Вняв благоразумию, мы удалились от корабля Гискона. Мореходы были обозлены на нас и вполне могли дождаться, когда мы уснем, и прирезать спящими. Так что я счел за благо уйти от причалов и кораблей, а также от дороги, идущей к городу. Городские ворота уже закрыли, и нам предстояло ночевать на берегу, под светом луны и звезд.

Мы двинулись вдоль бухты и вскоре набрели на пальмовую рощицу. Здесь я велел Брюху разбить шатер, а когда это было сделано, внес под полотняную крышу дом бога, ларец с серебром и другое наше имущество. У нас еще оставалось немного еды и вина, и мы ели и пили на морском берегу, слушая рокот волн и далекую перекличку стражей. Мы праздновали нашу удачу, ибо похищенное Харухом я почти возместил и мог предложить Закар-Баалу хоть что-то в обмен на кедровые бревна.

Несомненно, удача пришла к нам божьим промыслом. И потому я раскрыл кедровый ящичек, пал ниц и помолился перед статуей бога. Брюхо кланялся и повторял мои слова, а Феспий, по обычаю своего племени, окропил землю вином. После этого я расстелил плащ, который мне даровали в Танисе, лег на него и крепко уснул. И спал я до утренней зари, и видел счастливые сны, и чудился мне шелест кедров, благоуханных деревьев аш, которые вот-вот будут срублены, очищены от веток и погружены на корабли.

Феспий разбудил меня с первым светом, когда Брюхо еще храпел у входа в шатер. На моем спутнике была легкая туника, доспех и оружие плотно увязаны ремнями, на поясе висел кинжал. Похоже, Феспий собрался в дорогу. Эта мысль удивила меня – больше того, повергла в ужас. Что мне делать, если явятся люди Гискона? Я был беззащитен перед ними, как беззащитная утка перед стрелой охотника.

– Я ухожу, Ун-Амун, – сказал Феспий, – ухожу в страну Хару и пробуду там долго. Может быть, все месяцы осени и зимы.

– Но почему? – выдавил я с трудом. – Разве ты обижен мною? Обделен ли ты пищей? Лишен ли знаков уважения?

– Ничем я не обижен и ничего не лишен, – отозвался Феспий. – Видят боги, ты хороший человек, и мы с тобой отлично повеселились в Доре и на судне этого Гискона. Однако есть у меня поручение от князя Таниса, а что повелел господин, то надо выполнять. И потому лежит мне дорога в Хару.

– Но разве не велел тебе Несубанебджед быть со мною рядом и помогать во всех делах? – спросил я.

Феспий усмехнулся:

– У господина нашего Несубанебджеда одно на языке, другое на деле, а третье на уме. Из тех он людей, что способны разом поймать двух зайцев! Поэтому не удивляйся, Ун-Амун. Того, что он замыслил, ты не знаешь, да и я не во все посвящен.

Мы покинули шатер, переступив через спящего раба. Феспий вытянул руку к городу.

– Вот он, Библ! Ты здесь, и у тебя есть серебро. Не медли, иди к Закар-Баалу, дай ему что положено и получи свои бревна. Нужно срубить лес, вывезти на берег и погрузить на корабли, а это не просто… Может быть, я успею вернуться и помочь тебе.

С этими словами он сделал прощальный жест и зашагал к дороге. Фигура его становилась все меньше и меньше, потом исчезла за цепью холмов, тянувшихся за городом. Холмы переходили в горные отроги, а дальше вставали горы, высокие, зеленые, покрытые кедровыми лесами. До них было два сехена – ничтожное расстояние сравнительно с пройденным мной путем.

Над горами клубились тучи, ползли к морю, закрывая солнце, и это было удивительное зрелище. Лишь дважды в жизни я видел такое в Фивах и понял теперь, что наша земля благословенна – небо над ней всегда ясное, и око Амона-Ра смотрит с высоты на нас, его детей, от утренней зари до вечерней. Конечно, нелегко жить под взглядом бога, но, помня об этом, мы меньше грешим и больше заботимся о благочестии. А в этих северных землях бог может скрыться за тучами, и нет тут Реки, нет плодородных полей, обильных стад, просторных городов и великих храмов. Зато есть кедр, и потому я здесь.

Вернувшись в шатер, я вознес молитву перед статуей Амона. Хоть Феспий покинул меня, но чувства одиночества и беззащитности растворились в общении с богом, страх исчез, и сердце мое наполнила уверенность. Я растолкал своего кушита, велел достать последние наши лепешки и сосуд, в котором плескалось немного вина. Мы поели, затем собрали сухие палки и обломки, выброшенные морем; теперь, если найдется вода, можно разложить костер и сварить чечевицу. Но это – дело раба, а сам я решил не медлить, как советовал Феспий, и отправиться к князю Закар-Баалу. Конечно, вместе с Амоном Дорожным и полным серебра ларцом.

Я уже собирался сунуть этот ларец в корзину, как Брюхо окликнул меня дрожащим голосом:

– Хозяин! Идут к нам, хозяин! С копьями и дубинками!

И правда, по берегу бухты, полной кораблей и лодок, шли к нам пятеро, и копья покачивались над их головами. Воины, решил я, и, скорее всего, городская стража – одеты пестро, щитов нет, а только копья и дубинки. Они приблизились, и я увидел, что воинов четверо, а пятый, в более богатом облачении, выглядит старше – в волосах седина, в руке посох, борода колечками, пояс с серебряной пряжкой, а на поясе – плеть. И подумалось мне, что, вероятно, узнал князь о посланце из Фив и отправил вестника, дабы проводить меня в город с почетом. При этой мысли взыграло мое сердце, я приосанился и сделал важное лицо.

Как я ошибался!

Воины окружили нас, выставив копья, а вестник сказал на языке Та-Кем:

– Вот разбойник египтянин, и вот разбойник черный. А третий где? Говори, злодей, не то узнаешь вкус моей плетки!

– Где ты видишь разбойника? Кто тут злодей? – молвил я в недоумении. – Почему ты грозишь мне плетью?

– Ты сын гадюки, вот почему! – Вестник потянул из-за пояса плеть. – Ты и два других ублюдка ограбили честных мореходов, слуг тирянина Баал-Хаммона! И об этом кормчий Гискон принес утром жалобу нашему владыке. Велено взять вас, допросить и отправить в яму. Попляшете там со скорпионами!

Зашумело в моей голове, бросилась кровь к щекам, но я испросил мужества у бога и произнес:

– Сказал Гискон владыке вашему половину правды и половину лжи! Ибо не разбойник я, не злодей, а привратник храма великого Амона в Фивах, и послан в Библ верховным жрецом Херихором, послан князем Несубанебджедом, что правит в Танисе! Послан за кедровыми бревнами для ладьи Амона-Ра, но в дороге похитили то серебро и золото, что имел я при себе, и сделал это житель Джахи. Потому взял я ларец с серебром на корабле Гискона, и это – справедливое возмещение.

Вестник сложил руки на посохе и уставился на меня в изумлении. Потом сказал:

– Дивные речи ты ведешь! А чем докажешь их?

– Бог докажет, – промолвил я и отдернул полу шатра.

Узрел вестник статую Амона, и стало ясно ему, что это великая святыня, каких не бывает у злодеев и разбойников. Подкосились ноги его, пал он на землю лицом вниз и посыпал голову прахом. Много, много лет прошло с тех пор, как ходили в Джахи фараоны, великий Тутмос, и великий Рамсес, и другие великие, ходили, как львы среди овец, так что помнят здесь тяжесть львиной лапы и остроту ее когтей. Дань уже не платят, но не забыли наш язык, и наш обычай, и грозного Амона-Ра, царя богов. Есть и такие, что поклоняются Амону и преданы ему всем сердцем. Возможно, вестник был из них.

Он поднялся, жестом попросил закрыть шатер и стукнул о землю посохом.

– Я Бен-Кадех, слуга владыки нашего Закар-Баала. Как твое имя, посланец?

– Ун-Амун, – ответил я. – Был со мною другой человек, воин правителя Таниса, но он отправился в Хару по своим делам. О них я ничего не знаю.

– Жди здесь, Ун-Амун, – промолвил Бен-Кадех. – Жди здесь, ибо должен я поведать владыке твою историю и выслушать его приказы. Я лишь надзираю за гаванью, слежу, чтобы не буянили мореходы, чтобы платили князю положенное. Твое дело не в моем разумении.

С этими словами Бен-Кадех удалился, а с ним и стражи.

Я ждал до вечера. В пальмовой роще нашлась вода, маленький ключ среди камней, и пили мы эту воду, почти такую же сладкую, как в водоемах и колодцах Фив. Я дал кушиту медное кольцо и послал его в гавань к рыбакам. Брюхо вернулся с двумя большими рыбами. Домашняя работа ему привычна, он помогает Туа и Аснат на кухне, следит за огнем, чистит очаг и котлы, иногда готовит, и в этом ему можно доверять. Я ждал, а мой раб занялся костром, сварил чечевицу и испек рыбу в углях. Мы поели.

Бен-Кадех пришел, когда небо потемнело и в нем загорелись первые звезды. С ним не было воинов, только мальчишка, тащивший кувшин с вином и большой круглый хлеб.

– Это для тебя, – сказал смотритель гавани, кивнув на хлеб и кувшин. – Я даю тебе еду, египтянин, а владыка Закар-Баал не дает ничего. Но и наказывать он тебя не будет, даже не станет отнимать похищенное, ибо не его над тобою власть, а только Амона и его священства Херихора. Князь сказал: вот человек, преданный богу, захвативший чужое в своем усердии, и не мне его судить. И еще сказал: но этот Ун-Амун овладел достоянием тирского купца, овладел силой, не по закону, так что нет ему дороги в мой город и в мой дворец. Пусть покинет гавань Библа!

Пусть покинет гавань Библа!

Амон всемогущий! Раз уж я добрался сюда, на край света, то покидать этот город не собираюсь! Отсюда я уплыву только с кедром, и не иначе! Ибо сказано: как трава послушна ветру, так человек послушен воле господина! Что велел господин мой Херихор, то будет исполнено.

И потому я остался на этих берегах, провел ночь в своем шатре, а утром вкусил от хлеба, принесенного Бен-Кадехом, и выпил вина. Смотритель, добрый человек, одарил меня от всей души, но хлеб оказался не очень хорош, а вино было слишком кислым. И то сказать: не скоро научатся в Джахи печь такие хлебы, как в Фивах, и делать вино не хуже, чем в Дельте.

День я провел у моря, сидя под пальмой и взирая на гавань. Кораблей тут было множество, не меньше, чем в Тире, одни суда становились к причалам и выгружали товар, другие отплывали на юг или север, в полдень возвращались челны рыбаков с богатым уловом и начинался торг. Но и до этого времени и после него на берегу мельтешила толпа, слышались крики и пьяные песни, дымились очаги харчевен, раскрывались склады, одно тащили с кораблей, а другое – из складов на пристани. Тут было просторнее, чем в Тире, ютившемся на мелком островке: большая бухта, плоский берег и расстояние до города в тысячу локтей или даже полторы.

Город, окруженный зубчатыми стенами, высился на холме и, видно, был таким же скученным и тесным, как все города этой земли. От бухты к городским воротам шла дорога, и вдоль нее, ближе к холму, стояли лачуги мастеровых, горшечников, медников, красильщиков, ткачей и тех, кто делал стекло, мял кожи и работал с деревом и камнем. Над этим ремесленным кварталом дымили трубы, а еще слышался далекий грохот молотков и скрип, какой издают гончарные круги. У бухты, по обе стороны причалов, виднелись хижины рыбачьих деревушек, старые негодные челны, растянутые на шестах сети, и веревки с вялившейся рыбой. Одно такое селение было за моим шатром дальше по берегу, и я уже знал, что люди из этой деревни ходят за водой к ручью в пальмовой роще.

В тот день, разглядывая гавань, я увидел покидающий ее небольшой корабль, уходивший на веслах и под парусом. Это могло быть судно Гискона, и если так, месть тирских корабельщиков мне уже не грозила, и мог бы я приблизиться без опаски к кораблям и пристаням. Однако решил не спешить и подождать несколько дней – вдруг Гискон и его спутники наговорили всякой мерзости про злодея-египтянина не только князю Закар-Баалу, но и мореходам и торговцам Библа. Купцы ненавидят морских разбойников, так что меня и без Гискона могли забить камнями, утопить или воткнуть нож под ребро.

Не из пустого любопытства хотелось мне к пристаням – думал я найти там Мангабата и его людей и передать с кормчим слова почтения владыке Несубанебджеду, а также рассказ о моих мытарствах. Князь Таниса торговал с Библом, а значит, мог заступиться за меня перед Закар-Баалом, и тот бы его услышал – ведь зерно, масло и финики везли в Библ из Дельты. Не привезут, так будут здесь лепить глиняные хлеба и мазать их морской водицей… Поэтому слово Несубанебджеда весило не меньше, чем пирамида Хуфу.

Да, нужно найти Мангабата, пока он еще в Библе! Но я успокаивал себя тем, что Мангабат привез не двадцать горшков с пурпурной краской, как Гискон, а большой и тяжелый груз, и к тому же корабль у него велик. Нужно время, чтобы разгрузить, продать и снова нагрузить товарами из Библа… наверное, три или четыре дня… пожалуй, не меньше…

Так размышлял я, пытаясь высмотреть у причалов корабль Мангабата, но далеки были те причалы, а корабли – все одинаковы. Для меня одинаковы, ведь я не мореход и не умею замечать различия, видимые опытному глазу.

На закате дня снова явился Бен-Кадех, уже без хлеба и вина, зато с молодым щеголем в дорогих одеждах. Бородка юноши была завита мелкими кольцами, уши оттянуты тяжелыми серьгами, и на каждой руке сверкали три серебряных браслета с бирюзой. Он выглядел не только весьма состоятельным человеком, но был к тому же высок и красив: темные большие глаза, лицо с благородными чертами и падавшие на плечи волосы цвета ночи. Его не портил даже ястребиный нос, непривычный для жителей Та-Кем.

– Эшмуназар, мой племянник, – произнес Бен-Кадех. – Он не упускает случая поговорить с египтянином, ибо предан всему, что приходит из твоей страны. Ему по нраву каэнкемское вино, ваши боги и ваши легкие белые одежды, но особенно ваши танцовщицы и флейтистки.

– Приветствую тебя, Эшмуназар, – сказал я. – Но ты сейчас не в египетском одеянии.

В глазах юноши сверкнули озорные огоньки.

– Было бы опасно носить легкое и белое во дворце Закар-Баала и на улицах Библа, – нежно промурлыкал он. – Это могут понять неправильно, как предательство или неуважение к богам и князю. Поэтому я надеваю египетский передник только в своем поместье и в доме госпожи Лайли.

– И кто эта госпожа Лайли?

– О!.. – Юноша закатил глаза. – Чаровница, владычица наслаждений! Жемчужина среди женщин! И должен признаться, жемчужина очень увесистая, на две хорошие овцы потянет.

Смотритель Бен-Кадех разглядывал тем временем мой шатер, кострище с подвешенным на палках котелком и дремлющего в холодке кушита.

– Вижу, ты у нас надолго обосновался, – произнес он. – А потому повторю сказанное владыкой Закар-Баалом: пусть египтянин покинет гавань Библа!

– Но как это сделать? – возразил я. – Разве твой господин дал мне корабль, чтобы вернуться в Танис? Не могу же я отправиться туда пешком!

– Иди в гавань, там много кораблей. Есть и такие, что плывут в Египет.

– Страшно мне туда идти без защитника, а воин, что был со мной, ушел. Боюсь, увидят меня люди Гискона и убьют.

– Стражи мои не допустят драк и убийств у причалов, – сказал смотритель. – Это одно, а вот и другое: корабль Гискона нынче отправился в Тир.

– Хорошая новость, Бен-Кадех! – Я изобразил радостную улыбку. – Если так, завтра я наведаюсь в гавань. Может быть.

– Может быть? – нахмурился Бен-Кадех.

– Что ты его гонишь, дядюшка? – вмешался Эшмуназар. – Что плохого в том, что Ун-Амун поживет здесь, на берегу? Я мог бы приходить сюда и беседовать с ним о чудесах Египта… Как бы я хотел съездить в Фивы или хотя бы в Танис! И увидеть своими глазами долину Реки, храмы, пирамиды, статуи богов и великих владык!

Бен-Кадех вздохнул:

– Не я гоню Ун-Амуна, а наш повелитель Закар-Баал. Призовет он меня к себе через несколько дней и спросит: воля моя исполнена?.. уехал ли египтянин?.. И что я ему отвечу?

– Ответишь, что он покинул гавань Библа, как приказано князем, – отозвался юноша и повел рукой: – Разве здесь гавань? Нет ни причалов, ни кораблей, ни складов, ни дороги… Здесь просто берег, где всякий, кто желает, может разбить шатер. А в гавани Ун-Амуна нет!

– Ты шалопай и хитрец, сын моего брата, но хитрости твои – что гранат, выросший на пальме, – произнес смотритель. – Скажу я так, и выйдет, что я князя обманул, и он, проведав об этом, станет гневен. Нет, лучше правда: в гавани Библа Ун-Амун! А дальше – как владыка повелит… Пока не говорил он мне гнать египтянина силой.

– Почему же он желает меня выгнать? – спросил я. – Есть ведь дела большие и дела малые. То, что свершил я с Гисконом, – малое дело. А вот большое: прибыл я от великих людей Та-Кем со священным поручением. И даже ларец серебра у меня есть!

Бен-Кадех снова вздохнул.

– С этим серебром и неприятность… Кормчий Гискон был недоволен, что не отняли ларец, не схватили тебя и не бросили в яму. Поведает он об этом хозяину Баал-Хаммону, а тот пожалуется тирскому владыке. И будет рознь между Тиром и Библом, а нашему правителю розни такой не надо. Ведь может сказать князь Урет: захватили достояние Тира на пути в Библ и не отдал его Закар-Баал, так я захвачу корабли Библа в моих гаванях и верну потерю стократ! Что тогда делать?

– Этот Гискон только кормчий, а с жалобой пойдет его хозяин, – промолвил я. – Может быть, и не пойдет, узнавши, что серебром своим послужит великому Амону. Это ведь счастливый удел – дать богу от своего достояния, когда у бога есть нужда! Амон за это пошлет купцу долгие годы, крепких сынов и богатство много больше отданного!

Смотритель только развел руками, а Эшмуназар захихикал:

– Шутки шутишь, почтенный! Купец Баал-Хаммон тот еще выжига! В богов твоих он не верует, а за серебро всех сыновей продаст, тех, что есть, и тех, что будут!

– Истинное слово, – подтвердил Бен-Кадех. – А еще я знаю, что Баал-Хаммон в большой чести у тирского владыки, и тот за него заступится. Потому наш князь не хочет пускать тебя в город и с тобой встречаться. Если ты уплывешь в Египет, наш владыка скажет: послал я людей схватить египтянина, а он уже сбежал, и не нашли его мои люди. Что я мог поделать? Приди Гискон ко мне ночью, а не утром, поймали бы разбойника… Но не пришел, промедлил… Гискон и виноват!

Услышал я слова смотрителя, понурился головой и решил, что, кажется, было бы мудрее войти пустым к Закар-Баалу, чем с этим тирским серебром. И еще подумал, что Бедер, князь Дора, дал мне коварный совет, и попался я с ним, словно утка на вертел. Кто знает, вдруг возмечталось Бедеру поссорить Тир с Библом! Или, может, не хотел он этого, а все получается именно так…

Но что сделано, то сделано, и сожалеть тут не о чем. Много ли стоит пыль пустыни? Ровно столько, сколько мои сожаления!

Я поднял голову и посмотрел на Бен-Кадеха. А тот вскинул свой посох, ударил им о землю и произнес:

– Буду я приходить к тебе во всякий день и повторять слова владыки: египтянин, покинь гавань Библа! И буду делать это, пока не прикажет мой повелитель явиться сюда со стражами и прогнать тебя силой или пока не охватит твое сердце печаль, не почернеет твоя печень и не захочешь ты сам уйти. Ведь здесь не твоя родина, Ун-Амун, и нет здесь у тебя господина, нет дома и нет семьи!

Сказав так, Бен-Кадех удалился, а с ним и молодой Эшмуназар.