу комплиментов, каких не слышали от него другие. Так что, смею надеяться, уже в свои тринадцать я была девицей неординарной. Между прочим, и журналисты мою красоту, женственность, и грацию отмечали регулярно.
А жила я в те годы у Эммы Борисовны Розенфельд — нашего цээсковского хореографа и моей московской мамы. Собственно, моя свердловская мама Лариса ей меня и передала. Там, в Свердловске, у меня был еще младший братик — сын Ларисы Булатовны Кирилл, а в Москве я стала единственной любимой дочкой одинокой доброй женщины. Было это и хорошо, и плохо. Поначалу я просто каталась как сыр в масле, ну и вообще, сам понимаешь, ЦСКА — лучшая в мире школа парного катания, Москва — фантастический огромный город, очень приличные карманные деньги, сборы на юге, зарубежные турниры, ликующие трибуны, фотографии в роскошных журналах, медали, красный флаг, поднимающийся под звуки гимна… Словом, эйфория. И за все за это кому спасибо? Ларисе Булатовне, Эмме Борисовне, Виталию Ивановичу. И в первую очередь, да, именно в первую очередь, я была благодарна своей московской маме. Испортились наши отношения позже, когда я начала стремительно взрослеть, увлекаться парнями и требовать самостоятельности. Знала ли Эмма Борисовна о моих отношениях с Крайневым? Конечно, знала. Но что она могла поделать? Бить ему морду? Жаловаться в партком? Писать доносы в милицию? Бред собачий. Все это может показаться шизой, но у большого спорта свои законы, и тот, кто их нарушает, никогда не будет наверху. А наверх так хочется! И ты себе не представляешь, как там здорово!
Короче говоря, мои увлечения парнями, особенно не спортсменами, а было уже и такое, расстраивали Эмму Борисовну куда сильнее, чем здоровый спортивный секс с пожилым тренером, потому что, уходя к парням, я отрывалась, начинала жить совсем новой и чужой для нее жизнью. Наконец настал момент, когда я, малолетняя дрянь, сказала Эмме, что она вообще мне никто, что она мне больше не нужна, что она и взяла-то меня к себе не ради меня, а ради себя, потому что ей, одинокой старухе (я буквально так и назвала сорокадевятилетнюю женщину), было слишком тоскливо без детей. Она мне все эти слова простила тогда, она мне вообще многое прощала и до того, и после, но я прощала гораздо труднее, и в итоге мы, конечно же, поругались. Но это случилось уже много позже, после Машкиной гибели и моего ухода из спорта.
А про тот период, когда мне было хорошо, когда я была знаменитой спортсменкой, и рассказывать-то больше нечего. Все известно, как говорится, из газет. Вот потом, после тех страшных похорон, первых похорон в моей жизни…
Я ведь потеряла очень близкого человека, по существу, самого близкого. Кто в восемнадцать лет может быть ближе подруги? Только друг. Но с Сережей все уже кончилось. Кончилась романтика первой юношеской страсти, а любви между нами не было. После Машкиной культурной накачки Сережа стал мне просто скучен. Туповат он был, как большинство спортсменов, все никак не мог понять, зачем мне иностранный язык, зачем я книги читаю, ну, еще детективы — ладно, для развлечения, а вот зачем Бунина, Маркеса, Фриша? И уж совсем наш международный мастер облез, когда увидел однажды у меня на столе книжку о буддизме, да еще на английском, видно, он решил, что я умом подвинулась. А мне это сенсей посоветовал на занятиях карате. И было действительно интересно. Читать же в то время о буддизме на русском никакого смысла не имело. Чепуху писали в наших совковых популярных изданиях. Да, кстати, вот и еще один человек в моей судьбе появился хороший — сенсей Костя Градов. Четвертый дан, японский и китайский языки, истфак МГУ, диссертация по Древнему Китаю, три года работы в Киото. Потрясающий человек, но это был не партнер по сексу и не друг в обычном понимании — это был сенсей, даже не учитель, а именно сенсей. Тут есть тонкая, однако существенная разница. Потом он уехал, когда перестройка началась, кажется, в Японию, а может, и в Китай.
Но я все время сбиваюсь, я ведь совсем не о нем хотела рассказать. Я же те похороны вспомнила. И Машку. Теперь я понимаю, что Машка была не просто закадычной подружкой по сборной и по школе. Она была самым близким мне человеком. И если бы ее не убили, она была бы сегодня с нами. Это абсолютно точно. Ведь многое из того, что потом говорил Ясень, впервые я услыхала именно от Машки. Но это я уже вперед забегаю. Короче, в том декабре мир опустел. А тут еще плюс ко всему я невольно сделалась хранительницей страшной тайны — про этого Седого. Представь мое состояние. И это начало сезона. А у меня новый партнер — Славик Грачев, отличный мастер, но мы катаемся вместе без году неделя. И наша пара — номер один в сборной, поскольку Машки уже нет, а все остальные либо отправились на заслуженный отдых, либо еще настолько желторотые, что за ними наблюдать смешно. И на нас, затаив дыхание, смотрит вся страна, весь мир. Прыгуны в высоту или штангисты в такой ситуации зачастую мировые рекорды устанавливают, потому что вся спортивная и не очень спортивная злость выплескивается у них в один чудовищной силы толчок или рывок. Но в нашем спорте одним рывком не отделаешься, надо катать три турнира и по две программы на каждом.
Что случилось в том сезоне — общеизвестно. Ты фигурным катанием интересовался — значит, помнишь этот полный провал, небывалый в истории нашего спорта.
И вот середина марта. Мы возвращаемся с последнего, самого главного турнира, то бишь с чемпионата мира. И в ЦСКА нас встречает чуть ли не весь Генштаб в полном составе. Честное слово, никогда не видела столько генералов в одном месте. Раздувают дело невероятно. Изображают как жуткую провокацию всесоюзного масштаба. О чем только не говорят! Один даже держит пламенную речь о плохой охране наших спортсменов — нашего национального достояния. Это он про Машку, которую не уберегли накануне ответственных международных стартов, что сильно деморализовало сборную. Сволочь, думаю я, «национальное достояние, наша лучшая спортсменка, вторая Роднина», а может быть, сам и отдавал приказ убить ее. Глупость, конечно, но я их всех тогда ненавидела. И тут с темы личной охраны мастеров спорта они переходят на тему несоответствия занимаемым должностям. И, разумеется, в первую очередь сладострастно сдирают звезды с полковничьих погон Крайнева, припоминают ему давнее и тогда прикрытое дело о растлении малолетних, называют это официально «грубым нарушением действующих методик тренировки» и наконец громогласно снимают его с должности главного тренера. Потом отчитывают всех остальных, достается даже Эмме Борисовне. Но ей уже наплевать, она готовится к длительной командировке в Австрию, о чем генералы от спорта еще не знают. Под очередной гремящий с трибуны хорошо поставленный командный голос я покидаю конференц-зал и думаю: «Господи, Машка, милая Машка, в каком же говне мы с тобой сидели все эти годы!»
Крайнев, естественно, вывернулся. Уже в начале следующего сезона он фактически руководил сборной, а кто формально занимает место главного — велика ли важность? Звание полковника восстановил еще быстрее, даже не все успели узнать, что он был разжалован. Как я выяснила много позже, связи Виталия Ивановича простирались необычайно далеко, куда-то до самого ГРУ, а дальше терялись во мраке секретности. А из ГРУ, если верить байкам бежавших оттуда людей, простой майор мог в приказном тоне позвонить генералу армии, что этот майор, очевидно, и сделал по вопросу о полковнике Крайневе. Мне Крайнев строго так сказал:
— Впереди Олимпиада. Будешь готовиться и выиграешь. Я заставлю тебя выиграть эту Олимпиаду.
Но он меня не заставил. Не смог. На это и у Крайнева кишка тонка оказалась. Просто потому, что я уже была не я. Не хотела больше кататься — и все. Этот период в моей жизни кончился. Убийство Машки. Безобразная разборка нашего провала. Отъезд в Австрию Эммы Борисовны. Очень плохое взаимопонимание со Славиком. Чего еще ждать? Я перестала вообще появляться в ЦСКА. Жила теперь в другом месте: сенсей дал мне ключи от своей второй квартиры и обещал до осени не выгонять. Деньги на жизнь оставались, что такое забота о хлебе насущном, я еще не знала тогда и все свое время посвятила карате, книгам и… рисованию. Рисовать я с детства любила. Больше всего — человечков. Сначала веселых, потом фантастических, потом фигуристов… Портреты у меня не получались, а вот тела, фигуры — очень неплохо. Эмма Борисовна всегда xвaлилa и говорила, что мне надо учиться. Теперь я не рисовала фигуристов. Теперь я увлеченно рисовала человечков, бьющих друг друга пяткой в глаз, коленом в пах и лбом по носу. И могла заниматься этим подолгу.
А ближе к лету я наклеила богатенького мальчика из МГИМО и махнула с ним в Сочи. Но это была не более чем попытка забыться. Красивая, однако неудачная. А вот с карате получилось удачнее, сенсей даже удивлялся моим успехам. Но как же это наивно, Господи, с помощью какого-то карате отомстить им, отомстить загадочному и страшному Седому!
И тогда я сделала следующий шаг на своем безумном пути: решила поехать в Афганистан на войну. Мне объяснили, что туда меня могут взять только медсестрой, а я медсестрой не была. Что ж, стану. Я нашла специальные ускоренные курсы военных медсестер и добросовестно закончила их. Кстати, в этом мне помог Крайнев. И скорее всего со зла, а не по старой памяти. «Вот дура-то стоеросовая, ей олимпийское золото светит, а она решила комсомолку-доброволку из себя корчить! Ну, давай, давай, может, и поумнеешь там, если не убьют!»
Что это было со мной? Полудетское стремление красиво умереть? Или вполне осознанное и, наоборот, очень взрослое нежелание жить в таком неправильном мире? Да нет, не хотела я умирать. Мною двигало все то же отчаянное чувство мести. Я знала, что пройду Афган и вернусь. А вернувшись, буду взрослее, мудрее, сильнее и… страшнее для тех, кому должна мстить. Может быть, я еще потому так уверена была в себе, что сенсей Костя Градов одобрил мое решение. Он сказал: «Ты уже готова к этому. Если чувствуешь, что надо, — поезжай».
И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови, мерзости, вони, которую я перелопатила своими руками за долгие как вечность два с лишним года афганского кошмара. Не буду рассказывать о боли, страхе, ненависти, тошноте, ознобе, о неутолимой жажде и полном отчаянии. Не буду. Потому что не хочу. Вам, писателям, разумеется, очень интересно знать все эти детали. Ну так вы туда сами поезжайте, а мы потом лучше почитаем, что вы напишете. Понимаешь, мне сейчас все это вспоминать, рассказывать — все равно что заново пережить. Не хочу.
А вкратце история такова. Первые три месяца я работала в Кабуле, в центральном госпитале, как бы практику проходила, привыкала потихонечку к запаху промедола, к виду тазов, полных крови, оторванных конечностей и прочей исковерканной расчлененки, привыкала к стонам, хрипам и крикам, к остановившимся взглядам черных от боли глаз… Вот и скатилась на подробности. Ну ладно.
Потом в составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала на фронт, если вообще в этом проклятом Афгане можно было понять, что такое фронт. Мы хорошо знали, что такое десант в «зеленую зону» Герата и что такое десант в центр горного массива Луркох, даже после бомбово-штурмовых ударов это было круто, а вот что такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в горах и в «зеленке», в кишлаках и на дорогах, на нашей авиабазе в Шинданде и даже в центральном госпитале Кабула — фронт был повсюду, потому что повсюду стреляли, с любой стороны мы ждали удара, постоянно чувствовали себя в окружении. И «духов» я к тому времени уже ненавидела, а «афганоиды» (представители правительственных войск) были еще хуже «духов», потому что никогда нельзя было предугадать их поведения, а стрелять в них не разрешалось.
Казалось бы, какое дело сестричке милосердия, в кого можно, а в кого нельзя стрелять, но такой уж я человек, мне до всего есть дело. И комбат майор Полушкин учил меня стрелять. В свободное от боевых заданий время. Другие спали, а я училась. Мне казалось, это важнее. И я таки освоила стрельбу не только из «ТТ» и «калаша», я насобачилась долбить из всего, что только попадало под руку: из «узи» и крупнокалиберного пулемета, из огнемета и винтовки «М-16», из «стингера» и «РПГ-7»… Это уже был просто какой-то спорт. И Матвей Полушкин восхищался мною. А я восхищалась им, двадцатишестилетним майором, возглавившим батальон спецназа. Наверно, там, в Афгане, таких было много, но я запомнила именно Матвея, потому что любила его, а он любил меня.
Это была очень странная любовь, замешенная на крови, сухом песке и пороховом дыме, но нам было хорошо вдвоем. А потом Матвея в составе особой группы бросили на сверхважный объект. И я сказала, что пойду вместе с ним. Этого нельзя было делать, но он взял меня с собой. Дело было в Панджшере в так называемую «летнюю кампанию 85-го года», которая, как уверял потом генерал Громов, прошла для нас в целом успешно. Правда, Ахмад Шах Масуд с не меньшими основаниями считал, что эта кампания завершилась успешно и для его армии. А впрочем, разве это главное?
Главное, что наш отряд, особый отряд майора Полушкина попал в окружение. И двенадцать дней мы искали выход к своим, прячась по ущельям и поневоле вступая в перестрелки. И когда нас подобрали почти случайно прорвавшиеся во вражеский тыл братья-десантники из 103-й «грачевской» дивизии, мы уже тридцать два часа были без воды, и только трое еще могли стрелять: Василий из Ташкента, Ата из Чарджоу и я. Нет, я не хвастаюсь, просто так было на самом деле. А всего нас осталось в живых шестеро из двадцати двух. Матвей тоже погиб. Так что наказывать за мое участие в операции было некого. И полковник Катышев от греха подальше просто подготовил приказ о переводе меня обратно в стационар, сначала в Кандагаре, а потом поближе к Союзу — в Пули-Хумри. А мне уже было все равно. Точнее, не совсем так, я хотела мстить, теперь уже за Матвея. Но кто бы меня пустил опять на передовую? Я это понимала и безропотно смирилась со всеми новыми назначениями.
Правда, в Кандагаре я совершила шесть боевых вылетов на «Ми-24», заменив собой поначалу заболевшего гепатитом пулеметчика. А потом мое участие в операциях стало уже традицией. Командованию об этом не сообщали. Пилоты из вертолетной эскадрильи просто балдели от Анки-пулеметчицы (такую они мне дали кликуху) и готовы были пожертвовать своими погонами, лишь бы летать вместе со мной.
Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне, тот всегда найдет. И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти, но пули не трогали меня, словно заговоренную. Раз пять меня готовы были вытурить из ограниченного контингента за всякие нарушения, но, во-первых, начальство не могло не признать, что медсестра-то я классная, а во-вторых, я чувствовала, хоть они и не говорили этого, что всем старшим офицерам вплоть до командующих частями и начальников штабов импонировали мои авантюрные наклонности и неистовый боевой дух. Ведь героями в Афгане как раз и становились такие вот чокнутые, которые приезжали по принуждению или сдуру, а оставались надолго, потому что влюблялись в войну.
Это был совершенно сюрной кошмар. Афган затягивал. Там было страшно, душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать. Уезжать оттуда, пока все не кончилось, казалось немыслимым, диким. Так казалось не только мне, а многим, я знаю, правда…
Но вот настал тот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север — сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения, и двигались назад небольшой мобильной группой — четыре-шесть бэтэ-эров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг от начала до конца контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать, кому мстить за Матвея. Тем более теперь.
Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне — домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки долбила из «РПГ» (Господи, откуда взялся этот гранатомет?) по боевым машинам «духов». Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию), даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве — в общем, что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала — позорный совковый знак доблести, высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом… Разве в этом дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..
Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре…
А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового года. Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово «перестройка», еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал это новое, предвидел. Вот только у нас в Афгане никакой перестройки не было, и Горбачев нам казался просто очередным черненкой.
«С Новым годом, уроды!»
Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое «Новогоднее-84»…
Деньги кончились быстро. Тем более что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте — от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней — найти Машкиного убийцу.
Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право — право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать — не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Однако от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково:
— Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между «Националом» и «Интуристом», поговорите с тамошними девочками, они вам все расскажут. Желаю удачи.
Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что для одинокой, брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так.
* * *
— Папаша, ты меня узнаешь?
— Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.
— А если повнимательнее взглянуть, папаша? Ты телевизор-то смотрел в последнее время?
«Папаша» подходит к черной «Волге» с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. «Папаша» смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается.
— Ты эта… Лозова, что ли?
— Так точно, товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой?
— Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали.
* * *
— Господин, можно вас на минутку? — теперь я говорю по-немецки, с акцентом, но весьма сносно. — Вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года назад? Ах, вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка должны меня помнить.
Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок.
* * *
— Мистер, эй, мистер, я могу предложить вам нечто необычное. — Английский у меня безупречен, и высокий шикарно одетый негр реагирует мгновенно.
— Вы русский девушка? — спрашивает он строго.
— Да, — соглашаюсь я уже по-русски. — Комсомолка, спортсменка, мастер по фигурному катанию.
— О! — восклицает он. — Спортсменка! О'кей, — и, перейдя на английский, довольно подробно излагает свои анатомические пристрастия. — Очен хотэлос бы, — завершает он зачем-то по-русски.
— В жопу, что ли? — отзываюсь я тоже по-русски и поясняю на его языке:
— Пожалуйста, за отдельную плату.
— О, йез! — радуется он. — В джопу! Джопу, оф корз! И мы едем в отель.
* * *
— Лозова! — окликает меня кто-то.
Я оборачиваюсь равнодушно.
— Ты что, не Лозова?
— Нет, я — Лозова.
— Так какого черта ты тут слоняешься?
— Деньги зарабатываю.
— Ты что, с ума сошла?!
На нем дорогой плащ, в руках шикарный импортный «дипломат», виски седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю:
— А ты кто такой?!
— А это важно? — парирует он с достоинством. — Я из спорткомитета.
— Ну и что? — говорю я. — Для вас особая такса, что ли?
— Дура! — говорит он. — Иди отсюда, до добра это дело не доведет.
— До добра? — Я начинаю хохотать. — Дядя, я с вашим спорткомитетом долго трахалась. Мне в этой системе даже денежку платили. Вот только здесь больше платят, понимаешь? Нет, не то чтобы очень много, но здесь платят, регулярно платят, понимаешь? В вашем гребаном спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а выступать на льду я больше не хочу, ты понимаешь, обрыдло мне все на вашем льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? Я, правда, дорого беру. Но я очень неординарна, дядя. Не хочешь? Жаль.
Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и пояснил:
— Небольшая пенсия от спорткомитета. И бросай это дело, подруга. Вспомнишь потом, что я был прав.
Я вспомнила. Потом. Конечно, он был прав. Но говорил тогда совсем не то, что думал. Я это почувствовала, но не поняла. И просто взяла пятьдесят долларов. Это был некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила кажется, в тот же день. Чего мне было ему звонить?
* * *
— Сестра! — окликает меня высокая крашеная блондинка.
С первого взгляда вижу: из наших.
Отзываюсь:
— Чего надо, дорогая?
— Не на своем месте стоишь.
— Ты в этом уверена, сестра? — спрашиваю нагло хотя подозреваю, что права она. Я еще новенькая и не все их законы изучила. Но один закон мне известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет.
— Ты кому платишь-то, чува? — невозмутимо, но жестко спрашивает блондинка.
— То есть как это кому? Кэпу, естественно. Кэп — это капитан Синюков, представитель ГУВД в «Интуристе».
— И все? — интересуется она с ядовитой улыбочкой.
— Все. Больше я никому здесь не должна.
— А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна. Произносит она это лениво, небрежно, чуть ли не зевая. Так разговаривала обычно уличная шпана у нас в Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку. И я, вспомнив детство и уловив нужный тон, отвечаю ей:
— Ну, пойдем выйдем, побалакаем с твоими корешами. Если чего должна — все заплачу.
Мы проходим в удивительно грязный и пустынный дворик одного из факультетов МГУ. Поразительно, как рядом с шикарными отелями уживаются все эти помойки, кособокие гаражи и обшарпанные трансформаторные будки. Вот в таком пейзаже и встретили меня два рослых парня, упакованные по люксу и явно спортивного вида.
— Ну, и кто вы такие? — спросила я.
— Налоговая инспекция, — хохотнул тот, что выгляди постарше. — За первый месяц плата вперед — сотня баксов.
Я повернулась к блондинке и с достоинством спросила
— Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить?
Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись.
— Стоять, козлы вонючие! — крикнула я резко, и они остановились. — Я рэкетирам платить не собираюсь.
Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкэтом термина этого еще не знали (все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились сильнее, чем на козлов. Ну и потом стояла я перед шми совершенно вызывающе: миниатюрная фигуристочка метр шестьдесят пять с прической, да еще после Афганистана я — кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и туфли на каблучках. А сумочка такая, что в ней и дамский пистолет с трудом поместится. В общем по-моему, они меня даже не бить собирались, а просто схватить, поднять и подержать на весу, пока я не приду в чувство. Так мне показалось по их движениям. Но мне не довелось узнать, что они собирались со мной делать. А им не довелось узнать, что сделала с ними я. Точнее, что — они потом разглядели, а вот как — этого даже — Лизка (так звали блондинку) понять не успела.
Я сломала себе каблук на левой туфле, которая не сразу слетела с ноги, и слегка порвала юбку, выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше потерь с моей стороны не было, а у этих придурков на поверку оказалось три перелома конечностей и одно сотрясение мозга на двоих. Второго сотрясения, очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого.
Короче, они лежали под ржавой стенкой гаража, а я, войдя в раж и страшно матерясь по-афгански, объяснила намерть перепуганной Лизке, что убью в этом районе включая опера Синюкова и его гэбэшного куратора, еще хоть одна сволочь потребует от меня денег.
* * *
В общем, после этого случая среди своих меня сильно уважали, начали ласково звать «наша Афгани» и даже взяли за правило приглашать на местные разборки с клиентами, нерадивыми сутенерами и шальным зачетом.
Был и другой результат у этой махаловки в дворике. Буквально на следующий день меня в кабинет к Кэпу. И кого же я там увидела? Ну, конечно, дорогого своего спорткомитетчика.
— Что ж, здравствуй, Лозова, — сказал он многозначительно.
— Что ж, здравствуй, Куницин, — откликнулась я издевательским тоном, благо запомнила его фамилию с визитки.
Чего мне было терять?
— Зачем нарываешься, Лозова?
— На что нарываюсь?
— На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь?
— Ах вот оно что! Значит, теперь ваша контора спорткомитетом называется?
— Красиво отвечаешь, Лозова. Хочешь у нас работать? Раньше ведь хотела.
— Не спорю, хотела. Только в «семерку» работать не пойду. Там за вредность мало доплачивают, а работа — собачья.
— Два — ноль в твою пользу, Лозова. Где поднатаскалась, в Афгане или здесь? Где структуру органов узнала?
— Так я тебе и раскололась, гражданин начальник, меня на понт не возьмешь!
Синюков, который в присутствии Куницина буквально сидел по стойке «смирно», от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик дурел, ну просто как таракан от дихлофоса. Наш безумный диалог с матерым гэбэшником, казалось, вогнал его в транс, ставший прямым результатом решения непосильной проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира.
— Лозова, я сдаюсь, — сказал Куницин. — Теперь слушай меня внимательно. Работать будешь на ПГУ, конкретно — на восьмой отдел.
Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю тубу, с понтом, мучительно вспоминая специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления никогда на самом деле не знала.
— Арабский Восток, — подсказал Куницин, — Палестина, Египет, Иран, Афганистан, Пакистан — твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В первую очередь. Связь через меня по телефону. Об остальном я финансы, договоримся при следующей встрече. Согласна, Лозова?
— Господи, ну конечно!
Моя с трудом скрываемая радость убедила его. Да если б ты знал, подполковник Куницин, какую змею ты пригрел на груди! — думала я, от восторга переходя на стихи: — Весной возвращаются блудные птицы на родину. Что же их ждет впереди?.. Сбылась мечта идиотки.
* * *
— Мужик, хочешь отсосу?
Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем больше они любили эту фамильярщину и похабщину.
Мужик согласился сразу. Приехали мы с ним в очень парную квартиру, и оказался он крупным военспецом Бельгии. Очевидно, ему не объяснили, что все советские люди работают на КГБ, и в постели после изрядной дозы выпитого он начал рассказывать о своей работе в общем, встречались мы с ним не однажды. И информация текла, естественно, в пятый отдел, по территориальному признаку, но славу приносила все равно нашему, восьмому.
А арабы мне попадались все какие-то вялые, бесцветные. Курочка по зернышку с них что-то клевала, но это все был детский лепет рядом с моим Шарлем, рядом с моей первой главной вербовкой, на которой я поднялась, благодаря которой и получила в конечном счете офицерское звание и «скромную» офицерскую зарплату в семьсот рублей.
Я вспомнила: столько же получали в Афгане майоры, принимавшие командование полком, и то лишь восемьдесят пятого года…
С кого я получала больше: с клиентов или с хозяев? Не знаю. Честно, не помню. Тошнило меня и от тех, и от тех. А цель… Цель все еще была далеко, безумно далеко. Прошел целый год. И снова летали пушистые снежинки улицей Горького, и снова искрились в витринах пластмассовые елки с металлическим блеском, которые так нравились всем нам в детстве… С Новым годом.
С Новым годом! Ни ласковый голос
Ни крик, от которого хрипнешь,
Не пробудит ни толики нового в этом болоте,
Разгуляйся по миру пурга ли, убийства ли, вирусный грипп ли
С Новым годом, уроды! Ну как вы паскудно живете!
Где вы видели новое? Мир безнадежно вторичен.
Мир устал от себя и давно уже к смерти готов.
С Новым годом! Мы рвемся сквозь ужас бунтов и опричнин
В апокалипсис черно-кровавых грядущих годов.
С Новым годом! Не с новым, а просто с Еще Одним Годом!
Как нелеп и кошмарен бессмысленный времяворот!
Четырем миллиардам наивных несчастных уродов
Я желаю удачи и счастья! Я — такой же урод.

Назад: Глава нулевая
Дальше: Глава вторая