23
Боль – частый спутник возвращения. Когда останавливаешь сердце и уходишь по собственной воле, ее нет, но это, к сожалению, бывает редко. Те из нас, кто изучает Эру Взлета или Большой Ошибки, имеют шанс дожить до старости, продлить свою работу на десятки лет и пересечь без боли океан пространства-времени, который отделяет их от родной эпохи. Но у исследователей древности ситуация иная; мир в ту пору был жесток, жизнь коротка и конец ее полон мучений.
Не плоть, оставленная в прошлом, но разум помнит эти муки…
Если не считать подобной неприятности, я бы отнес возвращение в собственное тело к счастливым событиям. Тело – жилище души, но в прошлом даже у великих душ эта обитель была так себе, не очень пристойного вида, подверженная разрушению и тлению, не говоря уж о недугах. Но в нашу эпоху этот несомненный парадокс исчерпан: тело бессмертно, как и душа. Можно сказать, что мы исправили ошибку природы – несоответствие между телом и духом. Дух – или, если угодно, наш разум, наша индивидуальность, наше «я» – рассчитан на гораздо большие сроки, чем семь или восемь десятилетий, из коих третью часть, а то и дольше, он заключен в дряхлеющей плоти, которая поражена болезнями. Такое явное несоответствие духовного и телесного всегда раздражало человека, но также служило намеком на неизведанные еще возможности, знание коих позволит установить гармонию души и тела. Было бы странным считать, что существо, наделенное столь протяженным во времени разумом, обречено на краткую жизнь; скорее, этот недолгий период всего лишь аванс, выданный природой для исправления ситуации. Так оно и получилось.
Как хорошо вернуться в свое тело! Сильное, неутомимое, вечно молодое, не знающее болезней! Но голова… Голова просто раскалывается от боли…
Я лежал в хрустальном саргофаге в одном из приемных покоев Евразийской базы. Внешняя стена, тонкая перегородка из оксинита, была сдвинута, свежий летний ветер холодил кожу, и слышались пронзительные вопли чаек. Голубое небо в проеме стены, молочно-белый потолок с блестящим глазом кибердиагноста, мягкое тепло от днища саргофага… Я прибыл. Прибыл домой.
Если бы только не эта боль в виске!
Повинуясь моему желанию, воздух над саргофагом начал сгущаться, стал непрозрачным, превратился в зеркало. Так и есть – жуткий рваный шрам над левым глазом, в месте, куда поразила стрела… Инерция психики, мнемоническое эхо… Тави перепугается…
Зеркало исчезло. Знакомое лицо склонилось надо мной.
– С прибытием, Ливиец, – произнес Давид. – Что на этот раз?
Я откашлялся. Голосовые связки повиновались еще с трудом.
– Стрела… прямо в висок… больно…
– Помочь?
– Будь так добр…
Наши координаторы, по давней традиции, превосходные медики. Конечно, я сам бы мог справиться с болью и багровой отметиной на виске, но так приятно, когда тебе помогают… Дружеское бескорыстное участие – то, чего так не хватает в прошлом. Там меня или ненавидели, или боялись, или почитали, и только Дафна дарила любовь. Но даже для нее я был не только возлюбленным, а и еще господином. Господин… семер… хозяин… Какие мерзкие слова!
Пальцы Давида на виске, от них струится жар, словно над моим лицом вспыхнуло крохотное солнце. Его негромкий голос:
– Инструментальный блок уже удален из твоего сознания. Отдыхай. Шрам через сутки рассосется. Будешь спать. Спи, спи…
Боль утихает, на смену ей приходит сладкая истома.
– Время, – говорю я, с трудом ворочая языком, – сколько прошло времени?
– Двадцать четыре дня, – отвечает Давид. – Спи, спи…
Значит, сейчас июль, середина лета в Северном полушарии, думаю я и засыпаю.
Сплю долго, день и ночь. У современных людей, за редким исключением, потребность в сне невелика, четыре-пять часов. Дольше спят лишь дети и обитатели миров, где сутки много длиннее земных. Ну, разумеется, и те, чьи жизненные ресурсы мобилизованы для регенерации. Сейчас я вхожу в эту последнюю группу. Сон меня исцеляет, а кроме того, он путеводная нить, связывающая прошлое с настоящим – не долгие годы, что я провел в долине Нила, а мое реальное прошлое, жизнь, что приостановилась меньше месяца тому назад. События недавних дней опять проходят предо мной; я смотрю на буро-красную равнину из окна Марсианского Кабинета, обнимаю Тави в глайдере, застывшем среди льдов Панто-5, о чем-то спорю с Павлом – или не спорю, а что-то пытаюсь у него узнать. Что? Ответ услужливо подсказан сном: я не понимаю, отчего он вдруг согласился с проектом супериоров. Так внезапно, будто в нем сломалась какая-то пружина… Мы снова в Лоджии Джослина, стоим под его портретом, и я допрашиваю Павла: «Почему?.. Почему ты это сделал? Ты ведь Носферат! Знаешь, сколько весит твое слово? Больше Гималаев!» Он что-то бормочет, но так невнятно, что я не улавливаю сути. «Принц и Брейн… я должен… пробой во времени… ты ошибаешься, я – человек… я человек, Андрей…»
Андрей… Андрей… – повторяет эхо.
Я открываю глаза.
– Андрей, – произносит Давид, улыбаясь мне, – пора просыпаться, Андрей. Взгляни!
Он щелкает пальцами, и над моим лицом всплывает зеркало. На виске – небольшой красноватый рубец, черты – мои и не мои одновременно: рот крупней и жестче, скулы шире, лоб не так высок, и в волосах рыжеватый оттенок. Ментальное эхо, привет от Пемалхима… Зато говорю я уже без труда:
– Спасибо. Отлично ты меня заштопал. Теперь хоть Тави не перепугаю и своего малыша…
– Малыша? А! Я слышал, вы взяли ребенка? Мальчика?
– Да. Славный мальчишка. Антон.
Мы беседуем так, словно я вернулся с Астаба или Альгейстена, с прогулки по Млечному Пути, а не выплыл из глубин времени. Я спрашиваю, здесь ли Егор, Витольд, Гинах, Георгий. Нет, отвечает Давид, нет. Все разбрелись по разным эпохам и странам, а когда вернутся, неизвестно. Такова специфика профессии: отбываем мы в определенный час, но никаких прогнозов на обратную дорогу дать нельзя. Может быть, проткнут копьем или проломят камнем череп в ближайший час после прибытия, а может, задержишься в мниможизни на год, на два или на целое десятилетие… Кто знает?.. Поэтому нас провожают, но не встречают. К тому же иногда мы возвращаемся в слишком неприглядном виде, и нашим подругам лучше на нас не смотреть.
Я расспрашиваю об эксперименте, начатом с супериорами. Ничего тревожного, заверяет Давид. Наши аналитики уже получают информацию по этому каналу, но нельзя сказать, что данный стиль работы нравится всем. По его губам скользит улыбка. Ты ведь, Ливиец, полевой агент, говорит он, ты понимаешь, как скучно сидеть в реальности и опрашивать ловушки. Так уж мы устроены, что активный поиск предпочитаем пассивному. Ничто не заменит опыта и личных впечатлений. Верно, соглашаюсь я и, поглаживая рубец над бровью, вспоминаю древнюю пословицу: за одного битого трех небитых дают. Мы смеемся.
Через некоторое время, приняв душ и одевшись, я поднялся в кафе на верхнем ярусе. Его прозрачная полусфера прилепилась к стволу базы почти на километровой высоте, и я, попивая горячий чай, могу смотреть на восток и север. На севере, за полосой зелени, Финский залив – желтый песок пляжей и серо-голубое море; на востоке – городская окраина, жилые башни, глайдеры и скутеры, что вьются вокруг них цветными мошками. В пропасти, прямо под моими ногами – монумент Первопроходцам. Отсюда, с вышины, шахта кажется темным пятнышком, рука – совсем крохотной, и фигур на ней не рассмотреть. Но я знаю, что их шесть. Женщина и пять мужчин. Эри, Крит, Хинган, Дамаск, Мадейра и Дакар…
Хорошо сидеть на этом балконе, пить чай с булочками и закусывать нарезанной тонкими ломтями дыней. Воспоминания о бегстве и последней битве отодвигаются вдаль, туда же, где спрятаны годы мниможизни; края реальности опять соединяются так плотно, что трещин не найдешь. Я снова полностью в настоящем; думаю о Тави и Тошке, о своем уютном бьоне и, разумеется, о работе. Давид ни о чем меня не расспрашивал, и это тоже традиция – не будить отзвуков мнемонического эха. Я представлю отчет… потом, потом…
Здесь малолюдно. Кроме меня, двое парней за дальним столиком и женщина в платье из шелка астабских пчел-жемчужниц. Она сидит поближе и улыбается мне. Полузнакомое лицо, но я не помню ее имени. Ментальный облик – созвездие Кассиопеи на угольно-черном небе, теплое дыхание ночного ветра и запах орхидей.
– Вернулись из погружения, Ливиец? – Голос у нее низкий и мелодичный, лицо моложавое, но по глазам я понимаю, что ей немало лет.
– Да. Простите?..
Женщина смеется.
– Мы не представлены друг другу. Виделись на одной из конференций, лет шестьдесят назад. Я Анна с Австралийской базы. Психоисторик, как и вы.
С Австралийской базы… Значит, исследует Эру Унижения…
Видимо, Анна уловила эту мысль.
– Я занимаюсь не Большой Ошибкой, а последующим периодом. Тем, что случилось после выхода на Поверхность. – Она смотрит вниз, на маленькую каменную руку в километровой бездне. – Временами прихожу сюда, чтобы взглянуть на памятник людям, которых знала живыми… Правда, не всех. Крита, Хингана, Мадейру… – Перечисляя, она загибает тонкие изящные пальцы.
– Дамаск, кажется, погиб? – спросил я.
– Погиб в самой первой экспедиции. Дакар и Эри исчезли. Я пытаюсь разобраться, как это случилось, но пока безрезультатно. – Анна на миг сосредотачивается, и оптика окна, повинуясь мысленной команде, приближает памятник к нам. Мощные фигуры, суровые лица…
– Похожи?
Анна покачала головой:
– Не очень. Слишком много героического… символы, а не люди… Крит и в самом деле был героем, а вот Хинган – старым грубияном. Дакара я не видела, но если верить описаниям, он настоящий красавец: темные глаза, нос с благородной горбинкой, высокий лоб, густые волосы… – Она всматривается в каменное лицо и говорит: – Нет, не похож! Слишком мало интеллекта. Он ведь был писателем, художником…
– А Эри?
– О ней вообще ничего не известно, кроме того, что она принадлежала к сословию Охотников, была возлюбленной Дакара и исчезла вместе с ним.
– Загадочная история, – молвил я, поднимаясь. – Рад был познакомиться с вами, Анна. Как-нибудь навестите меня? Код моего портала…
– Не утруждайтесь, найду в Инфонете. До встречи, Ливиец!
– До встречи.
Я вышел в кольцевой коридор с Туманными Окнами и перебрался в свой дом. Нетерпение сжигало меня – я жаждал увидеть Тошку и Тави. Но заглянуть домой было не лишним, так как Сенеб без меня скучал. Конструкты отличны от нас, ибо воспринимают мир иначе, чем люди, в гораздо большем диапазоне электромагнитной шкалы; кроме того, в их власти огромное число эффекторов и датчиков, замена наших глаз и рук, органов речи, слуха и всего остального. Они напрямую связаны с Инфонетом, и наша мниможизнь в пространстве Зазеркалья для них реальность. Но хотя искусственный разум не похож на наш, есть и кардинальное сходство: и мы, и они нуждаемся в общении. Причем не только с подобными себе – не стоит забывать о братьях наших меньших и радости, которую они нам дарят. Подобно нам, конструкты тянутся к живому… Может быть, это инстинкт любого существа, живущего в симбиозе с человеком? Может быть… Я вспомнил кота Гинаха и улыбнулся.
– С возвращением, магистр, – приветствовал меня Сенеб. Голос его был слаще финика. – Удачным ли оказалось ваше погружение?
– Вполне. – Я направился к Окну, ведущему в бьон Октавии. – Скоро мы будем готовить отчет, и ты узнаешь все подробности.
– Благодарю, магистр. Ваш вид подсказывает, что на этот раз вас не терзали ни львы, ни крокодилы, – с удовлетворением отметил Сенеб. – Кроме шрама на виске, других повреждений не заметно. И вы, кажется, полны нетерпения… – Он вдруг заговорил голосом Октавии. – Вы похожи сейчас на плодоносную пальму, ждущую прохладных струй воды. К ним, безусловно, нельзя причислить сообщения, которые скопились за двадцать четыре последних дня. Под струями воды в данном случае подразумевается…
– Говорящий лишнее будет зашит в мешок со змеями и брошен в пустыне, – прервал я его. – Есть ли в этих сообщениях что-то срочное?
– Текущая информация по Евразийской базе, список конференций на будущий год, пожелания успехов от коллег, ушедших в погружение, и несколько новых работ и записей, касающихся Северной Африки, – доложил Сенеб деловитым тоном. – Еще записка от вашего друга Саймона. Просит присмотреть за Павлом.
Я застыл на пороге Туманного Окна.
– А что же Павел? Он связывался с тобой?
– Нет, магистр. Соединить вас с ним?
– Да, соедини.
Прошло секунд десять – чудовищное время для такой простой операции. Наконец Сенеб виновато сказал:
– Прошу прощения… Возможен лишь контакт с его конструктом. Он в своем бьоне, но не желает отвечать на вызовы. Очень занят.
– Занят? – Внезапно я почувствовал, как по спине ползут холодные мурашки. – Значит, занят… Скажи, Сенеб, мой друг Павел или Койн Супериоров не делали каких-нибудь общественных заявлений в Инфонете?
– Минуту… Нет, магистр. За время вашего отсутствия зафиксирован ряд общественно значимых информаций, но их источник – не ваш друг и не супериоры. Койны Чистильщиков, Ксенологов и Космологов объявили о новой экспедиции в Рваный Рукав, Оха Поката из Койна Модераторов сообщает, что планета Янтарь в Малом Магеллановом Облаке готова к заселению, Носфераты прислали предупреждение о вспышке сверхновой в созвездии Водолея, некто по имени Дальтон проинформировал о том, что в Кольце Жерома найден атаракт…
– Что? Что за атаракт? – начал я, но тут же махнул рукой. – Объяснишь потом. Прошу тебя, Сенеб, вызывай Павла и соедини нас, как только он ответит. Тави у себя?
– На Артемиде, магистр.
Я нырнул в портал, и вслед мне донеслось:
– Пальма, ждущая прохладных струй… Утоли его жажду, благая Киприда, дай вкусить сладость губ, наполни руки его…
Усмехаясь, я проскочил обе половины бьона Октавии, земную и тоуэкскую, снова прыгнул в Окно и очутился на Артемиде, в комнате Тошки. Это была обычная детская: скругленные стены, расписанные веселыми картинками, кроватка, маленькие столики и стульчики, все острые углы на мебели прикрыты мерцающим силовым экраном. На полу разбросаны игрушки – кубики, меняющие цвет, фигурки животных, голокамера в виде глазастого филина; у потолка завис пушистый летающий дракончик. Комната открывалась на просторную веранду, тянувшуюся вдоль низкого длинного здания. Места на Артемиде хватает, и детский городок был в основном одноэтажным и прятался под кронами огромных секвой и дельмантов.
Выйдя на веранду, я встал у перил. Было тепло, но не жарко. Меж ветвей просвечивало розоватое небо с изумрудными облаками, парили в вышине странные четырехкрылые птицы, тянулась к огромным древесным стволам полянка, заросшая густой короткой травой, не зеленой, а, скорее, золотисто-желтой. По ее краям сидели люди – как мне показалось, десятка полтора мужчин и женщин, и среди них я увидел Октавию. Сидели они в полной тишине, сосредоточенно – даже благоговейно! – взирая на возившихся посреди поляны ребятишек. Там были Тошка и его приятели-двухлетки, Лисси, Димчик, Крис и пятеро других, мне незнакомых. Они что-то строили, выуживая строительный материал прямо из воздуха, сопя от усердия и вскрикивая звонкими птичьими голосами. Тошка не мог приладить какую-то деталь, хмурил брови, сердился; Лисси направилась к нему, и они взялись за дело вдвоем. Конструкция постепенно росла и раздавалась вширь, превращалась то ли в замок, то ли в причудливый космический корабль; на ней замигали огоньки, будто из пустоты возникли лестницы, трое мальчишек залезли на них и трудились теперь в метре от земли. Кажется, им приходилось нелегко – один спустился и уступил рабочее место Антону.
Закрыв глаза, я потянулся к полянке легким ментальным усилием, вдохнул аромат шиповника, услышал шелест листвы под ветром и замер, не поднимая век. Внезапно меня затопила радость, поток, пришедший со стороны; раздались шелест платья, звук быстрых шагов, и руки Тави обхватили мою шею.
– Ты здесь… – прошептала она. – Ты вернулся… Так быстро! Что-то случилось, Ливиец?
– То же, что всегда, – произнес я, пока ее пальцы ощупывали мое лицо.
Она потянула меня в комнату:
– Пойдем, не будем мешать. Малыши заняты, учатся работать вместе, папы и мамы любуются на них.
– И я не прочь полюбоваться.
– Сначала на меня!
Мы вернулись в комнату и опустились на ковер у кроватки. Ладонь Тави снова погладила мой висок.
– Что это было, Ливиец?
– Стрела, мое счастье, ассирийская стрела. Но я почти не мучился. Все случилось быстро.
Боль промелькнула в ее глазах, но я ее стер поцелуем. Потом принялся рассказывать о Пемалхиме из Гелиополя, о древнем папирусе Птолемеевых времен, о распре из-за святой реликвии и о том, как все случилось на самом деле. Октавия повеселела, заулыбалась – я описывал схватку с людьми Асуши на два голоса: глас наблюдателя – правдивая история, глас поэта – песнь, сочиненная Осси. Я поведал ей про Урдману, плохого парня, носящего клок на темени, про заносчивого Анх-Хора, сынка фараона, про Пекрура, прожженного торговца и политика, про вождей из восточного клана, Петхонса, Сиба, Охора и других, про Иуалата, старшего над моими воинами, про трех стрелков, Пайпи, Дхаути и Хем-ахта, и про Хираджа, купца из Библа. Я не говорил о Дафне, но обо всем остальном, о том, что было хорошего или хотя бы забавного, поведал без утайки. Правда, повесть получилась без конца – не хотелось мне рассказывать о гибели ее героев под ассирийскими мечами.
Потом мы молчали. Сидели, обнявшись, на ковре в благоуханном воздухе Артемиды, слушали, как шумит листва, как гомонят на поляне ребятишки, и думали об одном и том же, о цене, что выплачена за наш прекрасный светлый мир. Миллиарды жизней, прожитых в страхе и горе и оборвавшихся до срока, миллиарды погасших вселенных, океаны погибших надежд, развеянных прахом замыслов, сгоревших судеб… Высокая цена, но неизбежная. Даже с Носфератов ее когда-то взяло время.
Наконец я вспомнил о своем разговоре с Сенебом и спросил:
– Ты видела Павла? Или, может быть, твоя подруга…
Тави покачала головой:
– Джемия оставила его в покое. Он не отвечает на вызовы – кажется, очень занят. Если он то, что ты думаешь… то, о чем ты мне рассказывал… – Октавия невольно вздрагивает. – У мошек свои заботы, у орлов – свои.
– Мы не мошки, милая, мы люди, и Павел тоже человек… по крайней мере, в данное время. – Подумав, я добавил: – Несчастный человек. Саймон просил приглядеть за ним.
– Несчастный? – повторила Тави. – Почему? Не потому ли, что он – часть, оторванная от целого? Но разве что-то мешает вернуться и соединиться с этим целым?
– Ничего не мешает, – ответил я. – Он не изгой, не изгнанник – ведь Носфераты принимают каждого, кто обладает психоматрицей. Несчастье в его воспоминаниях. Или, возможно, в тоске по прошлому, не столь далекому, как мои ливийцы, но для него живому. Не знаю, как он попал к Галактическим Странникам, как перенесся в наше время… Не знаю! Но свои несчастья он забрал с собой.
– Тогда, – тихо сказала Тави и прижалась ко мне, – ты должен ему помочь. Но не сегодня, Ливиец, не сегодня. Этот день ты проведешь со мной.
