До городской окраины добрались в середине ночи. Алексашка, бывавший здесь не раз, а потому служивший проводником, повернул коня к югу, сказав, что там, за городом, есть огроменный пустырь, где можно переночевать и дневное время провести. Пустырь, дескать, считается местом нечистым, поганым, и жители туда не ходят, так что для тайного стана лучше не придумаешь.

Место и правда было не простое, а очень даже странное – ямы понакопаны, камни понавалены, всюду заросли бурьяна, гнилые доски и балки, черепица и ржавое железо, просевшие фундаменты и полуразрушенные стены. Пришлось оставить седла и пробираться с осторожностью, выглядывая подходящую для лошадей дорогу. В темноте это было непросто, и сотник решил не тащиться в глубь руин, а присмотреть клочок земли с травой, где и разбить лагерь. Долго не выбирали – уставших за день казаков клонило в сон. Расседлали коней, перекусили всухомятку, потом Хайло назначил дозорных и велел отдыхать. Легли. Вместо подушки – седло, одеяло – попона, а постель – мать сыра земля.

Утром сотник оглядел территорию и изумился. Стан был на ровном круглом пятачке, заросшем травой и обведенном валом из битого камня и кирпича; из вала тут и там торчали железные пруты, а дальняя половина круга была усыпана черепами и костями – без сомнения, человечьими. Хайло хмыкнул, поднялся на вал и пришел в еще большее изумление. На севере, за полосой развалин, виднелся город, очень приглядный в зелени садов, обстроенный дворцами, украшенный башнями, с полноводной рекой, над которой вставал причудливый мостик. Сказка, а не град! С юга, а также с востока и запада лежали руины, громоздились кучи мусора, перемежавшиеся траншеями и ямами, блестело на солнце разбитое стекло, осыпались ржавчиной непонятные конструкции, ветер гонял пыль и какие-то лохмотья, тряпки или бумагу. Учитывая залежь костяков, это походило на укрепрайон, взятый неприятелем после упорного боя, который завершился истреблением защитников и подрывом крепостных сооружений. Но воинский опыт Хайла ясно подсказывал, что ничего такого здесь не случилось и случиться не могло. Где блиндажи и пулеметные ячейки?… Где насыпи для батарей?… Где танковые «ежи», склады боеприпасов, снарядные осколки, ржавое оружие, разбитые пушки?… Да и сама планировка этих развалин никак не походила на оборонительную линию.

Кликнув Алексашку, уже собравшегося в город, он спросил, откуда эти чудеса – может, местные лешие здесь развлекались? Наворотили бревен, железа да камней, перепились и пошли плясать с кикиморами: топнут – яма, пяткой поддадут – мусорная куча, перегаром дохнут – рыжая ржавчина…

Сын Меншиков огляделся, скривил рот и сказал:

– Лешие тут ни при чем, мин херц, все человеками сотворено.

– Вижу, что человеками, – отозвался Хайло. – Вон, в той половине, все костьми завалено… Людские останки! Откуда? И почему?

– А это мы ночью к Проклятой Арене вышли, – раздалось в ответ. – Тут, как я на базаре слышал, казнь была. А где казни, там и кости.

И начал Алексашка пересказывать давнюю историю, что случилась лет сорок назад, при владыке, который приходился дедом нынешнему кагану. Дедушка тот мечтал прославить свою державу, и придумалось ему возвести под Соча-калой амфитеатры и гипподромы, гимнасии и колизеи, а потом собрать охочий люд со всего света белого, чтобы, по грецкому обычаю, потягались те охотники в разных искусствах, от шашек до кулачного боя. Чтобы гладиаторы приехали из Рима и бритты, гораздые в кегли играть, и самураи, что лихо рубятся мечами, и чернокожие из Папуасии, что плавают как рыба дельфин, и даже народ Полуночного Края с собачьими упряжками. Ожидалось, что соберутся несметные толпы поглазеть на эти зрелища, отчего державе двойная выгода: почет и доход. Начали строить гипподромы и арены, залы для кегель и шашек, начали ямы копать под бассейны для людей-дельфинов, начали снег запасать для полуночников – начать-то начали, но пролетели с деньгами по вине воров-подрядчиков. Лихоимство произошло такое, что у министров-эмиров желчь разлилась и ударили они челом владыке: мол, пора бы, твое каганское величество, окоротить прожект, столь неподъемный для державы. Но каган упорствовал, и тогда согласились эмиры, что следует его прирезать. Что и было сделано – в полном согласии с хазарской традицией.

– А воров-подрядчиков привели в сей круг и разорвали конями, – закончил Алексашка. – Говорят, было их столько, что табун лошадей уморился, и пришлось заканчивать с верблюдами. Ну так что, мин херц, поехал я?

– Езжай, – сказал сотник, бросая взгляд на груды костей и черепов. И подумалось ему, что хазары хоть и жестокий народ, однако здравомыслящий. Потому, возможно, и выбрали они иудейскую веру.

Днем отдыхали, пасли коней, варили кулеш и, забираясь на кучи мусора, разглядывали город. Со своими садами и дворцами выглядел он таким соблазнительным, что казаки пришли к единому мнению: забогатели чучмеки! А значит, пора созвать народ по всем станицам, сесть в седла и наведаться в эти края с вострыми саблями да винтарями системы Мосина. Чтобы удаль казацкая не ржавела, и в мошне звенело, и зипуны были теплые, крытые бархатом!

Хайло провел этот день в тревоге, соображая, куда податься, если в Соча-кале нет природных иудеев. Еще вспоминался ему Давид, друг-побратим по сидению в каменоломне и побегу из этой гнусной ямины. Давид был храбрый воин из чезета Хенеб-ка, и с ним Хайло прошел пустыню, дрался с ассирами и оборонял Мемфис. В той последней схватке, когда убили Хенеб-ка, Давид тоже был рядом… Но в памяти сотника остались не только битвы да походы, но и немало иудейских слов, коих он нахватался от Давида. Говорить на этом языке он, пожалуй, не смог бы, но понять сказанное – за милую душу.

Солнце еще не село, когда вернулся Алексашка. От него вкусно пахло вином и жареным на мангале мясом, и был он бодр и весел, точно птица-синица весенней порой. Сойдя с лошади, сын Меншиков оскалил крепкие зубы в улыбке, крикнул: «Здорово, казаки!» – и, повернувшись к Хайлу, принялся докладывать:

– Все пучком, твоя милость, нашелся в Соче иудей! Точно как ты изволил описать: глаз большой, лупатый, а шнобель в треть аршина. Может, и в половину будет… В симахохе он самый главный, из книги читает, а при нем три хазарина вертятся на посылках. Живет один, и домишко его сразу за симахохой этой. Я все как есть высмотрел! Невеликий домик и в саду стоит у переулка, средь персюковых дерев! Скрасть его, что два пальца опи…

Велев Алексашке заткнуться, Хайло стал выспрашивать подробности: можно ли проехать переулком на конях, далеко ли другие дома, как выбраться потом из города. Еще спросил про имя иудея – удалось ли его разобрать, и каков он собой, невзрачен или телом крепок.

– Тощий, в приличных летах, и мне по сю пору. – Алексашка отмерил до уха. – А имя ему Ребе, так в симахохе все его звали.

– Балда ты, – сказал Хайло. – Ребе не имя, а чин его священства. Ну ничего, скрадем, так он нам и по имени представится.

Казаки, собравшись вокруг, слушали Алексашку с большим интересом и толковали промеж собой, что не худо бы на базар заглянуть, пошарить по лавкам и сундукам купеческим. Слыша такие речи, Хайло насупился, цыкнул на казачков и собрался было отдать приказы, кто поедет с ним, кто в карауле подежурит и кто ребе из дома выманит. Но тут Алексашка шепнул ему в ухо:

– Отойдем, мин херц… на пару тайных слов…

Они направились в дальнюю часть арены, усеянную останками воров-подрядчиков. Кости хрустели под ногами, из черепа вылезла ящерка и уставилась на сотника изумрудным глазом. Может, княжна заколдованная?… – подумал он и вздохнул, вспомнив любушку Нежану.

– Ты, боярин… – начал Алексашка, но Хайло перебил:

– Не боярин я и не из детей боярских.

– Так ведь сотник!

– Не всякий сотник из бояр. Ну говори, чего хотел.

– Ты, твоя милость, казачкам нашим не шибко доверяй. Известные на всю станицу бездельники и обалдуи! Вот дядька Ермолай тебе их и сплавил, чтобы глаза не мозолили. А пропадут у хазар, так и вовсе хорошо! Ермолай, он мужик расчетливый!

Хитрован, любого обставит! – вспомнилось сотнику предупреждение Чурилы. Да он и сам уже понимал, что товар ему подсунули с гнильцой. Не случись афронта с хазарской стражей, ехал бы он сейчас в Саркел важным гонцом, а не таился среди развалин колизеев и гимнасиев.

– Еще скажу, – зашептал сын Меншиков в ухо Хайлу. – Ты, мин херц, в Соче поосторожней будь… Я по базару прошелся, старых знакомцев встретил… Кучкара, что бараниной торгует, еще Хайвана и Дунгыза… эти больше по финикам с изюмами… Сказывали мне, что утром кричал глашатай на базаре и бумагу приколотил на столб… видел я эту бумагу, только прочесть не смог, не разумею я их закорючки…

– А кричали что? – спросил Хайло.

– Кричали, будто разбойники явились с Дона, сотня целая или две, и порубили те злодеи пограничных стражей. Будут в степи шалить, в аулах, а может, и в городе. Хазары силу собирают, на заставе ихней ждут подмоги, и в Соче оружных прибавилось. Там дворцов эмирских много, и при каждом охранники… Думаю, будут ночью по улицам ходить.

Хайло нахмурился, взвешивая эти слова. Получалось, что всем отрядом, как он хотел, в город лезть нельзя. Полтора десятка конных слишком много, их и слепой заметит, а не заметит, так услышит… Опять же орава у Сидора ненадежная – вдруг ринутся на базар лавки разбивать и товар тащить!

Не нужны они, подумал сотник, совсем не нужны. И Свенельда с Чурилой тоже брать не стоит, лучше пусть ждут в условленном месте и за порядком следят. Надо Алексашку взять в проводники, а уж сунуть в мешок тощего ребе он сможет и сам. Мешок подходящий у них был, у запасливого Свенельда.

– Стемнеет, вдвоем пойдем, – бросил Хайло Алексашке и направился к казакам. – Значит, так, орлы: в город ни ногой. Ты, Свенельд, и ты, Чурила, тоже. Будете здесь ждать, вон у той ямины, самой крайней. Факелом помашите, чтобы я не заплутал во тьме… Как вернусь, сразу побежим на Дон. Ясно?

Свенельду и Чуриле, людям воинским, все было ясно, но казачки расшумелись.

– А по лавкам как?…

– Не гоже вертаться без хабара!

– Бабы с девками засмеют!

– Войди в понятие, старшой: сбегали к чучмекам, и пустые!

– Не по правилу то!

Сотник оглядел ватагу: длинного Сидора, Ромку-толмача, братцев Петро с Иванкой и остальных, кого станичный атаман дал ему в спутники. Оглядел, хлопнул по сапогу нагайкой и веско произнес:

– Я вам покажу хабар и лавки! Так покажу, что небо с овчинку помстится! А правило тут одно, казачки: я велю – вы исполняете. Кому не по нраву, того щас положим пузом вниз, а голым задом кверху, и Свенельд его плеткой отходит.

– С большой удовольствий, – добавил варяг.

На этом дискуссия была закончена. Мрачные казаки потянулись к яме, а Хайло передал Свенельду саблю и винтарь, взял у него мешок, спрятал за пазуху пистолеты и стал ждать темноты. Вскоре упала ночь, зажглись в вышине звезды и повис в темном небе тонкий лунный серп. Поднявшись в седло, сотник махнул Алексашке и молвил:

– А не зря ты словил хазарского коня! Лишняя лошадка как раз для ребе пригодится. В поводу ее поведешь, когда на Дон поскачем.

– Я, мин херц, удачливый да умелый, любую службу сослужу, – откликнулся москаль. – Только что мне за ту службу будет? Какая, значитца, награда?

– Ты в Киев просился? Вот в Киев тебя и возьму, – сказал Хайло. – Ну, показывай дорогу!

Покинув развалины, они выехали на дорогу, что вела к мосту. В этот поздний час дорога была пустынной, да и вокруг царила тишина, нарушаемая лишь пением цикад и тихим звуком ступавших в пыли копыт. В будке у моста сидели стражники, целых шесть – должно быть, как говорил Алексашка, охрана была усилена. Впрочем, особого рвения стражи не проявляли, пили чай, закусывали пахлавой и на путников глянули мельком. Один высунулся из будки, спросил:

– Кая барасыс?

– Сатырга-алырга, – промолвил Алексашка, опуская в руку стражника серебро.

– Бар! – буркнул тот и вернулся к пахлаве и чаю.

Они углубились в лабиринт улочек. Слева и справа – глухие заборы, над ними – ветви деревьев, домов не видать, зато пахнет сладко, персиковым цветом.

– Что-то стража не очень бдительна, – сказал Хайло.

– Выглядывают сотню злодеев, как глашатай кричал. А нас только двое, и на разбойников мы не похожи… – Алексашка вздохнул. – Вот обратно как поедем? С иудейским священством в мешке?

– Скажешь, барана купили, – усмехнулся сотник.

– Какие ночью бараны, твоя милость? Опять же ребе этот вертеться будет и кричать…

– Не будет, – пообещал Хайло. – Но возвращаться нам лучше не по мосту, а через реку. Брод в ней есть?

– Тут, почитай, всюду брод. Речка коню по брюхо, а где глубже, там до ноздрей. Видел, местные на арбах ездят.

Сотник кивнул, пытаясь сориентироваться в темноте. Кажется, они приближались к центру города – заборы стали выше, деревья – гуще, но за ними смутно маячили контуры украшенных башнями строений, не иначе как эмирские дворцы. Слышался плеск фонтанов, а кое-где – тихая музыка и голоса; должно быть, в богатых усадьбах не всюду спали, отдавая ночь пирам и прочим удовольствиям. Алексашка завистливо вздыхал, а Хайло, раздувая ноздри, принюхивался к разным соблазнительным ароматам – пахло здесь не только цветами, но вином и шашлыком.

Дважды им встречались патрули, чье приближение было слышно издалека по нестройному топоту, лязгу оружия и болтовне. Времени хватало, чтобы укрыться в узком переулке и объехать стражей, весьма беспечных, по мнению Хайла. Город дремал вполглаза; кто не спал, тот пил и веселился, а сторожа ходили только по широким улицам и в каждую щель не совались. Будто не гуляет в степи сотня казаков-разбойников! – подумал с усмешкой сотник.

– Сюда, твоя милость. – Алексашка кивнул на неширокий проезд, тонувший в тенях. Но впереди завиднелась площадь, и Хайло, пригнувшись к шее коня, прошептал:

– Погоди, взглянуть хочу, что за диво тут построено. Был друг у меня, иудей. Про священство их рассказывал, а про симахохи – нет. Говорил, что только один храм есть у иудеев, в Иерусалиме.

– Это от хазар далече, им свои молельни нужны, – отозвался сын Меншиков и добавил: – Не будет их, куда богам нести? А не принесешь хабар, так силы у молитвы нет. Боги не утруждаются забесплатно.

Но сотник его не слушал, а, тронув бока жеребца, осторожно приблизился к площади. Перед ним возникло большое здание с высокой аркой входа и двумя высокими тонкими башнями по бокам. Ночной сумрак не позволял разглядеть роспись на стенах, окна, двери и разные украшения, но величину и благородный контур постройки Хайло оценил вполне. Перед нею стояли на страже раскидистые платаны и мерцала вода в овальном, облицованном камнем бассейне. Месяц висел точно над шпилем правой башни, будто венчая ее, а над левой горела яркая звезда.

– Лепо, – пробормотал сотник под нос. – До пирамид, знамо дело, далеко, но не хуже, чем храмина латынская в Цезарии.

Налюбовавшись, он вернулся в проулок. Там царила темнота и шелест листьев заглушал мягкую поступь лошадей. Вслед за Алексашкой Хайло обогнул святилище, выехав к небольшому садику, который не был огорожен ничем, кроме кустиков жасмина. За персиковыми и гранатовыми деревьями виднелся небольшой домик, похожий на виденные Хайлом в Палестине: ни крыльца, ни окон, глухая беленая стена, а в ней – дверь с резной звездой Давида.

Они спрыгнули на землю. Пегий жеребец ткнулся мордой в шею сотника, когда тот освобождал привязанный к седлу мешок. Прошептав: «Не балуй, братец», Хайло кивнул сыну Меншикову, и они быстрым шагом подобрались к двери.

– Готовь мешок, мин херц, – пробормотал Алексашка. – Щас я его выманю.

Он примерился к двери ногой, но, увидев, что сотник хмурится, стукнул легонько костяшками пальцев. Спустя недолгое время за дверью послышались шорохи и кашель, потом ребе что-то молвил по-хазарски. Алексашка тут же откликнулся; как было условлено, просил он явить милость недужному, проводить его в последний путь. На хазарском он объяснялся не так хорошо, как Ромка-толмач, но, очевидно, ребе его понял: дверь отворилась, и невысокий человечек в темном одеянии переступил порог.

Вытянув руку, Хайло закрыл ему ладонью рот, а пальцем прижал сонную артерию. Египетский прием, которым тихо снимали вражьих часовых при неожиданной атаке… Одно из многих умений, полученных от Хенеб-ка; даже крепкие ассиры недолго трепыхались. У ребе здоровья было меньше, чем у ассирских дозорных, – он дернулся пару раз, обмяк и затих. Алексашка придержал его за плечи, Хайло напялил мешок, взвалил добычу на спину и тем же легким быстрым шагом направился к лошади. Сын Меншиков возбужденно сопел позади.

– Лихо скрали! Не пикнул старичок! Ай да мы! Ай да умельцы! Теперь бы в домишке его пошарить… Может, завалялся шекель-другой…

– Я те пошарю, харя пирожная! – злобно прошипел Хайло. – Не тати мы ночные, государево дело делаем! На коня, быстро! Дорогу к реке показывай!

Ребе был легким, как перышко. Ухватив мешок одной рукой, сотник поднялся в седло, устроил скраденного поперек коленей и ткнул скакуна в бок. Тихо, как бесплотные тени, они проехали переулком, помчались по более широкой дороге и, заслышав топот патруля, исчезли в щели между заборами. Алексашка петлял, выбирая места потемнее и подальше от главных улиц. В какой-то миг послышались Хайлу дальние шумы и вопли, но его спутник махнул рукой и пояснил, что в той стороне базарная площадь, где хоть и не торгуют по ночам, зато едят и пьют, там кабаков хватает. Затем очередная щель вывела их к реке, в саженях трехстах от мостика, и кони осторожно вошли в воду. Речка и правда была мелкой, за голенища сапог ни капли не пролилось. Пегий жеребец Хайла, ступая по скользким камням, выбрался на берег, за ним въехал Алексашка; кони фыркали и приплясывали, готовые к стремительному бегу.

Но сотник не послал скакуна в галоп, а склонился к мешку и огладил его, ощутив под руками тощий зад иудейского ребе. По расчетам Хайла пленнику было бы пора очнуться, но он не вопил, не ворочался и иных признаков жизни не подавал, хотя его дыхание не пресеклось. Дышал он тихо, но вполне слышно, когда не топотали кони.

Может, обморок с ним случился?… – подумал Хайло в недоумении. Пока ехали по городу, он был готов слегка придушить свою добычу, если та пикнет или дернется, но такой нужды не возникало. Однако, живой, решил с облегчением сотник. Впрочем, не исключалось, что ребе сомлел основательно и надолго или находился в таком ужасе, что не мог ни звука выдавить, ни шевельнуть рукой или ногой.

– Поехали, – сказал Хайло, направляя лошадь к пустырю. Они обогнули с востока полосу развалин, заметили слабый огонек, мерцающий в отдалении, и вскоре приблизились к Свенельду, Чуриле и казакам, поджидавшим у разверстой ямины. Все на конях и оружие наготове, отметил сотник. Не такие уж бездельники и обалдуи, как Алексашка говорил! Хотя, конечно, держать эту братию надо в ежовых рукавицах.

– С удачей, старшой, – произнес Чурила, поглядев на мешок. И тут же по своей привычке замурлыкал:

– Чегой-то он тихий, – сказал десятник Сидор. – Ты его, часом, не порешил?

– Живой, – отозвался Хайло. – Думаю, либо сомлел, либо размышляет о божественном.

– Толковище с богами не терпит суеты, – согласился Алексашка. – Однако надо бы проверить. Мужичок-то хлипкий, не приключилось бы чего.

– От города отъедем, тогда и будет проверка, – буркнул сотник. – Нам бы до света верст тридцать отмахать… А лучше сорок!

– По такой тьме быстро не поскачешь, – молвил Прошка Армяк.

– Быстро, не быстро, а старшой прав: утекать надобно, – возразил Пивень.

– Эх! И без хабара! – вздохнул Косой, бросив жадный взгляд на городскую окраину.

– Так вернемся ведь, – рассудительно заметил Сидор. – Вернемся, как не вернуться!

– Пойдет князь-батюшка хазар воевать, и вы с ним, – произнес Чурила, закончив с песнями. Но эта идея не вызвала у казаков энтузиазма.

– Мы уж как-нибудь сами, – сказал один из братцев, то ли Петро, то ли Иванко.

– Сами! – поддержал другой, то ли Иванко, то ли Петро.

А Хмырь пробормотал:

– Что нам князь! Это он в Киеве князь и всем голова, а на Дону – вожжа без телеги.

И правда, подумал Хайло, тут без князя обойдутся. И без фараона, без цезаря, без короля… И хоть злодеи они все, как есть башибузуки и разбойники, однако их силой держава стоит, их, а не княжеской! Случись что, лягут костьми, свой Дон защищая! Как лег чезу Хенеб-ка у мемфисских врат…

Мысль была крамольной, но странным образом доставила ему удовольствие. И потому он рассердился, рявкнул на Хмыря, велел закрыть пасть и подтянуть подпруги. Затем мешок с добычей привязали к хазарскому коньку, Алексашка подобрал повод и всадники двинулись в темную степь. Ехали быстро, но осторожно, и хоть сорок верст не одолели, все же путь проделали немалый. Когда разгорелась заря, Хайло, приглядев подходящий буерак, дал команду остановиться, расседлать коней и отдыхать до полудня. Мешок с его иудейским священством сняли и вытряхнули в траву.

Удивительно, но пленник, хоть выглядел ошеломленным и помятым, недовольства не проявил и не стал качать права. Часто моргая, он покосился на казаков, потом перевел взгляд на сотника и оглушительно чихнул. Глаза у него были ясными, как у ребенка, а шнобель самых выдающихся размеров.

– Шалом, ребе, – произнес Хайло, опустившись на корточки.

– Шалом! – Ребе вытер нос полою одеяния, чихнул еще раз и продолжил на русском – правда, с непривычным выговором: – Здравия тебе, сын мой! Я таки думаю, что кому-то нужен, раз Господь направил ко мне тебя и этих несчастных байстрюков. Только зачем класть бедного старого ребе в пыльный мешок? Я там едва не задохнулся.

У Хайла отвисла челюсть.

– Мать моя Исида! – пробормотал он, подумал мгновение и добавил: – Ты уж, ребе, извиняй за мешок. Пыльный, как есть пыльный! А я, понимаешь, засуетился и вытряхнуть позабыл.

В степи – не в хазарском порубежье, а в той степи, что раскинулась к северу от Дона, к югу от Зашибеника, – гулял батька Махно. Гулянки те были весьма разорительны и опасны для прохожих и проезжих, ибо кончались в лучшем случае экспроприацией товара и пинком под зад, а в худшем – пляской под пулями, играми в жмурки на доске, брошенной над чаном с кипятком, или бегом за резвыми конями с петлей на шее и привязанной к седлу веревкой. Это уж как батьке закуражится; он любил развлекаться и обладал буйной фантазией.

В данный момент гулянки, если иметь в виду лихой наскок на проезжих, грабеж приграничных деревень и пиры с обильными возлияниями, были временно приостановлены, так как батька принимал послов. Он расположился в тачанке, обитой малиновым бархатом; под правой рукой – пулемет, под левой – бутыль самогона, в ногах – полюбовница, хазарская княжна Парашка. В княжны ее сам батька произвел, ревнуя к славе Стеньки Разина, у которого тоже была княжна – по слухам, из Персии. Хотя, конечно, могли и соврать.

Батькину тачанку окружали хлопцы числом десятков шесть; кто сидел, кто полеживал в травке без дела, а кто точил клинок, поглядывая на послов. Те понимали: мигнет батька, и отлетят их души в поднебесье. И, понимая это, были особо убедительны.

– Полтаву бери, Умань и Черкассы, – молвил посол Гордей, дюжий молодец из кожемяк. – Возьмешь, ратников княжьих зарежешь, посадников вздернешь, и будет у тебя там автономная махновская республика.

– Полтавщину с Уманью и Черкассами я и без вас повоюю, – произнес батька после недолгих раздумий. – На што вы мне, нищеброды столичные, голь перекатная? На што партейцы ваши и атаманы самозваные? Я сам себе голова!

– А вот не повоюешь, батька! – с нажимом сказал другой посол, Изот-горшечник. – Не повоюешь без братских пролетариев! В каждом граде полк стоит с пушками и воеводами!

Батька Махно приподнялся и хлопнул ладонью по заду, намекая, где он видел те полки, те пушки и воевод.

– Ежели их разобьешь, так новые придут, – напомнил Гордей. – Из Киева явятся, из Рязани и Суздаля, даже из Сибири. Одному тебе никак не выстоять! А потому иди в нашу веру, в боевые атаманы при наших вождях. Опчеством навалимся и скинем мироедов!

– О вере давай-ка в подробностях, – велел батька. – Это ж кому мы станем поклоны бить? Вашему Вовку Ильичу с Троцкусом-латынянином?… Шея, боюсь, отвалится!

Хлопцы весело загоготали. Звук, с каким камень острил железо, не смолкал, вгоняя послов в испарину. Вжик-вжик! И снова: вжик-вжик!

– При социлизме все без поклонов, понеже все равные, – пояснил Изот дрогнувшим голосом. – Все друг другу братки! И самый распоследний кухарь или там свинарь может управлять державой.

– Все равные? – Батька заломил густую бровь. – Не бывать такому! То химера грецкая! Глянь вот, – он обвел рукою хлопцев, – все тут равные, однако я равнее прочих! Велю в лягух обратиться, сей миг запрыгают и заквакают!

Послы переглянулись и отерли пот.

– Ну, – начал Гордей, – для отдельных персон, особо важных…

– Для слуг народа… – продолжил Изот.

– Для знатных мастеров и хлеборобов…

– Для воинских начальников, что вышли в полные герои…

– Они, само собой…

Батька хлебнул из бутыли и скривил рот.

– С этим все понятно. Даже Парашке понятно, так? – Он потрепал румяную щечку княжны. – А как вы мужиков подымете? Мужику до равности этой што до свинячьего дерьма, ему пожива нужна… Так, хлопцы? Верно говорю?

– Верно! – поддержали батьку шесть десятков голосов.

Вжик-вжик… вжик-вжик…

Почесав в затылке, Гордей молвил:

– Для мужиков у нас лозунг есть, наиглавнейший в партейной программе: грабь награбленное!

Услыхав такие слова, батька Махно сразу развеселился, стукнул пулемет по кожуху и сказал:

– Чего же вы раньше сопли жевали, болезные? С того и надо толковище начинать: грабь! Однако… – Он приподнял бутыль, сделал глоток и произнес: – Полтава… – Еще глоток: – Умань… – Третий глоток: – Черкассы… – Тут батька отставил хмельное и спросил: – А в Киев кто войдет? Кого туда зовете? Уж не Стеньку ли Разина? Или Емельку Пугача?

– Всех зовем, но при условии, – ответил Изот, приободрившись. – Марк-латынянин и Вовк Ильич, наши старшины партейные, так велели передать: каждый пусть явится с войском в пять сотен ратников. Этого довольно, чтобы князя скинуть, а как скинем, будем держать совет и делить богатства. Справедливо поделим, чтобы были в народе покой и всеобщее согласие.

Батька, тертый жизнью калач, знал, что при дележе всеобщего согласия не бывает, а потому спросил, куда девать обиженных. Скажем, бояр, купцов и прочих мироедов можно и в расход пустить, но несогласных будет больше, много больше: у бояр – прислужники, у купцов – приказчики, а еще чиновный люд, всякие мелкие грамотеи, что мнят себя пупом земли, их бабы с ребятней и прочее такое. Всех резать да вешать не дорого ль встанет? Труд тяжелый, а пользы ровно никакой.

На это Изот с Гордеем отвечали, что Сибирь обширна и богата землями и водами, а за ней еще и полуночные края, так что места хватит всем: и вредным умникам, и ребятне и бабам. Опять же мысль есть прокопать каналы от Дона к Волге и от Балтийского моря к Белому – милое дело для несогласных и польза отчизне великая. Опять же в шахтах нужен народец, в солеварнях и на прокладке дорог – при нынешнем самодержавном небрежении плохие на Руси дороги! Так что чем больше обиженных, тем лучше; не все же пролетариям горб наживать, пусть и враги народа помахают лопатой да кайлом.

Батьке Махно эти идеи пришлись по душе, но захотел он добавить к Полтаве, Умани и Черкассам также Жмеринку, Винницу и Кременчуг. На том и согласились. И еще обещали посланцы, что если Стенька Разин будет генералом и героем революции, то батьке чин пожалуют не меньший и славой тоже не обидят. На последнем батька особо настаивал, так как был весьма завистлив и тщеславен.