14

Через три месяца мниможизни (что, с учетом расчетного темпа, равнялось двадцати трем часам реальности) первый зондаж был завершен. Я находился в месте, которое со временем назовут мысом Кап-Блан; стоял на песке огромного пляжа, протянувшегося к северу и югу на сотни километров, и смотрел на океан. Волны его катились от самого Квезинакса, неторопливо омывали песок и темные, заросшие водорослями валуны, за моей спиной зеленела опушка тропического леса, и только крики метавшихся над морем птиц нарушали тишину. Место было спокойное, безлюдное, и походило на тот участок побережья Альгейстена, где Гинах разбил свой карфагенский сад. Я даже оглянулся, будто ожидая, что в небе вдруг появится второе солнце, а на земле – дорожки, посыпанные толченым кирпичом, мраморные скамьи, фонтаны и стела Баал-Хаммона. Впрочем, вернуться к этим символам цивилизации было нетрудно: остановить сердце и активировать финишный модуль.

Я так и сделал.

Еще один скачок – назад, в реальность, где поджидал меня компьютер нашей базы, и снова в прошлое, с промежутком в четыреста лет от предыдущего погружения. Теоретически эти перемещения психоматрицы были мгновенными, но субъективное чувство подсказывало иное – разум, не стесненный плотью, растягивал миг полета в безвременье, длил его, наполняя мыслями без слов, ментальными призраками ощущений, молчаливыми звуками и ароматами, что не имели запаха. Я думал… Нет, утверждать такое было бы неправильно, ибо никакая мысль не умещалась в лишенном протяженности интервале, где начало совмещено с концом и конец наступает одновременно с началом. И все-таки я думал – ведь не подберешь другого слова для движений разума, пусть даже не облеченных в слова.

Я думал о Павле, застывшем колючей звездой в моем сознании в момент скачка. Эти раздумья были смутны, бесформенны, но в то же время полны глубокого довольства; впервые я странствовал не в одиночестве, но со спутником и другом, на чьи советы и суждения мог положиться. Я все еще не разгадал его секрет, тайну той поразительной ментальной дисциплины, которой подчинялся его разум, но вместе с чувством удовлетворения лелеял надежду, что этому можно научиться. Ведь то, что умеет один человек, со временем становится доступно многим! Пример тому – наша эпоха, когда вторая мутация, пробуждавшая ментальность, сделала нормой в прошлом уникальный дар. Может быть, когда-нибудь мы с Тави… Нет, не с ней – слишком суровое время я изучаю, слишком разбойный и дикий народ. Но вот с Егором или с Саймоном…

Мысль, в которой не было слов, угасла, когда я выбрал нового носителя. Юноша, почти мальчишка, погибавший от дизентерии, – редкий случай среди ливийцев, чьи желудки переваривали абсолютно все съедобное, от саранчи до жестких хрящей носорога. Смертность от болезней у этих племен была сравнительно невысокой – в основном умирали в младенчестве, но перешагнувшие рубеж трех лет оставались жить и гибли от египетских стрел или топоров враждебного клана. Разумеется, это касалось мужчин; женщины доживали в среднем до шестидесяти, встречая конец от сердечного недуга или инсульта.

Итак, я внедрился в угасший мозг четырнадцатилетнего подростка – вернее, юного воина. Его звали Масиниссой – это имя шептала мать, склоняясь над бездыханным телом, и первым моим ощущением были слезы, капавшие мне на грудь. Тоже редкий случай – привязанность к сыну или дочери считалась у племен пустыни слабостью.

Мои ресницы дрогнули, затем я раскрыл глаза и сделал глубокий вдох. Я находился в хижине, в одном из оазисов, где обитало племя Песчаных Кошек; был полдень, и яркие солнечные лучи озаряли лицо смотревшей на меня женщины. Она казалась не слишком красивой: увядшая кожа (хотя ей вряд ли было больше тридцати), ссохшиеся губы, морщины у рта, длинные космы волос, потемневших от пыли и щекотавших мне шею. Зато глаза сияли! В этих зеленых ливийских глазах светились все те же любовь и преданность, которые я видел в глазах Октавии, а до того – у Коры, моей возлюбленной, покинувшей меня, но не забытой. Поистине, нет чуда большего, чем женская любовь! Она всегда прекрасна, в каком бы ни приходила обличье – любви ли матери, дочери или подруги.

Я сделал второй вдох, пробормотал: «Хочу есть», – и осторожно пошевелил руками, ощупывая свое тело; запахи болезни, грязи и фекалий щекотали мои ноздри. Женщина вскочила, задев макушкой шест, поддерживающий шкуры. Рот ее раскрылся в безмолвном крике, затем потоком полились слова:

– Мой сын!.. Мой Масинисса!.. Хвала Семерым, изгнавшим демонов! Мой сын опять поднимется на ноги! Он пойдет в пустыню и принесет мне мясо жирафа и антилопы! Он сядет у моего очага и будет есть из моих рук! Вождь поведет его в набег на Леопардов, Гиен и Львов! Он пригонит стадо коз и столько ослов, что их не перечтешь на пальцах! Он возьмет себе трех женщин и украсит волосы тремя перьями! – На мгновение она задохнулась, перечисляя мои грядущие подвиги, но тут же, став на пороге хижины, завопила вновь: – Отец Масиниссы! Где ты, отец Масиниссы? Наш сын ожил! Духи, терзавшие его живот, ушли! Он просит есть!

Я уже сидел, когда, оттолкнув ее, в жилище ворвался мужчина и стиснул мое плечо сильными пальцами. Пахло от него не лучше, чем от меня, но это были привычные запахи пота, кожи, прогоревших углей и козьего помета. Секунду он всматривался в мои глаза, потом громыхнул басом:

– Черви! Презренные черви те, кто поносил мое семя! Сын мой жив, и семя крепко!

– Есть… – прохрипел я. – Есть и пить…

– Фарра! – рявкнул мужчина. – Закрой рот! Твои вопли вздымают песок выше деревьев! Где в этом доме еда? Где мясо, просо и финики? Где козий сыр и молоко? Мой сын голоден!

Меня накормили, и я уснул. КФОР по-прежнему трудился над моей отощавшей плотью, перерабатывал белки, жиры и углеводы, восстанавливал клеточный баланс, добивал инфекцию. Второй раз я проснулся ночью и, ощутив прилив сил, покинул хижину. Это селение было совсем небольшим: два десятка хижин по периметру круглой вытоптанной площадки, в центре – колодец, обложенный камнем, позади жилищ – загоны, редкий частокол из пальм и темная степь, откуда тянуло запахом травы. Направившись к колодцу, я смыл с себя нечистоты, потом несколько раз присел, подпрыгивая на подъеме в воздух. Силы вернулись ко мне; юное тело, сухощавое, мускулистое, было послушным и гибким. То, что надо для дальней дороги.

«Уйдешь от них, Андрюша?» – спросил Павел.

«Уйду», – вздохнул я.

«Жаль! Их жаль, мать, отца – обрели сына, чтобы потерять его, – уточнил он и с непонятной мне тоской добавил: – Когда-то у меня тоже… тоже…»

«Тоже что?»

Павел помолчал, будто обдумывая, как сформулировать следующую мысль, и произнес:

«Когда-то у меня тоже был сын. Сын, жена, дом, работа… И все это я покинул. По своей воле, но в силу неодолимых обстоятельств».

«У тебя была подруга? – не понял я. – И ребенок, которого вы вместе растили?»

«Подруга тоже была… потом, когда я потерял жену, потерял навсегда. – Мысли Павла сочились горечью. – Но сын… Понимаешь, он не был ребенком, взятым на воспитание, как делают теперь, его выносила и родила моя жена. В те времена говорили: от моей плоти и крови…»

«В какие времена?» – с сочувствием спросил я, но он не захотел поведать большего.

Я ушел через четыре дня, сказав Фарре и Уитлоку, отцу Масиниссы, что отправляюсь в степь охотиться. Отец и двое мужчин хотели отправиться со мной – в окрестностях было небезопасно, здесь появился львиный прайд –«лев, три львицы и пара годовалых котят. Но я заверил их, что рисковать не стану, пойду в другую сторону, на север, а не на юго-запад, как собирался на самом деле. Ушел на север, потом обогнул оазис по широкой дуге, шагал весь день, отстреливая ловушки Принца в быков, жирафов и слонов, и на вечерней заре встретился с голодным прайдом. Тут бы мне и конец, если бы не новый фокус Павла.

В инструментальном блоке есть модуль мыслепередачи и контроля, но он принадлежит к устройствам вероятностного применения. Использовать модуль можно лишь в том случае, если у носителя имеется телепатический дар, сила которого определяет эффективность МПК. Наши полевые исследования показали, что в древности, в Эпоху Взлета и в Эру Унижения, дар распределялся примерно одинаково: сильный и ясно сознаваемый – один на десять-двадцать миллионов, слабый и латентный – один на миллион. Иными словами, в Эпоху Взлета, когда на Земле обитало семь-восемь миллиардов человек, паранормальными талантами владели не более пятисот, и примерно у восьми тысяч они имелись в скрытой форме. В древние времена, когда все население Земли исчислялось в сотню-другую миллионов, эти цифры падают на два порядка, и вероятность обнаружить столь одаренного партнера близка к одной стотысячной. Мне такие не попадались ни разу, и Масинисса не был исключением.

Павел, должно быть, об этом не подозревал, и МПК ему не понадобился вовсе. Мне вдруг показалось, что я накрыт мощной волной псионного импульса; затем львицы, что подкрадывались ко мне, вытянули шеи и двинулись парадным шагом, как лошади в древнем цирке, приподнимая поочередно каждую лапу и задерживая ее на миг в воздухе. Когда они добрались до меня, это было сплошное обаяние: клыки и когти спрятаны, хвосты вытянуты струной, тела сотрясаются от мощного мурлыканья, и каждая норовит почесаться боком о мои колени. Примчался лев, растолкал своих подруг, ткнул меня в живот гривастой башкой; за ним явились однолетки, подлезли под брюхом папаши, стали лизать мне руки шершавыми языками. Идиллия, да и только!

«Как ты это устроил?» – поинтересовался я.

«Элементарно, Ватсон! Или я не криптолог, не инженер человеческих душ?»

«Но это ведь звери!»

«Ну-у, я их слегка очеловечил…»

Демоны Песков! Временами я совсем его не понимаю. Почему он назвал меня Ватсоном?

В другой раз он сказал:

«Вы зовете настоящее реальностью, а прожитое в прошлом – мниможизнью. Но отчего? Я бы согласился, если бы под мниможизнью понималось жизнь в Инфонете, полностью бестелесная и совершенно не связанная с темпом реального существования. Но здесь и сейчас у нас есть тело, и оно живет нормальной жизнью – то есть ты должен его ублажать, кормить и вовремя усаживать на горшок. Разве это мнимые реалии?»

Я объяснил, что мниможизнь – термин условный, обозначающий любую ситуацию активизации разума вне собственного тела, будь то Инфонет, псионные поля или чужая плоть. Условность, но полезная! Скажем, как иначе сочтешь свой возраст? Реальный – жизнь в обличье, дарованном природой, мниможизнь – срок существования разума вне естественной среды.

Выслушав мои объяснения, Павел почему-то помрачнел и буркнул:

«Ежели так считать, крысиная моча, то у меня сплошная мниможизнь! Реальной и шестидесяти лет не наберется!»

Неужели он так молод? – промелькнуло в голове.

«Но если ты оставался в анабиозе три тысячи лет…» – начал я, но он внезапно расхохотался. Смех в ментальном исполнении похож на удары пульса в виске: ха-ха!.. бах-бах!..

«В анабиозе? С чего ты взял, что меня заморозили? Нет, совсем нет! Я был…»

Молчание – как отрезало.

Что до второго похода к океану, то в этот раз он оказался скорым, безопасным и успешным. Мне даже не пришлось объявлять себя Гибли – львы, которые шли со мной, носили мне добычу и повиновались каждой мысли Павла, были свидетельством моих чародейных талантов. Иногда я думаю – что они сделали с телом Масиниссы, когда, остановив биение сердца, я упал на песок Атлантики? Сожрали, освободившись от ментального контроля? Или, привыкнув ко мне, лишь обнюхали труп, рявкнули печально и побрели в заросли?

Так, прыгая во времени точно кенгуру, я совершил еще три погружения. Всякий раз, оказываясь в новом теле, я добирался от Танезруфта до океана, шел то севернее, у Атласских гор, то южнее, на границе джунглей, разбрасывал тысячи ловушек, внедряя их в животных и людей. Каэнкем, Каэнкем… Чару, Чару… Мои невольные разведчики уходили на сотни километров от моего пути, но исправно пересылали информацию, и в этом смысле испытания, на которых настаивал Принц, можно было считать удачными. Я мог отслеживать миграции животных, стад быков и антилоп, за которыми неизменно шли крупные хищники и люди, мог получить представление об их обличье и численности, одежде и орудиях, расположении поселков, приемах охоты, межклановых распрях и походах на восток, в обетованную страну Та-Кем, где огромная река работала как часовой механизм, одаряя поля плодородным илом. Саванна делалась все засушливее, сокращались пастбища, число животных уменьшалось, и контакты с Египтом становились все более тесными. Восточные ливийцы, темеху и техени, прихлынули к его границам, то сражаясь с войсками фараонов, то нанимаясь к ним на службу, то совершая набеги на селения Фаюма и Нижнего Египта. Ошу, люди запада, тоже продвинулись на восток, но незначительно – сотни километров песка, скалистых нагорий и бесплодных пустошей отделяли их от Та-Кем, что не способствовало набегам. Большей частью они дрались с восточными кланами, пытаясь отнять награбленное в Египте, но счет в этих распрях был не в их пользу – чаще побеждали темеху и техени, более многочисленные, лучше вооруженные и иногда прошедшие службу в египетском войске. Они не пускали западных собратьев к нильскому пирогу, и численность тех постепенно падала, в той же пропорции, как и число домашних и диких животных. Но все же они существовали, сохранив свой расовый тип, светлые глаза и волосы и необычную, не подверженную загару кожу.

Так было до конца второго тысячелетия, до санторинской катастрофы. Чудовищный вулканический взрыв выбросил в атмосферу тучи пепла, надолго затмившие солнце; климат в районе Средиземноморья начал меняться, где-то чуть-чуть, где-то более значительно, реки исчезали, саванна пересыхала, превращаясь в пустыню, лес отступал, освобождая место для степи. Вслед за этим пришли в движение народы, что не всегда означало миграцию – ведь можно двигаться не только в пространстве, но и в сферах, связанных с бытом, культурой, образом жизни, способами контакта с окружающей средой. Негроидные племена, обитавшие на границе нигерийских джунглей, оставались на месте и все же двигались, становясь из охотников на слонов скотоводами. Прежнее искусство, опасное, требующее сплоченности и силы, не оставалось забытым, но лес мельчал, отступая под натиском трав, и новая среда была более благоприятной, более благосклонной к человеку. За несколько веков темнокожий народ одомашнил лошадь и сделал то, о чем не ведали даже в Египте – не запряг коня в колесницу, а оседлал его. Всадники охотились в степи и пасли там стада быков; обилие пищи вызвало рост популяции, а это, в свою очередь, привело к проникновению на север, к медленному, но неуклонному давлению на ливийские племена. Темнокожие имели перед ними массу преимуществ – и свою многочисленность, и пищевую базу, и крупный рогатый скот, и лошадь, с чьей спины негры уже научились метать стрелы и дротики. Но главный их козырь был другим и заключался не в материальной, а в духовной сфере: они ощущали себя единым народом, единым племенем, не разделенным на враждующие кланы. Этому ливийцы не могли противопоставить ничего, и исход столкновения был предрешен.

Очутившись в двенадцатом веке до новой эры, я наблюдал через своих разведчиков за стремительными, но кровопролитными схватками в степи. Инициаторами были ливийцы, нашедшие на юге новый источник для грабежа, и какое-то время казалось, что они возьмут свое. Воины древних времен, до ассирийцев, персов и эллинов, препочитали пики и стрелы мечу и топору, ибо метательным оружием или копьем с длинным древком можно было сражаться на расстоянии. Чем дальше от противника, тем меньше риска получить рану – таким был тактический лозунг тех лет. Ливийцы в боевых столкновениях с другими народами вели себя иначе – ближний бой их не пугал, а природная свирепость помогала одолевать даже ассирийскую пехоту с ее железными шлемами, кольчугами и щитами. Но пришельцы с юга, охотники на слонов и львов, были столь же свирепы и не боялись схватки; пожалуй, в бою они превосходили ожесточением ливийцев. Итак, мужчины ошу гибли, женщин брали в плен, и от них рождалось новое поколение – смуглые люди, иногда светловолосые, нередко – с европеоидными чертами. Предки тех, кого через тысячу лет назовут нумидийцами? Вполне возможно, думал я, собирая данные об этих переменах.

Общая концепция происходящего с народом пустыни вырисовывалась все ясней, и я, пожалуй, был благодарен двум непримиримым оппонентам, Гинаху и Принцу, подвигнувшим меня на это странствие. Восточные ливийцы оседали в оазисах на рубеже Та-Кем, все чаще вербовались в египетское войско и в определенный момент хлынули в страну; Египет был захвачен их предводителями, и две династии царей, двадцать вторая и двадцать третья, были чисто ливийскими. Затем из Куша явились эфиопы и вырвали власть у сынов пустыни. Постепенно их остатки смешались с коренным населением и растворились в нем, ибо на каждого из темеху и техени приходилась как минимум сотня египтян. Так на востоке исчез этнический тип азилийской расы.

На западе сложилась иная ситуация: ливийцев ошу частично истребили, частично поглотили южные темнокожие племена, не столь многочисленные, как египтяне, и можно было предполагать, что след азилийского расового типа сохранился в двух модификациях, с преобладанием негроидной и ливийской крови. Во времена Пунических войн первых называли нумидийцами, вторых – ливийцами, но это уже не был народ ошу, а только его далекие потомки, смешавшиеся с негроидами. С течением столетий обе ветви слились, ассимилировали пришедших через Пиренеи вандалов-визиготов, восприняли мусульманскую культуру в период экспансии арабов и стали тем народом, который в Эру Взлета назывался туарегами. Собственно, это подтверждало одну из гипотез, обсуждавшихся мной с Гинахом, одновременно снимая все подозрения с Принца в частности и Койна Супериоров вообще. Я сделал еще один скачок, в восьмисотые годы до новой эры, воплотился в протонумидийца Хрза и подтвердил свои этнические выкладки прямыми наблюдениями. Теперь, согласно парадоксу Ольгерда, ход исторического развития стал неизбежен и защищен; ткань прошлого нерушима, случившегося не изменить.

«Доволен?» – спросил меня Павел, когда мы стояли на скалах атлантического побережья, готовясь к финальному возвращению.

«Вполне, – отозвался я. – А ты?»

«Ну, если говорить о массе ярких впечатлений, то у меня претензий нет».

«Что-то особенно запомнилось?»

Павел весело хихикнул:

«Еще бы! Когда ты ел стервятника… Но если говорить серьезно, я очень тебе благодарен, Андрей. Я сохраню… – его ментальный голос на мгновение прервался, – да, я сохраню воспоминания об этом сказочном путешествии и дружбе, которой, надеюсь, ты меня удостоил. Я буду помнить об этом долгие, очень долгие годы».

«Только помнить? – удивился я. – Ты в самом деле стал мне другом, таким же, как Егор и Саймон, ты член моей вары, а это значит, что мы будем видеться. Видеться часто и, быть может, совершим еще не одно погружение».

Теперь смех его был горьким.

«Вряд ли, Андрей, вряд ли. У меня… Понимаешь, у меня есть обязательства, и я не могу задерживаться на Земле надолго. Один человек… женщина… она меня ждет и тоскует. Ей плохо одной… Нет, «плохо» не то слово. Она совсем не в одиночестве – я бы сказал, окружена целой толпой, – но ей нужен я. Так уж получилось…»

Он впервые заговорил о личном, и я решил, что могу себе позволить некоторые вольности в расспросах.

«Эта женщина – твоя жена? Та, что родила тебе сына?»

«Нет. Жену и сына я потерял безвозвратно. – Волна печали накрыла меня с головой. – Другая женщина… возлюбленная, подруга…»

«Почему же ты не взял ее с собой?»

«Как бы это сказать, Андрюша… Отчасти потому, что она и все остальные заняты делом, отчасти из нежелания возвращаться в ваш мир или в другие миры. Там… – он помолчал, – там, откуда я пришел, свобода. Неизмеримая и полная свобода, мощь, сила, очарование, блеск! Тяжело объяснить, мой дорогой, а еще труднее от этого отказаться, даже на время! Но я, видишь ли, очень любопытен…»

Холодные мурашки побежали по моей спине. Ваш мир и другие миры… Там, откуда я пришел… Трудно отказаться, даже на время… Неужели он?.. И неужели Принц догадался?.. Или откуда-то узнал?..

Догадка сверкнула в моем сознании, но я постарался тут же пригасить ее. Наверное, такие чувства испытывал библейский Моисей, стоя перед неопалимой купиной и умоляя божество явить свой лик. Боязно, страшно, но хочется увидеть… Узнать, как оно Там… Там, где полная свобода, мощь, сила, очарование, блеск!

Свобода от чего? – подумал я. От чего угодно, только не от любви и не от долга, иначе Павел продлил бы свое земное существование…

Я не решился далее расспрашивать его. Всему свое время; когда-нибудь наступит мой час, как и для любого человека, и мы убедимся на собственном опыте в бесконечности познания и жизни и получим ответы на все вопросы.

Когда-нибудь…

Глубоко вздохнув в последний раз, я остановил сердце.