Книга: Кукольник
Назад: Глава шестая СОПРОТИВЛЯЙТЕСЬ, ЕСЛИ СМОЖЕТЕ!
Дальше: Глава седьмая РЕЙД

Контрапункт
ЛЮЧАНО БОРГОТТА ПО ПРОЗВИЩУ ТАРТАЛЬЯ
(тринадцать лет тому назад)

Тетушка Фелиция рассказывала, что в древности марионетки на Борго считались посланцами богов. Их отправляли «вышние», дабы «нижние» помогали людям в их земном пути. Откровенно говоря, я не знаю, чем кукла способна помочь человеку. Дать возможность заработать на жизнь? — пожалуй, это все.
Тем не менее, если верить тетушке, в прошлом царил запрет на уничтожение марионеток огнем или инструментом. Существовал особый обряд погребения, какого не удостаивалась ни одна другая кукла. Марионетку с молитвами бросали в реку, чтобы боги сами разобрались со своей посланницей. Если, прежде чем утонуть, «покойница» долго держалась на воде, считалось, что «вышние» одобряют ее деяния.
Иногда мне кажется, что я не кукольник, а кукла.
Еще держусь на воде.
Еще не утонул.
Знать бы, кто меня одобряет таким образом?

 

Глоточек вина, и румянец брызнул на Венечкины щеки. Еще глоточек, и Венечка тронул рукой льняную волну кудрей, затенив глаза густыми, девичьими ресницами. Капельки пота оросили бледный лоб поэта. Это было странно, потому что кондиционер трудился наилучшим образом, поддерживая в кают-компании режим «июльский вечер близ реки». Все затаили дыхание.
Приятным, чуть дрожащим баритоном Венечка начал:
Приснитесь мне таинственной и томной,
В колье из огнедышащих камней.
Приснитесь мне однажды ночью темной,
Приснитесь мне…

Цыган Илья, примостившись в уголке, на плюшевом диванчике, под настенным бра с колпаком, похожим на зеленое яблоко, ловко перебрал струны гитары. Серебро пролилось звонкими каплями в ладони возникшей паузы, таинственным образом отразив в зеркале ритм Венечкиных слов — теплых и задыхающихся.
Серебро поймало драгоценность в оправу.
А черный, похожий на старого ворона Илья смеялся, колдуя над семиструнной подругой.
Приснитесь мне нагой и беззащитной,
Вне страсти, вне томленья, в тишине,
Когда итог измерен и сосчитан -
Приснитесь мне…

Трудно было понять, поет Венечка или просто читает вслух. Гитара Ильи вилась вокруг произнесенных слов, поддерживая и направляя, как мать хлопочет рядом с младенцем, впервые вставшим на ножки. Стих превращался в романс, вновь становясь стихом, а эти двое никого не видели и ничего не замечали.
Казалось, кучерявый гитарист — профессиональный невропаст, ведущий поэта на поводках-невидимках: звук, тон, тембр… Лючано и поверил бы в это, не сиди рядом с Ильей блондинка Эмма Лаури, одна из кукольниц «Filando». В вечернем платье, в жемчугах, после недели, проведенной в дорогом косметории за счет заказчика (отдельный пункт контракта!), она выглядела светской львицей.
Еще один глоточек вина.
Еще одна пауза, заполненная тихим журчанием струн.
Приснитесь мне владычицей видений
И неисповедимым колесом
Скрипичной лжи оркестра — браво, гений! -
Вкатитесь в сон…

Граф Мальцов откинулся на спинку кресла. Губы графа тряслись.
Наверное, от сдерживаемых рыданий, подумал Лючано. Его сиятельство — человек тонких чувств и близких слез.
Трудно ожидать романтизма от бывшего военного, а вот поди ж ты! Но, скорее всего, сказывались последствия ранения, превратившие бравого офицера, бомбардир-майора с патрульного крейсера «Витязь», в дрожащий студень. Такой студень, из свиных ножек и петушиных гребешков, на Сечене подают в любом трактире.
Впрочем, яхта «Горлица» — не трактир. Хотя бы потому, что за бортом — открытый космос. А граф Мальцов, владелец яхты — не жирный холодец под чарку рябиновой. «С хреном его не съешь», — улыбался при случае маэстро Карл.
Это верно, согласился Лючано. Поперек глотки встанет.
Несмотря на то что давно вышел в отставку, Аркадий Викторович был в парадном мундире. Так он всегда одевался, празднуя день своего рождения. Аксельбанты, эполеты, витые шнуры с золочеными наконечниками, звезды на погонах…
На Сечене обожали пышность. Дворяне, мещане, армейцы, княгини, белошвейки. Даже нищие носили вызывающе буйные лохмотья. Интересно, спецслужбы Белого Патроната тоже предпочитают атлас и бархат с канителью? Чтобы все сразу видели: идет тайный агент!
Во всяком случае, поэты здесь наряжались павлинами. Один взгляд на Венечку, то бишь Вениамина Золотого, графского любимца, мог развеять любые в том сомнения.
К стихам Лючано после инцидента на Кемчуге, стоившего ему трех лет жизни «под замком», относился с подозрительной опаской. Но Венечку слушал не без удовольствия.
Приснитесь мне в унылой тьме алькова.
О, легиона девственниц скромней,
Изнемогая в страсти, как в оковах,
Приснитесь мне…

У поэта Золотого, человека во многих отношениях замечательного, имелся один недостаток — деликатный, но обременительный. Венечка был заикой. В обыденной жизни он говорил вполне членораздельно, лишь изредка спотыкаясь и начиная долдонить, как дятел. Но едва ему приходилось читать на публике свои бессмертные, если верить графу, творения…
Происходила катастрофа.
Венечка краснел, бледнел, булькал, кашлял, ломал размер, глотал рифму — и в конце концов убегал прочь, рыдая. Трудно сказать, что играло в этой конфузии решающую роль: заикание как таковое или патологическая стеснительность Вениамина. Нервические барышни десятками травились от неразделенной любви, в сотый раз перечитывая изданные сборники Золотого: «В лугах», «Сирень», «Строго между нами» и так далее. Но стоило им хотя бы раз взглянуть на поэта, когда он причитал на эстраде, не в силах произнести без помех одну-единственную строку…
Трагедия, право слово.
Ушла любовь, увяли розы.
Граф Мальцов обожал Венечку как родного сына и ценил как талант. Раз в год, приглашая поэта на день рождения, в компанию близких друзей, Аркадий Викторович неизменно заказывал у маэстро Карла блондинку-невропастку.
Почему именно блондинку, сказать трудно. Эмма Лаури, например, специально покрасилась ради этого случая, сменив черную масть на платиновую челку. А вот почему невропастку — ясней ясного.
Для Венечки, милого дружка. Чтоб не заикался.
Маэстро Карла граф заказывал для себя.
…Приснитесь мне нелепой, небывалой,
Невиданной нигде и никогда,
Предчувствием вселенского обвала
Шепните: «Да…»

Венечка помолчал, прислушиваясь к отзвукам собственного голоса — ровного, внятного, без малейших признаков фатального заикания. Дождался, пока Илья оборвет замысловатый пассаж. И тихо закончил:
Слова — оправа вечности резная.
Приснитесь мне, сама того не зная.

После этого гости и хозяин яхты бурно проявляли восторг, хлопали Венечку по плечам и спине, дамы целовали смутившегося гения в щечку, брызнувшую совсем уж морковным румянцем; и Аркадий Викторович возгласил здравицу в честь «украшения наших серых будней».
Украшение смутилось окончательно.
Стало ясно, что в ближайшие полчаса никаких стихов от него никто не дождется, хоть три блондинки-кукольницы к этому приспособь. Любому искусству есть предел: и для поэта Золотого, и для невропастки Лаури.
Вакханалия изящной словесности мало интересовала Лючано. Он пригубил вина, мельком оценив тонкую работу маэстро Карла, корректирующего моторику его сиятельства. При помощи маэстро Аркадий Викторович сумел встать из специально оборудованного кресла, не прибегая к хитрой машинерии, поднять бокал и осушить его одним махом.
Ни капли не расплескал, вояка.
«Браво!» — мысленно крикнул Лючано. Маэстро Карл еле-еле наклонил седую голову, благодаря ученика за комплимент. Оба знали: работать больную куклу — высший пилотаж для кукольника. Долго корректировать нарушения такого плана нереально. Невропаст — не святой Лука, который заставил паралитика сплясать тарантеллу.
Вмешательство кукольника поможет сутулому на время обрести гордую осанку, но оно не выпрямит горбуна. С людьми, имеющими телесные недостатки, работают по особой методике.
Коррекция немощных — «точечное» искусство.
Вошел в контакт, быстро сделал, что в твоих силах, — минута, другая, и контакт следует прекратить без отлагательств. Раз за разом: коррекция, пауза, вмешательство, отход на безопасную позицию… Обоим — и кукле, и кукольнику — требуется отдых после самого кратковременного «срастания». Иначе первому грозит осложнение болезни, а второму — нервное истощение.
Адова работенка.
Лючано уже имел честь раньше видеть графа Мальцова. Трижды — до заключения в Мей-Гиле, дважды — после. И всегда поражался, как маэстро Карлу удается сводить к минимуму двигательные проблемы Аркадия Викторовича.
Честно говоря, набор этих проблем заставил бы спасовать кого угодно.
Скованность мышц, вечный тремор. Движения пальцев рук напоминают счет денег. «Шаркающая» походка, когда у графа наступал период облегчения и он покидал кресло. Амимия лица — так называемое «крашеное яйцо». Трудности с началом любого движения — и аналогичные трудности с завершением. Его сиятельству, например, было одинаково сложно как пойти по прямой дороге, так и затем остановиться…
Моторика бомбардир-майора пострадала во время боевого рейда от конвульсий агонизирующего, но еще опасного «дракона» — флуктуации континуума класса 2D-15+, согласно реестру Шмеера-Полански. Психически граф, человек еще не старый, был здоров целиком и полностью, сохраняя рассудок, острый как бритва. Речь его оставалась связной, если не считать легкого пришепетывания. Но тело, некогда сильное и ловкое тело всадника, стрелка и фехтовальщика, способного ночь напролет отплясывать мазурки и кадрили…
Увы.
Божья кара, шептались враги Мальцова.

 

Надежды нет, выносили вердикт медики.
«Вызов невропасту», — говорил Карл Мария Родерик О'Ван Эмерих, директор театра «Filando». И неизменно принимал этот вызов, стоило Аркадию Викторовичу выйти на связь с маэстро.
— Ты летишь со мной, — приказывал маэстро, махнув рукой в адрес Лючано.
Тарталья соглашался и летел.
В сущности, Лючано нечего было делать на «Горлице». Уже два с половиной года как он не работал по специальности. Выйдя на свободу и окунувшись в будни театра, он вскоре выяснил, что Королева Боль продолжает числить некоего Лючано Борготту в своих верноподданных. Периодически — через неравные, накройся они черной дырой, промежутки! — во время сеанса контактной имперсонации у Тартальи начинала болеть голова. И не успевал бедняга, что называется, глазом моргнуть, как боль транслировалась дальше — кукле.
Сдерживать этот процесс он не мог.
Так скорбный животом рано или поздно отдаст должное позывам опорожниться. Хоть запри его в бальной зале, полной народа, и категорически не пускай в сортир — не поможет.
Нагадит и лишь руками разведет: извините, мол.
После третьего срыва, чудом уговорив возмущенного клиента не подавать на театр в суд, маэстро Карл запретил Лючано участвовать в выступлениях.
— Извини, малыш, — сказал маэстро. — Я все понимаю. Но однажды тебя или засадят на всю жизнь, или попросту убьют. Выбор тут невелик. А я должен думать о судьбе театра.
— Я не обижаюсь, — ответил Тарталья, мрачнее тучи. — Я тоже все понимаю.
Еще бы он не понимал. Наистрашнейшим воспоминанием о спонтанном «болевом шоке» для него был призрак Казимира Ирасека, медиамагната с Трильи-П. Испытав при сеансе боль, Ирасек — гомосексуалист-извращенец, для которого страдание являлось единственным способом испытать наслаждение, — долго преследовал Лючано своими домогательствами и гнусными предложениями. Сулил осыпать золотом и кредитными картами, утверждал, что никогда не был так вдохновлен страстью, клялся в вечной любви, грозил похитить невропаста и заточить у себя в фамильном замке, потом на коленях просил прощения, даже начал ездить за «Filando», докучая букетами роз и персональными заказами на Борготту…
Пришлось, скрепя сердце и сдерживая тошноту, дать согласие. К счастью, у Лючано не случилось рецидива. А напрямую прибегать к науке Гишера он по понятным причинам не собирался. Синьор Ирасек три сеанса подряд не испытал вожделенной боли, разочаровался в «мерзавце» и отстал.
На следующий день Лючано подал заявление об увольнении из театра.
Маэстро Карл положил заявление в карман сюртука и подробно рассказал, где и как он им воспользуется. Хорошо, что рядом не было дам — со стыда бы сгорели.
— Ты дурак, — закончил маэстро, вытирая платком мокрую от пота лысину. — Ты небось уверен, что я с радостью выгоню тебя из театра. На вольные хлеба. Только и жду, понимаешь… А я вот, малыш, думаю совсем о другом. Возраст — не тетка. Однажды я оставлю «Filando» и осяду у вас на Борго. Возьму замуж твою замечательную тетку, которая, прости за каламбур, не возраст. Куплю домик, развешу по стенам коллекцию кукол… И я хочу, чтобы к этому моменту у театра образовался новый директор. Хваткий, зубастый и с творческой жилкой. Ты чуешь, к чему я клоню?
— Ага, — кивнул Лючано, нимало не просветлев. — Чую.
— Ну и славно. Готовься, с завтрашнего дня начинаем заточку щенка под директора. Думаю, много стружки сойдет…
Стружки сошло много.
А маэстро продолжал точить, шкурить и шлифовать.
Словно задался целью притупить, заглушить, завалить ворохом непривычных требований тоску по искусству кукольника, грызущую Тарталью. Так и работали: тоска выгрызала нутро, маэстро обрабатывал снаружи.
«Должно получиться нечто чудесное», — с сарказмом думал Лючано, изучая контракты, соглашения, добавочные условия, ставки, эксклюзивы, тарифы, организацию гастролей, систему антрепризы…
Он ездил за Карлом Эмерихом на переговоры и заключение сделок. А когда маэстро работал куклу, что называется, собственноручно, то настаивал на обязательном присутствии Тартальи при сеансе. Чтобы Лючано следил за манерами учителя после работы — как тот общается с ублаженным клиентом, как подводит к мысли о премиальных, закидывает «крючки» на повторный заказ и так далее.
Вот и сейчас: сиди, малыш, пей вино и учись, пока я жив.
В открытом космосе?
А тебе не все равно: в космосе летит «Горлица» или стоит на частном космодроме? День рождения, едим-пьем, куклы довольны, Илья бренчит на гитаре, гости ведут светскую беседу…
— Согласно гипотезе Полански, которую мэтр выдвинул в конце жизни, мы сами виноваты в возникновении агрессивных флуктуации континуума! Полеты на сверхсвете, РПТ-маневр — все это частично разрушает пространственно-временную, полевую, вакуумную и прочие структуры Вселенной…
— Профессор! Оставьте самоедство! Вас послушать, так мы виноваты и в гравитационном коллапсе массивных звезд…
— Позвольте, Аркадий Викторович! Я бы предложил аналогию: полеты на «до-свете» — скольжение утюга по мятой ткани; гиперпереходы — тупые, зазубренные ножницы, кромсающие эту ткань. Такие разрезы зарастают далеко не сразу. Наши корабли, словно черви, дырявят Вселенную своими ходами — отрывая клочья, отсекая торчащие нитки…
— Клочья? Нитки? — игриво расхохоталась Эмма Лаури, в данный момент свободная от работы с забившимся в угол Венечкой. — Профессор, ради всего святого! Я с ужасом думаю, что нам на трассе может встретиться фаг или даже простейший «амебоид», а вы — нитки, утюг…
На этих словах собеседник возжелал поцеловать тонкое запястье невропастки. Эмма милостиво протянула руку. В ее расположении крылся тайный резон: целуя, профессор вынужден был молчать.
— Еще вспомните уборщицу, — заполнила она минуту молчания. — Которая соберет ваши лохмотья в совок и выбросит на помойку!
— Милочка, вы очаровательны! Впрочем, в идее с уборщицей есть доля истины… Нити действительно уходят на помойку, со временем рассасываясь и сливаясь с материнской структурой. Клочья же сжигают в мусороприемнике — я имею в виду аннигиляцию с большим выбросом энергии, усиливающую «рваность» континуума. Но некоторые части ткани обретают самостоятельную сущность, становясь квазиживыми. В зависимости от того, как структурированы в данном «клочке» Мироздания материя и энергия, пространство и время, корпускулярная и волновая составляющие…
— Профессор! Уймитесь! У нас день рождения, а не лекция!
— А мне, например, очень интересно…
Лючано заскучал. Один из гостей графа, Адольф Штильнер, доктор теоретической космобестиологии, сел на любимого конька. И поскакал, полетел, с молодецким гиканьем. О хищных флуктуациях континуума бравый профессор мог рассуждать часами. Если хоть кто-то произносил сакраментальную, смертельно опасную реплику: «А мне интересно…»
Все, пиши пропало.
Штильнер — не Венечка, стеснительность — не его грех.
Вздохнув, Лючано кинул в рот маринованную вишенку и посмотрел в сторону негодяя, подвигшего Штильнера на новый поток словоизвержения. Героем дня оказался сослуживец графа Мальцова, усатый полковник-артиллерист, чьей фамилии Тарталья не запомнил. Вроде бы они с графом давно не виделись, со времени отставки Аркадия Викторовича. А накануне дня рождения приятелей свел случай — полковник приехал на Сечень в отпуск, заглянул в графское поместье и угодил прямиком, что называется, к столу.
Вернее, к отлету.
— Вам и впрямь интересно?
— Почему бы и нет?
Безымянный полковник залпом осушил бокал мадеры. Он пил, не пьянея, лишь глаза разгорались странным, истерическим блеском, словно угли от сквозняка. Лючано подумал, что никогда бы не согласился вести такую куклу, как полковник. Крылось в офицере что-то неприятное, словно иголка в подушке. Только обнимешь мягкую «душечку», собираясь сладко уснуть, а тебе в ладонь — острое жало!
Если бы гостей приглашал Тарталья, он бы не позвал усача на «Горлицу». Но день рождения случился у его сиятельства, гостей выбирал опять же его сиятельство… А у экс-невропаста Борготты не было ничего — ни дня рождения, ни яхты, ни выбора, куда лететь и с кем коротать время.
У него была разве что Королева Боль.
— В конце концов, дорогой мой профессор, когда стреляешь по этой мрази, каждую секунду рискуя, что тебя накроет волной агонии… — Усач поклонился графу, явно адресуя ему финальный пассаж. — Хорошо бы знать, в кого я стреляю! Назвать по имени, прежде чем дать команду канонирам! Иначе не бой, а бойня, извините, выходит. Недостойная дворянина и благородного человека. Мне неприятно чувствовать себя мясником…
Граф Мальцов слушал внимательно, не вмешиваясь. Лишь перестал прятать руки под клетчатый плед. Руки тряслись, а маэстро Карл не спешил вмешаться с коррекцией, приберегая силы на будущее.
Беседа как беседа.
Кукольник может отдохнуть.
— Назвать по имени? — Космобестиолог вертел в пальцах серебряную вилочку. — Не хотелось бы разочаровывать вас, друг мой… Имя — прерогатива развитого сознания. Личности, если угодно. У флуктуации нет имен, у них есть кодовые номера. Да, мы иногда даем имена ураганам или цунами, но это другой случай.
— Отчего же другой? Тот самый, профессор, тот самый. Вы готовы поручиться, что ураган — просто безмозглый ветер? Я — нет. А если говорить о флуктуациях, то упомянутый вами Полански, рассуждая о высшей форме их псевдоэволюции…
— Вы имеете в виду пенетраторов?
— Да! Что, оборотни тоже не имеют права на имя?
— А почему вас, полковник, беспокоят пенетраторы? Для кораблей они не опасны, следовательно, патруль с ними не сталкивается. Существует, правда, теория, что «оборотень», как вы изволили выразиться, есть высшая форма псевдоэволюции флуктуации. И путем захвата человеческих тел он изучает нас с вами. Мы, дескать, изучаем окружающий макрокосм, а пенетратор, в свою очередь, старается постичь микрокосм в лице прогрессивного человечества… Нет, я не сторонник сей теории. Шарлатанство! Примитивное умопостроение, основанное на ошибочных, глубоко антинаучных…
— Профессор, вы гений! — невпопад зааплодировала Эмма, желая оборвать готовящийся спич. — А теперь я хотела бы попросить Венечку прочесть нам поэму «Сестры». Венечка, золотой наш, мы все вас умоляем!
— Просим! — согласился полковник, подкручивая кончики усов. Он высоко поднял пустой бокал, выждал паузу и вдребезги разбил посуду об пол. — А я вдобавок прошу лично от себя! Как глубоко антинаучное, примитивное умопостроение, я…
Бас полковника возвысился до визга, режущего уши.
Казалось, офицер загорелся, вспыхнул от случайной искры, как если бы целиком состоял из пороха. Горел именно офицер — не мундир, украшенный орденскими планками, или сапоги, надраенные до умопомрачительного блеска, а существо, выходящее наружу из темницы плоти. Сотни, тысячи, мириады крошечных звездочек клубились в кают-компании, не причиняя никому вреда. Взвыла система воздухообеспечения, хотя дышалось по-прежнему легко. В нос ударил резкий запах озона, будто перед грозой.
Хор, состоящий из множества голосов, запел в мозгу Лючано.
Позже, когда сумасшедший день рождения ушел в прошлое, Тарталье ни за что не удавалось вспомнить ни слова, ни мелодию. Лишь ощущение события, слишком великого, чтобы остаться в памяти целиком. Чистая правда — мало кто видел, как флуктуация континуума класса 6Р-27+ принимает естественный облик. А из тех, кто видел, единицы остались в живых.
Рой звезд пронизал «Горлицу» насквозь и вышел наружу. В космос.
— Тянет, — почти сразу сказал Венечка Золотой, с недоумением озираясь по сторонам. — Арк-к-ка… д-дий Вик-к-кт-т-то… тянет м-меня… из м-меня…
Поэт встал, повернулся к стене и стал биться о нее всем телом. Складывалось впечатление, что Венечка тоже хочет выйти из яхты на манер лжеполковника. Закричала, разрывая контакт с куклой, Эмма Лаури. Лицо невропастки превратилось в восковую маску; одни глаза — огромные, страдальческие — жили на нем.
Если проводить аналогию, беря пример с профессора, Эмма чудом успела выскочить из клетки, куда забрел, желая подзакусить Венечкой, голодный леопард.
— Тянет!… тянет!… тя… н-нет!…
На дисплеях внешнего обзора вокруг яхты крутился светящийся вихрь. Крутился и мучил бедного поэта. Что хотел пенетратор от Венечки, что он тянул из сердца, рассудка, души Золотого — не знал никто. И что делать, куда бежать и как спасать — этого тоже не знали.
До тех пор, пока граф Мальцов не толкнул свое кресло вперед.
Смяв валявшийся на полу мундир артиллериста, кресло подъехало к дублирующей панели управления яхтой. Маэстро Карл, еще не понимая, что собирается делать граф, вцепился в моторику куклы, помогая и корректируя. Руки Мальцова не дрожали, когда граф сыграл на панели дикую гамму кодов, открывая доступ к системе активной обороны.
Пальцы ушли в голоформу, нащупывая ресурсные каналы.
— Ну, тварь… — бормотал его сиятельство. Изо рта Аркадия Викторовича на гладко выбритый подбородок тянулась ниточка слюны. — Ужо тебе, зар-разе…
«Порты плазматоров открыты», — бесстрастно сообщил дисплей.
— Венька, держись… я сейчас…
Он был большой оригинал, граф Мальцов с Сеченя. Выйдя по ранению в отставку, он правдами и неправдами, где соблюдая закон, где обходя его на вираже, выкупил у патрульной службы списанный в утиль катер «Охотник». Все подозревали, что в утиль катер списали за крупную взятку, данную графом кому надо, но помалкивали. На переоборудование ушло целое состояние. Хищник-катер изменил очертания, наполнился роскошью обстановки, из тигра делаясь домашней кошечкой…
В регистрационном перечне «Охотник» теперь назывался «Горлицей».
Частной яхтой.
Но у «Горлицы» сбереглось кое-что из когтей и клыков списанного бойца.
Вихрь пенетратора отпрянул, чуя опасность, но вскоре приблизился опять. Щеки Венечки побагровели, а черты лица, напротив, приобрели неприятную заостренность, как у покойника.
Поэт оставил стену в покое, сел на ковер и затянул гнусавым, болезненным тоном:
Поднимите мне веки — не вижу, ослеп,
Безутешен навеки — не вижу, ослеп,
Жизнь была, человеки, изюминкой в хлебе…

Он не заикался.
Внутри Венечки копался кто-то, стократ более сильный, чем Эмма Лаури. И этот «кто-то» освобождал поэта от дефекта речи, вместе с ним отбирая главное.
Знать бы: что?!
А граф Мальцов все никак не мог справиться с блоком огневого обеспечения. Коррекция, которой хватало Аркадию Викторовичу, чтобы встать и лихо выпить заздравную чарку, не обеспечивала чувствительности и скорости реакции, необходимой для боевого контакта.
Так невропаст не способен вести куклу, пока не получит от нее троекратного согласия.
— Карл! Карл, душа моя!… работай… — хрипел Аркадий Викторович, воюя не с пенетратором, а с собственным телом, предательски отказывающим больному бомбардир-майору. — Карл, гадюка!… работай, милый, давай…
Маэстро Карл работал.
Но в одиночку не справлялся.
Взгляд маэстро, обращенный к Эмме Лаури, можно было истолковать единственным образом. Эмма фигурировала в контракте между «Filando» и Мальцовым, где стояли подписи обоих кукол. У нее имелся доступ к графу. На всякий случай, ибо Карл Эмерих был предусмотрителен.
— Чтоб вы все сдохли!
Трудно сказать, кому именно адресовался вопль блондинки, когда Эмма вцепилась в его сиятельство, подхватывая пучок моторика. Зато Аркадий Викторович мигом воспрял, увеличивая чувствительность голоформы, наклоняясь вперед и раскачиваясь, словно сектант на молитве. Почти, уже почти вышло…
Увы, «игры в четыре руки» хватало на пределе.
И тогда Лючано перехватил второй умоляющий взгляд маэстро.
На раздумья времени не оставалось. Чувствуя себя на обрыве, перед прыжком в ледяную воду, Тарталья ринулся к графу. Он схватил Мальцова за дрожащие плечи, пренебрегая этикетом и приличиями.
— Вы согласны, чтобы я…
— Согласен, сатана тебя заешь!…
— Вы даете согласие на контакт?…
— Да!
— Вы…
Втроем невропасты сотворили чудо. Королева Боль улыбнулась, решив сегодня не создавать проблем любимому подданному. Лючано работал с наслаждением, виртуозно, как не работал никогда в жизни. Граф Мальцов мог быть доволен — мало кому доводилось служить объектом сразу для троицы кукольников.
Он и был доволен, отставной вояка.
Более того — он был счастлив.
Яхта сделала сложный маневр, в результате чего искрящийся вихрь оказался строго по левому борту. И батарея плазматоров из открывшихся портов шарахнула по лже-полковнику прямой наводкой. А потом — еще раз, сминая и рассеивая.
— Есть!… есть, жечь твой прах…
Венечка упал на спину и потерял сознание.
Потом Лючано будет ломать голову, вспоминая: получил он от графа третье, решающее согласие или нет и чудо произошло на самом деле?
Но вскоре оставит это пустое занятие.
Назад: Глава шестая СОПРОТИВЛЯЙТЕСЬ, ЕСЛИ СМОЖЕТЕ!
Дальше: Глава седьмая РЕЙД