Пробежало время, и пришел тот светлый летний день, когда священства трех конфессий были призваны к князю-батюшке, чтобы отстаивать веру свою перед ним и лучшими людьми Руси. Придворный летописец Нестор, трудившийся над «Хроникой правления киевских государей, с описанием их добродетелей и великих деяний», писал об этом так:

«Сел государь Владимир на престол в Грановитой палате, а престол тот был выточен из заморского дерева палисандр и изукрашен дивно златом, серебром и самоцветными каменьями. А на государе был кафтан алого бархата с застежками яхонтовыми, и порты также бархатные, и сапоги красной кожи, и шапка княжья соболиная, а еще пояс узорчатый, кованный из золота. А в руках держал государь булаву превеликую, всю в смарагдах и рубинах, что досталась князьям киевским от Вещего Олега, и той булавой знак давал, кого желает слушать, а кому приказано молча стоять. И был в тот день государь Владимир грозен, одначе милостив, и никого булавой этой не пришиб.

Одесную от государя сидел на малом престоле наследник княжич Юрий, а ошую и назади сидели набольшие бояре, а для прочих лучших людей числом две сотни и шестнадцать были лавки вдоль стен под оконцами. И в набольших числились Близнята Чуб, первый из княжих советников, и Лавруха Посольского приказу, и Кудря казначей державный, и Смирняга приказу Благочинного, и главный воевода Муромец Илья, при сабле и в орденах. Что до других думных бояр, то под теми оконцами, что к площади, сели стоявшие за латынян и Рим, а под теми, что к Днепру, сели пособлявшие Ехипту, а за еудейску веру поначалу не был никто, понеже считалась та вера средь боярства не шибко выгодной. Ибо сказано: всяк имеет руки и пальцы к себе повернутые, и за того стоит, кто в эти руки сыпет злато.

Вышли иноземные священства, поклонились государю великим поклоном, и было их семеро. Из Ехипта Мент-хотепник из первых Амоновых волхвов, а с ним Рех-мир и Мен-хер, все в белом платье до пят и в колпаках высоких, а платье то обшито золотыми кантами, а на шее у тех ехиптян монисты в семь рядов. Латынян такожде трое: самый важный Помпоха Нум от бога Иупитера и еще Цаца Кап и Марух Гординыч. Эти в красном, и платьев на них так много было, что пошли они складками сверху донизу. На выях у них ничего не висело, одначе пальцы были в перстнях дорогих, руки – в браслетках, а на темени – веночки из золотого листа, что растет на римском древе кумпарис. Цаца и Марух не старые, а Помпоха в возрасте и в телесах и зело осанистый. Последним же было еудейское священство Ребехаим из сопредельной Хазарии, но родом точно еудей, а не поганый хазарин. Золота на нем не сверкало, и одежка была не красна, не бела, а темна и вельми поношена. Ростом он был Помпохе и Менту до нижней губы, плотью скуден, зато носат и волосат изрядно, а в повадке суетлив.

И встали священства перед государем и говорили так: Помпоха и Ребехаим сами по себе, а Мент-хотепник через толмача Посольского приказа. И когда сказали они недолгие речи, повелел государь им спорить меж собою, дабы видно было, какая вера правдивее, крепче и духом сильней. И спорили они вальяжно, друг друга не браня и скверных слов не потребляя…»

Так писал Нестор-летописец, но все экземпляры его «Хроники» были сожжены в Смутное Время, а сам он попал в лапы Рябого Кровопийцы и, как враг народа, фряжский лазутчик и чуждый элемент, определен на перековку в пролетария, причем бессрочную. Он погиб в Полуночных Краях, в Пятом трудовом концлагере, и о судьбе его стоит сожалеть, ибо немногие смертные владеют даром слова и искусством выражения мыслей с изящной легкостью. Что же до Несторовых «Хроник», то утверждают ученые люди, будто в одних местах они правдивы и искренни, а в других события приукрашены, и весьма сильно. Эпизод в Грановитой палате относится к числу последних, ибо спор священств мирным и вальяжным не был и завершился рукоприкладством. Но кое-что Нестор описывает правильно: князь Владимир и наследник Юрий действительно восседали на престолах, рядом были пять бояр из Малой Думы, а остальные, разделившись на две партии, сидели по обе стороны длинного зала. Кроме того, у входов-выходов и в самой палате стояла стража из парадной сотни с бердышами.

Как было велено, говорили гости недолго. Первым – Менту-хотеп, сказавший через Гоблю-толмача, что вера его особо древняя и потому почтенная; пять тысячелетий прошло от первых пирамид, а в Египте все так же почитают Солнце-Ра, мать Исиду и Осириса, ее супруга, их сына Гора, грозную Сохмет, Тота, Птаха и остальных, а более всего – Амона, главного среди богов. И хоть имеют боги странные обличья, кто схож с шакалом, кто с бараном, это не помеха для новых прозелитов – ведь на Руси бараны и шакалы есть, а также кошки, ибисы, быки и сокола. Что до крокодилов, то можно заменить их национальным символом – скажем, медведями. Амон не возражает.

Латыняне не могли сравниться с египтянами древностью веры, и потому Помпоний Нума, говоривший вторым, больше напирал на римское могущество. Как-никак под Римом половина мира или около того; могла ли случиться такая держава без покровительства богов?… Ясно, что нет, и ясно также, что римские боги самые сильные. Они воплотились в мощь римских пушек, римской торговли и инженерного гения; нигде нет дорог, подобных римским, нет храмов выше и просторнее, нет крепостей грознее, нет законов справедливее. А значит, кто склонится к римской вере, тот получит силу, мощь и все блага цивилизации, от Юпитера и Минервы до быстроходных дредноутов и боевых цеппелинов.

Эти речи не обошлись без выкриков и поношений, хоть князь Владимир грозно стукал булавой о пол и с недовольным видом хмурился. Споспешники латынян кричали Менту-хотепу, что нильских крокодилов кормят человечиной, что Апис, священный бык, протухшая говядина, что Гор не сокол, а ворона, что к знаменитым пирамидам никто из египтян руки не приложил, а строили их инопланетные пришельцы. Но толмач Гобля не утруждался пересказом тех поносных слов, так что Менту ничего не понял, принимая их за дань восхищения. Когда же заговорил Помпоний Нума, пришла очередь отыграться Микуле Жердяичу с присными, и разошлись они так, что князь велел бросить в выгребные ямы двух суздальских бояр, четырех калужских, а к ним еще и тверского. Но и там, барахтаясь среди картофельных очисток, кричали они скабрезности про шалаву Венус, прохиндея Ганьку и каннибала Иупитера.

Все это время ребе Хаим скромно стоял у дверей, озирая убранство палаты: стрельчатые окна с веницейскими стеклами, резные деревянные колонны и расписные потолки с местным художеством, золотыми звездами и серебряным месяцем по синему фону. Еще слушал он рокот несметной толпы, что собралась у дворцовых решеток, и разглядывал бояр, сидевших по обе стороны зала, укрепляясь во мнении, что эта паства буйна, непочтительна и на хазар непохожа. Когда же пришел его черед, сказал он кратко:

– Есть один Господь, Бог истинный, а все остальные, что зовутся именем богов, слуги Его либо злые демоны. Со временем узнают все про Бога моего, но одни узнают в печали, а другие – в радости. В радости узнают те, кто примет Его в сей день, а в печали – гордецы, что поклоняются идолам, ведь сокрушит Он их царства, отдав народам избранным и верным. И будет непременно по сему!

Князь после этих слов задумался, потом пристукнул булавой, огладил усы и молвил:

– Хочу спросить тебя, ребе, об одном деле. Пращур мой Кий, когда набежали хазары на земли русские, перебил их в великом множестве, а кто живым остался, взял в полон. Вещий Олег, другой мой пращур, пошел на них войною, обрек их села и нивы мечу и пожару, угнал стада, а кагана вздернул на копье. И другие мои деды и отцы били хазар неизменно, и не было силы у них, чтоб справиться с нашей ратью. Но последний поход… – щека князя дернулась, – этот поход на Азов не принес нам удачи. И желаю я знать, по какой причине. Не потому ли, что хазары в недавних годах приняли Бога твоего? Не от Бога ли им подфартило? От Бога, что сильнее Перуна?

– Азохун вей! Все от Бога! – сказал ребе Хаим с поклоном.

– И победы хазарские тоже?

– И победы, государь. Чтоб я так жил!

– А ежели примем мы твою веру, за кого будет Бог, за нас или за хазар?

– За более благочестивых, – ответствовал ребе Хаим.

– А коль равны мы благочестием?

– Тогда и биться будете на равных, и Бог никому не помощник.

Сидя за спиною князя, Чуб Близнята склонился к боярину Лаврухе и прошептал:

– Ну ловкач, ну скользкий змей! Как вывернулся, а!

– Опасный человек, твоя милость, – едва шевеля губами, произнес Лавруха. – Очень опасный!

Что до князя Владимира, тот призадумался пуще прежнего, потом сказал:

– На равных, значит… На равных – это хорошо… это я их, поганых, к ногтю возьму… Чарку мне!

Князю поднесли чарку кислого фряжского вина, он скривился, но выпил. Поглядел на наследника, ковырявшего в носу, на иноземных священств, на бояр, распаренных и возбужденных, и ткнул перстом в новеградца Микулу.

– Ну-ка, Жердяич, скажи, что думаешь. Велю тебе слово молвить!

Микула вскочил, поклонился небрежно, расправил плечи и рявкнул:

– Уж скажу, государь-батюшка, скажу, не обессудь! Что нам эти еудеи безземельные, что латыняне с их торговлей да мощеными дорогами? Дальше хватать надо, глубже! Ехипет, он где?… Знамо дело, в Африке! Рядом с Индиями да Аравиями, по другую сторону Китая! Войдем с Ехиптом в любовь и дружбу, на Индии вместе ударим, будут воины наши портянки стирать в Индейском море-окияне! Казаков в Китай пошлем, пусть порежут косоглазых! Гору Тибет завоюем! А там, глядишь, людишки египетски узрят славу нашу и придут под руку твою княжескую! И будет у нас держава от южных гор до северных морей!

Наследник, возбудившись от этих прожектов, заерзал в кресле, засверкал глазами. Бояре зашумели, кто одобрительно, кто возмущенно, а кто и засвистел в два пальца. Князь, однако, насупился, поглядел на Жердяича хмуро и сказал:

– Сядь, боярин. Что ты мне про Индии толкуешь? Я с индеянцами не ссорился, у меня с каганом рознь! Мне бы Азов отспорить, а не гору Тибет!

Однако Микула садиться не стал, а принялся возражать государю и приводить всякие вздорные доводы. Тогда князь Владимир стукнул об пол булавой, окинул боярина тяжелым взглядом и объявил:

– Дерзок ты, Жердяич! Опять говорю: опусти зад на лавку! Не то велю в нужник спровадить, в яму смрадную!

Боярин с ворчанием сел, а князь распорядился, чтобы священства меж собой потолковали и потешили его достойным спором. Пусть, сказал государь, Менту спросит латынян, а потом Помпоний – Менту; после иудей задаст свои вопросы и будет спрошен в свой черед. А если охальник какой выкрикнет поносное или шуметь начнет, тащить его в нужник и мордой к очку приспособить.

Устрашившись, бояре притихли, а Менту-хотеп, кивнув толмачу, промолвил:

– Сказано было достойным Помпонием, что бог Юпитер дал римлянам силу, богатство и власть. Однако многие латыняне поклонились Амону, Исиде и Осирису. Их святилища в Риме стоят и в других городах латынян, и молятся в них люди по египетским обрядам, и служат там наши жрецы, как мне доподлинно известно. Не значит ли это, что отшатнулся Рим от Юпитера в пользу древних богов Египта? – Тут Менту-хотеп вскинул руки величественным жестом и возгласил: – Скажи, Помпоний Нума, прав ли я в своих речах? И ваш Юпитер не младший ли брат Амона?

– Не прав, – с жаром возразил латынянин. – Те, кто поклоняется Амону, чтят в нем Юпитера, в Исиде чтят Юнону, мать богов, а в Осирисе – Плутоса, повелителя мертвых. Юпитер не младший брат Амона, а сам Амон, или Зевс, или Ваал. Имена различны, но это наш Юпитер.

Князь выслушал, кивнул и снова потребовал чарку.

– Наши боги видом благородны и прекрасны, и сотворили они людей по своему подобию, – молвил Помпоний Нума. – У ваших же божеств облик звериный и птичий, и поклоняетесь вы кошкам, ибисам, баранам, крокодилам. Не потому ли, что боги ваши больше для животных, а не для человека, который есть венец природы?

Рехмира и Менхеперра снисходительно усмехнулись, а Менту-хотеп ответил через толмача:

– Не ты ли сказал, что Амон и есть Юпитер? И разве Юпитер не принял однажды обличье быка?

Так они говорили друг с другом какое-то время, а толмач-хитрец переводил, стараясь, к выгоде Помпония, чтобы ответы Менту были не слишком убедительны. Князь еще раз приложился к чарке, княжич Юрий затосковал и принялся пересчитывать пальцы, а бояре, внимая мудреным речам, тоже поскучнели – кто зевал, прикрывшись бородой, кто почесывал пузо, кто прикидывал цену ожерелий египтян да римских венков и браслетов. Микула Жердяич и вовсе сделал вид, что дремлет. Однако Чуб Близнята не пропускал ни слова, то и дело переглядываясь с Кудрей и Лаврухой. И мнилось им, что в скором времени Юпитер повергнет Амона.

– Довольно! – молвил наконец князь Владимир, поднимаясь. Он направился к окну, поглядел на площадь, полную народа, на Святое Капище, где еще торчали истуканы, но уже не дымились костры, и повторил: – Довольно! Хватит! Пусть спрашивает иудей!

Сидевшие в палате оживились. Пожалуй, кроме Чуба и Лаврухи, никто не принимал всерьез ребе Хаима – уж слишком неказист он был в темной своей одежонке и стоптанных хазарских сапогах. Роста невеликого, тощий, как приблудный пес, он и казался псом сравнительно с дородным сытым Нумой и благообразным Менту. Пес, однако, мог покусать, и бояре, чувствуя это, готовились развлечься.

Князь вернулся к престольному креслу и кивнул ребе Хаиму.

– Говори! Спрашивай!

– А что спрашивать, государь? – Ребе пожал узкими плечами. – Все и так известно! Сатурн, отец Юпитера, пожирал младенцев, собственных детей, за то Юпитер его и убил. Сет египетский, братец Осириса, тоже в убийстве виновен, а еще в кощунстве: разрубил тело брата и разбросал куски по всей земле, а Гору вышиб глаз. Богиня Венус, истинной любви не зная, разве с козлом не спала… Юпитер сына изуродовал, Вулкана, – так и остался тот хромоногим… Куда ни глянь, убийства да прелюбодеяния! Разве божьи это дела? Нет, не божьи, а мерзкие, страшные, жестокие! Только не было ничего такого, государь, все сказки и легенды, людьми придуманные. А сочинили их для оправдания пороков – мол, если боги преступны, что же с нас, людишек, возьмешь? – Ребе Хаим сделал пару шагов, встал перед шестью жрецами и сказал: – Не буду я их спрашивать, не нужно это. Лучше пусть меня спросят.

– Добро! – Князь пристукнул булавой. – Спрашивай, Менту!

Египтянин поклонился и произнес несколько певучих фраз. Толмач, хитроглазый молодец в кафтане Посольского приказа, почесал в затылке.

– Не хочет он спрашивать, государь-надежа. Говорит, что еудейская вера тоже почтенная и древняя, и хоть плохо ребе сказал про Сета, Осириса и Гора, он с ним спорить не станет.

– Почему?

– Я знаю иудеев. Они упрямее ослов, и их никто не переспорит, – объяснил Менту-хотеп через толмача. Подумал и добавил: – Не стоит таскать песок в пустыню.

– Тогда я спросить, с дозволения государь, – выступил вперед Помпоний Нума. Дождавшись кивка князя, он приосанился и молвил: – Скажи, жрец иудейский бог, твой народ считай себя избранный?

– Всякий народ, что пришел к Господу, избранный, – ответил ребе Хаим. – Просто мы пришли раньше других.

– И потому бог любить вас очень сильно, – произнес Помпоний с ядовитой усмешкой. – Было вавилонское пленение? Было! Было персидское? Было! Было и есть египетское? Было и есть! А кто вас, избранных, не резал?… Ассирийцы, персы, греки, египтяне и мы, римляне! Все резал, а бог, я думаю, глядеть и в ладоши хлопать. Очень добрый бог! Очень защитный! Очень надежный!

Ребе Хаим потемнел лицом.

– Ты Бога моего не трогай, шлемазл римский! Пути Его тебе не ведомы, помыслы Его не для твоей душонки! Откуда ты знаешь, почему и зачем подвергает Он нас испытаниям и суровым тяготам? Не для того ли, чтобы закалились мы как сталь булатная, надвинулись на Рим и камня не оставили от града нечестивого?

– Надвинетесь, дети праха, надвинитесь! – расхохотался Помпоний, хлопая по толстой ляжке. – Когда море расступиться, а солнце взойти на западе, тогда Рим будет ваш!

– Может, так и случится, римлянин. Придет русская земля к Господу и сокрушит твои легионы, а мы, – ребе приложил к груди ладонь, – мы поможем пушками, деньгами и молитвами. Вот смеху-то будет! Щит киевских государей на вратах Рима! А что до солнца и моря, так и они подвластны Господу, и было уже так, что солнце остановилось, а море расступилось. Спроси о том у почтенного Менту-хотепа!

Египтянин склонил голову и сказал через толмача:

– Было. Не лжет иудей.

– Знать, силен его Бог! – выкрикнул кто-то из бояр.

– А милостив ли? – спросил другой.

– Не убивал ли других богов, братьев своих? – полюбопытствовал третий.

Ребе Хаим воздел руки к расписанному звездами потолку.

– Господь милостив к тем, кто верит в Него, а к врагам их грозен. Что до других богов, то не мог Он никого убить, ибо не существуют те боги. Господь всемогущий един, и нет у Него ни сестер, ни братьев, а только божественные слуги, ангелы, серафимы и херувимы. Но людей Господь возлюбил больше ангелов. Мы дети Его, и тех, кто помнит об этом, Он награждает, а тех, кто забыл, карает!

Гул пошел среди бояр – и тех, кто стоял за Египет, и тех, кого прельщала вера латынян. Гул, шепоты, пересуды, стук и шарканье… Кажется, то были знаки одобрения, и это насторожило Близняту. Еще больше ему не понравилось, что государь хоть и грозился сунуть в нужник самых шумных, ни словом сейчас не обмолвился. Должно быть, пришлось ему по сердцу, что иудей завоевал сторонников.

Очевидно, Помпоний Нума тоже это ощутил. Его лицо побагровело, глаза налились кровью, точно у разъяренного быка. Наступив на ребе Хаима – так, что тому пришлось попятиться, – Помпоний ткнул его в грудь кулаком и воскликнул:

– Лжа! Лжа говорить иудей! Мы его божка не знаем, и как он нас покарал? Рим благоденствует и правит половиной мира!

– Богатство и власть не то же самое, что радость и любовь, – возразил ребе. – Богатство ваше от ограбления других народов, а власть жестока и неправедна. А потому, римлянин, киш мир ин тохес унд зай гезунд.

Хоть сказано это было на неизвестном языке, смысл от Помпония не ускользнул. В ярости сорвав золоченый венок, он вскинул его вверх и закричал великим криком:

– Все ложь, что изречь иудей! А правда – вот она, правда! Обряд нечестивый в его вере, от нечестивого проклятого бога! Есть и пить они гнушаются с прочими людьми, не принимают в дом гостей другого племени, а если примут, убивают их! Интригу плетут, чтобы мир захватить! К злату жадны, как зверь гиен до падали!

Сложив руки на груди, ребе Хаим спокойно ответил:

– Нет у меня злата, все на тебе висит, римлянин. Про интриги мировые и убийства гостей мне ничего не ведомо. Вранье все это, чтоб я так жил! А насчет еды и питья ты сильно ошибся, и это все увидят. – Тут ребе поклонился князю. – Вот в чужом доме я стою, среди чужих людей… Пусть, государь, принесут мне питья крепкого, какое лишь на Руси варят, а к нему бублик на закуску. Пусть принесут, а римлянин посмотрит, как я пью и кушаю в твоем дворце.

Князь Владимир повел бровью.

– Первача ему дайте! Из моей чарки! И закусить, что попросил!

Набежали слуги с подносами, притащили чарку в три кулака и бубликов блюдо. Все в палате замерли – смотрели, что станется с ребе, ибо чарка была немаленькая, а первач княжеский изрядно крепок. Ребе принял питье, поклонился князю, молвил: «Лехаим!» – и высосал крепкое на единый дух. Крякнул, пожевал бублик и снова поклонился.

– Благодарствую, государь!

Среди бояр послышались смех и выкрики:

– Одолел, леший его побери!

– Наш человек, одначе!

– Теперь пусть Помпохе поднесут! Пусть пьет, а мы посмотрим!

– Что Помпохе?… Все пусть пьют! Нам тревезых волхвов не надо!

– А еудей годится! Лихо выпил!

Ребе Хаим повернулся к боярам, отвесил поклон налево, отвесил направо и сказал:

– Ну выпил! А кто ж у нас в Жмеринке не пьет?

Князь усмехнулся, наследник тоже выдавил улыбку, а бояре зашумели весело. Что до священств иноземных, то египтяне казались спокойными и походили видом на каменных сфинксов своей родной земли, а латыняне сильно взволновались – Помпоний тряс щеками, Цицей Каппа глядел хмуро, а Марий Гординий шарил у пояса, будто нож искал.

Кудря, Лавруха и Близнята Чуб сблизили головы, зашептались.

– Похоже, приглянулся государю иудей, – тихо молвил Чуб. – Княжью чарку ему поднесли!

– Я и говорю, опасный человек, – пробормотал Лавруха. – Обратает господина нашего, и будет тот под его дудку плясать.

– Боюсь, Помпоха супротив него не выстоит, – заметил Кудря. – Лапоть, хоть и латынянин!

– Лапоть, – согласился Лавруха. – Уж взялся врать, ври так, чтобы не поймали.

Кудря горестно вздохнул.

– А вдруг князь-батюшка латынян погонит? Что делать-то станем, братие? Деньги возвращать?

– Плохая мысль, – сказал Близнята Чуб.

– А есть хорошая?

– Шшш… Поглядим, что дальше будет. Не такой уж простак этот Помпоний.

Словно оправдывая эти слова, Помпоний Нума ринулся в бой. Воздев обе руки к потолку, сверкая перстнями и браслетами, он встал перед князем и зычным голосом воскликнул:

– Слушай, славный государь, слушай все, патриций! Не все я поведать про иудейский обряд! Тайный есть и самый мерзкий! Печь они хлеб особый по названию маца, а месить тесто для хлеб не с вода и молоко, а с кровь! И кровь брать у младенцев иной веры, покупать их или воровать и резать жилы медным ножиком, что вручил их бог нечестивцу Моисею на горе Сион! Вот правда о них, вот…

Бац! Кулак ребе Хаима врезался Помпонию в скулу под глазом. Невелик был кулак и костляв, да, видно, крепок – глаз сразу заплыл чернотой.

– Это тебе, шкура римская, за Бога моего, – произнес ребе. – А это, лгун продажный, за пророка Моисея! – Под другим глазом Помпония тоже расцвел синяк. – Еще добавлю, вражина, за гору Сион, за медный ножик и младенцев, а напоследок за мацу.

Ребе работал кулаками с умением и ловкостью, и так как народ в палате ошеломился, успел разукрасить латынянина добрым десятком синяков. Наконец Каппа и Гординий пришли в себя и бросились оттаскивать ребе, но не тут-то было. Гординий рухнул, получив коленкой между ног, Каппа дернул иудея за рукав, ветхая ткань порвалась, и он отлетел назад. Ребе Хаим, повернувшись к новому противнику, наклонился и с разбега ударил его головой под дых. Оставив Гординия и Каппу корчиться на полу, ребе снова занялся Помпонием, приговаривая, что за ножик, гору и мацу положено по оплеухе, за младенцев и Моисея – три затрещины, а вот за Господа много больше. Грозен Господь, и не прощает Он обид и лживых слов! Так что придется ему, ребе Хаиму, вколотить уважение к Богу в римскую морду, а коли морда недовольна, пусть зовет на помощь своего Юпитера. Где он, этот Юпитер, с громами его и молниями?… Где?…

Юпитер не появился, зато над лавками правого ряда возник Микула Жердяич и заревел, заорал во всю мощь тренированной думской глотки:

– Так его, браток, так! Бей кабана латынского! В харю, в носопыру! Юшку ему пусти! Ай, попал, ловкий мой! Ха-арашо течет… Ай, молодца!.. Вот это по-нашему, по-новеградски… В ухо еще приложи! И по яйцам, по яйцам!

Князь Владимир положил булаву на колени, откинулся в кресле и захохотал. Несколько мгновений лишь смех государя аккомпанировал воплям Микулы, затем палата словно взорвалась. Бояре повскакали с мест; кто кричал «Ой, любо, любо!», «Ату его, ату!» и «Пасть порви!», кто топал сапогами, кто улюлюкал и свистел, кто подбадривал ребе хлопками в ладоши, кто советовал хряснуть в челюсть, по зубам, кто вопил на варяжском «Фак его, фак!», ибо были средь бояр люди варяжского корня. Княжич Юрий поматывал головой в такт ударам ребе, сжимал кулаки и сверкал глазами, а когда Цицей Каппа отдышался и снова бросился на выручку Помпонию, наследник привстал и лично пнул Цицея в задницу ногой. Палата была что море в бурный шторм, и лишь три утеса оставались недвижимы среди всеобщего волнения: Менту-хотеп, Рехмира и Менхеперра. Их лица были спокойны, руки скрещены на груди, губы плотно сжаты, и лишь искорки в глазах не вязались с этой показной невозмутимостью. Внимательный наблюдатель догадался бы, что за избиением римлян они следят с большим удовольствием.

Ребе Хаим поверг Помпония ниц и со словами: «Прости мя, Боже!» – хлестнул его оторванным рукавом по жирному загривку. На том экзекуция завершилась. Тяжело дыша, ребе принял княжескую чарку, поднесенную слугой, выпил и поклонился князю.

– Не гневайся, государь! Если и сотворил я тут шурум-бурум, то не своей волей, а только велением Господа. Он снисходителен к людским грехам, но лжецов и хулителей не любит. Ой не любит! Для них расплата быстрая и кара неминучая. Азохун вей!

– Этот Бог мне нравится, – произнес князь Владимир, отсмеявшись. Затем он окинул палату строгим взглядом и молвил: – Кончили веселие, бояре! Поглядели мы на священств иноземных, послушали их речи и даже потешились шутейным действом, какого увидать не чаяли. Теперь к делу! Жду я советов от Думы Малой и Думы Большой, срока на те советы даю два дня, а на третий примем мы решение. Пока же священства пусть остаются в Киеве, пьют, едят, отдыхают да лечат раны, кому то надобно. – Тут князь повернулся к Помпонию, который, кряхтя и охая, поднимался с колен. – Ты уж не обессудь, гость дорогой! Таков у нас обычай: двое дерутся, третий не лезь! Сам же я разумею, что за богов своих не только словом, но и делом можно постоять, особенно доблестным римлянам. Чарку мне!

Бояре, кланяясь, стали расходиться. Вскоре палата опустела; остались в ней хмельной князь, наследник Юрий да стражи из парадной сотни. Еще ребе Хаим, которому князь сделал знак приблизиться.

– Распотешил ты меня, слуга божий, зело распотешил, – произнес государь Владимир. – Дарю тебе чарку, из которой пил, но это малая награда. Еще проси! Чего душа твоя желает?

– Привести народ сей к Богу, а более ничего, – ответил ребе, глядя на окна, за которыми лежал город.

– О боге будет сказано через три дня. Себе чего хочешь? Казны златой? Каменьев самоцветных? Хором тесовых в граде Киеве? Платья богатого? А может, – князь лукаво сощурился, – девку румяную, к любовным утехам скорую?

– Упаси Бог! – ребе Хаим всплеснул руками. – За чарку благодарствую, а что до девиц, стар для таких утех! Прошло мое время, государь!

– Но кулаками ты машешь знатно, – встрял в разговор княжич Юрий. – Где такому научился?

– В Жмеринке, юный господин, в Жмеринке, – со вздохом сказал ребе. – У нас там что ни двор, так хулиган, что ни улица, так разбойник… Поневоле научишься! Такое уж место эта Жмеринка…

В Жмеринку входили отряды батьки Махно. Первой – конная сотня на быстрых скакунах, затем тачанки с пулеметами и снова всадники, за ними – пешая толпа всяких мародеров и оборванцев, приставших к батьке в последние дни. Последним двигался обоз, две сотни телег с военным запасом, взятым в полтавском арсенале. Ручных бомб и патронов было в избытке, а вот с провиантом туговато – прокормить ораву, набежавшую в чаянии грабежа, батька не мог. Потому его хлопцы первым делом открыли охоту на кур, свиней и другую живность, шаря по домам и лавкам в поисках съестного. Населением занялись позже, но капитально.

Батька издал приказ в два пункта: всех инородцев с богатеями гнать из города, кто начнет сопротивляться, вешать, а девок брать в общак; все остальные, кто пролетарского происхождения, вступают мигом в Добровольческую армию, а если желания нет, то будет им та же петля и братская могила. Батька нуждался в пополнении после боя у Полтавы, чей гарнизон изрядно потрепал его войска. К тому же лазутчики сообщали, что в Киев идут Буслай, Пугач и Стенька Разин, и с каждым атаманом не пятьсот бойцов, как было договорено, а тысячи две или три. Батька Махно полагал, что для защиты собственных законных интересов он должен явиться в столицу с такими же силами или с войском побольше. О Пугаче Емельке говорили, что мужик он разумный, на баб не падкий и знает счет деньге; значит, с ним договориться можно, поделить Киев на части и выжать монету без лишней торопливости. Но Буслай и Разин были те еще беспредельщики и воры. Стенька, утопив свою княжну, совсем ошалел, резал и жег всех встречных-поперечных, да и Буслай любил подпустить петуха не по делу. Батьке Киева было не жаль, пусть горит ясным пламенем, но после того лишь, как не останется в нем ни полушки. Ни звонкой монеты, ни сукна и бархата, ни коней и быков, ни вин, медов и прочих ценностей. Вот тогда пусть полыхает!

Батькины хлопцы исполняли приказ с большим рвением, и за день Жмеринка опустела. Жили здесь всякие люди: румыны и венгерцы, поляки, иудеи, греки, половцы, цыгане, даже один монгол нашелся. Цыгане тут же собрались и утекли, а прочие, кто обитал не в шатрах, а в домах, кто имел хозяйство, дочерей и жен, вздумали права качать пред новой властью. Но хлопцы их быстро урезонили: монгола, что сабелькой вздумал махать, на кол пристроили, иудеев живьем пожгли, венгерцев в землю закопали, с греков сняли кожу и так далее. Конечно, это было нарушение батькиных приказов, он ведь вешать велел, а не жечь и кожу драть. Но вину эту батька простил, понимая, что не хлебом единым сыт человек, надо ему и бабу дать, и всякое иное развлечение.

Развлекались дней пять, потом двинулись на Умань.

Юний Лепид Каролус имел в Зимнем четырех осведомителей, так что диспут о вере и схватку ребе Хаима с Помпонием Нумой ему расписали во всех деталях. Он не очень удивился; будучи римским резидентом на Руси, он знал о привычках местного народа, решавшего на кулаках многие вопросы, а иногда вступавшего в схватку из удали либо по природной склонности или свирепости. В Новеграде ходили стенка на стенку, в Рязани бились оглоблями, в Твери, Тамбове, Костроме поножовщина была обычным делом, да и в столице день без драк не обходился. Варварские нравы, дикие обычаи! В Риме тоже любили потешиться, но в цивилизованных рамках, в Колизее, на гладиаторских игрищах. Хочешь смотреть – плати, а там можешь орать и беситься сколько влезет! Плебсу радость, а казне прибыток… Опять же налоги с бойцовых клубов и самих бойцов и разумное отвлечение масс от политики, забастовок и тому подобного. Но на Руси разум не уважали, отдав приоритет ножу, дубинке и, разумеется, деньгам. Словом, Юний Лепид не удивился, что драка иудея с Нумой не была остановлена князем и что ни один из думских бояр, включая подкупленных, не заступился за римского жреца. Хотя деньги взяли, как утверждал патриций Чуб.

Сам Чуб взял больше всех и был обязан отработать взятое. Обещано, что Русь войдет в зону римского влияния, а что обещано, нужно выполнять! Средства затрачены немалые! И сколько еще придется затратить… боеспособность легионов дорогого стоит… день войны впятеро больше, чем день в лагерях…

Был еще запасной вариант с Троцкусом и большаками, но это отнюдь не исключало более мирного решения вопроса с единением веры, прочным политическим союзом и продвижением на восток малыми силами. Бунты, конечно, неизбежны, но мелкие; два легиона плюс княжье войско подавят их, займут ключевые позиции от Днепра до Урала, а мятежники отправятся в Сибирь. С большаками так не получится. Если вспыхнет гражданская война, придется ударить большей силой, всеми легионами, что ожидают на границе… Юний Лепид хорошо разбирался в военной стратегии и понимал: на замирение этих земель, огромных и беспокойных, уйдут годы, тысячи жизней солдат и миллионы денариев. Правда, жертвы того стоили: победителю достанутся леса и воды, рудники и пахотные земли, масса богатств, которые в этой стране не ценят и не умеют взять.

Его мысли вернулись к иудею. Князь, по информации лазутчиков, был к нему благосклонен, чашей серебряной одарил, а над Помпонием смеялся… Нехорошо! Совсем нехорошо! – решил Каролус. Помеха этот иудей, а что мешает, то нужно убирать. Как говорил император Нерон в далекой древности, нет человека, нет проблемы… И Сулла высказывался в том же смысле…

Присев к столу и взявшись за перо, он написал на латыни, что ребе Хаим, этот мерзкий иудей, – inutile terrae pondus, но тут же скомкал и выбросил лист. Никаких имен и никаких конкретных указаний на личность, подлежащую изъятию! Намеки, только намеки! Для чего в римской истории имелась масса вполне подходящих событий, известных людям образованным. К ним Юний Лепид причислял себя и в какой-то степени Близняту Чуба. Все же учился патриций в Риме и понимал латынь не хуже, чем родной язык!

Он снова взял перо, и на бумаге появилась фраза: Hannibal ad portas. Тонко улыбнувшись, Каролус решил, что начало удачное и стоит продолжить в том же духе, напомнив Чубу, чем завершилась та давняя война. Как говорил Катон Старший, Carthaginem esse delendam, что очень подходило к случаю. Разрушен – значит, уничтожен! Все еще усмехаясь, он написал эту фразу и запечатал письмо.

Не глупец боярин, поймет.