За час до вылета Тулина позвали к междугородному телефону. Вернувшись к самолету, он сказал Крылову, что срочно выезжает в город к Богдановскому. Свидания с Богдановским Тулин добивался давно. Богдановский заинтересовался работами группы и, очевидно, согласен как-то помочь. Богдановский был из тех начальников, которых труднее всего застать в Москве. И вот теперь, когда он под боком, глупо не использовать случай. В его распоряжении огромные средства и широкие полномочия. Знакомые археологи с восторгом рассказывали Тулину, как Богдановский щедро давал им машины, людей через свои геологические экспедиции. Стоит заручиться его поддержкой, и никакие агатовы не страшны. Очевидно, у Богдановского какой-то практический интерес. Ну словом, Богдановский — это козырный туз!

— Придется руководить этим полетом тебе, — сказал Тулин. Он расстегнул пуговицы комбинезона, уселся на траву и стал стаскивать с себя робу. — Заодно получу материалы на базе. Да, кого-то мне надо прихватить с собой…

Крылов уныло вертел отвертку. Необходимость руководить полетом пугала его. Он обязательно что-нибудь упустит или напутает. Кроме того, это значит, что некогда будет заняться собственными измерениями.

— Эх ты, эгоцентрик! — сказал Тулин. — Ничего, приучайся, попробуй тяжесть и сладость власти. — Он поднялся, сложил комбинезон. Стройный, в яркой клетчатой рубашке навыпуск, в легких сандалетах, спортивных брюках в обтяжку, он выглядел совсем юношей. — А что, если я возьму с собой Женю, — рассеянно сказал он. — Ей тут особенно делать нечего. Пока я буду у Богдановского, она все оформит на базе.

Несвойственные ему объяснения были похожи на оправдания.

Крылов хотел поймать его взгляд и не мог. Глаза Тулина скользили по полю, по самолету, облепленному людьми, — маленькие, суженные от солнца черные зрачки.

У самолета шла обычная предотлетная суматоха. Грузили приборы, закрепляли приборы. Утренний туман поднимался и таял под солнцем.

— Может быть, лучше взять Катю? — сказал Крылов.

Он почувствовал взгляд Тулина, но опять не успел поймать его.

— Можно и Катю, — равнодушно согласился Тулин. — Вот тебе программа сегодняшних испытаний. Старик, не тушуйся, и будет порядок. Впрочем, каждый знает, что ему делать. Пожалуй, Катя не управится. Там надо порасторопней.

Он направился к самолету, Крылов пошел за ним.

— Олег, — вдруг сказал он, — оставь Женю в покое.

Тулин резко повернулся к нему.

— Слушай, не лезь не в свое дело! — Теперь он смотрел прямо в глаза Крылову. — Ты слишком много берешь на себя.

По трапу поднималась Женя. Ветер раздувал ее платье. Женя опустила руку, придерживая юбку, другой рукой она прижимала к груди ярко блестевший полированный футляр прибора. Волосы падали ей на лицо, она стряхивала их коротким движением головы, но они снова падали, закрывая глаза. Последнее время Женя почти не говорила с ним, но Тулин чувствовал, что между ними установилась связь, невидимая, неслышная, как радиоволны. Пульсировал глазок передатчика: «Ты тут?» — «Я тут». А снаружи все неподвижно и холодно, как штырь антенны.

— Серега, я еще не могу тебе ничего объяснить, — сказал Тулин, провожая ее взглядом. — А вдруг это куда серьезней, чем ты думаешь. — Он было подмигнул, но, посмотрев на Крылова, сказал проникновенно: — Неужто я, по-твоему, не способен на большое чувство? Когда тебе надо было, я помогал. Помнишь, с Леной? А ты по крайней мере не мешай мне. Запомни, в таких делах жалость бессмысленна.

Он отошел, и Крылов смотрел, как он взбежал по трапу, догнал Женю в дверях самолета, заговорил с равнодушно-деловитым видом.

Еще издали Агатов заметил Тулина и Женю, стоящих на верхней площадке. Потом Женя ушла в самолет, и Тулин спустился навстречу Агатову. Они обменялись преувеличенно любезными улыбками. В кабине, стоя на коленях у приборной доски, Ричард разговаривал с Верой Матвеевной и Алешей. Агатов подошел к ним, делая вид, что осматривает свои счетчики. Ричард доказывал, что схему стоит несколько изменить, одновременно он решал Вере Матвеевне уравнение. Ему доставляло удовольствие щеголять своими способностями. Решать в уме, на ходу, задачки, как бы между делом.

— Давай я переключу, — предложил Алеша.

Они осторожно, не отключая напряжения, быстро переменили концы.

— Готово, — сказал Ричард. — А первый корень уравнения будет логарифм К минус логарифм И, — выпалил он.

— Спасибо, — сказала Вера Матвеевна, записывая. — Ты гений. Тебя надо в цирк отдать.

Ричард отряхнул колени. Увидев в конце кабины Женю, окликнул ее. Женя махнула ему рукой:

— Я сейчас!

Ричард пошел к выходу. Заметив Агатова, он отвернулся.

— Минуточку, — сказал Агатов.

Ричард остановился. Агатов, улыбаясь, молчал. Он любил такие паузы.

— Знаете, Ричард, я человек отходчивый, я решил не отсылать вас в Москву. Оставайтесь и спокойно работайте. — Он говорил негромко, но, несмотря на то, что в самолете работало много людей, стучали, передвигали ящики, несмотря на весь шум, он знал, что его слышат, для этого у Агатова существовал специальный голос.

— Да, я человек незлопамятный, — продолжал он. — Хотя вы были неправы, но… бывает. По молодости всякое бывает, когда-нибудь вы убедитесь… А пока будем считать инцидент исчерпанным.

— Спасибо, — сказал Ричард, понимая, что тем самым он как бы признавал свою вину. — Хотя, собственно, не знаю, за что благодарить…

Агатов понимающе кивнул.

— …скорее мне надо благодарить Тулина.

— Тулина? — переспросил Агатов. — Ловко! Вы никак полагаете, что он вас защитил? — Агатов медленно рассмеялся. — Как бы не так! Это я не пошел у него на поводу, у Тулина. Видите ли, я с ним решил посоветоваться. Тогда еще, сгоряча. Ну и он в два счета… — Агатов сморщился, махнул рукой. — А впрочем, не стоит. — Заглянув в окно, он покачал головой. — Чего ж они осциллограф не несут? — И, не обращая больше внимания на Ричарда, спустился с самолета. Он был возмущен: какая низость, какая несправедливость, в любом случае все заслуги приписывают Тулину!

Вскоре он услышал сзади прерывистое дыхание и затем срывающийся голос Ричарда:

— Яков Иванович, я вас не понял, что вы про Тулина…

Агатов, не торопясь, растолковал лаборанту, куда поставить осциллограф, потом взглянул на Ричарда.

— Стоит ли? Не хочется вас расстраивать. — Он сочувственно похлопал его по плечу: «Бедняга, как тебя околпачили!»

— Яков Иванович, прошу вас, мне это очень важно.

Агатов недовольно потер шею.

— Лучше будет, если вы спросите у него сами. Или у Алтынова, он тоже присутствовал. — Агатов помолчал, крякнул. — А-аа, чего ради скрывать? К вашему сведению: Тулин согласился, что вас надо услать в Москву. Он не возразил ни единого слова. Лично у меня такое впечатление, что ему было наплевать. Скорей всего он даже рад был воспользоваться моей вспыльчивостью. — Агатов предупреждающе поднял палец. — Но последнее мое утверждение — сугубо субъективное. Прошу взять его в скобки, поскольку я строго придерживаюсь фактов. Таков мой принцип. Не верите? Выясните подробности у тех, кто был при этом.

К ним быстрым шагом приближался Крылов, за ним — Алтынов.

Агатов ждал, исполненный достоинства, торжествующей правоты. Была еще какая-то надежда, тень надежды, с какой Ричард смотрел на Крылова, или нет, скорее на Алтынова, потому что ему трудно было заставить себя обратиться к Крылову. Но во взгляде, каким скользнул по его лицу Алтынов, мелькнуло похожее на жалость, как будто Алтынов вспомнил что-то относящееся к Ричарду и это вызывало, жалость. Подойдя к Агатову, Крылов попросил отложить какие-то измерения.

— И не подумаю. И вообще, с каких это пор вы тут распоряжаетесь? — сказал Агатов.

Крылов пояснил, что Тулин уезжает и программой будет руководить он, Крылов. Ричард незаметно отошел, им было не до него. Он прислонился к шасси. Катя, пробегая мимо, остановилась.

— Что с тобой?

— Ты не видала Женю?

— Она у диспетчера.

Ричард пошел к вокзалу. Через несколько шагов он бросился бежать. В диспетчерской было полно народу. Женя, облокотясь на барьер, что-то писала. Ричард вытер вспотевший лоб.

— Вернемся к шести вечера, — сказала Женя.

— Ладно, так и пишите, — сказал диспетчер.

Ричард взял Женю за руку. Она обернулась, кивнула ему, передала бумагу диспетчеру. Они вышли в коридорчик.

— Я должен рассказать тебе одну вещь… — начал Ричард.

Женя посмотрела на часы.

— Срочное? У меня ни секунды. Мне еще переодеться.

— Ты разве не летишь?

— Нет, я в город еду.

— С ним?

— Но это ж по делу. Не могу же я! — Она сердито посмотрела на Ричарда и сделала над собой усилие. — Мы ж с тобой договорились.

— Не надо! Не смей с ним ехать! — Он сжал кулаки. — Не смей!

Женя мгновенно закаменела. Подняв брови, произнесла, четко разделяя каждое слово:

— Пожалуйста, не кричи. Я не желаю слушать тебя.

— Не смей, не смей! — исступленно повторял он.

— Ты с ума сошел! Что за тон?

— Женя, прошу тебя.

— До свидания. Надеюсь, к вечеру ты успокоишься.

Каблуки ее гулко стучали по белым плиткам и по коричневым плиткам, каждый стук бил по голове Ричарда, он думал, что череп его расколется. Он побежал за ней.

— Я должен был тебе сказать… Я хотел поговорить… — Голос его падал все ниже, до шепота.

— Приеду — поговорим, — бросила она, не оглядываясь.

Ричард зашел в туалет, намочил под краном платок, обтер лицо. Было без двадцати десять. На аэродроме он увидел Тулина, быстро идущего к шоссе. Ричард отвернулся, боясь, что Тулин заметит его, и так и шел, неестественно отвернув голову.

У самолета на него обрушилась крикливая бестолковщина последних предотлетных минут. Поздышев затейливо проклинал всех ученых, Академию наук и метеорологию. На правой плоскости он только что обнаружил новый датчик; это значило, что просверлены две новые дырки.

— Вы превратили машину в дуршлаг!

Он привел Хоботнева и начал жаловаться ему: по инструкции полет надо отменить и «дырки согласовать» с главным конструктором самолета. И Хоботнев и Поздышев знали, что никто не будет «согласовывать» эти дырки и все равно полет состоится, но Поздышева слушали, делая вид, что положение критическое, и он был доволен. Запасливый Алтынов, исчерпав свои увещевания, достал огромный китайский термос и предложил Поздышеву и Хоботневу горячего кофе.

Неполадки обрушивались на Крылова со всех сторон. Он мужественно, с медлительной улыбкой улаживал одно недоразумение за другим, но им не было конца, и он страдал от своей неспособности руководить. Выяснилось, что забыли проверить сигнализацию. Лисицкий ссылался на Веру Матвеевну, та на Катю, Катя на Алешу, и отчаявшийся найти виновного Крылов сам полез проверять контрольные цепи. Но в эту минуту Вера Матвеевна потребовала вообще изменить план полета, заявив, что Тулин уже неделю обещал ей полет на четырех высотах для взятия проб и она взяла с собой аппаратуру и приготовила таблицы. Катя поддержала ее, смотря на Крылова огромными молящими глазами, и начала объяснять тему своего диплома, а Лисицкий вспомнил, что ему необходим стрептомицин, которого нет в здешней аптеке, и поэтому он просит приземлиться в Адлере: там у него знакомый врач.

В кабине самолета между креслами ползал лаборант, ища свою вечную ручку. Он отказывался выйти из машины, пока не найдет ее.

Алеша сообщил, что отклеилась какая-то трубка держателя, и требовал клей «БФ».

Крылов убеждался, что не только в назначенный час, но и ни завтра, ни через месяц им не удастся вылететь. Раньше, когда Тулин был на месте, тоже возникали всякие случайности, но, разумеется, они были куда проще, судя по тому, как быстро Тулин разрешал их. Крылов каждое требование принимал всерьез. Его поражало, что Алтынов относится ко всему совершенно благодушно. Вместо того чтобы действовать, он рассказывал анекдоты, и экипаж и вся группа беззаботно смеялись.

За десять минут до вылета Крылов окончательно отчаялся и решил отложить полет, Алтынов удивленно уставился на него:

— Что случилось? Почему?

Выслушав Крылова, Алтынов преспокойно сказал:

— Образуется, вы все принимаете в масштабе один к одному.

И действительно, к моменту вылета каким-то чудом все образовалось. Крылов понял, что разобраться в этом — как образовалось, почему не летит Катя, на что согласилась Вера Матвеевна, достал ли «БФ» Алеша — нет никакой возможности, а главное, если он начнет разбираться, тотчас на него свалятся десятки новых вопросов и недоразумений.

Лишь когда самолет поднялся в воздух и горы превратились в мягкие зеленые холмики, до сознания Крылова дошла вся мудрость, заключенная в изречении Алтынова: «Чем меньше ты делаешь, тем меньше тебе надо делать».

Постепенно голова его обретала ясность. Видя, как Поздышев укладывает парашютные тюки, он вспомнил разговор синоптика и Хоботнева. Синоптик уверял, что будет гроза, ссылаясь на свой ревматизм.

Сводка была совершенно благополучная, абсолютно благополучная, и, вероятно, поэтому синоптик настаивал на достоверности своего личного указателя — ревматизма. Если бы ему разрешили по этому указателю составлять сводки, он был бы спокоен. Поздышев и ребята смеялись над синоптиком, но Хоботнев не смеялся.

В самолете налаживалась привычная жизнь. Листали бортовые журналы; Вера Матвеевна, как обычно, потеряла ноль; один Ричард сидел безучастно, с остановившимися глазами, и Крылов сразу обратил на это внимание, потому что такое состояние для всегда подвижного, азартного Ричарда показалось ему странным.

«Неужели догадывается?» — подумал Крылов, вспомнил свою стычку с Олегом, и настроение его упало. Утешать Ричарда было нечем, все оказалось слишком запутанно. Тулин поступил некрасиво, и Крылов чувствовал себя виноватым за него. Он попросил Ричарда проверить ему схему грозоуказателя и поручил вести записи по своему стенду.

Ричард отчужденно кивнул, Крылов вспомнил, как тогда, в Ленинграде, потеряв Лену, он надеялся на целебную силу работы и как из этого ничего не получалось. Тот Крылов валялся в отчаянии на кушетке, не желая ничего слушать, понятия не имея о том, что вскоре он поедет к Голицыну, что работа там пойдет хорошо, что он защитит диссертацию, встретится с Наташей. Для того Крылова не существовало будущего, и будущее ничем не могло помочь. Даже если бы он знал, как оно выглядит, все равно это ничего бы не изменило, потому что все то, что случилось, произошло уже с другим Крыловым. Приходится пройти через все это, думал Крылов. Ричарду сейчас нет дела ни до какого грозоуказателя. Мы всегда утешаем других тем, что не могло утешить нас.

Где-то возникла знакомая чернильно расплывающаяся тоска, и он привычным усилием подавил ее, с грустью отметив, что это удается ему все легче. Он сравнил свою тоску по Наташе с тем, что переживал Ричард, и, как сильный к слабому, как старший брат к младшему, почувствовал к Ричарду нежность. «Не следовало брать его в полет, — подумал он. — В таком состоянии нельзя летать».

…Потом он отчетливо вспомнил, что в ту минуту он посмотрел на парашют Ричарда, лежащий в кресле, вспомнил об инструкции, но ничего не сказал, поймав взгляд Ричарда.

«Пусть он попробует! — думал Ричард. — Я ему выскажу, я ему все выскажу! Жаль, что Крылов отошел, ничего не сказав. Как хорошо было бы выложить ему насчет Тулина, полюбоваться на его физиономию, распотрошить его дружка, вывернуть наизнанку… Ах, Тулин, ах, образец, ах, кумир, талант! Не правда ли, таланту позволено все, любая подлость? Как же, он талант!»

Нет, то была не ревность. Глупо осуждать человека, которому понравилась Женя. Он скорее гордился, когда мужчины обращали на нее внимание. Женя могла целоваться с Алешей и кокетничать с Поздышевым, в институте за ней таскался капитан баскетбольной команды, несколько раз Ричард уличил ее: говорила, что будет заниматься, а сама уходила с этим верзилой на вечеринки, — и все это была ерунда, уж скорее он ревновал ее к артисту Медведеву, которым она восхищалась, к Маяковскому, к Жолио-Кюри, к тем, кого не превзойдешь. И лишь о Тулине он не подумал. Расписывал его достоинства, старался.

Тулин был идеалом. Тулин был тем, чем хотел стать сам Ричард. Нельзя же подозревать и остерегаться самого себя.

Даже тогда, на мосту, виновата была одна Женя, при чем тут Тулин, за Тулина он был спокоен, он мог в любую минуту сказать: «Олег Николаевич, чего-то Женя тут наморочила». Они бы объяснились по-мужски, и Тулин сказал бы: «Отличная девка, но наша дружба мне дороже. Женя тебе нужнее, не беспокойся».

Страшно было другое: Женя могла начать сравнивать их — и перед этим сравнением Ричард был беспомощен, он сразу становился жалким щенком. Тулин, конечно, староват, зато красив, штук двадцать научных работ, знает массу веселых историй, говорят, что девчонки любят тех, кто старше. Сравнения с Тулиным не выдержит никто.

До сих пор он думал, что Тулин ничего не подозревает… Но раз Тулин согласился отправить его в Москву, значит, Тулин знал про него и Женю, — знал и решил отделаться. Расчетливо взвесил все обстоятельства — неважно, что Ричард пишет диссертацию о тулинском методе, что рассорился с Агатовым. По сухи, тоже из-за Тулина. А что, если Тулин ничего не знал о нем и Жене? Господи, все бы отдал, чтобы Тулин ничего не знал! Может, Агатов нарочно?

Машинально записывая показания, он искал оправданий Тулину, нагораживал случайности, при которых Тулин мог ничего не знать.

Грифель сломался, и Ричард оглянулся на кресло, где обычно сидела Женя, и тотчас вспомнил тот полет, болтанку, Тулина, склоненного над Женей, и поцелуй. Этот поцелуй он увидел только сейчас, тогда он не видел, не обратил внимания, ему и в голову не могло прийти.

Значит, все, что было потом — притворство, и Тулин и Женя, они сговорились, конечно, они действуют в сговоре, они оба хотят, чтобы он уехал. Они предали его, эти два человека, которых он любил. Он увидел ее коричневые глаза, влажные губы и глаза Тулина, его губы.

В просвете облаков мелькнула земля, и там тоже были их глаза, их губы. Улыбающиеся, смеющиеся губы. Они смеялись над ним. А он, как собачка, ходил за Тулиным, повторял его изречения, подмигивал по-тулински; научился переходам на жесткий, медлительный голос.

Не существует дружбы. Принципы — это слова. Правды нет. И чем может помочь ему правда? Когда-то он верил в ее могущество, а она бессильна перед ложью. Правда ничего не может.

Совсем близко лицо Агатова. Запах одеколона. Гладкая, туго натянутая кожа…

— …не сменили батареи… Переключить питание…

…как белый экран. На нем можно показывать любую картину, она не имеет никакого отношения к киномеханику, сидящему где-то в будке. Агатов знает, что ему нужно. В этом мире хорошо только подлецам: им не в чем разочаровываться, они живут без иллюзий, они считают всех подлецами и редко ошибаются…

— Мне все равно, — сказал он. — Берите батареи, делайте что хотите.

…подлецам вроде Тулина. Они сейчас там, вместе, вдвоем с Женей, она переоделась в полосатую маечку…

— …должны за него ишачить, — сказал Агатов и улыбнулся.

…Чему же тогда верить? Они еще надеются водить тебя за нос.

Агатов спросил, почему не сменены батареи, приборы сели.

Взгляд Ричарда оставался бессмысленным. Тогда Агатов сам пробрался к батареям, отключил питание грозоуказателя, установленного на пульте пилота, и вместо него подключил свой прибор. Когда потребуется Крылову, можно будет переключить обратно, но он знал, что это не потребуется, потому что они не имеют права заходить в грозу, да, кроме того, он не очень-то верил в этот грозоуказатель, так же как он не верил во всю работу Тулина. Он презирал всю эту рискованную, мудреную затею и ту серьезность, ту страсть, которую Тулин и его поклонники вкладывали в любую мелочь. За это время, с этими усилиями можно было сделать пять, десять выигрышных безопасных научных работ, опубликовать их, получить докторские степени.

Вместе с Алешей он начал измерять капли. По сигналу Алеша вставлял патрон с промокательной бумагой, вынимал патрон, и они отмечали размеры пятна и показания приборов.

Ричард пошел за карандашом к Алеше. Крылов сидел на ручке кресла, загораживая проход.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Крылов.

— Не беспокойтесь, я здоров.

— Ты что-то изменился за последнее время.

— О, я и сейчас меняюсь. Обожаю меняться. Я все время меняюсь. — И Ричард подумал, что когда-то он верил в Крылова.

— Что случилось?

— Ничего. Пустяки. Просто я узнал, как меня защищал Тулин.

Чувствуя, что краснеет, Крылов разозлился.

— Не валяй дурака. Ты ведешь себя как мальчишка. Ни черта ты не понимаешь. Пора бы уже научиться… Человек есть человек, но его дело — это наше дело.

Ричард усмехнулся в лицо Крылову.

— Я уже не мальчишка. Я стал взрослым, таким же, как вы и Тулин. Вы все понимаете, вы все умеете разделять. Вы так много понимаете, что можете ни во что не верить.

Он взял карандаш, вернулся на место, положил на дощечку таблицу и принялся заполнять ее. Утешает. Стыдно за своего друга. Работай на Тулина. Сам небось спорит с ним, а другим предлагает смириться: смирись во имя идеи, прикидывайся, будто ничего не произошло. Нет, Сергей Ильич, вы тоже уступаете вашему Тулину. Я не могу так. А как же? Что же остается? Человек и его дело?

Он вспомнил, почему Крылов ушел от Голицына. А Тулин, тот не ушел бы. Крылов поступил глупо, освободил место Агатову, из-за этого страдает дело, страдает лаборатория, но Крылов ушел, а Тулин не ушел бы. Противоречивое, временами нелепое поведение Крылова неожиданно обретало какой-то сокровенный смысл, еще неясный, как-то связанный с тем главным, что терзало сейчас Ричарда.

Что могли значить слова Крылова? Возможно ли, что он тоже давно уже разочаровался в Тулине, но продолжает работать, потому что верит в дело, потому что дело — это больше, чем Тулин и чем дружба?

Отомстить Тулину. Найти слабые места в его работе, хотя бы те, на которые указывал Крылов, раздраконить эти места, расписать их. Агатов возликовал бы, и Крылов не смел бы пикнуть: он же сам твердил, что для разных грозовых облаков поле убывает по-разному и до сих пор не нащупана закономерность. Пересесть сейчас к Агатову. Каких-то полтора метра перейти. Легче легкого. Он имеет на это полное право. Но он чувствовал, что не в состоянии это сделать. И больше того, понимал, что будет по-прежнему вместе с Крыловым помогать Тулину. Он без этого не может. Это уже его собственное.

А что, если его оправдания — от слабости? Слабость? Нет, он не чувствовал в себе слабости, может быть, наоборот, сейчас у него появилось то высшее чувство преданности истине, которым живет Крылов.

Из окна самолета виднелись квадраты полей, сбегающие с гор. Ниточки дорог. Поселки выстроились правильными кубиками. Сверху земля выглядела упорядоченной, все на ней было правильно. Было видно только главное, большое. Как будто он поднялся над собственной жизнью.

Люди приходят и уходят. Что же остается от каждого на этой земле, кроме могильного холма, невидного и незаметного с высоты? Исчезает все — города, империи, целые культуры; устаревают машины, книги, сменяются науки. Остается лишь одно — стремление к истине. Оно передается от поколения к поколению, сквозь любые разочарования, катастрофы. Когда-то он размышлял над смыслом жизни. Ходил на диспуты. Писал записки докладчикам. Сколько споров было! Сколько цитат, ссылок! Может быть, то, к чему он пришел сейчас, не открытие. Но для него это откровение и поддержка. Откуда взять сил? Сегодня вечером, когда он увидит Женю и Тулина, что он скажет? Что скажут они?