Глава 5
ЗАМОК

Шагая по лесной тропе следом за двумя проводниками, Тревельян размышлял о пользе традиций. Традицию не стоило путать с законом, ибо закон – творение властьимущих, которые корыстны, пристрастны и всякое дело хотят повернуть к собственной выгоде. Даже такое, казалось бы, благородное, как наведение порядка и законности в хаосе традиций и обычаев. Но этот хаос был фундаментальным, как беспорядочное движение мелких частиц, атомов и молекул, на котором держалась Вселенная с ее светилами, туманностями, планетами, со всем, что было мертвым и живым, от песчинки до амебы и от амебы до человека. Подчиняясь социальной термодинамике, хаотические поступки миллионов людей за многие тысячи лет, складываясь и вычитаясь, делясь и умножаясь, давали в итоге некое правило, полезное для всех. Глупая власть его отменяла, умная старалась как-то приспособить для себя, зная, что в данном случае запреты и отмены не сработают. Даже больше: явятся источником такого катаклизма, который им не пережить и даже не увидеть, ибо в самом начале волнений их вздернут на фонарь.

Империя являлась властью умной. Распространяясь по континенту, захватывая и подчиняя другие расы и иные страны, насаждая свой закон, она на первых порах стремилась не к тотальному господству, а к деловому соглашению. На фоне грядущих столетий война и насилие были явлениями краткими, после которых полагалось удержать проглоченный кусок, переварив его без желудочной колики. Самый удобный способ – договориться с местной знатью, и если не включить ее в круг избранных, то хотя бы приблизить к нему, давая гарантии права на власть, богатство и земли. Как все договора между сильным и слабым, этот тоже нарушался, но по-хитрому: год за годом, век за веком шла ассимиляция и вытеснение иноплеменных знатных семейств, когда через браки, когда прямым захватом отчего наследия или иными путями. Но этот процесс был сбалансирован: Империя не возражала, если самых наглых, самых злобных, творивших жестокости и бесчинства, делали на голову короче. Самоочищающийся организм должен вырабатывать гормон, который поглотит раковые клетки, убьет инфекцию, а тканям здоровым и чистым дарует бодрость. Таким гормоном, механизмом очищения, и было Братство. Десятки тысяч глаз во всех краях и странах, десятки тысяч рук, готовых взяться за мечи во имя справедливости, но лишь тогда, когда безмолвствовал закон. В такой момент певцы вдруг превращались в рыцарей, искоренявших зло с непревзойденным боевым искусством, ибо клинками они владели так же хорошо, как флейтами и лютнями. Будучи древней традицией, Братство стояло над законом, но не спорило с ним, не посягало на власть Империи, очевидно понимая, что какая-то власть нужна, а эта не хуже прочих. Так они и жили, странствуя по свету; рапсоды, музыканты, учителя, философы, а если нужно – судьи справедливости и палачи.

Может быть, что-то еще? – размышлял Тревельян. Какие еще функции упустили наблюдатели с Базы? Он вспоминал свой спор с Хурлиулумом в Рори и, хоть та беседа не внушала особых надежд, думал, что внедрение эстапов было бы эффективнее, если бы их поддержало Братство. Скажем, верховая езда… Отчего бы рапсодам не усесться в седла, ведь они так похожи на рыцарей!

Нет, не похожи, поправил он себя самого. Непоседы, сказал Хурлиулум, те, кого манят дороги, новые встречи, приключения… Еще – стражи справедливости… По сути, они истинные паладины без страха и упрека, тогда как земные рыцари сражались за власть, богатства, земли и почет. Каждый в отдельности и все вместе! Тевтонский орден, госпитальеры, рыцари Храма жаждали власти и земель и были уничтожены, ибо того же хотелось князьям и королям. Неизбежный конфликт… А здесь иное, подобное скорей традиции Востока, бродячим буддийским монахам, мастерам кунг-фу, защитникам обиженных…

Однако рапсоды не монахи! Совсем не монахи, если вспомнить Чарейт-Дор и прошедшую ночь! Жаль, что он не может подарить ей ребенка… Ничего, кроме страстных объятий и воспоминаний… Ну, может быть, еще голову Аладжа-Цора…

Тропа вывела их в поле, а затем в небольшую деревушку. Три дома из дюжины в ней были сожжены, у руин крайнего висел на столбе мертвый мужчина, со знанием дела насаженный на крюк. Другие жилища носили следы погрома, и сломанные изгороди, высаженные двери, разбитые стены амбаров и рухнувшие трубы очагов говорили о том, что отряд вступил на земли нового владыки Северного Этланда. Поперек дороги валялся гниющий труп овцы, на обочине сидела женщина в изодранном платье и выла, закрыв лицо руками; у ее ног неподвижно лежал ребенок. Ни других людей, ни живой скотины не было видно, пока они не прошли селением до вырубленной наполовину плодовой рощи. Тогда сзади послышались шорохи, а затем и робкий шелест голосов: «Рапсоды… рапсоды идут, стражи справедливости… Храни их Таванна-Шихи, Заступница!» Обернувшись, Тревельян увидел оборванных людей, посылавших вдогон отряду священные знаки. Было их немного, не больше, чем уцелевших жилищ.

«Средневековые зверства, – прокомментировал командор. – Все, как у нас тысячелетие назад».

«Не все, – возразил Тревельян. – У нас сожгли бы деревню дотла, а жителей повесили. Возможно, посадили на кол. Всех! А тут, видишь, кое-кто уцелел. Нравы тут более мягкие, даже у баронов-разбойников».

«Просто этот конкретный барон – прагматик. Поля зеленеют, люди нужны, чтоб урожай убрать».

«Думаешь? А плодовые деревья зачем он вырубил?»

«Может, фруктов не любит», – сказал командор и смолк.

Тревельян повернулся к Форреру. Этот рапсод был старше и явно опытнее других; на его предплечьях красовались шрамы, а недавняя схватка добавила длинную царапину под ухом.

– Скажи, брат, когда нас позвал Раббан, проверялись ли его слова? Про всех этих ограбленных купцов, убитых поселян и разоренные деревни?

– Как всегда, Тен-Урхи, как всегда. Ты же знаешь, что Братство словам не верит. Тут Лагарна побродил, с двумя из наших. Пастухи всегда проверяют, прежде чем вести отряд. И не один Раббан нас звал, приходили и другие люди.

Пастухи проверяют… Ни один из осиерских языков не включал более точного термина – пастырь. Но они были именно пастырями, опекавшими людей всех званий и сословий в цивилизованной части континента. Учителя, наставники и, если надо, судьи… Их суд был суров, и, согласно приговору, Аладжа-Цор мог уже считаться покойником.

Вчера Тревельян кое-что выведал об этом человеке, хотя Чарейт-Дор не очень хотелось о нем вспоминать. Издревле знатные люди Империи насчитывали восемьсот фамилий, и так их продолжали звать по эту пору, хотя одни роды захирели, а другие были истреблены в периоды войн и смут, потрясавших временами огромное государство. Мать Чарейт-Дор, вторая супруга ее отца, происходила как раз из такой захудалой семьи, которую уже не числили в аристократах. Но процветающих семейств было изрядно, семьсот пятьдесят две фамилии, и сорок семь из них, самые знатные и богатые, составляли Башню, или императорский совет. Нобиль Башни и члены его рода имели самый высший статус после императорского, и кровь их считалась такой же священной, как у верховного владыки. Согласно осиерской теологии, душа вечна и пребывает в крови, а кровь благородного нобиля неизмеримо дороже крови простых людей. Ее пролитие возможно лишь как жертва Таван-Гезу, чтобы он не оставил мир своим попечением, дарил урожай и открывал то солнечный глаз, то звездный. Во всех же иных случаях кровопускание было грехом, и, чтобы покарать его, виновного подвешивали за ноги и надрезали жилу на виске. Если же кровь благородного пролита нобилем, то его ссылали, и была та ссылка вечной. Так что Аладжа-Цор, ранивший в поединке родича Светлого Дома, вернуться в столицу не мог, но это не мешало возвыситься в другой стране и даже стать ее правителем. Явившись в Этланд, он вскоре выяснил, что у Раббана нет наследника, но есть пригожая и вдовая сестра. Если бы брак состоялся, то можно было биться о любой заклад, что долго бы Раббан не протянул – весьма вероятно, был бы сражен случайной стрелой на охоте. Но притязания Аладжа-Цора отвергли, что стало для него смертельным оскорблением. Так началась война.

Все это Тревельян выведал в промежутках между страстными стонами и восхищенными вскриками. Когда же Чарейт-Дор угомонилась и задремала, он отдохнул с полчаса, дожидаясь, пока медицинский имплант долечит рану и восстановит силы, затем поднялся, натянул одежду и выскользнул во двор. Дождь закончился, тучи разошлись, и осиерские звезды сияли во всем своем великолепии. Напротив покоев Чарейт-Дор, в нише у входной арки, чадил, догорая, факел. Взяв его, Тревельян углубился в длинный коридор, приведший его в довольно большую комнату, где маячили темные контуры кресел, столов и большого шкафа. Вероятно, это и было книгохранилище, сиречь библиотека. Он зажег свечи в подсвечнике на столе и огляделся.

Считать эту комнату библиотекой было большим преувеличением. Тут на стенах были развешаны рога, головы и чучела зверей, не поместившиеся в Охотничьем зале; с полок скалились нетопыри и саламандры, напротив шкафа находилась стойка с охотничьими копьями, а над шкафом, подвешенная к потолку, парила какая-то крылатая тварь с пушистой серой шерстью и основательными клыками. Что же до самого большого шкафа, то, раскрыв его дверцы, Тревельян увидел ровно пять книг на самой верхней полке. Одной из них были «Анналы эпохи Разбитых Зеркал», другой – «Повесть о нежной любви и томлениях благородного Пия-Радду и красавицы Барушанум», а три остальные являлись охотничьими пособиями. Самый огромный том, переплетенный в кожу, назывался так: «О способах выслеживания болотного дракона нагу. Как его отыскать, окружить и убить, оставшись притом в целости. Сочинение Вассара Одноногого». Судя по содержанию библиотеки, Раббан не был рьяным читателем.

Записки Дартаха отыскались на нижней полке. Не книга, а стопа кое-как обрезанных листов пергамента, прошитых шелковым шнуром. Перетащив ее на стол, поближе к свечам, и быстро просмотрев, Тревельян выяснил, что это не дневник, а восстановленная по памяти копия манускрипта, который был написан в Эрбо и назывался «Истинные доказательства того, что Мир подобен круглому ореху, а не плоской лепешке». О судьбе оригинала тут ничего не сообщалось, но вряд ли он хранился в университетской библиотеке; видимо, его сожгли в день изгнания Дартаха.

Что ж, теперь хотя бы ясно, чем он занимался на склоне лет, в этом дворце, где его приютили из милости. Учил хозяйского наследника рисовать карты и, слово за словом, восстанавливал свою рукопись… Еще бродил по комнатам и лестницам, рассказывая слугам, что мир не плоская земля в Оправе Перстня Таван-Геза, а огромная сфера, висящая в пустоте… Умер тихо.

Это означало полный провал эстапа Гайтлера и его коллег, Колесникова, Сойера и Тасмана. О чем Тревельян с прискорбием должен был им сообщить по возвращении на Землю – во всяком случае, живым и здоровым Сойеру и Колесникову. И, конечно, пропавшему Тасману, если он когда-нибудь объявится… Но продолжения миссии эта печальная весть не исключала. Итак, глобальный эстап провалился, как прочие акты вмешательства – но почему? Для профессионала уровня Тревельяна выяснение фактов являлось самым простым и незатейливым делом; труднее выяснить причины того или иного события. Да и круг событий, которые стоит изучить, еще не исчерпан – вот хотя бы этот мятеж в Манкане… Что говорил по этому поводу пастух Хурлиулум? Он обратился к своему незримому секретарю и получил точную цитату: «Споры из-за земель, новых или старых, без крови не обходятся. Пример тому – нынешний бунт в Манкане».

Споры из-за земель, новых или старых… И за ужином толковали, что бунтовщик Пагуш хочет, возможно, отселиться на новые земли. Вдруг в океане?

Решив обязательно проведать мятежного князя, Тревельян спрятал пергаменты в шкаф и вернулся в опочивальню Чарейт-Дор, досыпать. Утром, после погребальных гимнов и прощания с умершими, чей еще теплый прах развеяли над лесной рекой, он отправился в дорогу, сопровождаемый шестью рапсодами и двумя проводниками из ловчих Раббана. Они отлично знали местность и вели отряд сквозь чащу тайными тропами, но добираться все равно предстояло пару дней. Северный Этланд был обширным владением.

В первый день они миновали четыре селения, являвшие уже знакомые картины: часть домов сгорела, пара трупов на крюках, амбары разграблены, люди жмутся по углам, но при виде рапсодов вылезают из своих развалюх и шепчут благословения. К ночи они попали в пятую деревню, в лучших земных традициях сожженную до основания – видимо, здесь сопротивлялись грабежу с особенным упорством. Такой трудоемкой казнью, как развешивание на крюки, тут заниматься не стали, а просто перекололи жителей пиками. Убивали там, где нашли – на улице, во дворах, у очагов и в колыбелях. Трупы были уже объедены стервятниками и лесными кошками. Верещание пацев, прятавшихся за деревьями, подсказывало, что и они приложили к этому делу клыки.

При виде этой деревни молодых рапсодов зашатало, а Форрер помрачнел и буркнул:

– Отсюда приходили люди в город, в нашу обитель, звать на помощь. Должно быть, прознал об этом Аладжа-Цор! Да лишится он достойного погребения, как эти несчастные!

– Мы не успели… – с тоской сказал Заммор, а Тахниш гневно стиснул кулаки и повторил:

– Да, не успели! Тут не Пибал, не Нанди и не Горру! Далекий край… Во всем Этланде три сотни наших, и, пока соберется отряд, четверть сезона минует.

– Я бы пошел один, – заявил юный Паххат, но Форрер его одернул:

– Даута в одиночку не выслеживают! Один бы ты лежал сейчас в том ущелье, не добравшись до дворца правителя… Кроме того, нужны свидетели.

Тревельян кивнул. Тот, кто не жаждет встретиться в поединке со стражем справедливости, может защищаться. Казалось бы, чего проще – нанять головорезов, устроить засаду… Но где найти таких, что подняли бы руку на почитаемое Братство? Таких, что не боятся скрестить мечи с лучшими бойцами континента? Даже воины Аладжа-Цора – люди, видно, отчаянные и лихие – поначалу предлагали разойтись, решить дело миром. Теперь поздно. Один бой ими проигран, а другого не будет – не найти отряда на тайных лесных тропах. Впрочем, часового на ночлеге лучше все же выставить.

Разбивать лагерь около мертвой деревни не хотелось. Они отошли в лес на пару километров и заночевали у ручья, в кольце молодых медных деревьев. Крона их гигантского прародителя, распылявшего семена по кругу, будто касалась звезд, изумрудный свет альфы Апеллеса тонул в ней, подсвечивал резные красноватые листья, придавая им оттенок темного багрянца. От дерева струился резкий, но приятный аромат, отпугивавший насекомых. Старший проводник сказал, что это хорошее место – медные деревья защищают путников от всякой лесной нечисти.

Они поужинали, затем Тревельян назначил смены дежурных, оставив себе предрассветную вахту, после чего лег, пристроил голову на толстом корне и уснул. Ему доводилось спать во всяких лесах: в плавучих зыбких джунглях Хаймора, среди гигантских трав Гелири, где ползали тарантулы размером в два кулака, в чахлых сухих зарослях Пта, насквозь продуваемых ветром, в чащобах Селлы, где растения реагируют на тепло, двигаются и шарят по земле псевдоподиями в поисках животной пищи. В каждом месте снились свои сны, мрачные или радостные, но большинство он забывал, едва раскрыв глаза. Возможно, его Советник мог бы рассказать об этих снах – ходили слухи, что призраки-импланты умеют их подглядывать. Но никаких намеков на сей счет от командора не поступало – то ли сновидения были неинтересными, то ли, пока потомок спал, предок не подглядывал, а трудился. Он был всегда настороже, когда отключалось сознание Тревельяна, ибо, несмотря на склонность к воспоминаниям и крутоватый армейский жаргон, нес свою службу, как полагается старому солдату.

И разбудил Тревельяна, едва почувствовав опасность:

«Открой глаза, и оглядимся, парень».

Тревельян так и сделал. Когда он спал, призрак мог пользоваться только обонянием и слухом.

Паххат стоял на страже, выполняя долг ответственно: арбалет в руках, меч воткнут в землю, взгляд скользит по темным древесным кронам и стволам, огонь в костре пылает и головня наготове. Пятеро рапсодов спят, развалившись по обе стороны костра, каждый в обнимку с оружием, кто с копьем, кто с топором. Проводник – тот, что помладше – сладко похрапывает, а пожилой сидит, привалившись к стволу, уткнувшись лицом в колени, и дремлет вполглаза. Покой, тишина…

«Что?» – мысленно спросил Тревельян.

«Прислушайся, мой мальчик».

«Листья шелестят, сучья в костре потрескивают, проводник храпит… скрипят башмаки Паххата… Больше ничего».

«Шелестят, потрескивают! – передразнил командор. – Вот так оно и было на пятой луне Карфагена, а потом дроми ка-ак навалились!»

«Здесь нет дроми, дед».

«Нет, согласен. А птицы что замолчали? И эти… ушастые, что бегают по деревьям… где они? Я слышал, как целая банда шебуршит над головой, и вдруг затихли! Вонючек рыжих тоже не слышно, а ведь бродили вокруг и лопотали: пац-бац! Так что слушай еще, мой нерадивый потомок. Слушай! Тишина опасна».

Внезапно Тревельян почувствовал, как крохотные коготки царапнули мозг, прокладывая дорогу к его сознанию. «Блок, парень! Ставь блок!» – взвыл командор, но он оставил совет без внимания. Он был достаточно опытен и тренирован, чтобы понять: это ментальное воздействие не несет угрозы. Его не пытались усыпить или подчинить, и никакой информации не сообщали; в этом телепатическом импульсе были только удивление и робкая надежда.

Поднявшись, Тревельян махнул рукой Паххату – мол, все в порядке, – сделал шаг к дремавшему проводнику и тронул его за плечо. Тот пробудился мгновенно.

– Тишина… Слишком тихо, ты не находишь?

Прислушавшись, старый ловчий втянул воздух похожим на хобот носом.

– Шерр, мой господин. Кто-то из нас подманил шерра. Лесные твари его боятся, уходят, и наступает тишина.

– Шерр? – О таком животном Тревельян не помнил, знал только, что так называется созвездие. – Значит, шерр… Опасный зверь?

– Не опасный, но очень редкий. И дорогой! – Глаза проводника алчно блеснули. – Ищет себе хозяина, но к нам не подойдет. Нас слишком много.

Покалывание и царапанье в голове Тревельяна прекратились. Хотя он не обладал особым ментальным даром, но призрак-имплант усиливал его чувствительность вполне достаточно, чтобы воспринять эмоцию разочарования. К нему хотели приблизиться, но опасались. Пугали огонь и арбалет в руках Паххата, пугали спящие люди, их запах и сонное бормотание. Потом, в другой раз – уловил Тревельян что-то похожее на невысказанную мысль.

В кроне медного дерева защебетали птицы, мелькнула тень древесного кролика. Проводник усмехнулся:

– Ушел! Но вернется, господин, обязательно вернется к кому-то из нас, к тебе, ко мне или к ним, – он кивнул на спящих. – Кому-то боги пошлют удачу!

– Этот зверь так полезен?

– Разные о нем слухи. Говорят, что он летает, что спускается к спящим и сосет кровь, что все в лесу его боятся… Еще говорят, что он понимает человека и может быть ему верен, как ножны клинку. Ты рапсод, и тебе бы шерр пригодился. Хороший спутник в странствиях, хороший сторож.

– Один сторож у меня уже есть, – пробормотал Тревельян, лег и снова уснул до предрассветного времени.

То ли деревень не попадалось в этой дикой местности, то ли проводники вели их по самым тайным тропам в глухих дебрях, но больше они не встретили человеческого жилья. Шли до вечерней зари, снова ночевали в лесу, а утром приблизились к цепочке холмов или невысоких пологих гор на границе с Манканой. Здесь была старая дорога, не мощеный имперский тракт, но путь с глубокими колеями от повозок, ведущий к северу. Лес по его обочинам отступал все дальше и дальше, пока не исчез совсем, и странники очутились в предгорьях, на земле, где заросшие травой курганы чередовались с глубокими оврагами. Дорога упиралась в возвышенность, на которой стояла древняя крепость, сложенная из неотесанных каменных глыб. Явно не имперской постройки – те укрепления на востоке и западе были стандартными, квадратными в периметре, с донжонами по углам и сплошным парапетом по верху стен. Этот же замок состоял из двух приземистых овальных башен, более высокой и пониже, соединенных длинным и широким каменным строением с плоской кровлей, украшенной треугольными зубцами. Зубцы и общая конфигурация делали его похожим на огромного динозавра с задранной головой и хвостом-молотом. Видимо, в минувшие столетия, еще до имперской экспансии, замок защищал границу от набегов из Манканы, но те времена канули в вечность.

В полутора километрах от цитадели-динозавра им встретился патруль – дюжина угрюмых воинов в разнокалиберных доспехах и колесница с дивной красоты конем. Проводники отступили назад, рапсоды обнажили оружие, но драться с ними никто не собирался.

Один из воинов встал напротив Тревельяна, почувствовав в нем предводителя:

– Наш господин встретится с тобой. Он знает ваши обычаи. Если убьет тебя, то будет драться с остальными, с каждым в свой день. Он вас не боится.

Но сам воин боялся. Говорил он твердым резким голосом, но глаза его бегали, и подрагивали пальцы, лежавшие на рукояти меча. Видимо, весть о разгроме отряда Майлаваты, бывшего туана, уже докатилась до крепости и вызвала там надлежащий страх и ощущение неизбежности кары. Из разговоров на привалах и ночевках Тревельян уже знал, что, если первая группа рапсодов будет уничтожена, Братство пошлет другую, впятеро большую, и тогда людей Аладжа-Цора перебьют без суда и следствия. Воины, стоявшие перед ним, об этом помнили тоже.

– Красивый конь, – сказал он, бросив взгляд на колесницу. – Ваш господин отнял его? У кого?

Воин насупился:

– Это подарок одного купца. Господин шлет его тебе. Вы будете сражаться перед крепостью на колесницах. Оружие – любое, кроме лука и арбалета.

Тревельян покачал головой. Видимо, Аладжа-Цор являлся мастером в колесничной схватке, а наблюдателей Фонда таким ристаниям не обучали. Колесница, настоящее произведение искусства из бронзы и дерева, была, на его взгляд, хрупковата, да и упряжь казалась непривычной – еще путешествуя в фаэтоне, он заметил, что тут не вставляют мундштуки в рот лошадям и правят не уздой и вожжами, а щелканьем кнута и словесной командой. Такого умения за пару минут не освоишь.

– Мне не нужна колесница. Но Аладжа-Цор может сражаться как ему угодно, хоть сидя на спине даута.

– Пац ему больше подойдет! – со смехом выкрикнул Заммор.

Щека воина дернулась.

– Ни один пеший боец не устоит против… – Он махнул рукой и решил перейти к более насущному вопросу: – Что будет с нами, господин? В замке семьдесят три человека, несколько раненых, и есть такие, кто дезертировал из войска… Вы нас убьете? Заточите в Висельных Покоях? Или отошлете палачам Семи Провинций?

Казнь за дезертирство была мучительной: виновного подвешивали вниз головой над котлом с кипящим маслом. Какие есть наказания у Братства, Тревельян не знал, а потому кивнул Форреру.

– Вы отправитесь в деревни, где грабили и бесчинствовали, к обиженным вами людям, – сказал рапсод. – Вы возьмете с собой скотину и зерно, какое еще не сожрали, и раздадите им. Вы восстановите их дома, а вдовам и сиротам замените кормильцев, трудясь в полях и фруктовых рощах. Если женщина захочет разделить с кем-то из вас постель – что ж, его счастье! Если ребенок назовет кого-то из вас отцом, вы примете отцовские заботы, пока она или он не вступят в пору возмужания. Если кто-то захочет вас покарать за убитого родича, взять с вас плату за кровь или убить, да будет так. Братство приговорило!

– Братство приговорило! – дружным хором поддержали рапсоды, а Форрер добавил:

– Один из нас будет за вами приглядывать. Вот этот, Заммор… Он из местных, его не обманешь. А теперь собирайтесь, и чтобы ко времени Заката вас не было в крепости!

Они направились к воротам. Их створки, явно подновленные, обитые железными полосами, темнели посередине соединявшего башни строения. Когда до ворот оставалось две сотни шагов, створки со скрипом распахнулись и наружу выехала колесница. Этот конь тоже был прекрасен – серый, с темной полосой вдоль хребта, гибкой шеей и пылающими глазами. Тревельян дал себе слово, что не коснется его шкуры ни мечом, ни дротиком.

Лица Аладжа-Цора он не увидел, даже когда рапсоды подошли ближе – его противник был в глухом шлеме с крестообразной прорезью и легкой, блестящей в солнечных лучах кирасе. Высокий, крепкий человек и, вероятно, умелый воин… Он ждал спокойно, раскачивая в правой руке копье, а левой придерживая круглый щит. На башнях и кровле здания, между треугольных зубцов, замелькали люди, некоторые поднимали обе руки, показывая, что у них нет ни луков, ни арбалетов, ни иного оружия. Воин, говоривший с Тревельяном, обогнал его, подбежал к своему господину и начал что-то объяснять ему – должно быть, условия поединка. Аладжа-Цор резко дернул головой, вытянул копье к рапсодам, потом ткнул им в землю. «Всех обещает уложить, – прокомментировал командор. – Ну, парень, не опозорь фамилию! Врежь ему между глаз!»

Тревельян, однако, думал о другом. «Эти, на башнях, просто зрители, – размышлял он, – и в самом деле без оружия. Я иду убивать их князя, который собрал их вместе, поил, кормил и вел на грабеж, а они глядят, и только! Боятся! Семь десятков воинов, целая дружина!» Это была ситуация, невозможная на Земле, тем более в европейском Средневековье. Там для устрашения князя, графа или барона, засевшего в своем замке с боеспособным отрядом, надо было привести тысячную армию. Что до семерых супервоинов, членов какого-то Братства, то князь велел бы расстрелять их со стен, и люди бы ему повиновались, не думая о неизбежном возмездии. Такова была природа землян, варившихся в котле Средневековья, где за войнами следовали мятежи, за мятежами – голод, за голодом – эпидемии, а за ними – снова войны. Жизнь была динамичной, опасной и короткой, что определяло стереотип поведения: повинуйся сюзерену, грабь, насилуй, убивай и не думай о грядущей каре, ибо шансов дожить до нее немного.

Но в этом Осиер не походил на Землю. Долгий тысячелетний период стабильности, твердая власть и редкость социальных катаклизмов породили иные, более практичные взгляды на преступление и кару. Лучший способ избежать возмездия – встать за спиною сильного вождя, но, если приходит сильнейший, вассальный договор расторгнут. Ибо кто же совершает бесполезное и спорит с сильнейшим? Никто, и потому прежний вождь, раз уж до него добрались, умрет в одиночестве. Чему единственная аналогия, если вспомнить земную историю, – церковное отлучение. Но осиерская церковь не знала такой кары, ибо сама идея отлучить человека от бога казалась здесь кощунством и безумием. Братство к тому же вовсе не было религиозной организацией.

Хоть человеческий мир, а правила игры другие. Ни паровая машина им не нужна, ни седла и бумага, ни новый континент…

Вдоль замковой стены тянулась длинная утоптанная площадка, вполне подходящая для ристалища. Тревельян положил на землю арбалет и дорожный мешок, перевесил меч за спину, чтобы не мешал бегать, вытащил из связки четыре дротика и направился в дальний конец, к той башне, что была пониже. Он прошел мимо Аладжа-Цора – гладкий шлем нобиля был похож на голову змеи, и взгляд, которым он проводил Тревельяна, тоже был змеиным. Внезапно он отставил копье, потянулся к шее, сорвал с нее что-то овальное, блестящее, медальон или другое украшение, и потряс им в воздухе – так, чтобы заметил Тревельян. Потом, приподняв забрало шлема, плюнул на эту штуку и швырнул на землю.

Амулет? Но с ними, как правило, обращаются с большим почтением… Хотя амулеты бывают всякие, размышлял Тревельян, шагая в свой конец площадки. Одни – для сбережения и победы над врагом, другие – чтоб навести на этого врага порчу.

Он остановился, заслышав голос Форрера:

– Аладжа-Цор, нобиль из Семи Провинций! Люди и правитель этого края призвали Братство, чтобы рассудить тебя с ними. Вняв их просьбе, мы взвесили твои деяния и обвиняем тебя в незаконных поборах, грабежах, разбое и убийствах. Кара тебе – смерть! Последняя милость – смерть в бою с Тен-Урхи, нашим братом, чему мы будем свидетелями. Начинайте!

Вот так – кратко, ясно, и ни слова о богах, мелькнуло у Тревельяна в голове. Никаких пророчеств, никакой огненной руки, пишущей на стенах валтасарову судьбу… Взвешен, осужден и казнен, но волею Братства.

Мягко ударили в землю копыта, завертелись колеса, дико вскрикнул Аладжа-Цор, подгоняя коня. Тревельян приподнял дротик. Он не сомневался, что с тридцати шагов пробьет доспех противника, а с двадцати – его щит. «Кобылу оприходуй, – посоветовал командор. – Собьешь его с этой телеги, и он твой». «Это не кобыла, а жеребец, и конь-то чем виноват? – возразил Тревельян. – Не буду я коня убивать. Такого красавца!» Командор крепко ругнулся: «Великая Галактика! Что за потомок мне послан! Болван, слизняк, лох недоношенный! Лошадку ему жалко!» Пока Тревельян искал достойный ответ, Аладжа-Цор оказался в пределах броска. Пришлось метнуть дротик.

Этот столичный аристократ в самом деле был хорошим воином – принял удар краем щита и тут же отвел его в сторону, чтобы острие не коснулось кирасы. Но, очевидно, он был изумлен той силой, с которой дротик пробил его щит, и это сказалось на точности ответного удара. Тревельян легко увильнул от его копья, а заодно от колес и конских копыт. Колесница удалилась за пределы смертельного броска и стала разворачиваться, описывая широкий полукруг. Аладжа-Цор управлял конем, пронзительно выпевая высокую ноту, затем тональность его воплей изменилась, и боевая повозка вновь помчалась к Тревельяну.

Он швырнул дротик, целясь в горло противника, и успел увидеть, как Аладжа-Цор согнулся, прикрываясь щитом. Второй дротик тоже пробил щит и прошел над плечом нобиля, а Тревельян, сделав двойное сальто в воздухе, убрался с пути колесницы. Рана в бедре его не беспокоила: медицинский имплант заживил ее полностью.

На башнях и кровле длинного строения, оценив его трюк, зашумели и заорали. Он не спеша поднялся, взвесил в руке третий дротик. Два уже торчали в щите Аладжа-Цора, и теперь он был плохой защитой – быстро не сманеврируешь, не подставишь под удар. Тактика римских легионеров, припомнил Тревельян. Они метали свои пилумы во вражеские щиты, и те приходили в негодность – щитом с двумя-тремя древками не оборонишься. Враг бросал щиты, римляне наваливались строем, и начиналась резня. Били гладиусами, короткими мечами, удобными для схватки грудь о грудь, и резали снизу вверх, потому что…

Аладжа-Цор отшвырнул щит. Вряд ли он что-то слышал о тактике римских легионеров, но у него были свои хитрости: в левой руке, скрытой до поры до времени щитом, сверкало метательное лезвие. Оружие воинов Запада, которым в Семи Провинциях владели немногие.

Противник Тревельяна был, несомненно, в их числе. Стальной треугольник с заточенными краями вырвался из его руки и, промелькнув серебряной молнией, вспорол доспех из кожи нагу, а заодно и Тревельяново плечо. Порез был неглубокий, но показалась кровь, и зрители торжествующе взвыли. Тревельян все же успел метнуть дротик и откатиться в сторону, однако попал не в середину шлема, а в самую его верхушку. Удар был так силен, что сбил шлем и, вероятно, оглушил Аладжа-Цора; он пошатнулся, выпустил копье и рухнул с колесницы. Серый жеребец протащил ее метров восемь или десять и встал, не чувствуя привычной тяжести.

Аладжа-Цор поднялся. У него было хищное красивое лицо, и пигментные пятна под глазами говорили, что нобилю уже за сорок. Его темно-каштановые бакенбарды спускались ниже плеч, ноздри трепетали от ярости, но темные змеиные зрачки были холодны. Увидев кровь на доспехе Тревельяна, он вытянул меч из-за спины и прошипел на имперском диалекте:

– Безродный ублюдок, порождение тьмы! Я не верю вашему пророчеству! Я отделю твое мясо от костей и брошу его вонючим пацам!

Их клинки столкнулись, протяжно зазвенев. Струйка крови стекала по предплечью Тревельяна, но имплант уже трудился, заживляя ссадину. Он парировал несколько бешеных выпадов врага, затем ударил, целясь в колено, но тут же отдернул меч и отступил в сторону. Аладжа-Цор попался на уловку – опустил клинок, защищаясь от ложного удара, напрягся и, встретив лишь пустоту, качнулся вперед, открывая спину. Стремительным движением Тревельян перерубил ему хребет.

На башнях царило мертвое молчание. Он повернулся к рапсодам.

– Форрер, пусть наши молодые братья обыщут замок и выяснят, сколько в нем награбленного добра и кому оно принадлежит. Потом проследят за погрузкой и вместе с людьми Аладжа-Цора разойдутся по деревням. Этого, – он прикоснулся мечом к кирасе мертвеца, – закопать в лесу. Так будет правильно?

– Да, – согласился Форрер. – Нельзя, чтобы прах негодяя уплыл к Оправе. Попадет в руки Таван-Геза, и тот разгневается на всех людей… Нехорошо! – Хмыкнув, он спросил: – Что делать мне?

– Отправляйся с проводниками к правителю Раббану и сообщи ему добрую весть. Сам я пойду в Помо, в нашу обитель.

На суровом лице Форрера мелькнула усмешка:

– Мне казалось, что ты сам порадуешь правителя и его сестру, а в Помо отправлюсь я.

Тревельян вытер клинок о траву и покачал головой:

– Время радостей миновало, и у правителя мне делать нечего. А в Помо я хочу встретиться с почтенным Питханой.

Они разошлись. Тревельян направился было к воротам замка, откуда уже тянулись запряженные быками и лошадьми подводы, но вдруг остановился, хлопнул себя по лбу и зашагал назад.

Амулет! Та штука, которую Аладжа-Цор оплевал и бросил в грязь! Было бы любопытно на нее взглянуть…

Он нашел амулет, смахнул с него землю и замер с широко распахнутыми в изумлении глазами. Тонкая овальная пластинка на шелковом шнурке являлась голографическим изображением, какого на Осиере быть не могло – ни на восточном континенте, ни на западном и вообще нигде, кроме Базы. Но и на Базе такого наверняка не имелось. Конечно, кто-то мог бы впечатать голограмму в тонкий металлический кружок размером в пол-ладони, но подарить ее осиерцам?.. Это шло вразрез со строгими правилами Фонда и потому казалось сомнительным.

Однако не артефакт технологической эры потряс Тревельяна, а само изображение. Маленькая, но очень яркая и четкая картинка: труп Аладжа-Цора, валявшийся ничком, с кровавой полосой поперек спины; в вытянутой вперед руке – клинок, а на заднем плане – конь, колесница и башни древней крепости, одна повыше, другая пониже, соединенные длинным каменным строением. Даже видны человеческие фигурки, совсем уж крохотные… Повернувшись, Тревельян бросил взгляд на тело, которое еще не успели убрать. Да, Аладжа-Цор лежал именно в такой позе, и меч был где положено, и конь, и колесница…

Мистика! Откуда у него голограмма, запечатлевшая момент смерти? Но сей вопрос казался незначительным, неважным, если представить другое: каким образом это удалось запечатлеть? Запечатлеть с потрясающей точностью событие, которое еще не случилось, а затем передать Аладжа-Цору голограмму – несомненно, для предостережения… Может быть, его слова: «Я не верю вашему пророчеству!» – связаны с этой пластинкой, которую он таскал на шее словно вызов Братству? Но Братство не умеет делать голограмм, а тем более – снимков из будущего!

Ошеломленный Тревельян огляделся, словно ожидая, что где-то у замка или на дороге вдруг материализуется машина времени и выйдут из нее то ли далекие потомки землян, то ли иные существа, способные к темпоральным перелетам. Выйдут, достанут голокамеры и направят их на труп Аладжа-Цора, дабы запечатлеть его неминуемую гибель. А потом прыгнут в прошлое на несколько дней или лет, разыщут еще живого нобиля и преподнесут ему подарок…

Он усмехнулся, покачал головой и сунул пластинку за пояс. Потом подобрал свою суму и арбалет и направился к воротам с твердым намерением перевернуть весь замок от подвалов до чердаков. Вдруг что-то еще отыщется? Скажем, другая голограмма, с посланием лично для него.

Он ничего не нашел, кроме краденых ковров, гобеленов, тканей и мебели, ларцов с монетой, награбленного зерна, угнанного скота и изрядного количества стрел, луков, копий, мечей и секир. С этим добром могли разобраться молодые рапсоды, и разбирались они так четко, лихо и быстро, что вскоре к лесу потянулись груженые возы в сопровождении понурых воинов убитого нобиля. К середине времени Заката крепость совсем опустела, и Тревельян тоже решил не задерживаться в этой древней мрачной цитадели. Как сообщили ему проводники, прямо на западе тянулся имперский тракт, соединявший Помо с Манканой, и путь к нему через холмы, леса и несколько мелких речек был недалек, день-другой, не больше. Иди туда, куда ведет солнечный глаз Таван-Геза, сказал старший проводник. Руководствуясь этим нехитрым советом, Тревельян отправился в дорогу и до ночи успел одолеть километров двенадцать. Выбрав кольцо медных деревьев, оттеснивших пальмовые дубы и другую растительность, он развел костер, съел лепешку, выпил глоток вина и осмотрел свое плечо и ногу. От пореза остался длинный тонкий шрам, который исчезнет к утру; что до раны в бедре, то она была уже совсем незаметна.

Лесной воздух живительной прохладой вливался в легкие, шорохи, скрипы и попискивание птиц раздавались со всех сторон, где-то вдали разочарованно визжала лесная кошка – должно быть, промахнулась, прыгая за кроликом. Зверья посерьезнее – пацев, клыкачей или диких тарлей – слышно не было. Пахло листвой медного дерева, сухим мхом, цветами; в этом субтропическом лесу что-нибудь всегда цвело, не лианы, так кусты, не кусты, так папоротник.

Решив, что ему ничто не угрожает, Тревельян вытащил пластинку с голограммой и принялся ее рассматривать в свете костра. Она была тонкой, как станиоль, но, вероятно, очень прочной – он не смог согнуть пластинку и поцарапать ножом, а также выяснить, из какого она материала. Похоже с изнанки на алюминиевую фольгу, но цвет и блеск немного другие и фактура иная… Как всякий специалист по гуманоидным культурам, Тревельян умел определять по внешнему виду и на ощупь множество сплавов, пластиков и композитов, но это вещество было ему незнакомо. Задумчиво прищурившись, он вызвал своего Советника и поинтересовался:

«Есть идеи?»

«Не наша штучка, – уверенно вынес вердикт командор. – Точно не наша! Я инопланетное шестым чувством чую».

Это было явное преувеличение – никаких чувств, кроме Тревельяновых, у призрака-импланта не имелось. Вспомнив об этом, Тревельян фыркнул и сказал:

«Здесь все инопланетное, дед. Даже трава, на которой я сижу, и сучья в костре. Не говоря уж о воздухе».

«Не передергивай, парень! Мы говорим об артефакте, принадлежащем обществу с высокой технологией. Я такой штуки не помню. Никогда не видел, ни у дроми, ни у хапторов и кни’лина».

«Давно это было. С тех пор могли изобрести».

«Нет. Глаза у этих рас не так устроены, чтобы такой картинкой любоваться. Соображаешь?»

«Это верно», – согласился Тревельян. К тому же после эпохи Темных войн, ни дроми, ни хапторы и кни’лина в эту ветвь Галактики не совались и земных интересов не затрагивали. Печальная память о сокрушительных рейдах Звездного флота была еще свежа.

«В мои времена, – сообщил командор, – мы знали восемнадцать технологически развитых рас, способных к межзвездным перелетам. Четыре или пять были враждебными, и мы задали им перцу… А сколько известно теперь?»

«Сорок две, и двадцать из них – гуманоиды. – Тревельян спрятал пластинку в мешок. – Думаешь, кто-то из них тайно присутствует на Осиере, в нашей подмандатной зоне?»

«Этого я не утверждаю. Я только хочу напомнить тебе, мальчуган, что Галактика велика и к сорока двум известным расам может добавиться сорок третья».

«Это было бы великим событием! – воодушевился Тревельян. – Найти еще одну гуманоидную расу на технологической стадии… Такое открытие обессмертило бы наше имя!»

«Я и так уже бессмертен, а у тебя есть Почетная Медаль и Венок Отваги, – ворчливо напомнил командор. – Однако… – Он вдруг замолк, но тут же встрепенулся и прошипел: – Шшш… вот оно… снова… чуешь, какая тишина?»

В голове у Тревельяна кольнуло. Это было не физиологическое, а ментальное ощущение, внешний импульс природного телепата, который пытался зондировать его разум. Хотя сам он не обладал особыми талантами в этой области, но, будучи тренированным наблюдателем, мог распознать ментальную волну, ответить на призыв или поставить непроницаемый блок. Пожалуй, можно было бы и ответить – ничего угрожающего он не ощущал.

Мысль оформилась сама собой:

«Кто ты и что тебе надо?»

Четкого ответа в словах или визуальных образах он не получил. Пришло ощущение одиночества, тоски и робкой надежды. Чистая эмпатия, и к тому же на инстинктивном уровне… Но Тревельян понял: это существо было дружелюбным.

Ищет себе хозяина, сказал пожилой проводник. И еще добавил: кому-то боги пошлют удачу…

«Иди ко мне, – предложил Тревельян. – Иди, не бойся, малыш».

Его о чем-то спросили. Вопрос тоже не был словесным и содержал недоумение, страх и смутное чувство раздвоенности. «Он знает обо мне, – сказал командор. – Видит одного, но ощущает двоих, и потому испуган. Хотя зверюшка тебе симпатизирует. Лепешку ему предложи. На жратву любая тварь клюнет».

Тревельян последовал этому совету:

«Хочешь есть? Иди ко мне, я накормлю».

Он почувствовал, как его призрак-имплант огородился ментальным барьером, и в тот же миг что-то небольшое, крылатое, мелькнуло над костром, описало круг в воздухе и свалилось прямо ему в руки. Зверек был точно таким, как чучело над шкафом в библиотеке правителя: серая пушистая шерстка, перепончатые крылья, тоже поросшие коротким мехом, мордочка, похожая на кошачью, и основательная пасть с розовым язычком и острыми клыками.

– Ты кто? – спросил Тревельян. – На летучую мышь не походишь, скорее на летающего котенка.

При звуке его голоса существо вздрогнуло и крепче прижалось к нему. Он достал кусочек лепешки, немного сушеного мяса и скормил своему новому приятелю. Тот принял угощение охотно – видимо, был всеядным, как многие животные на Осиере. Тельце у него было теплое, мех – шелковистым и ухоженным, словно у породистой кошки. Рассматривая его и почесывая за ушами, Тревельян обнаружил четыре лапки с острыми коготками, не очень длинный, но пышный хвост и отходившие от лопаток тонкие кости, основание крыльев.

– Тебя тут, кажется, шерром зовут? Ну, это нам не подходит: шерр – он просто шерр, и ничего больше. А ты теперь мой шерр. – Зверек, соглашаясь, пискнул. – Ты, надеюсь, мальчик? Будешь тогда Греем . Грей – твое имя, понятно?

Эмоция покоя и довольства. Затем в сознании Тревельяна поплыли, накладываясь друг на друга, смутные образы: клыкач, пац, дикая кошка, еще какие-то крупные животные, и все бегут, точно от лесного пожара. «Это он услужить предлагает, – молвил, пробудившись, командор. – Всех, говорит, распугаю, спи спокойно. Полезная зверюшка!» Грей заворочался, но тут же затих – видно, начал привыкать к странностям хозяина.

– Слышал я, ты кровь сосешь, – сказал Тревельян. – Так вот: это только с моего разрешения.

Затем он вытянулся на земле и уснул.