— Сергей, — позвал из темноты ее нежный голос.

— А можно я буду сегодня не Сергей?

— Можно, — сказала Татьяна. — Сегодня ты будешь Мишук.

— Мешок? — переспросил я, дурачась, — Мешок с чем?

— Мишук, — повторила она. — Мишук. С чудесами.

— Это с какими же? — поинтересовался я.

— Погоди, не сбивай, я хотела с тобой поговорить.

— О чем?

Я вздрогнул и профессионально напрягся, потому что в Танином голосе прозвучало нечто находящееся по другую сторону от мира пьянок, секса и шуток. Она хотела поговорить о работе. Может, и не впрямую, но это было связано с работой. Она не ответила мне, и я еще раз спросил:

— О чем?

— Вот идиотский вопрос! О чем! Хочешь выслушать меня — слушай. Какая разница, о чем! О себе, о жизни, о самом главном…

— Извини, Танюшка, извини…

За что я извинялся? Она говорила полную чушь. Не был мой вопрос идиотским.

— Валяй. Я слушаю тебя.

Она вылезла из-под одеяла, поежилась, белым зябким облачком пересекла комнату и накинула халат.

— Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик?

— Чтобы воздух был свежий, — пояснил я и поплотнее закутался в одеяло.

Татьяна закурила, очевидно, чтоб воздух был еще свежее, и в свете спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.

— Помнишь, ты рассказал мне «Историю о влюбленном мальчике»?

— Помню.

— А я обещала рассказать тебе другую историю.

— И это помню. «Историю о влюбленной девочке»?

— Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, я не придумывала названия для своей истории, но, если хочешь, это «История о девочке, которая научилась ненавидеть». Кажется, наш великий пролетарский писатель Леша Пешков утверждал, что нельзя по-настоящему любить, не научившись по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное — не формулировка, главное — суть. А суть мне кажется верной… Так ты будешь слушать?

— Буду, — сказал я, хотя и сомневался слегка в справедливости утверждения Леши Пешкова.

— Ну так вот. Жила-была девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был у нее папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию полковник. А по должности — начальник отдела в Первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, в Управлении внешней разведки. Да, Миша, тот самый папа, с которым ты водку пил четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — повторил я словно в бреду. — Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ работает, я помню…

— Это не слухи, Миша, это правда. Но ты погоди перебивать. История-то только еще начинается.

— Я слушаю, Танюшка, слушаю.

— Ну так вот. Жила-была девочка. Я ведь про девочку рассказываю, правильно? А про папу это уж так, к слову пришлось. И вообще я хотела рассказать про другую девочку, но сначала про эту — про Машу. Потому что она… потому что она…

Я не мог видеть Татьяну, было слишком темно. Но я понял: это слезы навернулись ей на глаза.

— Танюшка, — шепнул я, приподнявшись в постели, — ты что, Танюшка?

— Нет-нет, ничего. Извини, я продолжаю. Просто я очень плохой рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И была у нее подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, на соревнования в Гётеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лейк-Плэсид и еще черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку от ЦСКА, куда можно, а точнее — даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что был у нее высокий папа, а потому, что был высокий класс, талант был недюжинный и очумительная работоспособность, и тренер замечательный — Виталий Иваныч, и отличный партнер — мальчик Витя. Кстати, мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик, а только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко всем одиночникам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на арене Машка и Виктор страстно и красиво любили друг друга в показательных номерах, поставленных по тем временам необычайно смело, можно сказать — фривольно, ну, ты помнишь… Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?

— Мне, — сказал я. — Мне интересно.

— Ах, ну да! — Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. — В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при наших-то нагрузках!), говорила на английском и немецком (ну, это ее папа с детства учил), стихи любила, если какое понравится, два раза прочтет и уже шпарит наизусть — память у нее была уникальная. Сама, между прочим, тоже стихи сочиняла, шуточные, в основном для всей сборной, к соревнованиям или на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом жалели, конечно… К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. Слушай, а как она о политике рассуждала! Это, конечно, тоже от папы, но все равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, верной дорогой идете, товарищи, — и все, а она… Настоящий гений! Честное слово! Теперь-то я это понимаю. Она только реализоваться успела в одном лишь фигурном катании, и то не до конца, а если бы… если бы… О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется взять на плечо какой-нибудь «стингер» и шарашить по ним, по гадам, пока боезапас не кончится… Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем не виноваты были передо мной эти моджахеды… Я знаю, что нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда… Ох, что со мной тогда было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку.

Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время как-то закономерно. Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические годы, эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкачивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша Чистякова… Ее-то, конечно, в другой ряд записывали, туда, где Сережа Волков, Люда Пахомова, Валера Харламов, но я тебя уверяю, Машка из того, из первого, и, поживи она еще хотя бы три годика, все бы это поняли. Ну ладно. Смерть выбрала, люди поплакали, успокоились и стали новой смерти ждать — все какое-то разнообразие, а то ведь тихо так было в стране, скучно, муторно, затхло. А умер кто-то из лучших — событие. Мы — не лучшие, мы еще поживем и вопросов задавать не будем. Кому это выгодно, чтобы умирали лучшие? От чего они умирают? А не убийства ли это? Точнее, вопросы мы задавали, но только друг другу, на кухне, поздно ночью и шепотом.

Когда погибла Машка, мне было просто страшно. Не до вопросов было. Казалось, жизнь кончилась. Спортивная моя карьера и так уже катилась к финишу, а остальное… не было у меня остального. Остальное — это Машка, закадычная подруга. Кое-чему я от нее научиться успела. Во-первых, стала читать. Выяснилось, что это очень интересно. Во-вторых, Машка заставила меня освоить английский. («Ты что, мать, по загранкам ездим. Как же без языка — стыдобища!») В-третьих, затащила меня в хорошую секцию карате. Помнишь, тогда это было жутко модно? Впрочем, Машка сама занималась нерегулярно, а я увлеклась. Тем более что и Виталий Иваныч поощрял: растяжка, резкость, прыгучесть — все шло на пользу нашим со Славиком программам. У меня как раз в том сезоне новый партнер появился, Сережа так и не смог восстановиться после травмы. А Славик стал просто партнером. И на льду, и в сексе, и вообще в жизни. Любви между нами не было, даже дружбы не получилось. Нормальные партнерские отношения. Так что все это — и лед, и карате, и книги — все показалось теперь туфтой, суррогатом, все было завалено толстым слоем липкого снега в тот безумный день пятнадцатого декабря. Никогда не забуду эти кошмарные похороны… Кстати, ты стоял возле могилы, когда все уже ушли?

— Да, Танюшка, именно так.

— А я еще, помнится, спросила у наших, кто это, и никто не знал тебя. Никто. Но всем было наплевать. За Машкой ходили тучи поклонников, а в такой день… Вот лица твоего я тогда не запомнила, хотя где-то в подсознании оно, очевидно, запечатлелось. Потому что много лет спустя я спрашивала у Ясеня, не был ли он на кладбище, и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не было в Москве, в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты все, я тебя там видела, ты должен был приехать на ее похороны, и ты приезжал, я помню, я видела, и он говорил: хорошо, девочка, видела — и слава Богу, это нормально, что я там был, это нормально… Я очень хорошо вспомнила сейчас наш разговор. Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты — это и есть он? Может такое быть?

— Перестань, Верба, перестань. Рассказывай лучше про Машку. И про девочку Таню. Рассказывай.

— А что рассказывать? Собственно, про девочек история уже закончилась. Одну девочку убили, а другая сразу перестала быть девочкой. Так что начинается история про тетеньку. Про тетеньку Таню, которая прошла Афган, работала в ГБ, классно умела мочить пяткой в глаз и, почти не целясь, с одной руки могла всадить целую обойму из «Калашникова» в сигаретную пачку, поставленную за двадцать метров.

— Погоди, — ошарашенно прервал я ее. — Давай все-таки по порядку. Ты что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили?

Татьяна ничего не ответила. Она взяла новую сигарету и чиркнула спичкой. В свете пламени я на какое-то мгновение увидел ее кривую трагическую улыбку — улыбку человека, причастного к страшной тайне и готового этой тайной поделиться. Я почувствовал озноб и дрожащими пальцами потянулся к своей пачке сигарет.

— Глупый, — сказала она наконец. — Я же тебе еще тогда сказала. Можешь успокоиться. Ты не виноват в ее смерти. Неужели ты не догадался? Я понимаю, тяжело расстаться с привычным, многолетним ощущением вины. Между прочим, по мнению Кедра, способность так долго не утрачивать чувства своей вины является одной из неотъемлемых черт порядочного человека, соответствующего кодексу службы ИКС. Помнишь, у Твардовского:

Здесь что-то вроде.

— Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду? — поинтересовался я.

— Не исключено, — серьезно ответила Татьяна.

— Рад за него. Но ты же знаешь, как нежно я люблю Кедра и все эти его тесты. — Знаю, но ты не прав.

— Хорошо, я не прав. Продолжай. Так кто же убил Машку? За столько лет ты ведь наверняка выяснила это.

— В том-то и дело, что нет, — очень тихо произнесла она. — То есть исполнителя-то, конечно, я нашла, хотя и это оказалось непросто, а вот заказчика… Ищу до сих пор.

— Седого? — догадался я.

— Седого, — повторила она. — Какая пошлая кличка! Открой любой шпионский боевик про ГБ или милицейский детектив, и там обязательно будет Седой, либо это главный, матерый бандит, либо, наоборот, уважаемый пожилой полковник, ветеран войны и труда. Все они, сволочи, седые, но я ищу одного и совершенно конкретного. Если бы только еще знать, кто это, где он теперь, жив ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь?

Я шумно выдохнул и процитировал:

— Очень трудно ловить абсолютно черного кота в абсолютно темной комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций.

— Неглупый был мужик, этот Конфуций, — оценила Татьяна. И добавила: — Его бы мы тоже к себе взяли.

— Поддерживаю и одобряю. Но рассказчик ты действительно аховый. Я когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре?

— Ладно, слушай. Кое-какие подробности я, конечно узнала от Машкиных родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину из ПГУ, так как личный его шофер был как назло занят. Машину обещали, но в самый последний момент водитель служебной «Волги» вдруг почувствовал себя плохо и перепоручил задание гостившему у него Алексею из Питера. Алексей был слегка навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки, а предпочел взять «Жигули» своего приятеля. Все недоумевали, зачем Машка поехала с этим идиотом, могла ведь на такси добраться. Ну а водила грузовика, считай, не виноват: что он мог поделать, когда ему внезапно вылетели навстречу да еще с потушенными фарами? Кто-то из солдат, правда, сказал, что фары не горели и у них, но водила категорически это отрицал. После удара, буквально смявшего «Жигули», Машку даже не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла, а Алексей, вылетевший в плохо закрытую дверцу, был подобран попутной машиной и скончался в больнице от множественных ушибов и переломов. Вот такой несчастный случай, за который даже судить некого.

Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я выяснила все от непосредственного участника событий — мичмана Балтийского флота, автогонщика и стукача Рината Гинатуллина, ставшего одним из убийц Маши Чистяковой. Как Алексей Коротков он действительно скончался в спецбольнице КГБ, а как Ринат Гинатуллин продолжал жить. До сих пор не понимаю, зачем они сохранили ему жизнь? К чести Рината, следует заметить, что ни до, ни после он людей больше не убивал, но по тюрьмам и лагерям с его легкой руки кое-кто отправился. Однако сейчас речь не об этом.

Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года сержант Коротков — по стукаческой линии мичман имел звание всего лишь сержанта — прошел инструктаж в соответствующем кабинете соответствующего отдела соответствующего управления и, подсыпав приятелю в еду какой-то дряни, погнал его машину в Лужники аккурат к окончанию международного турнира.

Машка уходила из Дворца спорта, вместе с шумной компанией и собиралась брать тачку до дома. Они как раз решали, кому с кем по дороге ехать, когда Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку и, откровенно дыша на всех водкой, о чем после дружно свидетельствовали Машкины друзья и знакомые, окрестившие мичмана пьяным матросом, объяснил, что прислал его Машкин отец, что домой надо ехать как можно скорее, что Анатолий Геннадиевич прямо сейчас улетает в срочную командировку и что ему Алексею, надлежит еще доставить полковника в аэропорт, а потому никого, кроме Машки, в машину он взять не может, даже тех, кто живет довольно близко, все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку Огородникову он все-таки согласился взять, ее можно было высадить где-то совсем по дороге, на Ленинградке. Так Ленка стала человеком, который видел Машу последним, не считая, конечно, Рината.

В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли не две бутылки шампанского, была в отличном настроении и совершенно не задумывалась, почему вместо «Волги» приехали «Жигули», почему водитель незнакомый, почему вдруг эта срочная командировка? Было ей весело, и, как утверждает Ринат, он Машке даже понравился. Когда распрощались с Ленкой, пытался клеиться к своей жертве, но Машка, не особо агрессивно его отпихнув, напомнила, что они торопятся.

В общем, с Ленинградки свернули на Флотскую. И тут Машка в первый раз забеспокоилась. «Так короче», — лаконично пояснил Ринат. «Ни фига так не короче!» — возразила Машка, однако дискуссию эту продолжить не удалось, потому что на узкой и пустынной, заваленной снегом улице из кромешной темноты вынырнул «слепой» встречный грузовик — сто тридцать первый «ЗИЛ» военного образца. Летел он, как это любят солдаты, лихо, никому не уступая дороги почти по середине улицы. А матросик наш пьяный тоже лихачил — не снижая скорости, вильнул в сторону, вот только почему-то в левую, аккурат на встречную полосу. Машка закричала ему: «Осторожно!» На что матросик среагировал странно: бросив ручку передач в нейтраль, притормозил, открыл дверцу и кубарем, очень профессионально выкатился наружу, в грязный, но все-таки относительно мягкий придорожный снег.

Оставшись одна, Машка еще пыталась уйти от столкновения, но она не знала, в какую сторону надо крутить руль во время заноса. Машину развернуло с точностью до наоборот, и страшной силы удар пришелся не в лоб, как планировали эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это уже не имело.

Что же касается Рината, его действительно подобрала ехавшая сзади и совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие от аварии, «Жигуленок» был без номеров, то ли «шестерка», то ли «тройка», а что до цвета, так на этот счет существовало несколько мнений. Тоже немало мнений обнаружилось и по поводу спасителей выпавшего из разбитой машины. Водителю «ЗИЛа» казалось, что людей этих было двое, сидевший рядом видел аж четверых, а третий точно не запомнил, но настаивал, что среди них была женщина. А в общем-то фонари на улице не горели, фары, как уже известно, — тоже, темнотища была хоть глаз коли. Чего с этих солдат взять? А у самого Рината на счет людей, его забравших, мнения не было никакого: в машину его запихнули в бессознательном состоянии. И я поняла, что это на самом деле было так.

Удалось мне найти и закрытую гэбэшную больницу, где его прятали, и врача, который его лечил, но вот людей, привезших его в ту ночь, найти не удалось. Да, может, это и неважно — главные поиски пошли по другой линии.

Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос:

— И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом?

— Хороший вопрос. Это было всего три года назад… Знаешь, я хотела его убить. Нет, сначала я даже хотела его кастрировать, так ненавидела этого подонка! Я страшно боялась потерять контроль над собой, боялась, что начну бить этого выродка просто для собственного удовольствия, точнее, просто заглушая свою боль (какое там, к черту, удовольствие!) Кажется, я смогла сдержаться. Я била его ровно до тех пор, пока не узнала все, что можно было узнать. Он уже давно не работал в органах, практически с самого начала перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого.

— Извини, — перебил я, — один мой друг-писатель любит говорить: «КГБ в отставку не уходит».

— Он прав, твой друг. Кто там работал, может быть призван в любой момент, но это не значит, что всех в обязательном порядке призывают. Ты, конечно, должен быть всегда начеку, но не исключено, что так до конца дней своих на этом «чеку» и просидишь. Тем более что года с восемьдесят восьмого у них пошло существенное сокращение кадров, особенно в части мелких сошек: стукачей, дятлов, провокаторов и мясников. В общем, у меня были основания поверить Ринату. Потом на всякий случай я установила за ним «наружку», и первоначальное предположение подтвердилось.

Конечно, вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и валял дурочку. Потом понял, что я уже слишком много знаю. И раскололся. Оказалось, десять лет назад его просто запугали, предупредив: если назовет фамилию лейтенанта — заметь, не полковника, не майора даже, а лейтенанта! — который инструктировал перед убийством, его самого уберут и очень быстро. Пришлось объяснить, что от полуразвалившегося КГБ, прошедшего стадию АФБ-МСБ, МБВД и превратившегося наконец в МБ РФ, он еще сможет убежать, а от меня вряд ли, пришлось подержать пальцы на его омерзительной шее, прежде чем я получила самую главную для меня информацию: инструктировал его некто лейтенант Гусев из пятого отдела Седьмого главного управления. Почему Седьмого? Мутили они воду, сволочи, но уже была зацепка, ниточка путеводная, а в том, что направление указано не обманное, я могла быть уверена. Ведь этот гад Гинатуллин пытался сначала стращать своими связями с ГБ, однако быстро заткнулся, увидев мой майорский пропуск. Испугался по-настоящему — мало того, что морду бьет профессионально, так у нее еще и крыша серьезная. Гинатуллин понял: за вранье я его просто убью. И он не врал. Только знал, зараза, до обидного мало…

Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла свет и спросила:

— У тебя тут выпить есть что-нибудь?

— Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а?

— Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся.

— Успокойся, глупая. Ты еще не все рассказала, а времени уже много. Поехали дальше. Сейчас я тебе налью.

— А себе?

— Ну и себе, конечно.

Я сбросил одеяло, извлек из секретера непочатую бутылку французского коньяка и два классических фужера «тюльпан».

— Как в лучших домах, — объявил я, наливая по чуть-чуть. — И давай без тостов. Просто рассказывай дальше.

— А что рассказывать? — начала Таня со своей обычной присказки. — Дальше все очень просто. Пятнадцатого декабря на поминках, когда уже все, кто мог и хотел, были пьяными и когда я, восемнадцатилетняя девчонка, вылакала почти целую бутылку водки и осталась совершенно трезвой, только жутко болела голова, — вот тогда и пошли разговоры по существу. Все, кто знал хоть чуть-чуть о страшной истории, происшедшей три дня назад, принялись вспоминать подробности. Кто-то предлагал свою помощь в поисках истинного виновника, кто-то объяснял, куда в таких случаях следует обращаться, а кто-то справедливо замечал, что это теперь не имеет значения, потому что пьяного матросика, лежащего пока в больнице, хоть расстреляй, хоть повесь, а Машу уже не вернешь. В какой-то момент Анатолий Геннадиевич поднялся и вышел в другую комнату. Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла. В коридор. Вроде как позвонить. Но позвонить не получилось, потому что Анатолий Геннадиевич взял трубку радиотелефона (редкостная была у нас игрушка по тем временам!) и принялся набирать какой-то номер. Светлана Михайловна выхватила у него трубку и зашипела: «Прекрати! Ты с ума сошел!» Я стояла перед зеркалом и поправляла прическу, но тут поспешила спрятаться за груду навешанных на стену шуб и курток и только слушала, что они там говорят. Не могу сказать, что поймала каждое слово, но я услышала главное. То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за что меня уже не раз могли убить, да и убьют, наверно, если прежде я сама не убью кое-кого…

— Верба, Верба, на связи Ясень. Что ты говоришь такое, разве я не учил, что убийство — великий грех?

Татьяна вздрогнула, замолчала, уставилась в противоположную стену и опрокинула в себя остатки коньяка из фужера.

— Ты прав. Ясень, — сказала она.

— Так что же ты услышала?

— А вот что. Машкина мать спросила свистящим шепотом: «Куда ты хочешь звонить, дурачок?» — «Самому, — ответил Машкин отец. — Прикинусь чайником, попрошу разобраться всерьез в том, что случилось». — «Ну, и он разберется и доложит тебе. Кого-нибудь посадят. Может, даже расстреляют, если ты попросишь. Только не того, кого надо. Согласен?» «Согласен, — сказал отец. — Но ведь это сделал Седой. Я знаю. Неужели я не могу ему отомстить?» — «Тихо ты, дурачок! — испуганно зашептала мать. — Даже стены имеют уши. Ты что, больше жить не хочешь?» — «Я? Не хочу. А ты?» — «Наверно, тоже. Но ты понимаешь, что именно этого они и добивались. Они убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, чтобы ты после этого, не думая, не жалея себя, рвался напролом, как раненый зверь, к председателю, к самому, к президенту США, к Папе Римскому, я не знаю, к кому еще, но ведь это же глупость! Ты должен просто спокойно работать, ты должен думать и отомстить им всем, понимаешь?» — «Понимаю. А может, все-таки сказать им, что это Седой?» — «Ох, Толик, тебе же никто не поверит!..» Светлана Михайловна шагнула к двери, и я поспешила ретироваться. Схватила трубку и торопливо начала крутить диск. Они не заметили, что я подслушивала. Им было не до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила…

Потом Чистякова отправили резидентом в Бразилию. Это было явное понижение. Но он не рыпался, не возражал. Поехал молча. Очевидно, человека все-таки сломали. А как могло быть иначе? Конечно, я узнала об этом много позже: у Чистякова появился какой-то серьезный компромат на самого. На Андропова. Во всяком случае, так считали в КГБ. А времена, если помнишь, были смутные. Только что помер Брежнев. Этакое безвременье, безвластие, а точнее — всевластие спецслужб. Абсолютная монархия некоронованного короля Юрия Первого. Чистяков хотел что-то сделать. Может, хотел начать ту самую перестройку на два года раньше. У него, похоже, была такая возможность, но ему не дали. Обстоятельства еще не созрели. В высшем эшелоне коммунистической власти Чистякова не поняли и не поддержали. Трудно сейчас понять, почему его не убрали. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения, но они еще очень, очень предположительные. Не хватает пока информации. Может, Чистякова считали особо ценным специалистом, а может быть, просто важной фигурой в какой-нибудь политической игре, и еще не пристало время смахнуть эту фигуру с доски. А возможно, пресловутый Седой, этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя тьмы, оказался обыкновенным садистом и ему доставляло удовольствие не сразу убивать своих противников, а вначале помучить их. Но почему первой жертвой стала именно Машка? Почему? За что? Господи, как же гадко все устроено в этом мире! Господи, какой же ты безрукий, честное слово!

— Не богохульствуй. Верба. Это глупо. Мир действительно скверно устроен, но Бог тут ни при чем. Наезжать на Бога с черным юмором — знаешь, в этом есть что-то пионерско-комсомольское.

— Да пошел ты!.. — обозлилась Татьяна. — Ты хоть знаешь, что Анатолия Геннадьевича вместе со Светланой Михаиловной убили в этой гребаной Бразилии спустя три месяца, в марте? Убили какие-то мексиканские оборванцы; из автоматов на улице при обстоятельствах, в общем, не исключающих покушения по ошибке. Во всяком случае, спецслужбы между собой полюбовно договорились, и дипломатические отношения из-за этого инцидента между Бразилией и СССР ничуть не пострадали. А младшего брата Машки Стаса, естественно, прислали обратно в Москву. Ему уже исполнилось шестнадцать, паспорт он еще до Бразилии получил, так что квартира формально осталась за ним, а жил он там поначалу с тетей Зоей Михайловной, сестрой матери. Кстати, до самого недавнего времени КГБ ему какую-то пенсию платил за погибших родителей, не великую, конечно, но на жизнь хватало. Школу он закончил, во ВГИК поступил, разумеется, не без блата… И чего это я вдруг про Стаса начала рассказывать? Налей мне еще.

Я налил. Мы сели рядом на краешек дивана и молча выпили. Уже начинало светать.

— А представляешь, — сказала вдруг Татьяна, — вот действительно был бы цирк, если бы в тот вечер ты наклеил Машку и пошел бы вместе с ней! Повел бы ее, скажем, к себе домой или еще куда-нибудь. Как бы стал себя вести этот козел Ринат? Наверно, вырубил бы тебя.

— Или я его. Все-таки я тогда уже был самбист.

— Здорово, — сказала Татьяна. — И Ринат получил бы свою порцию звездюлей на десять лет раньше.

— Верба!!! — заорал я. — Каких звездюлей?! Ведь если б я тогда его урыл, все было бы по-другому. Все!!! Ты обманула меня! Я виноват! Я по-прежнему виноват во всем. Если бы я тогда убрал с дороги этого типа, Машка осталась бы жива, я познакомился бы с ней, допустим, женился, но не это главное, Чистяковых не отправили бы в Бразилию, Анатолий Геннадиевич остался бы жив и сделал то, что хотел! Вся история человечества изменилась бы, перестройка началась бы на два года раньше…

— И на два года раньше начали бы убивать чеченских детей авиационными бомбами в развалинах Грозного, — остудила меня Татьяна. — Кому это надо — торопить историю?

Я замолчал и тупо посмотрел на часы. Они работали в своем обычном темпе. Никто не пытался торопить историю.

— Ничего бы ты не смог изменить, — деловито и буднично продолжила Татьяна. — Если в КГБ что-то задумали, они это исполняют. Обязательно. Днем раньше, днем позже, преодолев одно препятствие, два или три. Скорее всего Седой просто убрал бы еще и тебя, а заодно и твоих родственников. На всякий случай.

— Ну ладно, не увлекайся, — прервал я ее. — И вообще, не надо меня разубеждать. Можно я останусь при своем мнении?

— Можно, — сказала Татьяна.

— Слушай, какого черта ты начала весь этот разговор сегодня? — Я еще раз посмотрел на часы. — Думаю, ложиться спать уже просто не имеет смысла.

— Конечно, — согласилась она. — Продержусь сегодня на таблетках. А завтра отосплюсь.

— Но это же очень вредно.

— Другим. А мне наплевать. Я же тебе объясняла, какие у меня скрытые резервы.

— Любые резервы не бесконечны, — заметил я.

— Знаю. Только все люди делятся на две основные категории: одни думают о здоровье в первую очередь, а другие о здоровье вообще не думают. Вторые мне гораздо симпатичнее, потому что я и сама к ним отношусь. Нелепо думать все время о здоровье, тем более сегодня, когда до старости все равно никто из нас не доживет.

— Это почему же?

— Не знаю. Так мне кажется. Иногда. Предчувствую близкий конец.

— Работа такая, — с неопределенной вопросительно-утвердительной интонацией сказал я.

— При чем здесь работа? Мир такой. Понимаешь, сегодня я еще намного лучше тебя знакома с ситуацией в этом мире. За три месяца всего ведь не узнаешь. А высшая категория причастности, поверь мне, оптимизма не добавляет. Для тебя эта категория — пока формальность, для меня — жизнь.

На улице громыхнуло.

— Вот, пожалуйста, — прокомментировала Верба. — В столице, в мирное время.

— «Калашников»? — деловито поинтересовался я.

— Нет, это посерьезнее. Скорее всего крупнокалиберный пулемет. Из него тоже можно стрелять одиночными.

Громыхнуло еще раз.

— Значит, ты полагаешь, стрелять будут все больше и больше? И жизнь здесь будет все хуже и хуже?

— Похоже, что так, — грустно покивала головой Верба.

— И какого же лешего мы тогда работаем?

— А у каждого на самом деле своя цель. Все только делают вид, что трудятся во имя общего блага. Заметь, даже у самых-самых Причастных — у каждого — своя цель. Такие, как ты, например… Извини, я скажу откровенно?

— Конечно, говори.

— Такие, как ты, просто из любопытства работают. Ловят кайф от новизны острых ощущений. Неисправимые авантюристы, романтики, бернштейнианцы. «Цель — ничто, движение — все».

— Н-ну, это не совсем так, но, в общем, ярлыки ты навешиваешь лихо.

— Лихо, лихо, но дай мне до конца сказать, ладно? Вас, романтиков, на самом деле немного. Ясень, между прочим, был из таких же. Странно, правда?.. Друтие наслаждаются властью, безнаказанностью, они этого не говорят, разумеется, может быть, даже сами себе не признаются, но это же видно. Тополь, например, такой.

— Тополь?! — обалдел я.

— Да, Тополь. Третьи просто сколачивают бабки. Честным, отчаянно тяжелим трудом на грани нервного срыва, но сколачивают капиталец, и все подсчитывают, подсчитывают и никак остановиться не могут. Этих ты пока не знаешь. Рябина, например, из Питера или Каштан из Владика.

— Владик — это Владивосток?

— Да. Четвертые просто до жути любят красивую жизнь. Платан, допустим. Его хлебом не корми, дай только самого дорогого коньяка, самого дорогого шампанского, «Роллс-Ройс» последней модели, яхту, виллу на южном берегу Франции, шикарных девочек, ну и так далее. Это его цель, а после нас хоть потоп. А есть еще…

— А есть еще яйцеголовые вроде Кедра, — включился я в игру по навешиванию ярлыков. — Безумные ученые, для которых весь мир — один большой подопытный кролик. И балдеют они от своих экспериментов. Этого током шибанешь — у него лапка дергается, а этому подсунешь чужой «Ниссан-Патроль» — так сядет в него сразу и поедет. Интересно, аж жуть!

— Верно, Мишук, про таких я просто как-то не вспомнила, а есть еще одна группа лиц, у которых тайные цели, никому не понятные, порой совсем странные — словом, idee fixe.

— Это, например, ты.

— Правильно. Как ты догадался?

— Верба, дорогая, мы с тобой не вчера познакомились. Ну и какова же твоя цель?

— Отомстить за Машку. А теперь еще и за Сергея. Ну и за Осокоря, конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно.

Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец спросил:

— А потом? Когда отомстишь?

— Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей…

— Не верю, — сказал я. — К тому времени еще кого-нибудь убьют, и ты снова будешь мстить.

— И то верно, — согласилась она, и мы снова замолчали.

— Татьяна, — сообщил я после паузы, — название придумал.

— Какое название?

— Название для твоей истории про девочку. «Верба лайф». Можно в одно слово.

— Хорошее название, — грустно улыбнулась Татьяна и добавила: — Объявление в газете: «Ищу работу. Начну новую жизнь. Вербалайф не предлагать». Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь.

— Ну уж прямо! — усмехнулся я. — Зачем так мрачно? Бывает, наверно, жизнь и похуже.

— Бывает… наверно… — медленно повторила Татьяна. — Однако ты еще очень многого обо мне не знаешь.

— Правда? Ну, расскажи.

— Расскажу, только пошли завтракать. Спать-то уже действительно не время.

Конечно, в то утро за завтраком она не успела рассказать всего, но до конца восемьдесят пятого года добралась, и этого оказалось достаточно, чтобы напрочь отбить мне аппетит. Да и сама Татьяна не слишком налегала на горячие бутерброды. Зато мы вылакали целый литр очень черного кофе, а под занавес этой странной трапезы наглотались ярко-изумрудных прозрачных горошин с непроизносимым названием: фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла их из Аргентины от тамошних наших умельцев и клялась, что это не наркотики. Не знаю, не знаю, но на Варшавку в Информцентр мы поехали бодрые, как после недельного отдыха в горах на лыжной базе.

Было двадцать шестое декабря девяносто пятого года. Вся страна уже знала, что на выборах в Думу победили Зюганов и Жириновский. Но нам было не до этого. Вчерашний дайджест, сделанный ребятами с Варшавки по последним событиям в Чечне, не порадовал никого. Тополь предложил разработать вариант срочного вмешательства. Платан засомневался. А Клен — кадровый военный, юрист и, безусловно, самый осведомленный среди нас по проблемам Кавказа — вообще категорически заявил, что любые меры со стороны службы ИКС могут сейчас изменить ситуацию только к худшему. Верба хотела составить собственное мнение. А я… Конечно, у меня были другие планы на этот день, но теперь казалось, что я просто не имею права оставлять Татьяну ни на минуту, ни на секунду, теперь, после всего, что узнал о ней. И накануне ее дня рождения.

А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба. Читайте.