Часть вторая
ЭТНА
Глава шестая
СОПРОТИВЛЯЙТЕСЬ, ЕСЛИ СМОЖЕТЕ!
I
— Заходите, Борготта. Присаживайтесь.
Проявлять вежливость и благодарить за приглашение Лючано не стал. Какая может быть благодарность по отношению к человеку, который тебя, свободного от рождения, сейчас превратит в раба?!
Пусть даже всего на три года.
Личные апартаменты гард-легата Тумидуса навевали мысли о патриотизме, прошедшем извращенный путь эволюции и мутировавшем в болезненную манию. Изображение орла со змеей в когтях встречалось тут везде. На почетных штандартах, развешанных по стенам в изобилии; на самих стенах, в виде элемента орнамента, золотистого на бежевом фоне; на резных дверцах бара, утопленного в панель из настоящего мореного дуба; на потолке…
Плюс — нарочитая роскошь обстановки. Тяжелые складки гардин, невесть зачем нужных на космическом корабле. Наборный паркет пола, монументальные кресла и диван. Над головой укреплен антикварный светильник из темной бронзы и хрусталя. Кажется, эта грандиозная штука называлась «люстрой».
«А не канделябром?» — усомнился издалека маэстро Карл.
«Какая вам обоим разница? — подвел итог экзекутор Гишер. — Висит и висит. Лучше о своей судьбе думай, дружок…»
В сочетании имперского официоза с надменной помпезностью, свойственной характеру Тумидуса, крылась тайная червоточина. Словно все здесь — ложь, бутафория, подделка. Однако каюта была настоящей. Хочешь, иди и щупай. А излишества и любовь к орлам… Ну что тут поделаешь?
Вкус у человека такой.
Не говоря ни слова, Лючано уселся в кресло напротив легата. Хотел закинуть ногу за ногу, но передумал. Так ведут себя от волнения и неуверенности. Мы ведь не доставим помпилианцу удовольствия понять, что творится у нас на душе?
Не доставим.
— Выпьете?
«А что, это мысль: напиться напоследок!»
— Не откажусь.
Пил Тарталья редко. Но сейчас каждый нерв требовал успокоения.
— Не думайте, что я так беседую с каждым, кому предстоит стать моим рабом.
Легат усмехнулся, откупоривая пузатую бутыль. По каюте пополз, будоража ноздри, густой и терпкий аромат вина.
— «Эпулано», двенадцать лет в дубовых бочках. С личных виноградников, между прочим.
Лючано кивнул, по-прежнему избегая благодарить хозяина. Слово «хозяин», едва придя в голову, сразу приобрело мрачно-двусмысленный оттенок. Взяв в руку бокал — хрустальный, похожий на висюльки светильника, — он залюбовался на просвет игрой рубиновых искорок в жидком багрянце.
И лишь спустя минуту пригубил.
— Божественно! — вырвалось у него.
— А вы что думали?
Улыбка легата излучала самодовольство.
— Пейте, Борготта, пейте. У вас теперь долго не будет возможности выпить винца с кем-нибудь из наших. Целых три года. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что и по истечении этого срока вас станут угощать «Эпулано». В свободную, — он и впрямь сделал акцент на слове «свободную», или у Тартальи уже началась паранойя — продажу оно поступает только на Помпилии. Очень маленькими партиями, для знатоков.
Лючано сделал еще один глоток.
— Согласно верованиям контрариумистов, закоренелых грешников сперва ненадолго помещают в рай. А затем низвергают в ад, чтобы адские муки казались им стократ горше по сравнению с райским блаженством. Вы, случаем, не контрариумист?
— Ни в коей мере. И издеваться над вами подобным образом не собираюсь. Хотя мысль неплохая. Вы мне просто интересны.
— Вы решили сделать меня рабом из интереса?
Легат покачал бокал в ладони. Алые блики веером прошлись по каюте, словно из бокала ударил каскадный лазер.
— Из интереса я пригласил вас в свою каюту. Из интереса сейчас разговариваю с вами, вместо того чтобы без лишних слов поставить клеймо и отправить работать. Что же до суда и поправки Джексона-Плиния…
Встав, легат одернул гражданский френч, который все равно смотрелся на нем как мундир. Прошелся по просторной каюте из угла в угол, заложив руки за спину. Он походил на зверя в клетке.
Странное, дикое, неуместное сравнение.
По идее, в клетке сидел Лючано.
— Я не мог поступить иначе. Задета моя честь! Честь офицера. Кто-то должен был за это ответить. Этим «кем-то» оказались вы, Борготта. Как говорится, ничего личного.
— Вернемся к интересам. Чем же я вас так заинтересовал?
— Не догадываетесь? Я думал, вы умнее. До сих пор считалось, что на агрессивные ментальные воздействия, без помощи технических приспособлений, способны только мы, помпилианцы! Когда вы предупредили меня о возможной боли во время сеанса, я вам не поверил. А постфактум навел справки. Ремесло невропаста — бледная копия способностей нашей расы. Песчинка рядом с горой. Солдат-одиночка против полного легиона. Что может противопоставить легиону один солдат? Ничего. Но вам удалось. Вы меня по-настоящему удивили. И оскорбили. За оскорбления надо платить, и вы, Борготта, заплатите. Уж поверьте на слово: заплатите сполна.
На миг сквозь облик радушного хозяина — опять это треклятое слово «хозяин»! — проступил знакомый кукольнику Гай Октавиан Тумидус: властный и гневный. Он не грозил, он сурово констатировал факт. Секундой позже маска вернулась на лицо гард-легата. Помпилианец был на удивление спокоен, едва ли не доброжелателен.
Радуется, что добился своего и теперь оскорбитель в его руках?
Вряд ли.
Он горд, но не мелочен.
— По-моему, вам надо винить себя. Я вас предупредил. А после сеанса вы сами сболтнули лишнее начальнику школы и сотрудникам особого отдела.
Лючано осекся, сообразив, что и сам только что сболтнул лишнее.
Но было поздно.
— Откуда вам это известно? — вздернул бровь Тумидус, останавливаясь.
— В противном случае вы бы не стали предавать дело огласке, подавая на меня в суд, — попытался вывернуться Лючано.
Не рассказывать же легату о сеансе одержания с синьорой Вамбугу? Узнав, что дух будущего раба подглядывал за ним, помпилианец оскорбится еще больше. А Лючано сейчас в полной его власти. Превратить жизнь раба в ад можно и без пыток или членовредительства.
— Скорее всего не стал бы… — медленно проговорил легат.
Он о чем-то крепко задумался.
— Впрочем, неважно, что вы пытаетесь от меня скрыть. Вижу, вы умеете не только причинять боль. «Под клеймом» вы расскажете мне все, что я пожелаю узнать. Но я уже не стану ничего у вас спрашивать. Рабы мне неинтересны. Именно поэтому я говорю с вами до клеймения.
В нагрудном кармане френча запиликал уииком. Тумидус с досадой хлопнул себя по карману, и бравурная мелодия оборвалась. Когда у легата гости, никто не смеет его отвлекать!
Даже если гость через несколько минут станет рабом.
— Вы всегда, желая поговорить с интересным вам человеком, сначала подаете на него в суд, а потом прибегаете к поправке Джексона-Плиния?
— Вы не понимаете, Борготта. И от непонимания пытаетесь дерзить. Что ж, пользуйтесь моментом, пока в силах это делать. Ваш гонор достоин уважения. Это одна из причин, почему я трачу на вас свое драгоценное время. Вы причинили боль офицеру Помпилианской Империи. Пострадала моя честь. Мне пришлось подать в отставку и поставить крест на дальнейшей военной карьере.
Он отхлебнул вина, запивая горечь сказанного.
— Пусть вы виновны лишь косвенно — этого я не отрицаю! — но я не мог оставить вас безнаказанным! Приговор вынес не я, а суд. В случае оправдательного вердикта я не стал бы вас преследовать. Мы чтим законы. Даже чужие.
Крыть было нечем. Закон есть закон. Можно сколько угодно клясть злопамятного легата, но закон на его стороне. Ерепенься, кукольник, пока ходишь без клейма. А дальше… а что — дальше? Что ты знаешь о рабстве у помпилианцев?
Ничего.
Но, к прискорбию, скоро узнаешь все. На собственной шкуре.
— Превосходное вино. — Лючано, смакуя, допил «Эпулано» и аккуратно поставил бокал на низкий столик. — И беседа замечательная. Боюсь только, что я вас разочарую. Я неинтересный человек. Искусство невропаста плюс наука экзекутора Гишера — вот и вся моя тайна. Одно наложилось на другое и привело… Меня лично это привело в рабство. Сеанс вполне мог пройти без сучка без задоринки. Нам обоим не повезло. Больше мне добавить нечего.
Тумидус пожал плечами:
— Верю, что вы говорите искренне. Верю, что в ваших действиях не было злого умысла. Но это ничего не меняет в наших отношениях.
Он тоже поставил бокал на столик. Выпрямился.
Подобрался, как хищник перед прыжком.
— А теперь, Борготта, сопротивляйтесь, если сможете.
II
…Ветер сек лицо колючей снежной крупой, выл в ушах и с легкостью вора проникал под ветхую мешковину. Холод жадно облизывал тело, норовя превратить его в ледышку. Рядом, в трех шагах, с натугой гудел примитивный горн, где калился железный прут, толстый и сизый. Гай Октавиан Тумидус, в лохматой безрукавке, кожаных штанах и кузнечном фартуке, сосредоточенно качал мехи, не обращая на Лючано ни малейшего внимания.
Второй Гай Октавиан Тумидус, клон-близнец первого, одетый точно так же, не спеша проворачивал в горне прут — хотел, чтобы тот нагревался равномерно.
Оба ждали, когда железо раскалится докрасна.
Еще три Гая Октавиана Тумидуса — все в блестящих доспехах легионеров и открытых шлемах с гребнями — привязывали жертву к большому деревянному щиту. На щите имелись специальные держатели для рук, ног и головы. Туловище Лючано уже перетянули грубые веревки, уходя в прорези досок. Путы сдавили грудь и живот, врезаясь в кожу и мышцы; дышать было трудно.
Он задергался, пытаясь освободиться.
— Ур-р-роды, комету вам в дюзу!
Знать бы, из каких закромов памяти вынырнуло наиболее безобидное ругательство боцмана с «Барракуды»? Тысячу лет назад боцман предложил тетушке Фелиции волосатую руку, нежное сердце и скромное жалованье… Тетушка отказала, а боцман все наезжал, уговаривал…
— Развяжите меня!
На брань и вопли Тумидусы не реагировали. Лодыжки коснулось мерзлое железо оков. Лючано начал отчаянно брыкаться. Но шансов справиться с могучей троицей у него не было. Вскоре он повис, распятый на щите. Не в силах пошевелиться, не в силах даже повернуть голову, чтобы посмотреть, что творится справа или слева, потому что голова тоже оказалась надежно зафиксирована.
Слева вроде бы стоял какой-то дощатый сарай… Или бревенчатый сруб? Он не разглядел толком, занятый борьбой. Да и ветер слепил глаза. А справа… справа, кажется, тянулась степь. Ровная степь, укрытая крахмальным саваном, продуваемая насквозь, от горизонта до горизонта, стылым ветром.
Тело закоченело и ничего не чувствовало.
Спустя вечность в поле зрения возник один из Тумидусов — тот, что вертел прут в горне. Сейчас прут, рдея на конце кругляшом размером с крупную монету, неумолимо приближался к обнаженному плечу Тартальи.
Клеймо!
Лючано вновь задергался, но палач-Тумидус плевать хотел на его бесплодные попытки. Веревки с оковами надежно держали кандидата в рабы. Пышущий жаром кругляш придвинулся вплотную к телу жертвы, когда тюремная татуировка вдруг отозвалась диким зудом. Ощущение было такое, словно змеи Папы Лусэро ожили, зашевелились, вспучивая кожу навстречу раскаленному металлу.
К сожалению, у Лючано не было возможности убедиться воочию, так ли это.
Рука легата дрогнула. Кругляш оказался перед лицом Тартальи, и он разглядел на клейме отчетливую выпуклую букву «Т». В следующий миг Гай Октавиан Тумидус перехватил прут — и жгучая боль, стремительно нарастая, вгрызлась в плечо.
Глубже и глубже, как если бы клеймо намеревалось выжечь татуировку дотла.
Зашипела, обугливаясь, кожа. В ноздри ударил смрад паленой плоти. Тарталья зарычал. Боль и ненависть ручейками разбегались по телу, ветвились, ширились, переполняя все существо. Где-то далеко, на грани безумия, извивался под напором клейма клубок змей, без особого успеха стараясь впитать боль, не дать ей полностью овладеть Лючано.
Казалось, металл прожег кожу и мышцы, дойдя до кости. Огненное щупальце вторгалось в человека через железный прут, прорастая внутрь, опутывая тело, разум, душу, устанавливая противоестественную связь…
Связь.
Щупальце — это нить.
Толстая, скользкая, крученая нить, на которой отныне болтаться ему, Лючано Борготте, жалкой марионетке. Невропаста превращают в куклу. В пустотелую куклу, переполненную болью, густой и вязкой.
«Это я могу причинять боль. Я! И никакие наоборот».
«Однажды вы уже ошиблись, синьор Тумидус. Мы с вами в некотором роде коллеги: оба склонны время от времени наступать на одни и те же грабли…»
Боль выплеснулась через край.
И, как по трубе, устремилась наружу.
По нити-щупальцу, по пруту, жгущему тело, по рукам палача — дальше, дальше…
Гай Октавиан Тумидус содрогнулся, но прут не выпустил. Взгляды хозяина и раба встретились. Похоже, легат был готов к чему-то подобному. Оба терпели, сжав зубы. Здесь, в царстве Королевы Боли, они сражались на равных.
Лючано дарил боль помпилианцу, но меньше ее не становилось.
Сумма не равнялась слагаемым, законы сохранения не действовали, сообщающиеся сосуды сверлили друг друга взглядами, физика и математика бытия плавились в сдвоенной форме, и расплав не спешил твердеть, выжигая огненным дыханием душу и разум, волю и дух, время и место…
III
Тело было легким и пустым.
Не тело — опорожненная бутылка из пластика.
Боль утекла, исчезла, но двигаться не хотелось. Не из опасений, что Королева Боль осчастливит своего фаворита новой аудиенцией. Просто не хотелось, и баста. Зачем это нужно? — слышать, видеть, думать, чувствовать… Лучше пребывать в покое. Лежать, и чтобы никто не трогал. Заснуть наконец. Проспать всю жизнь, легким дуновением перенесясь в мир иной.
Что ждет там, в ином мире, не столь уж важно.
Мы ленивы и нелюбопытны.
Увы, спать мешал шум. Голоса. Взволнованные, нервные. На каком языке они говорят? На помпилианском? Ты идиот, малыш, сказал маэстро Карл, ты круглый, беспросветный идиот. Какой еще язык в ходу на галере отставного легата Тумидуса? Выходит, ты все-таки очухался, дружок, мигом откликнулся Гишер. Ты слушаешь, припоминаешь и сопоставляешь.
Молодец.
Я молодец, согласился Лючано.
И пришел в себя. Ощущение было такое, словно его шарахнули по голове дубиной, обмотанной тряпьем. Похожий отходняк случается после «золотой пыльцы». Сдерживая стоны, он открыл глаза и медленно, стараясь не делать резких движений, сел.
Двое медиков в бело-зеленых комбинезонах и сервус-контролер Марк Славий приводили в чувство Тумидуса, лежащего на диване. На Лючано они внимания не обращали. Ну, валяется на полу какой-то тип — обычное дело!
В душе забрезжил робкий призрак надежды.
Старта не было, галера стоит на космодроме Хунгакампы. Дверная мембрана, ведущая в коридор, открыта. А что, если потихоньку выбраться из каюты, покинуть корабль — и затеряться в городе? Скорее всего в итоге его поймают. Но ведь попытка — не пытка? В случае поимки срок не накинут.
Он передан властями в распоряжение Тумидуса, теперь это головная боль легата: следить, чтобы раб не сбежал.
Пожалуй, стоит рискнуть.
Лючано тихо поднялся на ноги. Направился к выходу, стараясь идти как можно спокойнее. Дюжина шагов — и дверной проем остался позади. Никто не окликнул наглеца, не остановил. Неужели все оказалось так просто?! Не радуйся заранее, сглазишь, предупредил издалека маэстро Карл, а Гишер, тюремная косточка, промолчал…
Куда сейчас?
Лифт, насколько он помнил, находился слева по коридору.
«На какой уровень спускаемся? На первый или нулевой? Хватит стоять и думать! Топай к лифту, придурок. Для беглеца ты слишком медлителен. Пусть будет первый уровень: нулевой, скорее всего, трюм. Или двигательный отсек?»
— Эй, ты!
Тарталья обернулся, с удивлением отметив, что он, оказывается, уже довольно долго топчется у лифта, так и не активировав сенсор вызова. А его рассматривает сухощавый помпилианец с жеваным лицом, облаченный в бежевый китель с шевронами.
Явно корабельный офицер.
— Ты новый раб Гая Тумидуса?
«Для начала следует оскорбиться и потребовать извинений. Затем сообщить, что я был в гостях у легата (в сущности, чистая правда!) — и наконец попросить офицера показать выход с корабля…»
— Да, господин. Я — раб хозяина Гая.
Пока Лючано выстраивал правильную линию поведения, предатель-язык и изменники-губы ответили за него. Какого дьявола?! Что он наделал?!
Зачем признался первому встречному?!
— Иди за мной.
Офицер развернулся и двинулся прочь по коридору. Он даже не проверил, следует ли за ним новый раб.
«Ну же, давай! Еще не поздно! Вызывай лифт или беги прочь…»
Полон мыслями о побеге, Лючано шел за офицером как привязанный в трех шагах позади. Попытка замедлить шаги, остановиться и повернуть обратно ни к чему не привела — ноги двигались как заведенные. Что ж это за напасть такая?! Он никогда не был под гипнозом, он вообще не гипнабелен, он — невропаст…
Какой, в черную дыру, гипноз?!
Клеймо!
«Ты больше не принадлежишь себе, Лючано Борготта. Ты принадлежишь Гаю Октавиану Тумидусу. Ты — его раб. Без вариантов».
Истина рухнула снежной лавиной в горах, вышибла воздух из легких и погребла под тоннами отчаяния. Закружилась голова. Лючано показалось: ноги подкашиваются, он кулем валится на пол, застывая без движения. Пожалуй, он бы только обрадовался внезапному обмороку.
Однако ноги продолжали нести его за офицером.
Он не знал, куда идет, не смотрел по сторонам, не запоминал дорогу — тупо переставлял конечности, повинуясь приказу:
«Иди за мной».
Почему он подчинился?! Да, у него теперь есть… хозяин. Мерзкое слово далось с трудом. Но его хозяин — Тумидус, а не офицер в бежевой форме!
Потрясен собственной покорностью, размышляя об этой, вдруг ставшей очень существенной, странности, Тарталья не заметил, как оказался в служебном помещении. Все стены здесь занимали пластиковые дверцы множества ячеек. Каждая ячейка имела свой номер.
Еще одна дверь вела в тесные душевые.
— Раздевайся. Одежду — сюда. И в душ на пять минут.
Снимая одежду, складывая ее на скамейку и босиком шлепая в душевые, Лючано никак не мог сообразить: он выполняет приказы офицера, как выполнял бы приказы охраны в тюрьме, или подчиняется помпилианцу, потому что иначе не может?
Очень хотелось верить в первое.
Вода в душе оказалась слишком горячей. И, похоже, ионизированной — для снятия воспалений кожи. Ноздри терзал кислый запашок; кроме дезинфицирующих добавок, в душевой пахло озоном, как перед грозой. От растертого по телу геля появлялось слабое, зудящее раздражение, которое, впрочем, очень быстро исчезало.
Мелкие пакости бытия Тарталья воспринимал с безразличием смертника, готовясь к решающей, глобальной битве. Он механически выполнял предписанные действия и воздвигал внутри себя бастионы сопротивления.
Пять минут?
Он проторчит под душем вдвое больше!
И не потому, что не хочет видеть кислую рожу офицера. Надо сделать хоть что-то вопреки приказу! Мелочь, пустяк… Лючано скосил глаз на браслет-татуировку. Сколько времени он здесь? Жаль, не догадался засечь. Ничего, отсчитаем еще пять минут — в любом случае «на круг» выйдет больше, чем ему выделили.
«Я человек, а не голем-андроид! У меня есть свобода выбора, куцая, но свобода…»
— Возьми униформу из шестой ячейки и одевайся.
Когда он успел покинуть душевую? Когда вновь предстал перед помпилианцем?! Сколько прошло времени? Лючано не помнил. Открывая шестую ячейку, он глянул на часы.
Из дополнительных пяти минут, которые он себе положил, прошло всего две.
Комплект униформы составляли хлопчатобумажные штаны на завязках, роба серого, мышиного цвета — и эластичные тапочки-безразмерки. Пока Лючано одевался, офицер связался с кем-то по уникому.
— Иди по коридору налево. На лифте спустишься на нулевой уровень, в ходовой отсек. Дверь в отсек — напротив лифта. Войдешь, доложишься дежурному сервус-контролеру. Он укажет тебе рабочее место.
Офицер цедил слова с отменным равнодушием, глядя мимо раба.
«Нахамить помпилианцу? Ведь приказа „Не хамить!“ нам, кажется, не давали?!»
— Да, господин.
— Иди.
И Тарталья пошел.
В тупом недоумении он спустился на «нулевку», в ходовой отсек. За дверью оказался тамбур. Здесь его ждал знакомый сервус-контролер I класса Марк Славий, успев покинуть каюту легата Тумидуса.
— Раб Борготта для работы прибыл.
«Словно умелый невропаст подкинул кукле нужную реплику. Как же они это делают? У Тумидуса — сотни, если не тысячи рабов! Как он управляется со всеми, ни на минуту не ослабляя контроль? Им ведь надо держать нас на поводке, даже когда они спят!»
Сервус-контролер зевнул, и не подумав прикрыть рот ладонью.
Вид у Марка Славия был усталый.
— Твое место — 241-b, второй ярус. Вверх по лестнице, правый ряд. Когда сядешь — пристегнись. К работе приступать по команде.
Хлопок ладони по идентификатору — и перед Лючано распахнулась внутренняя дверь тамбура.
IV
Ровные ряды одинаковых кресел уходили вдаль, теряясь в полумраке. Торчали высокие и жесткие подголовники, словно стойки в шляпном магазине. Понять, сколь велик ходовой отсек галеры, не представлялось возможным. На освещении помпилианцы экономили: «живые батареи», разгоняющие корабль, вполне могли работать и в темноте.
«Надо еще сказать спасибо за светильники под потолком — тусклые, допотопные…»
По гулкой лестнице Лючано поднялся на второй ярус, благодаря наличию которого «Этна» относилась к классу бирем. Он двинулся по проходу, отмечая мимоходом, что все кресла уже заняты. Равнодушные люди в серых робах сидели, пристегнувшись и откинувшись на спинки. Кое-кто с вялым интересом проводил его взглядом, но большинство не обратили никакого внимания на нового собрата по несчастью.
Поражало необычайное разнообразие здешнего «контингента»: загорелые уроженцы «варварских» планет, бледнокожие техноложцы, вудуны, вехдены, брамайны; мужчины и женщины, подростки и люди в возрасте. Складывалось впечатление, что в ходовом отсеке собрали представителей всех известных рас и народов.
Кроме, разумеется, помпилианцев.
«Странно. У них ведь есть исконные, потомственные рабы. Говорят, таких выращивают в специальных инкубаторах от женщин-маток путем искусственного осеменения. Врут, наверное. А тут — сплошь инопланетники…»
На месте 241-а, у стены, сидела, безразлично уставясь в спинку переднего кресла, смуглая брамайни средних лет. Правильные, чуть мелковатые черты лица; родимое пятно между бровей не подкрашено киноварью, что для брамайнских женщин — вопиющее нарушение традиций. Роба скрадывала очертания фигуры, отчего неподвижная рабыня походила на скверно наряженную, забытую в кресле куклу.
«Все мы здесь куклы, — подумал Лючано, занимая свободное место рядом с брамайни. — Все скверно одеты. Разница лишь в том, что о нас не забыли. О нас помнит хозяин, добрый, всевидящий, всемогущий хозяин, три вилки ему в печень…»
Пристегиваясь, он поздоровался на унилингве.
Женщина вздрогнула, с удивлением глянув на соседа.
— А-а, новенький, — наконец догадалась она, словно простейшее умозаключение потребовало от нее колоссальных усилий, и кивнула. — Здравствуйте.
И вновь уставилась в спинку кресла, как если бы смотрела транс-фильм в психиатрической лечебнице.
Справа, через проход, на местах 241-е и 241-d обосновались близнецы: мальчик и девочка лет десяти. Оба конопатые, курносые, с огненно-рыжими шевелюрами. Точь-в-точь юные сорванцы-хулиганы, как их любят изображать в анимированных комиксах. Вот только лица у близнецов были отрешенные, будто тронутые инеем. И не потому, что дети — рабы.
Потому что — гематры.
Близнецы уставились на Лючано двумя парами глаз. Синхронно моргнули — так делают моментальный снимок, откладывая его в архив памяти, в строго пронумерованную ячейку. Затем переглянулись и молча, не сказав ни слова, отвернулись.
Тарталью передернуло. Он привык к скупым жестам и каменным личинам взрослых гематров. Оба Шармаля, младший и старший, тому пример. Но усеченная, урезанная мимика детских лиц, сквозь которую тщетно пытались пробиться эмоции, еще не угасшие с возрастом… Казалось, ребенку намеренно недодают ласки, тепла, заботы. И в недостаче следовало упрекнуть не родителей, а законы эволюции.
Лючано понимал, что не прав, что дело обстоит совсем иначе.
Но ничего не мог поделать с внутренним предубеждением.
— Всем занять свои, места согласно расписанию взлета, — обрушился сверху лязгающий голос, ни капельки не похожий на контральто бортовых информателл. — Объявляется пятиминутная готовность.
Не зная, делает он это сам или повинуется тайному приказу, Тарталья честно пристегнулся, проверил замки и крепления. Он откинулся на спинку кресла, и та мягко ушла назад, фиксируясь во взлетном положении. Из спинки переднего кресла выехала штанга — короткая, матово-серебристая, с двумя черными рукоятками по краям.
Ладони сами легли на эти рукоятки; пальцы плотно обхватили упругий ортопласт.
В следующий миг ему почудилось, что черные рукояти — живые. Они прилипли, приросли к ладоням, выпустив тысячи микроскопических ложноножек, проникших под кожу. По кистям рук побежал легкий зуд, быстро распространяясь выше. За считаные секунды зуд добрался по предплечьям до локтей, двинулся к плечам…
Страха Лючано не испытывал. Да и ощущение нельзя было назвать неприятным. Так шевелят затекшими руками, разминая мышцы, и улыбаются, чувствуя, как внутри копошатся стада мурашек, возобновляя ток застоявшейся крови.
В плече вспух горячий клубок: там, куда впилось железо помпилианского клейма, там, где извивалась, пожирая саму себя, татуировка слепого антиса. Поток мурашек отхлынул, но вскоре пополз в обход, огибая татуировку, пышущую жаром. Шея, подбородок, скулы…
Пальцы сжались, потянув рукоятки на себя.
Голова закружилась, стены отсека поплыли маревом, как при входе в вирт. Сквозь пластик и металл проступило дерево — темное, шершавое…
Предстартового отсчета Лючано не услышал.
V
Скрип уключин.
Плеск волн.
Запах моря.
На коже оседает соленая водяная пыль. Ветер, в броске одолев высокий борт, щелкает бичом. Раз, два, три. Нет, это уже не ветер. Это кларнет. Пронзительные, резкие вскрики через равные промежутки времени. Кларнет задает ритм, и надо успевать ворочать тяжелое весло, налегая всем телом, сгибаясь, а затем откидываясь назад — и еще раз, и еще, снова и снова.
Женщина-брамайни старается рядом: у них одно весло на двоих.
На себя. От себя.
Это просто.
Это очень просто.
Загрубевшие ладони привычно сжимают отполированное ими же дерево. Надо плыть. Всем надо плыть — неважно, куда, неважно, зачем. Плыть. Галера должна двигаться. Капитан Тумидус лучше нас знает: куда и зачем. Наше дело — работать веслами, не сбиваясь с ритма, придавая кораблю разгон. «Этна» отходит от причала, рулевой правит в открытое море, ветер бьет в лицо. Пахнет смолой, йодом и солью. Где-то вдалеке, скрытое бортом, сияет голубое солнце.
Жизнь прекрасна!
Лючано засмеялся от полноты чувств. Брамайни, покосившись на соседа, еле заметно улыбнулась в ответ. Окрыленный тем, что женщина разделяет его радость, Тарталья с энтузиазмом налег на весло.
Тело упивалось проснувшейся, внезапной силой. Душа пела вполголоса, готовая ласточкой упорхнуть ввысь. Галера плавно шла по ленивым, пологим волнам. Увы, на самом краешке сознания что-то раздражало, мешало и царапало. Он пытался сосредоточиться, найти и извлечь досадную занозу — и тогда сквозь просмоленное дерево борта проступали металл и пластик, тусклый искусственный свет…
…зудит татуировка на плече.
…мерзко вибрирует детище Папы Лусэро.
…не дает с головой окунуться в помпилианский «вирт» для рабов.
…тихая, хищная, жадная патока течет из пальцев в черные рукоятки. И дальше, дальше — во чрево галеры, в двигуны, работающие сейчас в режиме внутрисистемного ускорения. Все, кто сидит в ходовом отсеке, неподвижны: глаза закрыты, на лицах — далекий отблеск счастья. А патока течет, струится; махина корабля высасывает из счастливых гребцов…
Что?!
…мозолистые пальцы с уверенностью сжимают весло. На себя — от себя — на себя. Бирема набирает скорость, уходя в открытое море. Звездолет помпилианцев начинает разгон, маневрируя в системе альфы Паука, готовясь выйти в открытый космос и совершить РПТ-маневр. Металл и пластик. Смоленое дерево. Скрытое бортом солнце в небесной синеве. Дряхлые светильники под потолком.
Правда.
Ложь.
Реальность.
Иллюзия.
«Для кого усердствуешь, дурачок? — спросил маэстро Карл, прячась сразу за двумя бортами: звездолета и гребной галеры. — Кому отдаешься, словно пылкая, озверевшая с голодухи вдовушка? Остынь, расслабься. Ворочай весло, раз уж никуда не деться. Но — без фанатизма. Силы нам еще потребуются».
«Для чего?» — спросил Лючано.
Он не видел силам лучшего применения.
«Там видно будет, — вместо маэстро ответил Гишер Добряк и длинно выругался по-кемчугийски. — Но, дружок, уж никак не для того, чтобы хозяин Тумидус спалил их в ненасытной утробе своей биремы…»
Нет, Лючано не бросил весло, не отлепил ладони от черных рукояток. Нити-щупальца держали крепко, заставляя повиноваться. Просто в дуновении морского ветра начал чудиться тухловатый душок фальши. Радость поблекла, выцвела. Она не ушла совсем, но и больше не подталкивала в спину, зовя на трудовой подвиг.
Это работа, просто работа. На удивление приятная — ему по-прежнему нравилось ворочать весло, подставляя лицо, ветру и соленым брызгам. Впрочем, приятная не настолько, чтобы растворяться в ней без остатка.
«Ну и молодец», — хором согласились Гишер и маэстро Карл.
Струя патоки, уходящая из пальцев в черные рукоятки, ослабла.
Хозяин по-прежнему контролировал большинство нитей, идущих от ваги к марионетке по имени Лючано Борготта. Марионетка беспрекословно подчинялась. Только нитей в данном случае оказалось слишком много для экс-легата Гая Октавиана Тумидуса. Некий юркий шалун-невропаст (уж не собственный ли когтистый Лоа, вспоен жаром татуировки антиса?) перехватывал из-под хозяйских рук то одну, то другую вспомогательную ниточку.
Вот кукла невпопад моргнула.
Вот чуточку повернулась голова.
Пальцы правой руки на миг сложились в кукиш и тут же разжались. Стопа принялась отбивать свой, не предусмотренный командой ритм…
Для окружающих, и для экс-легата Тумидуса в том числе, раб Борготта честно трудился наравне с остальными. Да и как могло быть иначе? Раб не способен ослушаться хозяина. Клеймо лишает его возможности сопротивления.
Раб и слушался.
В целом.
А если и «волынил», так самую малость.
Такая вот хитрая рабская свобода.
Глубоко внутри себя, там, где никто не мог ничего разглядеть, куда не достигала власть Тумидуса, Лючано тихо улыбался. Пусть это жалкие крохи, мизер, безделица — но это его крохи, его безделица и его мизер. Над ними не властен надменный помпилианец.
«Спасибо, Папа Лусэро».
Не за что, ответил издалека слепец-карлик, исполин Китты.
Вскрики кларнета перешли в иную тональность. Теперь кларнетист брал другую ноту — выше, надрывнее. Ритм тоже изменился, зачастил. Плеск волн за бортом слышался явственнее. Сильнее загудел внизу, под энергощитами и термосиловой броней, двигун биремы, требуя от рабов поторапливаться, налегать на весла.
Галера оставляла гавань позади.
Звездолет выходил на траекторию для РПТ-маневра.
VI
— …РПТ-маневр успешно завершен. Вторая смена рабов — занять места в ходовом отсеке. Первая смена — на построение, палуба три. Экипажу продолжать работу согласно штатному расписанию.
Исчез ветер; сгинул йодистый, соленый аромат, сменившись пресной дыхательной стандарт-смесью, прошедшей сквозь фильтры системы воздухообеспечения. Одно предположение о наличии весел на звездолете и моря вокруг звездолета казалось безумием. Лючано обнаружил, что без напоминания отстегивает ремни-фиксаторы. Сидящая рядом брамайни занималась тем же самым.
Он не знал, где находится третья палуба. Ноги сами понесли его в нужную сторону, вслед за остальными. Никто вокруг не толкался, не спешил, но и отстать не пытался. Это было мало похоже на воинский строй — скорее толпа, но толпа на редкость целеустремленная.
И тихая.
Никто ни с кем не разговаривал.
Вместительный грузоподъемник в пять этапов доставил первую смену на место назначения. Обширный, абсолютно пустой зал с виду напоминал ходовой отсек, если оставить в нем один ярус и убрать кресла с лестницами.
Места с избытком хватило всем. Рабы построились ровными рядами. Лючано вновь оказался рядом с жешциной-брамайни, на правом фланге, во втором ряду шеренги. Прямо перед ними двумя статуями-миниатюрами, пылая рыжим огнем кудрей, застыли близнецы-гематры.
Незнакомый помпилианец, с шишковатой головой и золотым «циклопом» в центре лба, облаченный в форму сервус-контролера, с ленцой прошелся перед строем. Его «третий глаз» время от времени тихо жужжал, моргая окошком сканера-широкополосника.
Остановившись у дальнего конца шеренги, помпилианец дал команду. Дюжина рабов вышла из строя. Люди неуклюже повернулись, словно пародируя строевые приемы, и, не оглядываясь, затопали прочь без сопровождения.
Сервус-контролер двинулся обратно вдоль строя.
— Куда их? — шепотом спросил Лючано у брамайни.
Женщина посмотрела на него с удивлением. Дескать, а тебе не все ли равно — куда? И, видимо, с трудом вспомнила, что возле нее стоит новенький.
— Уборка, камбуз… Разное.
У Лючано без промедления возник следующий вопрос, но тут перед ними вырос трехглазый помпилианец. Зажглось окошко сканера.
— Ты, ты и вы двое, — сервус-контролер ткнул пальцем в Тарталью, его соседку и пару мужчин, по внешнему виду — техноложцев, стоявших правее. — Уборка ангара.
Техноложцам, вне сомнений, доводилось убирать ангар раньше. Похожие на андроидов, выполняющих заданную программу, они направились к выходу. Лючано с брамайни ничего не оставалось, кроме как следовать за ними. Все четверо спустились палубой ниже, миновали коридор, два тамбура, в одном из которых сидел дежурный офицер, равнодушно пропустив рабов дальше — так, словно мимо него протопали безмозглые механизмы.
И очутились в ангаре.
Техноложец, что был повыше и шире в плечах, мазнул рукой по стене. Воздух под высоченным потолком вспыхнул ярко-белым свечением «ледяной» псевдоплазмы. У Лючано перехватило дух, но не от внезапного света. Впервые он видел вблизи десантно-штурмовые боты помпилианцев: пять конструкций, пятерка металлопластовых жаб-великанов притаились в трюм-ангаре «Этны».
«Боевые боты на гражданском корабле? Гай Октавиан Тумидус сказал, что ушел в отставку. Значит, он больше не военный. Почему же…»
Однако рассмотреть боты подробнее и всласть поразмышлять над очередной загадкой Тарталье не дали. Высокий техноложец открыл подсобку и активировал дремавших там «метельщиков». Обычно «метельщики» снабжались искусственным интеллектом, работая автономно, но хозяева «Этны» предпочли не тратиться на дорогую начинку.
Для управления подсобной техникой хватало рабов.
— Чистим весь зал, — бесцветно сообщил второй, низенький техноложец. Роба и штаны висели на нем, как на вешалке. — Движемся вдоль стен, потом смещаемся к центру. Вот сенсор режимов очистки пола. Под ботами есть пятна масла. Чистка сорбентом — зеленый сенсор. Там, где масла нет, сорбент зря не тратить. В конце загоняем технику в подсобку, выключаем и уходим на ужин.
«Выбор сервус-контролера был не случаен, — думал Тарталья, приступая к работе. — К чему лишний раз объяснять рабу его задачу? Куда проще приставить его к невольникам-ветеранам. Пусть учится у них. А позже раб и сам сумеет наставлять новичков. При невозможности ослушаться приказа — идеальная система…»
Ни магнитной подвески, ни антиграва в «метельщике» предусмотрено не было. Массивная полусфера, громыхая, катилась по полу на дюжине миниатюрных колесиков. В верхней части купола торчала банальная ручка из металла, при помощи которой раб Лючано Борготта и толкал тяжеленный агрегат вдоль стены ангара. Под днищем гудел мощный пылесос и яростно вращались щетки, натирая пол до зеркального блеска.
«Похоже, ручка автоуборщика — родная сестра „весла“. Зуд, ощущение живого, проникающего под кожу ворса… Только все гораздо слабее и без галлюцинаций».
Рядом катил своего «метельщика» низенький техноложец.
— Не в курсе, нас обедом кормить будут? — окликнул его Лючано. — Или только ужин? Тут работы часов на семь…
Раб обернулся, с недоумением посмотрел на навязчивого собеседника и ничего не ответил. Если бы не инструктаж, выслушанный перед этим, Лючано счел бы коротышку немым.
— Обед, говорю, когда?
— Обед был. Мы гребли, — буркнул техноложец.
— Гребля вместо обеда? Хорошенькое дело…
Усталости, равно как и голода, Лючано, впрочем, не ощущал. Напротив, после долгого сидения в кресле хотелось размять мышцы. Уборка ангара пришлась весьма кстати. Он сильнее налег на ручку, вспомнил радость, которую испытал, оказавшись в иллюзорном «море»…
Проклятье!
Неужели ему нравится работать на галере Тумидуса?! Ворочать дурацкое весло, катить по полу гудящего «метельщика»? Он что, получает удовольствие от рабского труда?! А вдруг по прошествии трех лет он настолько привыкнет, что не захочет свободы?!
Хозяин Тумидус, умоляю, оставьте меня в вашем чудесном рабстве!…
Паника накатила мутным валом, захлестывая рассудок. Он судорожно попытался остановиться, оттолкнуть гудящий аппарат, ставший ненавистным. И, конечно же, у него ничего не вышло.
«Спокойнее, малыш, — одернул паникера маэстро Карл. — Не можешь ослушаться приказа? Испытываешь радость от выполнения? Смирись — и стыдись. Стыдись этой гаденькой радости, ненавидь себя за нее. Не Тумидуса — себя. Можешь забыть, по чьей милости ты стал рабом, но помни, каково это — быть свободным. Пусть Тумидус использует твое тело, как хочет. Храни душу, малыш…»
Хранить душу? Мне страшно, маэстро! Хозяин заставляет меня радоваться, когда я должен скрежетать зубами и ругаться самыми черными словами. Выдержу ли я целых три года?
«Еще как выдержишь, дружок, — вмешался Гишер. — Я в тебя верю».
«А я? Я в себя — верю?!»
Три года…
Однако приступ паники отступил. Тарталья поглядел в спину коротышке-«инструктору», обогнавшему его шагов на десять. Говорить этот человек, по крайней мере, не разучился. Может, ответит?
— Эй! Слушай, тебе нравится твоя работа?
Раб повернул голову, не прекращая движения. Улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения:
— Нравится.
И, продолжая улыбаться, дважды кивнул.
— Ты давно здесь?
— Давно?… — Лоб раба пошел складками. Он мучительно пытался вспомнить. — Давно?… Да, давно.
— Сколько? Сколько лет?!
— Сколько лет?… Не помню.
Лицо его вновь стало скучным.
— Вспомнил, — вдруг сказал раб. — Три года. Я здесь три года.
И покатил «метельщика» дальше.
