Капитан Басманов сидел на кольцевом балконе третьего яруса колокольни Новодевичьего монастыря, любовался излучиной Москвы-реки и панорамой Воробьевых гор. Все получилось более чем удачно. После вонючих трущоб Хитровки, где его угнетало не только соседство с гнуснейшим человеческим отребьем, но и отсутствие оперативного простора на случай возможного боя, монастырь казался поистине райским местом. Он усмехнулся. В смысле близости к богу — безусловно. Да и обороняться здесь куда как удобнее. Без стенобитных машин и подтянутой на прямую наводку артиллерии их отсюда не выкурить. Игумен отец Никодим принял нежданных гостей без восторга, но в общем радушно. Видимо, ориентируется в политической и военной обстановке. Уверен, что красным скоро конец, а полсотни хорошо вооруженных офицеров смогут защитить обитель, если большевики перед сдачей города вздумают ее разграбить или просто использовать как опорный пункт. Кроме того, игумен отнюдь не разделял, несмотря на свой монашеский чин, толстовских идей непротивления и в разговоре с Басмановым сказал, что путь силы и меча в противоборстве со злом обязателен и справедлив. Неоказание сопротивления злу надо расценивать, как его принятие, предоставление ему свободы и потакание. «Вся история человечества состоит в том, что в разные эпохи и в разных общинах лучшие люди гибли, насилуемые худшими, причем это продолжалось до тех пор, пока лучшие не решались дать худшим организованный отпор. Посему дело ваше благое и святое, сыне…»

— А как же с божьим провидением, батюшка? — поинтересовался капитан. — Отчего господь не карает злодеев, даже совершающих такие зверства, как большевики, в том числе против церкви и ее служителей? Преосвященного Вениамина и то расстреляли…

— Не нам судить, — строго возразил игумен. — Сказано: нечестиво возлагать на бога то, что может быть сделано хорошею полицией.

А теперь вдобавок Новиков по радио заверил Басманова, что опасаться внезапного вторжения ЧК или иных представителей власти не следует. Капитан имел возможность убедиться, что командир зря не скажет, хотя и не понимал, как можно утверждать такое, находясь во вражеской столице. И, во избежание неожиданностей, послаблений в несении караульной службы не допускал.

В «каптерке» монастыря нашлось с десяток старых подрясников, которые надевали заступающие в боевое охранение офицеры. На стенах и башнях Басманов разместил огневые точки, с вершины колокольни наблюдатель просматривал все подходы к воротам. Береженого бог бережет.

И очень много времени оставалось на размышления. А поразмыслить было о чем.

С каждым днем происходящее становилось все более загадочным и непонятным. Поступая на службу, он принял изложенную Новиковым легенду без лишних рассуждений. Другого выхода у него просто не было. Если не хотел подыхать в стамбульских подворотнях или вербоваться в Иностранный легион. Но теперь, когда он многое узнал и поближе познакомился со своими хозяевами…

Сказка про фамильные сокровища отпала сама собой. Хотя он верил в нее довольно долго. Полковник Сугорин, к примеру, предположил, что их интересует таинственная библиотека Ивана Грозного. Но это тоже чушь. Если даже очень приблизительно посчитать, сколько средств уже потрачено на эту экспедицию, то станет очевидно, что ни древние рукописи, ни бриллианты царской семьи не стоят их десятой части. Бывают, конечно, вещи и другого сорта. Так сказать, нематериальные. Вроде Гроба Господня или чаши Грааля, за которые сражались крестоносцы. Только времена сейчас другие.

Представляя самый научный по тем временам род войск, капитан Басманов был стихийным материалистом и мистические объяснения происходящего заведомо отсекал. Тезисом «Все действительное разумно» он руководствовался инстинктивно. Поэтому сейчас он задумался о личностях тех, чью волю исполнял, надеясь подобраться к истине с этой стороны.

— Господин капитан! — крикнул с верхнего яруса дозорный. — Кто-то из наших едет. На «додже»…

«Легки на помине», — удивился совпадению Басманов и побежал вниз по крутой лестнице.

Александр Иванович Шульгин прибыл не один, а в обществе девушки, которая показалась капитану очаровательной. Конечно, годы, прожитые под властью коммунистов, наложили свой отпечаток, она была чересчур худа и бледна, но уж лучше бледность, чем чахоточный румянец. Зато взгляд, черты лица, фигура! Порода чувствовалась сразу. Басманов и без представления догадался, что это и есть кузина Ястребова, дочь действительного статского советника, принадлежащая к весьма знатному, пусть и не титулованному роду, раз корнета приняли в Пажеский корпус.

Держалась девушка просто, и видно было, как она счастлива вновь оказаться в «приличном обществе».

Басманов, считая себе комендантом крепости, доложил Шульгину, что в отсутствие начальства происшествий не случилось, в строю тридцать шесть человек, раненых пятеро, больных нет. Из числа монахов добровольно вступить в ополчение получили благословение игумена девять, каковые и проходят сейчас первоначальную подготовку.

Шульгин выслушал рапорт, пожал Басманову руку.

— Спасибо за службу. Рад сообщить, что приказом Главнокомандующего за отличие в боях вы произведены в следующий чин. Поздравляю. Вечером можете отметить, а пока покажите мне систему вашей обороны…

Обойдя стены и убедившись, что придраться не к чему — да и странно было бы, — Шульгин спросил, где им удобнее будет побеседовать наедине.

— В моей келье, если угодно. Или на колокольню подняться. Вид оттуда красивый. Анне Ефремовне будет интересно.

— А нельзя ли на кладбище пройти? — спросила девушка. — Я там еще в детстве любила бывать. Вы поговорите, я памятники посмотрю.

На кладбище действительно было хорошо. Тихо, благостно, сквозь золотые и багровые кроны деревьев на дорожки падал мягкий рассеянный свет. Под ногами шуршали опавшие листья. Посвистывали какие-то птички, порхая между склоненными к могильным холмикам ветвями. Анна пошла искать могилу Гоголя, а Басманов с Шульгиным присели возле памятника мичману, погибшему на испытаниях подводной лодки «Окунь» в 1911 году, сняли фуражки, закурили.

— Обстановка опять поменялась, господин полковник, — сказал Шульгин, наблюдая, как завивается в косом солнечном луче синеватый дым. — Ждут нас новые, забавные дела…

Коротко обрисовал случившееся за последние дни и поразил Басманова сообщением, что теперь на них работает верхушка ВЧК.

— Так что штурм Кремля пока откладывается, но не отменяется. Да и не штурм теперь это будет, надеюсь. Живите здесь, набирайтесь сил для очередных подвигов, тренируйте людей. Скорее всего, нам предстоит в ближайшее время своеобразная партизанская деятельность. Начнутся разборки в советском руководстве, и мы в них тоже поучаствуем…

— Но цель, Александр Иванович, конечная-то цель?

— «Движение — все, цель — ничто», как любит повторять один из наших будущих клиентов товарищ Троцкий, — ответил Шульгин благодушно, расстегнул верхние пуговицы френча, откинулся на спинку скамейки, заложив руки за голову. Погода совсем разгулялась, уже заблестели под лучами солнца летящие паутинки, да и атмосфера кладбища действовала расслабляюще.

— Вам что, перспектива свержения большевизма кажется не стоящей внимания целью? Тогда считайте это своей ближайшей задачей. В ходе ее выполнения вы уже достигли значительных успехов. В том числе и для себя лично. А что дальше будет… — Шульгин зажмурился, и непонятно было, то ли от удовольствия в предвкушении того, что будет дальше, то ли просто от солнечного блеска в просвете между кронами деревьев. — По крайней мере, генеральский чин, графский титул и приличное состояние я вам гарантирую…

— Александр Иванович, — решившись, спросил Басманов. — Надеюсь, вы меня дураком не считаете?

— Я вам дал основания к такому вопросу?

— Вы как бы негласно исходите именно из этого. Я не знаю, доживу ли до победы, возможно, что и нет. Судьба и так хранит меня неоправданно долго. А мне не хотелось бы уйти, терзаясь мучительными сомнениями. Я дам вам слово чести, что сохраню вашу тайну. Но хоть немного ее приоткройте. У Андрея Дмитриевича я бы спрашивать не стал, с вами говорить проще.

— Имеете какую-нибудь гипотезу или только мучительные сомнения? — Шульгин по-прежнему говорил тихим и расслабленным голосом. — И учтите, есть много вещей, в отношении которых разумному человеку предпочтительнее оставаться в неведении.

— Поступив к вам на службу, я уже показал, что не принадлежу к числу чрезмерно рассудительных людей. Да и вы к таковым вряд ли относитесь.

— Базара нет, как выразился бы поручик Рудников. Но вернемся к нашим баранам. Вас удивляет необъяснимость, путем использования примитивной логики, смысла наших поступков?

— Именно. Не только удивляет, но и смущает…

— Соответствуют ли они принципам чести и долга, как вы их понимаете?

— Да, это я тоже имею в виду.

— А были у вас основания усомниться в объективной полезности для России и Белого дела наших действий со дня прихода в Севастополь? И в нашей личной порядочности тоже? — Шульгин перестал изображать нежащегося на пригреве кота, сел прямо, взглянул в лицо Басманова чуть прищуренными глазами.

Подполковник не отвел взгляда.

— Если бы так…

— То вас бы и контракт не остановил. Понимаю. Но, может, бросим околичности? Скажите, что вы успели про нас придумать, а дальше обсудим… — При этом Шульгин ловил глазами мелькающее между зарослями бледно-голубое платье Анны. Пускай вокруг кладбища возвышалась кирпичная стена и тяжелые деревянные ворота были закрыты, а за ними вместо новой территории для высокопоставленных советских деятелей простирался заросший травой луг, он все равно опасался, как бы не случилось чего с этой неожиданно встреченной девушкой.

Басманов тоже проследил направление шульгинского взгляда.

Увлекся Александр Иванович. Понять можно. Девушка мила, пусть и не соответствует его, Басманова, вкусам. Для постели слишком тощая, а для семейной жизни чересчур умна и явно с крутым и капризным характером. Но, может, для Шульгина это и нужно. У них у всех там женщины очень непростые, даже странно, какие они все одинаковые подобрались, словно из специального училища…

— Если вы обещаете не придавать в дальнейшем нашему разговору значения… Многие офицеры, с которыми приходилось говорить запросто, считают, что вы связаны с какими-то потусторонними силами. Рационалисты, вроде полковника Сугорина, склонны верить вашей легенде — насчет затерянного в горах или лесах города, где процветают науки и техника, далеко опередившая общий уровень. Совершенно по роману Жюля Верна «Пятьсот миллионов бегумы». Придумано неплохо и снимает почти все недоуменные вопросы…

— А ваша личная точка зрения? — спросил явно заинтересованный Шульгин.

— Как раз посередине. В колдунов и ведьм я не верю с детства, о чем сейчас, возможно, и жалею. Вторая идея тоже объясняет почти все, кроме главного — кто и зачем такое устроил. Двадцатилетние, внезапно разбогатевшие гимназисты, искатели приключений? Ерунда, прошу прощения. Тут должны быть замешаны куда более серьезные силы…

Шульгин молчал, чуть склонив голову, и вертел в пальцах незажженную папиросу. Его реакция поощрила Басманова.

— Я, Александр Иванович, человек вообще начитанный. В последнее время, правда, возможностей не было, а так я Ключевского, и Соловьева, и Моммзена с Тацитом и Светонием изучил… Аналогии напрашиваются. Вы о завещании Серафима Саровского слышали?

— Нет, — легко и совершенно искренне ответил Шульгин.

Это как бы ошеломило Басманова.

— А что тут странного? Я нерелигиозен, в России давно не был, в западных газетах об этом, по-моему, не писали. Откуда ж мне знать?

— Да, действительно… Ну, все равно. По слухам — сам я, конечно, возможности его прочесть тоже не имел — Серафим Саровский, умерший восемьдесят лет назад, оставил завещание, адресованное будущим российским самодержцам. И, вступая на престол, каждый из них с ним знакомился. Когда дошла очередь до Николая Второго, он — опять же по слухам — вышел из кабинета, где хранилось завещание, весь в слезах. И с тех пор пребывал в постоянной печали, все двадцать три года своего царствования…

— И что? — с любопытством спросил Шульгин.

— Когда государь был в Японии, вы помните, его там еще саблей по голове ударили, один знаменитый прорицатель тоже предсказал ему тяжелое и мучительное царствование до возраста пятидесяти лет, а там — небывалую славу, причисление к пантеону святых и грандиозные успехи возглавляемой им державы. А как раз в пятьдесят его и расстреляли…

Шульгин усмехнулся, прикурил папиросу.

— Ну что же, нимб святого он заслужил и вскоре будет канонизирован. Ах, извините, я перебил. Продолжайте…

— Так отчего бы не предположить, — продолжил Басманов с искренней убежденностью в голосе, — что либо император Александр, человек умный и решительный, тоже, безусловно, с завещанием и японским пророчеством знакомый, либо, в крайнем случае, кто-то из старших великих князей, имеющих на него влияние, решил принять соответствующие меры… Известно также, что старший брат Николая, цесаревич Георгий, умер якобы от туберкулеза во время морского путешествия по Средиземному морю… А если не умер?

— Да-а… — протянул Шульгин, с изумлением глядя на Басманова. И непонятно было, абсурдности предположения он удивился или невероятной проницательности новоиспеченного полковника. — И у вас, значит, при введении в гипотезу данного параметра, все остальное сходится? Остроумно, весьма остроумно. Георгий не умирает, а скрывается в дебрях южной Африки, где тайно готовит материально-техническую базу для спасения династии и трона. Николая, как личность… э-э, не совсем соответствующую своему предназначению, подставляют в качестве жертвы Року… Пророчество формально сбывается, а то, что сказано о славе и процветании, относится к двум людям сразу? Николаю — нимб Великомученика, Георгию — слава спасителя России. Вы гений, Михаил Федорович! Это настолько в русских традициях, что непременно сработает! Царевичи Димитрии, старец Федор Кузьмич, а теперь — царь Георгий! Да ведь и имя-то какое, Георгий Победоносец! Все! Аксельбанты генерал-адъютанта вам теперь железно обеспечены. Да… А вот вопрос — кто из нас пятерых более всего на роль тайного царя подходит?

Басманов покачивал носком начищенного сапога с видом человека, который все понимает правильно и принимает предложенные правила.

— Георгию Александровичу сейчас должно быть пятьдесят пять. И никого из вас я, конечно, за него не принял. Ему появляться пока еще рано. А вот когда вы Москву освободите…

— Точно. Мы берем Москву, он въезжает на белом коне, коронуется и объявляет возвращение к истинно народному самодержавию времен Алексея Михайловича… Знаете, полковник, не будем сейчас вникать в скучные подробности, так оно было или не совсем так, а договоримся… Вы предположение высказали, я ответил по-английски: «No comment»… Я даже не буду брать с вас слова хранить тайну о нашем разговоре. Вы автор гипотезы, ну и поступайте с ней, как знаете. Договорились? А теперь мне пора идти, господин… — Шульгин улыбнулся двусмысленно, — ладно, пока еще полковник. Честь имею кланяться. Провожать меня не нужно. Но — готовьтесь. Как любил говорить один мой друг — не прошло еще время ужасных чудес…

Лавируя между могилами по порядочно заросшим дорожкам, — последнее время мало кто тратил силы и время на поддержание кладбища в порядке, — Шульгин подошел к стоявшей в задумчивости над вросшим в землю камнем Анне.

— Вы чем-то опечалены? Так, кроме Николая Васильевича, тут есть и еще вполне заслуживающие вашего сочувствия люди. — Шульгин хотел сказать, кто именно, и вдруг запнулся. Да и ведь вправду, чуть правее должен быть памятник Алексею Толстому, а он еще и из эмиграции не вернулся, слева — Аллилуевой, и ей жить еще двенадцать лет, остальные известные ему обитатели кладбища тоже пока не скончались или похоронены пока что в других местах. Выходит, что даже наизусть знакомое кладбище готово его подвести при неосторожном выражении. Однако вон, неподалеку, тоже памятная ему из других времен могила двух братьев-близнецов, двух подпоручиков, павших в один день в сражении при Сольдау в четырнадцатом году. Он вдруг подумал, что это скромное надгробье — неожиданное подтверждение реальности окружающего мира. Уж такую-то деталь ни один режиссер не догадался бы воссоздать специально…

— Давайте все это оставим. Сказано ведь: «Мертвый, в гробе мирно спи, жизни радуйся, живущий…» Предлагаю сесть в автомобиль и прокатиться по достопримечательным местам Первопрестольной. Или же за город, если предпочитаете. Осенние окрестности города сейчас довольно красивы.

Анна посмотрела на него не по возрасту проницательно.

— Пожалуйста, Александр Иванович, давайте покатаемся. За город. А насколько далеко?

«Хоть до самой белой территории», — хотел было сказать Шульгин, но предпочел удержаться от чрезмерной напористости или излишней проницательности.

— От вашего желания будет зависеть, уважаемая Анна Ефремовна.

— А зачем вы, уважаемый Александр Иванович, — с возможной язвительностью в голосе сказала девушка, — разговариваете со мной в таком тоне? Как будто действительно хотите на наших здешних людей похожим показаться. Но ведь не получается у вас. У меня не только слух хороший — и я ваш разговор с полковником Басмановым слышала, так я еще за три коммунистических года, за неимением иных занятий, много всяких книг прочитала. Вы ведь и вправду совсем другой человек, чем пытаетесь изобразить. Так и отлично же! Я давно о чем-то подобном мечтала и готова быть вам верной помощницей…

— Да в чем же, Анна Ефремовна? — стараясь оставаться в образе, воскликнул Шульгин.

— В чем угодно. Мне неважно. В попытке убить Ленина, захватить императорский престол или ограбить патриаршую ризницу. Просто я давно надеялась встретиться с необыкновенным человеком, вроде вас. Когда Сергей привел вас в дом, я вначале подумала, что он продался большевикам, и вы как раз из них, а потом поняла — вы совсем другие… С вами мне по пути!

Шульгин увидел, что за три года девушка действительно поняла многое, оказавшись в эпицентре практического воплощения в жизнь «вековой мечты человечества». Отчего приобрела некоторую экзальтированность и склонность к экстремизму. Нельзя сказать, чтобы это его не устраивало, он сам третий день соображал, какой бы подход к ней найти. Если она сама предлагает вариант — так ради бога.

— Хорошо, милая Аннушка. Вы готовы вступить в наш рыцарский орден? Со всеми соответствующими обетами, ритуалами, обязательным самоотречением и непредсказуемыми результатами? Невзирая на опасности, как реально-бытовые, для физического существования, так и трансцендентные, в рассуждении вашей православной души?

— Готова? — с внезапным блеском в глазах и резко вскинутой головой переспросила Анна. — Готова ли я? Да я только об этом и мечтала!

«Ну вот, — грустно подумал Шульгин, — очередная Софья Перовская. Неважно зачем, неважно за что, абы живот на подходящий алтарь возложить. Разве что, по Фрейду, данную политическую акцентуацию в несколько другую сублимировать? Не с бомбой же ее на теракт посылать…»