НАДЕЖДА
Это еще не все, — проговорил Подорожник, пересыпая на руку деревенскому старосте горсть малых клинков. — Там, где в реку впадает сразу два ручья, мы оставили свежую мертвую лошадь. Мы спрятали ее прямо под мостом, закидав ветками. Ее вы тоже можете брать себе. Ешьте на здоровье, только устройте нашего человека так, чтобы он не жаловался. Мы скоро поедем обратно — проверим.
Староста — сутулый пожилой мужик с заостренной деревянной палкой — так усиленно кивал, что тряслись его дряблые щеки. Уши его были направлены на Подорожника, а глаза — на собственную ладонь, в которой поблескивало невиданное по здешним меркам богатство — клинки.
Нас окружали люди. В основном это были немолодые женщины с тяжелыми некрасивыми фигурами и дети. Детей было столько, что рябило в глазах — здесь много рожали, потому что Прорва слишком часто наносила урон деревне.
Все они толпились неподалеку, боясь приблизиться, и смотрели на меня и на половинку железного цилиндра, лежащую на земле. Девушку мы прикрыли от палящего солнца разорванной рубашкой, но по очертаниям тела можно было обо всем догадаться. Меня не смутило, что рубашка эта принадлежала одному из ныне мертвых разбойников.
Свистун и Медвежатник с перевязанной физиономией стояли у телеги и разглядывали крестьян, не скрывая легкого пренебрежения.
— Нужно молоко, — говорил Подорожник. — У вас есть козы, я слышал, как они орали, когда мы ехали. Коровье не подойдет, только козье. И нужен хороший дом — без клопов и всякой другой заразы. Ясно?
Староста продолжал подобострастно кивать. Крестьяне считали погонщиков важными государственными людьми, поэтому относились к ним с трепетом. Тем более если этот трепет хорошо оплачивался.
— Ну все, — вздохнул Подорожник. И затем повернулся ко мне: — Давай отойдем, поговорим.
Мы повернулись и медленно зашагали по пыльной утоптанной улице. Настроение было подавленное, нам не хотелось расставаться. Но я решил, что так нужно. Нельзя брать девушку в опасный путь, нельзя привозить ее туда, где ее судьбой могут заняться другие люди.
— Когда вернетесь? — спросил я.
— Да кто ж теперь знает?.. Когда пошлют, тогда и поедем. Я вот думаю, что Лучистому про тебя сказать? — Придумай что-нибудь.
— Да... Скажу, что тебя ранили и ты остался в деревне подлечиться. Может, и поверит. А мы уж постараемся поскорее до тебя добраться. Уж больно узнать хочу, что девочка рассказывать будет.
— И я хочу.
— Ты только девочку выходи. Глаз с нее не спускай. На, возьми еще, — он сунул мне в руку несколько клинков. — Если что — нанимай лекарей, кого угодно, не жалей денег. За девочку головой отвечаешь. Лишь бы заговорила.
— Заговорит.
— Вот-вот... Ну, поедем мы, — он вдруг остановился и, прищурившись, посмотрел мне в лицо. — Жалко вот, что... Ну, ладно.
— Что? Говори.
— Да ничего... Ты ведь обещал, что будет у нас свой иглострел. Или что-то получше. Я уж думал, в этой бочке что-то есть. Ну, ничего. Ладно. Поедем мы.
— Постой!
Он остановился, с удивлением и надеждой посмотрев на меня.
— Я насчет иглострела не соврал. Дай-ка мне ту штуку, которую ты вытащил у меня, когда подобрал на дороге.
Я умышленно сказал это серым будничным тоном, чтобы погонщик не почувствовал себя неловко и не пошел, что называется, в отказ.
— Какую штуку? — пробормотал он.
— Ну, вот... — я подобрал с земли прутик и начертил свой пистолет. — Помнишь, ты мне говорил? Это ведь у тебя.
— Ах, это! — проговорил Подорожник, пытаясь принять непринужденные правила игры. — Да, у меня. Сейчас.
Он на деревянных ногах зашагал к повозке, вытряхнул из сумки пистолет и принес мне.
— Это, да?
— Это, это. Давай-ка отойдем подальше. Я держал в руках свой пистолет. Потертый, тяжелый, знакомый до каждой щербинки и царапинки. Все равно что привет из того мира, где мне этот пистолет выдали. Я не хотел отпускать его, да он и сам просился остаться в моей руке навсегда. С ним было хорошо, как с близким другом, хотя ни разу в жизни он мне еще не пригодился и не выручил. Впрочем, друзей не только это определяет.
Мы зашли за дома, где никого не было.
— Смотри внимательно, — сказал я, опуская флажок предохранителя. — Только не пугайся.
Я вскинул руку и с одного выстрела разнес в щепки трухлявый чурбачок, лежавший в траве. За домами загалдели крестьяне, напуганные грохотом.
Погонщик невольно присел и несколько раз моргнул.
— Не бойся, — спокойно сказал я. — Вот таким же образом можно продырявить кого угодно. Запоминай, как пользоваться.
Я довольно обстоятельно объяснил про затвор, курок, предохранитель и даже затворную задержку. В повозке оставалась еще моя кобура с запасной обоймой — я объяснил и как менять обойму.
— Патроны зря не трать, — посоветовал я напоследок. — Их осталось всего пятнадцать.
Если до последнего момента в душе погонщика и тлела какая-то обида по поводу несостоявшегося иглострела и погибшей лошади, то теперь я был прощен окончательно и навечно. Он с благоговением держал мой пистолет в руке. Я, правда, чувствовал, что он никак не может взять в толк — как я могу добровольно расстаться с такой замечательной вещью? Почему я даже не попытался обманом или как-то иначе выманить ее и оставить себе?
— Я очень хочу, чтобы вы вернулись, — сказал я. — Без вас я здесь пропаду. Может, эта штука в тяжелый момент вам поможет.
Они уехали. Я стоял и смотрел, как повозка тонет в поднявшейся дорожной пыли.
За моей спиной лежала в железном гробу худенькая, почти прозрачная девчонка, за которую я отвечал всем, что у меня есть. Она — не только моя надежда. Она надежда многих — и этих погонщиков, и этих крестьян, хотя они о том и не ведают.
Может, мне так и назвать ее — Надежда?
Подошел староста.
— Можно уже идти в дом, — сообщил он. — Я велю вещь отнести?
— Только осторожно.
На контейнере не было ручек для переноски, зато имелись кронштейны для крепления к основанию. Несколько женщин, продев в них крепкие палки, поволокли мое сокровище по улице. Я шагал сзади и следил, чтобы никто не споткнулся.
Дунул ветер. Тряпка слетела с лица девушки. Носилыцицы приостановились, склонились над ложем, тихо заговорили все одновременно. Староста тоже подошел, посмотрел, а когда удовлетворил любопытство, скомандовал нести дальше, не отвлекаясь. Он пошел рядом со мной и при этом нетерпеливо косился: ждал, когда я начну говорить. Но я молчал.
Через несколько минут мы с моей подопечной остались наедине в пустом, наскоро вымытом доме с круглой крышей. Полы еще не просохли, пахло влажным деревом. Под потолком метались осатаневшие от жары мухи.
Я подошел к контейнеру, скинул покрывало на пол. Девушка лежала все так же неподвижно с закрытыми глазами. Лишь ее веки, уголки рта и кончики пальцев иногда чуть заметно подрагивали.
— Буду звать тебя Надеждой, — тихо сказал я. — Наденькой.
Ее веки в этот момент опять дрогнули. Может, услышала, а может, и просто так.
— Что же мне с тобой делать, барышня? Тебя ведь кормить нужно. Хочешь есть-то?
Она молчала. Я вдруг испугался — а что, если она так и будет молчать. Я надеялся, что она сама начнет оживать, шевелиться, говорить сразу после разморозки. А если нет? А если я сделал что-то неправильно?
Сегодня ее любой ценой нужно накормить. Организм настолько истощен, что каждый голодный день может оказаться для нее последним. Она так худа, что нельзя даже определить ее возраст. Ей одинаково справедливо можно дать и тринадцать лет, и сорок. Волосы тонкие, мягкие, как пух. Кожа висит складками и тянется. Наверняка и кости стали хрупкими, как кукурузные палочки.
В комнату вошла, тяжело переваливаясь, женщина. Она походила на старую утку. Лицо грубое, неинтересное. Блестящие сальные волосы собраны в тугой клубочек на затылке.
— Молоко, — сообщила она, ставя на лавку небольшой горшочек. — Еще что-то надо?
Голос у нее был простуженным и таким же унылым, как и внешность.
— Мне поесть бы надо...
— Будет чуть позже. Ей надо еще чего?
— У вас сок не делают? Из морковки или яблок? Женщина захлопала глазами.
— Нужно растереть морковку и выжать из нее сок, — пояснил я.
Она машинально кивнула и повернулась. Выходя, снова удивленно посмотрела на меня. Мол, что за причуда: переводить продукты на воду?
Я взял горшочек и приблизился к девушке. Остановился. Что делать дальше? Разжимать рот и вливать?
Я боялся прикасаться к ней. Боялся случайно навредить. Тесак тяжело болтался на ремне, он был сейчас совершенно лишним, и я прислонил его в углу. Я так и ходил вокруг ложа, не зная, что придумать, пока та же женщина не принесла обед. Ломоть хлеба и миску с жидким супом. В супе, правда, плавало несколько вполне реальных комков мяса.
Я пропитал кусочек хлеба молоком и коснулся им губ девушки. Я ожидал, что она хотя бы немного разомкнет их. Увы, она не отозвалась на мои старания. Я вяло, без всякого аппетита поел и, выйдя из дома, сел на крыльцо. На деревенской улице было тихо. Иногда, правда, пробегали мальчишки, они останавливались, разглядывали меня, потом срывались с места и уносились дальше.
Я сидел и думал о тех баллонах, что лежали в саркофаге. Мне, несмотря на все старания, не удавалось вспомнить, как, когда и в какой последовательности их использовать. Хотя не было сомнений, что именно они помогут вывести девушку из нынешнего состояния.
— Я за посудой, — послышался рядом низкий хриплый голос.
Я обернулся. Женщина, приставленная ухаживать за мной, стояла на крыльце. Я кивнул. Затем поднялся и вошел вслед за ней. Женщина косилась то на меня, то на мою подопечную. Ее взгляд был недобрым. Скорей уж подозрительным. Наверно, так смотрят пожилые медсестры в роддоме на малолетних матерей-одиночек, нагулявших ребеночка, да не знающих, что с ним делать. Я как раз был в положении такой вот матери-малолетки, пустоголовой неумехи.
И вдруг я понял, что нам отдали дом этой грузной женщины. А она сама и ее семья перебрались пока в другое место, может, к соседям. Потому она с таким недоверием относится ко мне.
— У тебя есть дети? — спросил я. Женщина выпрямилась, поставила посуду на лавку, косо взглянула на меня.
— Есть. Шесть раз рожала.
— Все живы-здоровы?
— Одна только половинка уцелела. Мальчик да две девочки.
Ни следа горести в ее словах. Свыклась, должно быть.
— Сколько тебе лет?
— Почем же я знаю? Ну, может, тридцать. Нет, наверно, двадцать. У нас тут считать года некому. На вид ей было за сорок.
— Почему же тогда двадцать?
— Да был тут один из города... Говорил, мне двадцать лет.
— Давно был-то?
— Да, давно. Годов десять тому. Или, может, двадцать.
Я ничего не мог сделать для нее хорошего, разве что дать денег. Денег было вовсе не жаль, я подбросил пару клинков на ладони и сделал шаг вперед. Что-то, видимо, почудилось ей у меня в глазах, заставив понять все совсем неправильно.
Она сняла посуду с лавки, легла сама. Задрала пыльную юбку, терпеливо уставилась в потолок.
Я отвернулся, отошел к окну.
— Оденься... Оденься и уходи.
Она поднялась, кряхтя по-старушечьи, без всякого смущения одернула одежду и вышла, зажав под мышкой миску с кружкой и недоеденный хлеб.
Нечего сказать, староста толково объяснил моей кухарке, как заставить меня не жаловаться, когда вернутся погонщики. Я ведь заговорил о ее детях, чтобы разузнать, не поможет ли она ухаживать за моей Надеждой. Ведь по всему выходило, что обращаться с ней надо, как с крошечным ребенком, а у меня такого опыта не имелось вовсе. В точности как у матери-малолетки. Остаток дня прошел длинно и бестолково.
Под вечер на улице появились люди, они были не в меру веселы, и, как я догадался, наши клинки сыграли тут далеко не последнюю роль. Население праздновало нежданно свалившееся на голову богатство. В тот же вечер была, как я понял, съедена и большая часть лошади, оставленной под мостиком.
Люди стояли напротив дома, обсуждали мое появление в деревне. Самые наглые норовили порой заглянуть в окна, но, стоило мне строго посмотреть, исчезали.
Я ушел в дом и до темноты просидел рядом с контейнером, пытаясь заметить изменения в лице Надежды. Я смотрел на нее, пока не начал засыпать.
Ночью она открыла глаза.
Я пребывал в том тяжелом состоянии, когда веки слипаются от усталости, а переживания мешают заснуть. До меня донеслись непонятные звуки. Словно где-то чихает маленький котенок. Голова была тяжелой, и я с трудом оторвал ее от кровати. И тогда сообразил, что звуки идут точно от железного ложа с моей бедной Надеждой.
Я вскочил — сна как не бывало. Стояла совершенная темнота, я понимал, что обязан что-то делать, но что?!
Выбежав из дома, я начал стучаться к соседям, требовать огня. Через пару минут выскочили наспех одетые хозяин с двумя сыновьями — молодыми, но уже вполне ловкими. У всех были перепуганные лица, хотя каждый держал в руке увесистую палку. Увидев меня, они успокоились.
Принесли лампу. Надежда продолжала издавать испугавшие меня звуки. Кажется, она в самом деле чихала или кашляла — ее лицо морщилось, а грудь вздрагивала. Но главное — глаза. Они были открыты. Они даже что-то выражали. И лишь по ним я понял, какую боль сейчас испытывает бедная девочка — кашель рвал ее легкие.
— Оставьте лампу и уйдите, — проговорил я.
Меня послушались. Я подвинул лавку, сел, взял Надежду за руку. Она ответила — ее пальцы немного сжались. Кашель, кажется, становился тише и реже.
— Держись, девочка, терпи, я тебя не брошу, я тебе помогу, — бормотал я, но сам страдал не меньше, чем она.
Я не знал, что происходит. Не знал, как с ней поступить. Была бы она ранена или больна понятной мне хворью — я бы нашел, что делать. Этому, слава богу, меня научили. При случае могу и роды принять, и кости вправить. Но как помочь человеку, сотни лет пролежавшему в мягкой заморозке? Найдите на всей Земле хоть одного специалиста, знающего это!
А ведь я должен был что-то помнить на этот счет. Раз уж научился размораживать контейнер, значит, обязан знать, что предпринимать дальше. Но, увы, моя глубинная память не тянулась сплошной нитью, а рвалась неровными бессвязными кусками, ничего не объясняя.
Потом девушка затихла. Мы так и сидели рука об руку — долго, до самого рассвета. Пока горела лампа, я видел, что Надежда однообразно переводит взгляд то на меня, то на низкий потолок из потемневшего дерева. Я что-то говорил ей, поддерживал, успокаивал, но не знал, поняла ли она хоть слово.
Иногда тело ее неожиданно напрягалось, хватка пальцев становилась деревянной, голова запрокидывалась, и из легких вырывался сухой надрывный — не кашель даже, а хрип. Казалось, слабое тельце не выдержит такой нагрузки и сломается пополам. Я в такие минуты стискивал зубы и желал только одного — взять на себя хотя бы часть этих мучений. Но не было на свете способа осуществить это. Даже у нас в Ведомстве не было.
К утру приступы прекратились. Надежда только тяжело дышала, по-прежнему водя зрачками по сторонам. В окно заглянуло солнце. Я заметил, или мне просто показалось" что от этого в девушке чуть прибавилось жизни.
Я осторожно высвободил руку, принес ей горшочек с молоком. Сначала попробовал сам, не прокисло ли. Потом осторожно поднес к ее лицу.
— Пей, милая. Это молоко, то, что тебе сейчас нужно.
Она не могла ни говорить, ни качать головой, ни закрываться руками. Говорили только ее глаза. Они не хотели молока. Они категорически отказывались пить молоко.
— Но что же тебе дать, девочка? У меня нет ничего больше! Хочешь хлеба или мяса?
Я схватил продолговатые флаконы, устроенные в контейнере, показал ей.
—Это?
Веки спокойно опустились на мгновение. Стало быть, да.
— Какой? Этот? Или этот? Посмотри, тут какие-то рисунки, я ничего в этом не смыслю.
Тут некстати вошла кухарка с завтраком. Не сказав ни слова, полезла разглядывать оживающую Надежду. Девушка посмотрела на нее едва ли не с ужасом. Я без церемоний выставил женщину за дверь.
Мы все же выяснили, какой флакон нам нужен. Больше сложностей не возникло — я просто отщелкнул защитный колпачок и приложил трубочку к губам Надежды. Она сделала несколько глотков, после этого расслабилась. Несколько раз глубоко вздохнула, закрыла глаза. Мне показалось, что она уснула. Я на цыпочках отошел от контейнера, взял свои плошки и пошел завтракать на крыльцо, чтобы случайно не разбудить.
Когда я вернулся, она так и спала. Я положил флакон рядом, чтобы девушка легко могла дотянуться до него губами, и отправился бродить по деревне.
Она представляла собой скопление низких потемневших домиков, беспорядочно разбросанных по каменистым откосам двух смежных холмов. Улиц в обычном понятии здесь не было. Из конца в конец можно было дойти, петляя по кривым тропинкам между домов. Прямо через деревню журчала речка с прозрачной водой, сквозь которую проносились стремительные рыбьи тени.
Тут и там были посажены кое-какие овощи, ягоды, фруктовые деревья. Однако на каменистой почве растения приживались плохо и не могли прокормить даже эту жалкую горстку крестьян. Плодородные земли располагались далеко от деревни, и они тоже приносили мало пищи. У людей хватало смелости только на то, чтобы бросить там семена, но по-настоящему работать на земле они боялись.
Вскоре за мной увязались мальчишки. Меня поражала дикость этих мест, такая, что впору было удивиться — как эти люди еще разговаривать научились... С первого взгляда легко было заподозрить, что еще недавно тут жили в соломенных хижинах и перед охотой бросали копья в нарисованных оленей.
Однако у этих людей было совсем иное прошлое, И об этом ясно напоминали замысловатые ржавые железки, установленные на шестах почти возле каждого дома. Старые вещи. Хотелось бы и мне верить в их защитную магию.
На краю деревни возле развалившегося мостика я увидел с десяток крестьян. Почти у всех были пустые корзины или мешки — люди собирались на какой-то промысел. Пока они стояли и глазели по сторонам — ждали, не пойдет ли еще кто-нибудь. Вокруг добытчиков крутились женщины, все как на подбор — с массивными бедрами, маленькими головами и тонкими шеями. Гусыни, да и только. Воистину, облик любого живого существа определяется условиями существования. Рожать здесь начинали, как мне показалось, лет с тринадцати-четырнадцати.
Я присел на камень в некотором отдалении. Мне просто хотелось побыть среди людей, посмотреть на них.
— Эй, Желтоухий! — говорила одна из женщин какому-то своему соплеменнику. — Если моего мужика там прибьет, ты его корзину мне принеси. Хоть немножко там будет, все равно принеси. Гляди, себе не забери, я у людей потом спрошу.
Меня уже не удивляло, что крестьянка заботится о корзине с овощами больше, чем о своем муже. Я и раньше замечал, что люди здесь предпочитают не любить друг друга. Не привыкать. Потому что любое привыкание — это почти гарантированная боль утраты в будущем. Просто защитная реакция — готовить себя к скорой смерти ближнего, помнить о ее неизбежности. И не сближаться больше, чем нужно.
Здесь была война, хотя и без солдат. Настолько давняя, что внезапная смерть стала частью жизни.
Я знал и другое. В любых безжалостных условиях люди становятся и чище, и ближе. Нет мелочности, нет недомолвок, нет ничего такого, чего нельзя сказать в глаза.
Здесь же люди наглухо захлопнуты, спрятаны друг от друга. Каждый лелеет свой убогий мирок, гордится им, не подпускает никого. Несколько иначе ведут себя вольные погонщики, но на то они и вольные...
Я так углубился в размышления, что не заметил деревенского старосту, присевшего рядом.
— Ты всем доволен, Безымянный? — поинтересовался он, положив рядом свою палку.
— Да, все нормально.
— Больная Нога говорила, что ночью ты поднимался и кричал.
— Больная Нога? — я понял, что речь идет о моей кухарке. У нее, кажется, и в самом деле одна нога была перевязана.
— Я хотел узнать, что тебя разозлило ночью?
— Нет, ничего, — успокоил его я. — Мне просто срочно нужна была лампа. Мне сразу помогли соседи. Он помолчал немного.
— Всем ли довольна твоя женщина? Она все еще спит?
— За нее не беспокойся. Моя женщина — моя забота. Он кивнул, снова замолчал. Я оказался неразговорчивым собеседником, поэтому он через некоторое время поднялся и пошел прочь. Напоследок предложил почаще обращаться за помощью. Блеск монет-клинков дисциплинировал его.
За два следующих дня никаких перемен не произошло. Надежда лежала целыми днями напролет с закрытыми глазами и просыпалась, чтобы сделать несколько глотков из флакона. Я был настолько удручен этим, что злился из-за мелочей — ругался на мальчишек и зевак, слонявшихся возле дома, и даже накинулся на старосту, когда заметил, что еда моя стала подозрительно скудной.
— В сегодняшнем супе совсем не было мяса! — произнес я. Прежде я никогда не говорил таким тоном с людьми. — Что-то быстро наши деньги у вас кончились. Сдается мне, вы их обменяли на пойло.
— Деньги не кончились, — тихо проговорил староста, вжав голову в плечи. — Мясо кончилось. Люди как ушли за едой, так и не возвращались. Но ты не ругайся. До вечера их подождем — и новых снарядим.
Его слова остудили меня. Я, правда, не стал извиняться перед стариком — он бы не понял этого. В любой ситуации гордый погонщик не должен просить прощения у забитого крестьянина, это против правил.
— Что с ними может быть? — спросил я, нахмурившись.
— Все может быть, — печально вздохнул староста.
— Далеко они ушли? Может, стоит за ними съездить?
— Я ж говорю, до вечера подождем, а утром новые люди поедут.
Этот разговор отбил у меня охоту требовать хорошего питания и прочих удобств. Я вернулся в дом еще более сумрачным и сел перед ложем девушки.
Пожалуй, она все-таки изменилась. В ее невесомом прозрачном тельце стало чуть больше цвета. Теперь я уже видел, что по ее щекам разбросаны веснушки. Что волосы у нее рыжие и немного вьющиеся. Глаза также приобрели и цвет, и глубину, и стало ясно, что она совсем молодая девчонка.
— Так и будешь молчать, Надюха? — тихо и грустно произнес я. — Когда же мы поговорим с тобой?
У меня вдруг появилось чувство, что все это время я играю с механической куклой, способной на простые движения. И как ребенок надеюсь, что моя кукла оживет и станет полноценным собеседником и другом. Девушка еще ни разу не улыбнулась. Ее взгляд выражал очень мало. Если бы она умела говорить хотя бы глазами, какие беседы мы могли бы вести!
Впрочем, я-то постоянно разговаривал с ней. Просто так, болтал всякую чепуху. Мне предстояло многое ей рассказать, но это будет лишь тогда, когда она сможет ответить. Я так решил.
Наутро я пошел смотреть, как собирается в поход новая экспедиция. Мне было не очень-то приятно, что эти люди идут возможно на смерть для того, чтобы моя тарелка каждый день была полна, а я смотрю на них — и остаюсь. Лучше бы мне не показываться им на глаза, но усидеть в доме я не смог. Я бы поехал с ними, но не хотел оставить свою Надежду.
Моя кухарка по имени Больная Нога тоже была здесь. Она провожала мальчишку-сына. Беспрестанно поправляла на нем рубаху и говорила что-то на ухо, наставляла перед дорогой. Чувствовалось, что она чуть обеспокоена, но не испугана.
Не успела группа людей с мешками отчалить и скрыться за гребнем холма, как с противоположного конца деревни донеслись крики. Крестьянки, только что проводившие своих мужчин, побежали туда.
Оказалось, вернулась первая экспедиция. Не вся — только двое. Кто-то послал мальчишек за только что ушедшими.
— Все там остались! — кричал плачущий парнишка с перемазанным землей лицом. — Все на огородах.
Второй был повзрослее и поспокойнее. Он был из соседского дома, и я знал, что его зовут Землеед. Женщины окружили его, закидали вопросами.
— Мы нашли еды, — говорил он и заглядывал каждой в глаза, словно боясь, что не поверят. — Долго ходили, нашли целого лося. Почти свежего. Кабачки большие выросли — их два мешка собрали. Так там и лежат, если еще не украли.
— А потом с трех сторон свист поднялся, — продолжал уцелевший добытчик. — Я гляжу — люди вокруг падают, и сам тоже лег. Мы все лежим на полянке, а в воздухе железные птички летают. Маленькие, жужжат... И много их, а кто из наших поднимется, того сразу насквозь пробивают. И летают: туда-сюда, туда-сюда... Твоего сразу проткнуло, твоего потом тоже, — он начал тыкать в женщин пальцем, перечисляя, кто не дождется своих мужчин и детей. — Крикунихи нет здесь? Скажите ей, что обоих мальчишек птицы проткнули.
— А моего?
— Твоего не видел. Он вроде сразу убежал, да так и пропал где-то. А мы с Колючим так и лежали два дня на земле, головы не поднимали. Ночью птички жужжать перестали, ну мы помаленьку поползли... Одноглаз тоже с нами полз, да куда-то делся по дороге. Может, придет еще...
Сквозь толпу пробрался староста.
— Где мешки? — воскликнул он, ухватив Землееда за одежду. — Где мясо? Далеко отсюда?
— Да нет, — пробормотал тот, чуть оробев от такого напора. — Меньше, чем полдня ходу. Да мы еще шли туда небыстро...
Староста оглядел собравшихся женщин, на его лице промелькнула досада.
— Надо отправляться туда, — сказал он. — И скорее, пока другие не подобрали.
— А пожалуй, могут и подобрать, — произнес Землеед. — Мы ничего не прятали. Как было — так и побросали.
Староста еще раз обвел глазами толпу, его взгляд задержался на мне. Но ненадолго. Ему и в голову не могло прийти предлагать вольному погонщику участвовать в собирательстве.
В стороне послышался шум. Между домов бежала стайка мальчишек, за ними чинно шествовали участники несостоявшейся экспедиции. Заметив обоих спасшихся, увидев их перепачканные, испуганные лица, они пришли в замешательство.
— Что, посланники? — спросил кто-то. Никто не ответил. Все было и так ясно. Крестьяне струхнули. Идти туда, где вот-вот снова могла появиться летящая смерть, они боялись. Староста, как я понял, не обладал такой властью, чтобы заставить их делать это.
— Я пойду, — медленно проговорил он. — Кто со мной? Ты хоть дорогу покажешь?
У Землееда на лице проступило замешательство. Страх останавливал, а желание принести в семью еды подгоняло. Ему, как участнику похода, полагалось чуть больше, чем другим.
— Покажу, — сказал он наконец. — Только поем — два дня ж не ели! А так, хоть сейчас пойдем.
— Ну, кто? — еще раз спросил староста. — Подходите!
Вышли четверо. Двое из них были женщины. Это меня вконец доконало.
Я пробрался к Больной Ноге, тронул ее за плечо.
— С Надежды глаз не спускай! — строго проговорил я.
— Что? — женщина удивленно захлопала глазами.
— Я ухожу с ними. Сиди в доме, смотри на мою женщину. Если что-то захочет — сразу ей дай. Она пьет снадобье из длинных бутылок, которые лежат с ней рядом. Все ясно?
— Ясно, — кивнула Больная Нога, проводив меня удивленным взглядом.
Я вышел из толпы, встал напротив старосты.
—Я иду.
Тот озадаченно взглянул на меня, не зная, как это понять. Зря старался — все равно бы не понял. Видел бы меня сейчас мой Директор, назвал бы мальчишкой. Ну и пусть. Мальчишкой быть куда лучше, чем стариком.
— Ты идешь туда с нами? — переспросил он, теребя коробочку с именем на поясе. — За едой, да?
— Иду, — кивнул я. — Именно за едой.
ЕДА
Мы торопились. Нас набралось пять человек, и мы растянулись по дороге на десяток метров. Женщины с нами не пошли. Впереди шагали я и Землеед. Последним ковылял староста. Он быстро натер себе ноги, и вообще мне показалось, что зря он собрался в этот поход. Но иного выхода не было. Старший по должности должен был показать пример.
Землеед, кажется, гордился, что идет рядом со мной. Он постоянно порывался завязать разговор, однако я отвечал коротко. Я смотрел на полудиких крестьян, как неопытный учитель смотрит на своих учеников, списывая все их мысли и чувства на особенности подросткового возраста.
Природа по краям дороги была однообразна, и казалось, будто мы идем по кругу. Смотреть было не на что — каменистая земля то горбилась, то опускалась впадинами и промоинами, щетинилась хлипкими деревцами и кустарниками.
Мы прошли, как мне показалось, километров пятнадцать, когда дорога начала забирать вверх. Показались верхушки сосен. Землеед, повертев головой по сторонам, сказал, что скоро придем.
Поднявшись на взгорье, мы сразу оказались на опушке соснового леса. Он выглядел чистым и тихим, стоять в его прохладе на мягкой почве было приятно. Откуда-то шел слабый запах дыма.
Последним подошел староста. Он сразу сел на поваленное дерево, разулся и, горестно вздыхая, осмотрел свои пострадавшие от похода ноги.
— Где-то здесь, — сообщил Землеед, вглядываясь в стену деревьев. — Кажется, мы пошли прямо, потом чуть забрали вправо...
Отдохнув, мы отправились дальше. Двигались медленно, не расходясь в стороны, молча, прислушиваясь к тишине. Все ждали появления посланников Прорвы.
— А что там? — спросил вдруг один из попутчиков, остановившись. — Ото, кажется, костер...
Мы все остановились. Впереди действительно шевелился ленивый огонь. Потом я услышал, как фыркнула лошадь.
— Вон лежит наш мешок, — очень тихо проговорил Землеед.
— Пошли, — скомандовал я.
Мы вдвоем двинулись вперед осторожными шагами, стараясь не создавать шума. Я услышал, как за спиной зашуршала хвоя — остальные медленно потянулись следом.
Через секунду я увидел лошадь, впряженную в повозку. Чуть дальше стояла еще одна упряжка. Над костром жарилось несколько кусков мяса, насаженных на почерневший кол. И вдруг из-за деревьев вышел человек.
Он остановился да так и замер, растопырив пустые руки. Потом появился второй и тоже встал, озадаченно глядя на нас. Я заметил, что на ремне у него болтается ножичек — чуть поменьше моего тесака.
— Э-эй! — жалобно произнес Землеед. — Это наше мясо. Здесь все наше!
На голос из-за деревьев показались остальные. Я насчитал шестерых. Они стояли перед нами — шестеро вооруженных людей, одетых кто во что горазд.
Трудно было понять, кто они. Либо разбойники, либо погонщики, а может, и кто-то еще. Мало ли разного люда бродит по дорогам.
— Что вы там говорите? — произнес один, скорчив брезгливую физиономию. — Какое еще мясо?
Мне показалось, это был главный. Он единственный держался уверенно и не выказывал удивления. Почему-то у него не было никакого оружия — ни тесака, ни дротика. На поясе висел только блестящий предмет, похожий на фонарик.
Землеед оглянулся на нас, ища поддержки, и осмелился повторить:
— Это наша еда. Мы за ней пришли.
— Убирайтесь, — последовал немедленный ответ. — Ничего тут вашего больше нет. Убирайтесь, пока мы вас добром отпускаем.
Главарь отвернулся, потеряв к нам интерес, и направился к костру. Но на полпути оглянулся.
— Вы еще здесь? — спросил он и красноречиво посмотрел на своих сподвижников. Они поняли его и двинулись на нас. Пятеро головорезов против одного погонщика и четверых безоружных крестьян. Палку старосты я за оружие не считал, да и он сам не сгодился бы на роль бойца.
— Это бандиты, — тихо произнес кто-то из наших. Все внимание чужаков сосредоточилось на мне, поскольку только я был вооружен боевым тесаком и выделялся среди крестьян. Я же пока просто смотрел — наблюдал за движениями бандитов, пытаясь понять, чего от них ожидать.
Один из бадитов — скуластый, с черной клочковатой бородой — остановился напротив, презрительно смерив меня взглядом. Я сосредоточился, хотя вида не подал. Я отмечал каждое его движение.
— Ты староста? — спросил скуластый.
— Староста, — кивнул я.
— Ну так уводи отсюда этих болванов и сам уходи.
— А если не уйду?
Чужак обменялся ухмылкой со своими товарищами, затем коротко замахнулся кулаком, метя мне в лицо. Я перехватил его руку и вывернул ее. Хрустнули кости, скуластый вскрикнул и упал на колени. Я, продолжая держать его, выхватил тесак и поднес к его горлу. До ноздрей донесся запах его немытого тела.
— Или вы уходите отсюда, — произнес я ледяным голосом, — или оставите здесь свои кишки.
Я оттолкнул чужака, и он упал на спину, хрипя от боли. Остальные бандиты сгрудились, держа оружие в напряженных руках и прожигая меня ненавидящими взглядами. Было совершенно ясно, что добром они не уйдут. Крестьяне тем временем переместились за мою спину и оттуда наблюдали за развитием событий.
События же последовали немедленно. Чужаки бросились на меня одновременно — с криками и ругательствами. Я в последний момент отпрыгнул в сторону и ударил ближайшего ко мне тесаком — плашмя по голове. Он свалился, прокатился пару метров по земле и остался лежать без сознания.
— Стойте! — услышал я крик вожака бандитов. Видимо, ему надоело смотреть, как его люди падают один за другим. — Остановитесь, идиоты!
Те послушно замерли, не сводя с меня глаз. Я сохранял внешнее спокойствие, но был готов к любой пакости с их стороны.
Вожак растолкал своих людей и бросился на меня. Я не увидел в его руках никакого оружия, поэтому даже не поднял тесак, надеясь справиться свободной рукой. В следующий миг что-то глухо ударило мне в ребра. Я охнул и скорчился от боли. Это длилось совсем недолго, я сразу взял себя в руки.
Когда я поднял глаза и стал в боевую стойку, вокруг главаря плясал блестящий железный шарик размером с крупную сливу. Я подумал было, что бандит крутит его на тонкой цепочке или шнурке. Две попытки разрубить этот «шнурок» закончились тем, что шарик снова стукнул меня по ребрам — на этот раз вскользь, так как я успел увернуться.
И тут я увидел, что в его ладони зажат тот самый «фонарик», что висел на поясе. Бандит взмахнул рукой — и шарик устремился мне в голову. Я это почувствовал интуитивно, поскольку зрение не поспевало за стремительно летящим орудием. Отступив, я увернулся, снова отступил. На третий раз удалось зацепить шарик плоскостью лезвия. Вышел такой звон, будто ударили в рельс.
— Помогите же, дурачье! — заорал главарь. Его люди зашевелились, пытаясь окружить меня.
Он увидел это и немного расслабился. Это не ушло от моего внимания.
Едва его шарик в очередной раз взлетел, я сделал быстрый выпад вперед. Лезвие с легким сопротивлени ем вошло ему в живот. Выждав долгую секунду, я потянул оружие на себя, одновременно отскочив в сторону, чтоб не залиться кровью.
Мне не пришлось больше ничего делать. Крестьяне вдруг ринулись вперед, схватив кто палку, кто камень с земли. Они тряслись, рычали, орали — я не думал, что они могут быть такими. Бандиты совершенно опешили, к тому же их потрясла гибель главаря. Почти все разбежались, скрывшись за деревьями, лишь один упал, споткнувшись о корень. Его добивали с такой злобой, что мне захотелось их остановить. Но я не смог бы этого сделать.
Я присел на корточки и взял с земли «фонарик». Рукоятка удобно легла в руку, а в нескольких десятках сантиметров от нее повис в воздухе шарик. Куда рукоятка, туда и шарик. Как на невидимой пружине. Хорошая штука, ничего не скажешь. Ни палкой, ни ножом не отобьешь.
На передний конец рукоятки было насажено кольцо с глубокой выемкой. Я сунул в нее палец и повернул. Шарик юркнул в рукоятку. Повернул в другую сторону — он выскочил, качаясь в воздухе. Я понял, что в моих руках одна из тех старых вещей, от которых есть реальная польза. Дубинка о двух концах, но без середины. Вместо нее, похоже, магнитное поле.
Я сунул «фонарик» за пояс и огляделся. Убитый бандит валялся на ковре из сосновых иголок, напоминая окровавленную тряпку. Крестьяне вышибли из него все живое. И как только поняли это — повернулись ко мне, продолжая сжимать кулаки и скаля зубы. Как стая волков перед вожаком — приказывай, веди, трави.
— Хватит! — громко сказал я. И прибавил решительным тоном: — Одна лошадь — моя. С повозкой вместе.
Так было нужно. Я знал, что без этого не обойдусь, и уже позже убедился, что был совершенно прав.
Они не посмели возражать. Азарт, приправленный кровью, в тот момент значил для них больше, чем такая драгоценность, как лошадь. Мы стали собирать трофеи. Кроме двух упряжек, осталось не так уж много — один дротик и два тесака, брошенные во время бегства. Два мешка кабачков и тушу лося, у которой уже не хватало задней ноги, мы нашли здесь же. В повозках был кое-какой скарб, но ничего ценного среди него не оказалось.
— Доедим мясо, — сказал староста, кивнув на дымящийся костер.
— А где Землеед? — спросил я, когда мы начали делить чуть подгоревшие пресные куски. Все остановились.
— Туда вроде побежал... — сказал кто-то, махнув рукой в чащу.
— Как побежал? Зачем?!
— А я почем знаю? Догнать хотел кого-то, что ли... Я, ни слова не говоря, зашагал в указанном направлении. Крестьяне невольно потянулись за мной. Зем-лееда мы нашли почти сразу, заметив яркое алое пятно на прелой листве. Он лежал в орешнике, поджав руки и ноги, придерживая выползающие из живота внутренности. Глаза открыты и пусты.
— Гляди-ка... — прошептал кто-то и осекся.
Землееда разрубили почти пополам. Удар тесака вскрыл живот и грудную клетку. Видимо, он увлекся погоней, забыв про все, побежал безоружный за бандитами, и кто-то из них задержался, чтобы нанести удар.
На обратном пути мы молчали совсем немного. Затем жизнь взяла свое. Так же быстро, как обычно тут и бывает. Сначала разговоры, мелкие смешки, потом хохот и радость по поводу победы и хороших трофеев.
Я ехал в своей телеге и правил своей лошадью. Рядом со мной сидел только староста. Я торопился, беспокоясь за Надежду. Только сейчас пришло в голову, что меня могли убить, а она осталась бы здесь совсем одна.
Первыми нас увидели деревенские мальчишки. Они ринулись к нам и некоторое время бежали рядом, потом умчались вперед, чтоб сообщить новость. Так что к нашему приезду вся деревня знала и про схватку, и про возвращенную еду, и про трофеи. И про Землееда.
А возле дома меня уже поджидала Больная Нога.
— Заходи быстрее, — проговорила она. — Девчонка твоя тебя зовет, соскучилась.
Я кивнул и шагнул к двери. Но вдруг остановился, как вкопанный.
— Как это... зовет?
— Обыкновенно. Словами, — ответила женщина и с легкой насмешкой посмотрела, как я влетел в дом...