Но недолго пробыл я в своем шатре. Утром явился ко мне Бен-Кадех и с ним вельможа из близких князю по имени Пенамун. Имя было египетским, но лишь по речи смог я опознать в нем соплеменника – длинные волосы, колпак и завитая борода делали его подобным уроженцу Джахи. Держался он надменно и глядел на меня, как смотрит цапля на лягушку. Похоже, был он из тех египтян, служивших Закар-Баалу, что хотели забыть о своем отечестве и сделаться псами среди псов, коршунами среди коршунов. Словом, был он больше житель Библа, чем другие жители, родившиеся здесь.

И сказал мне этот Пенамун:

– Велено тебе владыкой нашим идти в город и пребывать там во все дни. И еще велено, чтобы взял ты с собой святыню, изваяние божества, и хранил его в почетном месте. Нельзя держать Амона, царя богов, в дырявом шатре на морском берегу! Так говорит наш князь, так повелевает! Что же ты не исполняешь волю его?

– Где встал Амон, там и почетное место, – ответил я. – Бог всюду бог, и в городе, и на морском берегу.

Пенамун презрительно сощурился:

– Споришь с князем, ничтожный? С владыкой нашим, оказавшим тебе честь?

– Запоздала эта честь. Не хочет бог идти в Библ, а я ему покорствую.

Поглядел Пенамун на шатер и статую божества, стиснул кулак, оскалился злобно и шагнул ко мне.

– Князю покорствуй и отправляйся в город! Князь желает видеть святыню и поклониться ей!

– Поклониться можно и здесь. Не бог приходит к человеку, а человек к богу.

Лицо Пенамуна налилось кровью. Не знаю, что бы сделал он, но тут заговорил Бен-Кадех:

– Не упорствуй, друг мой, и выслушай, что я скажу. Знаешь ли ты, что я не только старший над гаванью, над кораблями и корабельщиками? Те, кто пилит бревна, кто строгает доски и строит корабли, тоже под моим началом.

Я не знал об этом, но не удивился. Что ближе к кораблям и гавани, чем верфь?

– Дали мастерам моим дерево из княжеских запасов, – продолжал Бен-Кадех. – Сейчас готовят они балки для ладьи Амона, и увезет их в Танис кормчий Мангабат вместе с гонцом и твоим письмом. Увезет длинную балку для киля, кормовой брус и носовой брус, а к ним – четыре обтесанных бревна. Дар этот делает наш правитель в знак почтения к Амону. А потому спроси бога еще раз: не соизволит ли он перебраться в город?

Я пришел в замешательство. С одной стороны, крепче будут слова в моем письме, если подкрепить их кедровыми балками, а с другой, не я ли говорил Закар-Баалу, что не желает Амон входить в его город и дворец?.. Хватит ли семи балок, чтобы умерить обиду бога?.. Судно у Мангабата большое, может вдвое больше увезти…

Заметив, что я в смущении, Бен-Кадех сказал:

– Не хочешь в Библ идти, и не надо. Но покинь это место на берегу, ведь недостойно оно бога и тебя, его посланца! Есть у племянника моего Эшмуназара усадьба недалеко от города, сад и хороший дом. Почему бы не поселиться тебе в этом доме? Почему бы не есть хорошую пищу, что готовят умелые слуги, а не варево твоего кушита? Будет не рыба у тебя, а мясо, не хлеб, а тонкие лепешки, не кислое вино, а сладкое, будет мед, и плоды, и чистая постель. Все будет, ибо, как тебе известно, племянник мой щедр и любит тебя.

Так уговаривал меня Бен-Кадех, муж умный и благожелательный, а Пенамун в это время стоял с гордым видом, точь-в-точь как надутый гусь. И я, сравнив двух этих людей, подумал, что вино из Каэнкема не перепутаешь с ячменным пивом. А затем сказал Бен-Кадеху, что благодарен ему и готов принять гостеприимство его племянника.

Не успело солнце взойти к зениту, как приехал возничий Абибаал в повозке, запряженной двумя ослами, помог сложить мое имущество и отвез меня в усадьбу Эшмуназара. И увидел я, что место это приятное и достойное.

Дом стоял в саду, где росли гранаты и еще те невиданные в Та-Кем деревья, что давали круглые зеленые плоды. Дальше простирались виноградники, а часть земли была засажена оливами и финиковой пальмой. Были здесь давильни для вина и масла, конюшня с двумя десятками ухоженных ослов и гончарная мастерская. Все это принадлежало Эшмуназару. Богатое владение! И недалеко от города – добраться в Библ можно быстрее, чем пообедать.

Дом, сложенный из обработанного камня, оказался просторным и прохладным – толстые стены спасали от зноя. В главной его зале, где потолок был подперт кедровыми колоннами, а пол выстлан изображающими море голубыми и синими плитками, сверкали на особой полке сосуды из серебра, хранившие частицу праха предков, и загадочно улыбалась бронзовая Ашторет, богиня любви, почитаемая Эшмуназаром. Он принял меня с великой радостью и сказал, что изваянию Амона найдется место в нише рядом с Ашторет, ибо она то же самое, что египетская Хатор. Он даже пропел мне строки гимна: «О Хатор, о Ашторет, сияющая подобно жемчужине в цветке лотоса…» Но тут я вспомнил жреца Шеломбала и засомневался. Все же не Хатор эта богиня, раз служит ей такой корыстолюбец и хитрец! Так что мы устроили святилище Амона в другой комнате, украсив ее листьями пальмы и, по местному обычаю, коврами.

На верфи вытесали балки для священной ладьи, погрузили их в корабль Мангабата, и кормчий отправился в Танис. С ним, гонцом от Закар-Баала, поплыл Тотнахт. Удачный выбор, так как Тотнахту я доверял. Человек, не позабывший своей отчизны, готовый приютить сына ее в чужом краю, достоин уважения, а Тотнахт был именно таков. Что до Пенамуна, то я его больше не видел, не посещал дворец владыки и в город не ходил. В эти дни, дожидаясь ответа из Таниса, я прогуливался в саду и масличной роще, ел и пил с Эшмуназаром, омывал тело свое и, помолившись, ложился в чистую постель в уютной комнате. После шатра и ложа из песка и гальки это воистину было наслаждением! Да и кормили здесь не в пример лучше, ибо Эшмуназар держал искусных поваров. Постепенно печеная на костре рыба, сухой хлеб и кислое вино изглаживались из моей памяти, и я готов был признать, что жизнь в этом краю не так ужасна, если имеешь богатую усадьбу с сотней слуг.

Так катились дни, и в один из них случилось нечто примечательное. Эшмуназар и я сидели за вечерней трапезой, угощаясь жарким из козленка, лепешками с медом и бесподобными пирожками с начинкой из фиников и орехов. Пирожки были крохотные, как раз чтобы закусить после двух глотков вина, и мы предавались такому занятию, пока не засияли в небе звезды. Эшмуназар велел слуге зажечь светильник, и когда это было сделано, устремил на меня задумчивый взгляд.

– Вечер, вино и полутьма располагают к откровенности, – произнес он вдруг. – Вечером можно говорить о том, для чего не подходят день и утро… Скажи мне, Ун-Амун, как ты относишься к красивым мальчикам? Я знаю, в Фивах у тебя жена с наложницей, но ведь одно другому не помеха, верно?

– Для кого как, – ответил я. – Есть мужчины, что любят мальчиков, и говорили мне, что таков обычай Джахи. Но я предпочитаю женщин.

– Я тоже, – согласился Эшмуназар. – Мне приятнее женская плоть, ибо есть у женщин такое, что отсутствует у мальчиков. – Тут он поднес ладони к груди. – Опять же не подарит мне мальчик сына, и даже сорок мальчиков не продолжат мой род. Хвала Ашторет, что существуют женщины!

– Хвала, – подтвердил я. – Но к чему затеян тобой этот разговор?

Эшмуназар провел ладонями по лицу, потом сложил руки на коленях. Он был в легком египетском платье из царского полотна, которое носят в Та-Кем знатные люди. Ему и правда нравилось все египетское – мы сидели на тростниковых циновках перед расписными блюдами, пили вино из бронзовых чаш, и все это было сделано в Танисе.

– Вот мы, двое мужчин, которым нравятся не мальчики, а женщины, – промолвил он. – Однако, Ун-Амун, с Эмашторет у тебя не получилось. Только мне она это сказала, пролив немало слез. Я удивился. Она красивая девушка, искусная и очень в теле, и сзади хороша, и спереди. Разве была она не ласкова с тобой?

– Очень ласкова, ласкова и нежна. Клянусь Амоном, она очень старалась, – ответил я.

– И все же ты не смог… Почему?

– Думаю, потому, что женщины Джахи – для мужчин Джахи. То, что делала Эмашторет, было… хмм… очень непривычным.

– Понимаю, теперь понимаю, – мой молодой хозяин покивал головой. – У женщин все просто, они всегда готовы, а мы, мужчины, более тонкие существа. Знаешь, однажды предложили мне хеттскую девушку, и была она всем хороша: губы, как мед, стан тонкий, груди, точно гроздья винограда, а бедра… о, какие бедра! – Эшмуназар всплеснул руками. – Я уже был готов расположиться на ней, но вдруг заметил, что пятки у нее грязные. И все!..

– Что – все? – спросил я с интересом.

– Все опустилось. С тех пор, приближаясь к женщине, я первым делом смотрю на ее пятки. Они должны быть розовыми, а не черными… Согласен?

– Конечно. Ведь с пяток начинаются ноги, а это в женщине самое привлекательное.

Я слушал болтовню Эшмуназара с удовольствием, но в то же время меня не покидала мысль, что разговор он затеял не зря, и его рассуждения завершатся чем-то неожиданным. Так и случилось. Внезапно он подмигнул мне и произнес:

– Значит, женщины Джахи – для мужчин Джахи… А что ты скажешь о египтянках? Они тебе подходят?

– Вполне. Но в Библе нет египтянок.

– Почему же? Ты ведь видел певицу Тентнут в покоях князя, – сказал Эшмуназар, лукаво щурясь. – Слышал я, что она тебя очаровала… так очаровала, что ты обратился в столб, а с губы закапала слюна.

Я пришел в изумление:

– Ты слышал? Откуда? Кто тебе сказал об этом? Князь? Или Тотнахт? Кроме них, в том покое никого не было!

Мой собеседник расхохотался:

– Ошибаешься, Ун-Амун! Еще была флейтистка Хенумпет, молоденькая девушка, сладкий мед! А у меня с ней нежная дружба! И все, что видели ее глаза, слышат мои уши!

– Должно быть, языкастая девица, – пробормотал я смущенно. – Видела финик, а наболтала о целой корзине!

– Так уж и наболтала! Как говорится, где пахнет хлебом, там пахнет и пекарем… – Эшмуназар вдруг стал серьезным. – Знаешь, Тентнут хочет посетить мое скромное жилище. Нет, нет, вовсе не за тем, чтобы любезничать с Ун-Амуном, а с благочестивой целью! Желает она помолиться перед святыней, которую ты привез из Фив, а заодно послушать твои наставления. Ибо ты – человек из храма Амона, близкий к богу и озаренный частицей божественной мудрости.

– Но я – всего лишь привратник, а не жрец!

– Это и лучше. Жрец заботится лишь о душе, а ты позаботься о душе и теле.

– Но что скажет князь!..

Эшмуназар беспечно махнул рукой:

– Тентнут не из наложниц князя, она ему служит и развлекает. Конечно, служит по-всякому, но отслужив, она свободна. Ее не продали, она сама приехала в Библ.

Вероятно, так и было. Через два дня Тентнут и Хенумпет появились в нашем доме, и на лицах их не читалось ни малейшего смущения. Они приехали на смирных ухоженных ослицах, в сопровождении раба-погонщика из Хару, крепкого коренастого парня. Тут же забегали служанки, готовя угощение, две девушки омыли гостьям ноги, и Эшмуназар повлек их к столу с вином, медовым напитком и сладкими пирожками. Не помню, о чем мы толковали во время той трапезы, – я больше любовался Тентнут, чем говорил и слушал. Но трапеза была недолгой, ибо женщины хотели поклониться святыне из Фив и принести свои скромные жертвы, плоды и цветы.

Я раскрыл для них дом бога и опустился на колени рядом с Тентнут. Она молилась, прижавшись лбом к каменному полу, и я не видел ее лица, но ощущал запах, нежный аромат жасмина и неизвестных мне цветов, рассыпанных ею перед Амоном. Не знаю, что она просила у божества. Годы, проведенные мною у храмовых врат, наделили меня чутьем и опытом, и почти всегда я мог угадать женские просьбы. Юные девушки просили Амона об удачном супружестве, женщины постарше молились за мужей и детей, бездетные жаждали ребенка, увечные – избавления от недугов, уродливые выпрашивали красоту… Но Тентнут была здорова и красива и не имела ни мужа, ни детей. Вряд ли хотелось ей завести в Библе семью, стать супругой бородатого крючконосого жителя Джахи и породить таких же сыновей. Она была свободна, искусна в своем ремесле и наверняка не бедствовала. Я не представлял, о чем молится такая женщина.

Хенумпет исчезла тихо и незаметно, и мы остались одни.

– Проводи меня в сад, – сказала Тентнут, и голос ее ласкал мой слух. – Проводи в сад, ибо я хочу отдохнуть в тени деревьев.

Мы вышли из дома. Под одним из деревьев с зелеными плодами был расстелен ковер. Тентнут опустилась на него и долго молчала, прикрыв глаза. Ресницы лежали на ее щеках словно два крохотных ожерелья. Должно быть, молитва ее утомила.

– Ты из Фив, Ун-Амун? – произнесла она, не открывая глаз.

– Да, госпожа.

– Не зови меня госпожой. Я тоже родилась в Фивах. Мой отец делал папирус.

– Достойное занятие, Тентнут.

– Мне было восемь, когда он привел меня в храм Амона помолиться о здоровье матери. Я помню человека, стоявшего у врат… Это был ты?

– Да.

– Ты показался мне таким важным! Таким высоким и огромным! А сейчас ты немногим выше меня.

– Прошли годы, Тентнут. Ты уже не восьмилетняя девочка.

– Прошли годы… – повторила она с печальной улыбкой. – Да, прошли годы… Мать моя умерла, и мы перебрались в Танис, где отец работал в мастерской у одного купца, а я обучалась танцам и пению. Скудно мы жили, но отец говорил, что стану я певицей, буду петь перед князем и его вельможами, и благородный юноша возьмет меня к себе. Пусть наложницей, но возьмет! Я подарю ему сына и сделаюсь его женой…

– Что было потом?

– Потом отец заболел и умер. А я… я как-то не встречала благородных юношей, больше попадались корабельщики, лучники и мелкие торговцы. В Танисе много девушек, умеющих петь, танцевать и играть на арфе и флейте, это не диво на берегах Реки. Здесь эти искусства ценятся выше. Потому, когда мне исполнилось семнадцать, я уехала в Библ и живу здесь уже шесть лет.

– Дальше, чем край света, – сказал я.

– Дальше, – кивнула она. Затем тихо промолвила: – Ко мне приходят сны, Ун-Амун, приходят видения… Танис никогда мне не снится, я вижу только Фивы, вижу Реку, сады и дома на ее берегах, святилища, мастерские, толпы людей в белых одеждах… Вижу праздник Долины, вижу, как выплывает из храма статуя бога, как несут ее к пристани, а там…

– Там ждет священная ладья, Тентнут.

– Да, Ун-Амун. Ладья, на которой бог поплывет по Реке. Весла поднимаются и опускаются, падают с них капли воды, ладья скользит и скользит, люди на берегах ликуют… Помню ли я это или вижу во сне?.. Я не знаю, Ун-Амун…

Появилась Хенумпет, довольная, с румянцем на щеках; Эшмуназар нежно обнимал ее талию. Тентнут встала, быстрым движением коснулась моей щеки, молвила: «Храни тебя Амон…» Вызвали погонщика, тот привел ослиц, и наши гостьи, распрощавшись, направились к дороге, что пролегала среди виноградников.

Когда они исчезли за поворотом и осела пыль от копыт, Эшмуназар спросил:

– Ну как? Раскрылись ли врата перед тобой и помахал ли ты мечом любви за их порогом?

– Врата раскрылись, но не те, о которых ты думаешь, – ответил я. – Мы просто говорили друг с другом.

Лицо моего хозяина вытянулось.

– Говорили? О чем же?

– О Фивах, празднике и ладье Амона.

– Ты просто помешался на этой посудине! – Эшмуназар возмущенно всплеснул руками. – Ладья, бог мой! Ладья и разговоры! Нашел чем заняться с красивой женщиной! Уж не знаю, как тебе угодить, Ун-Амун… боюсь, затупится твой меч… Может, выписать девушку из Вавилона?.. Я слышал, там такие искусницы, что мертвеца поднимут и взбодрят!

– Я еще не мертв и вполне бодр, так что пойдем в трапезную, друг мой, – сказал я. – Пойдем, сядем на циновки, выпьем вина и поговорим о женщинах. Они ведь тоже разные, как и мужчины: одни играют на флейте радости, другие поют песни грусти и тоски. А что до меча… Меч из ножен надо вытаскивать вовремя.

Прошел должный срок, и судно Мангабата, несомое волнами и ветрами, вернулось в гавань Библа. Об этом известил меня страж, посланный Бен-Кадехом, и я вознес хвалу Амону и заторопился к морю. Заторопился так, что не стал ждать, когда запрягут в повозку ослов и возничий Абибаал отвезет меня на берег.

Всю дорогу я то бежал, то шел быстрым шагом, а воин Бен-Кадеха, исходивший потом в своих тяжелых одеждах, тащился позади и уговаривал меня убавить резвость – мол, судно только показалось из-за мыса, только входит в бухту, мореходы устали, гребут с ленцой и не спешат швартоваться. Но когда мы добрались до гавани, корабль уже покачивался у причала, корабельщики пили пиво в харчевне, а Бен-Кадех и Мангабат расставляли у судна стражников. Тут же стоял Тотнахт со свитком в руках, и мне он показался утомленным, но довольным.

Увидев меня, кормчий запустил пятерню в бороду, потряс кулаком и завопил:

– Радуйся, Ун-Амун!

– Радуйся! – воскликнул Тотнахт, вздымая свиток над головой. – Радуйся, ибо услышаны твои мольбы! Вот корабль владыки Несубанебджеда, и полон он сокровищ и драгоценных товаров!

– Радуйся, – в свой черед промолвил Бен-Кадех и добавил: – Стражи мои будут у судна, пока не разгрузят его и не отправят товары, куда повелит мой господин. На корабельщиков надежды нет. Из тех они людей, кому пива много не бывает.

И сказавши это, Бен-Кадех обнял меня, а за ним обняли Тотнахт и Мангабат. Я же от великой радости прослезился.

Потом развернул Тотнахт свиток папируса и принялся читать опись присланных товаров. Читал негромко – так, что слышали только я и Бен-Кадех.

– Большой ларец, а в нем четыре золотых кувшина, сосуд из золота и пять сосудов из серебра… Десять одеяний из царского полотна и десять кусков льняной ткани наилучшего качества… Пятьсот свитков папируса, каждый длиною в восемь локтей… Пятьсот выделанных бычьих шкур и пятьсот мотков веревок, годных для корабельной оснастки… Еще двадцать мешков отборной чечевицы и тридцать корзин с лучшей рыбой, что водится только в водах Дельты… И еще для тебя, Ун-Амун, для твоего пропитания, присланы пять корзин с рыбой, мешок чечевицы и пять кусков льняной ткани, каждый по восемь локтей. Это дар тебе от госпожи Танутамон, а князь не прислал ничего, кроме слова: убереги на этот раз богатство и передай его брату моему Закар-Баалу в целости.

Подъехала тележка Абибаала, и я велел ему погрузить присланное мне – чечевицу, корзины с рыбой и льняную ткань. Потом сказал Тотнахту:

– Ларец с золотом и серебром я тоже возьму. А ты передай князю, что целую я его сандалии и прошу звать меня во дворец. Хочется мне, чтобы получил он сокровища из моих рук и больше не гневался на мое неразумие.

– Я сделаю это, – пообещал Тотнахт. – Узнал я у Бен-Кадеха, что живешь ты у его племянника. Хорошо ли тебе там?

– Хорошо. Эшмуназар молод и весел, и когда говорю я с ним, отступают печаль и тоска по родине.

Опустил взгляд Тотнахт и тихо промолвил:

– Я тебя понимаю… видит Амон, понимаю! Прожил я здесь много лет и вроде бы привык, но вот побывал в Танисе и… – Не закончив, он развел руками.

Вспомнилось мне, что сказал я Тентнут, и повторил я те же слова:

– Дальше, чем край света…

– Дальше, чем край света… – послышалось в ответ.

Но грусть моя была недолгой – радовался я, что снизошли к моим нуждам владыки Таниса, что больше я не нищий побирушка, а человек, за чьими словами тяжесть серебра, шелест тонких тканей, запах папируса и бычьих кож. И еще был я счастлив тем, что не забыла про меня госпожа Танутамон и одарила щедро. Сел я в повозку на сундучок с драгоценными сосудами, хлопнул Абибаал своей плетью, и побежали ослы к городу, а потом свернули на другую дорогу, ту, что шла меж виноградников к дому Эшмуназара. И прибыли мы туда в скором времени.

Молодой хозяин ждал меня у дверей. Спрыгнув на землю, я обнял его и заговорил торопливо, быстро, стараясь рассказать сразу обо всем: о корабле Мангабата, о папирусах и тканях из тонкого льна, о серебре и бычьих кожах, о рыбе, чечевице и веревках, а еще о дарах, что прислала мне владычица Таниса. Хороший человек Эшмуназар! Слушал он меня с улыбкой, держал руку на моем плече, и видно было, что счастлив он моей радостью.

И сказал я ему:

– Прими от меня дар, что прислан из Таниса. Все прими, рыбу, зерно и тонкую ткань! Ибо ты добр ко мне как к брату, а чем еще могу я отплатить?

– Плата – твоя дружба, а что до этих даров, позволь мне лишь распорядиться ими, – произнес Эшмуназар, лукаво усмехаясь. – Были здесь две девушки, и доставили нам удовольствие: тебе – беседой, а мне… ну, не нашлось у меня времени для долгих разговоров! Давай отправим Тентнут и Хенумпет по корзине рыбы и по куску ткани. Остальную рыбу и зерно на кухню! И будем мы есть эту рыбу сегодня с лепешками из твоего зерна. Согласен?

– Справедливый дележ, – кивнул я. – Но еще остается ткань, целых три куска.

Эшмуназар окинул меня взглядом.

– Ты сильно обносился, друг мой Ун-Амун. Протерлась твоя одежда, и повязка на бедрах уже не скрывает того, что положено скрыть. Не удивительно, что Тентнут дальше разговоров не пошла, ибо подобен ты пастуху или гребцу, а не привратнику храма Амона! И к владыке нашему явиться тебе тоже не в чем… Так что велю я своим служанкам сшить тебе новое платье на египетский манер. Они в этом искусны!

И, обняв мои плечи, он повел меня в дом.

Счастливый выдался день, но вечером случилось странное. Я был уже в своем покое, куда перенес Абибаал ларец с сосудами. И захотелось мне взглянуть на них, и желание это пришло не зря, ибо радость моя поутихла, а удивление возросло, и были к тому причины. Не очень многое дал мне казначей Унофра, четыре сосуда из серебра и один из золота, а Херихор сказал: может, в Танисе что-то добавят, ведь Амон тоже их бог… Добавили, но самую малость, и не князь, а госпожа Танутамон… И все полученное мной пропало, и очутился я здесь как нищий посреди пустыни, и не хотел меня слушать владыка Библа! Послал я весть с Мангабатом и мольбу о помощи, но не был услышан. А теперь пришел из Таниса корабль с дорогими товарами, и столько их, что сразу видно: не поскупился Несубанебджед! Почему же не прислали раньше все эти богатства?..

Не давала мне покоя эта мысль, и решил я взглянуть на самое ценное, на золото и серебро. Придвинул ближе масляную лампу, поднял крышку ларца и прикоснулся к сосудам, уложенным в два слоя. Сверху лежали пять серебряных, украшенных чеканкой: на одних – цветы лотоса, на других – папирусные листья и стебли. В таких сосудах обычно хранились благовонные масла, и были они изготовлены недавно – не потускнели и рисунок не стерся. Я вытащил их, осмотрел и решил, что они красивы, а потому не стыдно поднести их в дар Закар-Баалу.

На дне ларца сверкало золото. Четыре золотых кувшина тоже были превосходны и казались совсем новыми, а рисунок на них был одинаков – узоры, подобные морским волнам. Горлышки широкие, и из этих кувшинов можно пить или делать возлияния маслом и вином. Тоже подарок, достойный князя! А вот последний из сосудов староват, хотя тоже золотой…

Я взял его в руки, поднес к огню светильника и вздрогнул: были на нем отчеканены ибисы, священные птицы Тота, что шли чередою вокруг узкого горлышка. Работа старинная, тонкая, искусная, но не ремесленников из Гермополя – скорее, из Мемфиса или Фив. Почему-то я так решил, хоть разбираюсь в древних изделиях не лучше, чем в охоте на зайцев с соколами. Но в следующий миг я догадался, в чем тут дело: пожалуй, сосуд могли изготовить в Дельте, в Гермополе, где почитают Тота, однако видел я его в Фивах и принял там из рук казначея Унофры. Сердце мое замерло, я стал осматривать тусклую поверхность, разыскивая приметные царапинки, и я их нашел. Сомнений не было – эту вещь мне дали в Фивах! И Харух – да будет он проклят Амоном! – ее украл!

Я вытер холодный пот со лба и стиснул голову ладонями. Старинный сосуд, врученный мне Унофрой и похищенный Харухом в Доре, вернулся ко мне из Таниса! И что же сие означало?.. Этого я не представлял. Мысли мои метались, словно стая вспугнутых воронов, тело бил озноб, и казалось, что горло засыпал песок. С трудом поднявшись, я позвал своего раба и удивился, как хрипло звучит мой голос. Брюхо принес кувшин с вином, дал мне выпить, и мое сердце исторгло холод. Немного успокоившись, я спрятал сосуды обратно в ларец и вышел в сад, дремавший под звездным небом.

«Возможно, поймали Харуха?..» – подумал я. Скажем, воины князя Бедера изловили его в каком-то филистимском городе, Бедер покарал нечестивца, а похищенное отправил в Танис?.. Но я отверг эту мысль. Князь Дора не тот человек, чтобы вернуть кому-то, хоть фараону, хоть Амону, серебро и золото. Себе оставил бы, своих богов бы славил за удачу!

Может быть, Харух вернулся в Дельту и попал в руки танисского правителя? Но зачем ему возвращаться? Он не роме, и Та-Кем ему не родина, Танис не отчизна. В Джахи, где могут знать о воровстве, ему тоже не место, а вот страна Хару подошла бы. Бен-Кадех рассказывал, что в Хару говорят на том же языке, что в Тире, Сидоне и Библе, живут там люди того же племени, и есть у них многие княжества и города. Легко там затеряться! Но если бы вернулся Харух в Танис и если бы поймали его стражи, отняв украденное, было бы о том известно, известно потому, что нет в случившемся секрета. Вот вор, обокравший и осквернивший бога, о чем поведал Мангабат старшему над корабельщиками, а тот – владыке Несубанебджеду; поймали этого вора, забили палками, содрали кожу или швырнули в Реку крокодилам. Очень, очень поучительно, и никакой тайны! Знал бы об этом Тотнахт, знали бы Мангабат и его люди и сказали бы мне. Но не сказали, и выходит, не было этого.

Так размышлял я в саду под деревом, где сидели мы раньше с милой Тентнут. Но были те раздумья бесплодными, как песок пустыни, и решил я наконец, что свершилось чудо, и Амон, великий бог, возвращает мне утерянное. Все в его власти! Что ему стоит вынуть у Харуха печень, бросить на растерзание львам, а драгоценный сосуд перенести в Танис, прямо в княжескую сокровищницу!

Правда, мучили меня кое-какие сомнения – ведь были еще четыре серебряных сосуда и мешочек с украшениями, дар Танутамон. И где они?.. Бог, взявшись за дело, доводит его до конца, и если покарал он вора и отнял свое золото, то не оставит и серебра. Но, быть может, все напутал танисский казначей? Положил в ларец другие сосуды, а украшения вернул Танутамон? Подобное могло произойти, ведь даже боги ошибаются… Вот Осирис поверил Сетху и умер от его руки…

Утомленный этими мыслями, я вернулся в дом, задул светильник и лег на ложе. И снились мне в ту ночь ладья Амона-Ра и сам великий бог, плывущий по небу в ореоле жаркого сияния. Руки его были вытянуты, ладони раскрыты, а на одной держал он сосуд с ибисами, а на другой пылал огонь неугасимый, и корчился в пламени том проклятый Харух. Проплыла ладья с востока на запад, и над Библом шевельнул Амон рукой, бросил в город золотой сосуд и милостиво улыбнулся.

И я, оставаясь все еще во сне, понял, что дан мне знак, что прощен я Амоном за свое нерадение. И тогда возрадовалась душа моя, и облегчилось сердце.