Глава 4
ЭТЛАНД

Спустя двенадцать дней, преодолев, где пешком, где в экипаже, пару тысяч километров, Тревельян опять сидел у стола, но уже не низкого, а привычной вышины, и под его ягодицами была не кожаная подушка, а деревянный табурет. Этланд несомненно являлся более цивилизованной страной, чем Хай-Та, поскольку был ближе к Империи и граничил на западе с Горру, Нанди и Пибалом, лежавшими у подножия Кольцевого хребта. Имперский тракт пересекал границу с Нанди и уходил к горам, к ущелью, пробитому притоком Рориата, и Первому Разлому, а за ним лежала провинция Восхода, самая восточная область Империи, которая славилась своими медами, зерном и душистой цветочной эссенцией. При желании Тревельян мог направиться туда, сесть на корабль и поплыть по морю Треш в Мад Аэг, столицу мира. Однако его дела на востоке были еще не закончены.

Стол и сиденье в обители Братства в Помо были удобнее, чем в Рори, а зал для трапез – больше; тут, не теснясь и не толкаясь, могли расположиться полсотни человек. Убранство зала тоже было изысканней: на стенах – гобелены, изображавшие панораму гор, потолок расписан под звездное небо, а в окнах, имевших форму стрельчатых арок, – настоящее стекло. Угощение, предложенное Даббасом, дарующим кров, не оставляло желать лучшего: лесной клыкач, запеченный с пряностями и травами, а к нему – пибальское вино. Все располагало к пиру и веселью, однако в трапезной, где насыщались девять человек, царила суровая тишина. Ни звуков музыки, ни разговоров, ни, тем более, смеха… Причины такой сдержанности были Тревельяну непонятны – он появился здесь час назад, успел умыться с дороги, но в обстановке еще не разобрался. Семеро его сотрапезников были рапсодами из местных, крепкими мужчинами в цвете лет; восьмой, пастух Лагарна, выглядел постарше и принадлежал, судя по имени и внешности, к северной ветви континентальной расы. Его бакенбарды были короткими и тронутыми сединой, а ростом он не уступал Тревельяну.

«Что-то парни мрачноваты, – заметил его невидимый Советник. – С чего бы? На блюде – жареный кабан, вина залейся, а рожи хмурые, как перед дракой».

Сказать Тревельяну было нечего, и он промолчал. Однако подумал, что Братство изучено из рук вон плохо и что, быть может, его члены не вполне адекватны земным миннезингерам и трубадурам. Восемь песнопевцев за столом, и с ними учитель или философ, но никакой болтовни… Этого он не понимал, а значит, в полученных им инструкциях, касавшихся Братства, зияли пробелы.

«Рожи как перед дракой, – упрямо гнул свое командор. – Видел я такие рожи, видел, и не раз! Десантники перед высадкой. Жрут, пьют, бластеры чистят, а глаза – в кучку… Будет драка, будет!»

Это в планы Тревельяна не входило. Он, собственно, завернул в Помо, чтобы повидать почтенного магистра Питхану и выжать из него что-нибудь полезное. По дороге сюда он не обогатился новой информацией, и миссия, можно сказать, не продвинулась ни на шаг. В постоялых дворах и харчевнях, на базарах и в банях, в речных гаванях и мелких университетах, что встречались на пути, никто не слышал ни о Дартахе Высоколобом, ни о его трудах. Об этих материях помнилось не больше, чем о бумаге мастера Цалпы, о паровой машине, изобретенной четырежды, или, к примеру, об учении Арзы-Сина Мечтателя, утверждавшего, что звезды – это солнца, видимые с огромных расстояний. В такой ситуации вести прелестной Чарейт-Дор про Дартаха, коего приютил ее отец, были подарком судьбы, и ими пренебрегать не стоило.

Однако, еще не добравшись до цели, Тревельян узнал, что имение и резиденция Раббана, правителя Северного Этланда, находятся не в Помо, а километрах в сорока от города, в местности с приятным климатом и теплыми целебными источниками. Там, в котловине меж холмов, стоял дворец, окруженный парком, там простирались охотничьи угодья, и там Раббан проводил восемь декад из десяти в любом сезоне, наезжая в Помо лишь по делам правления. Видимо, они не отнимали много времени. Этланд, в отличие от Хай-Та, являлся понятием скорее географическим, чем политическим, и не имел единого владыки. Это была конфедерация земель и небольших городов, где, под эгидой Империи, правили местные аристократы, так что Раббан, в привычных понятиях, был кем-то вроде полунезависимого князя. Споры и конфликты между владениями, разумеется, случались, но их решал имперский суд, а иногда – традиционный поединок бойцов двух спорящих сторон. Войн и набегов тут не знали, армия любого князя была не больше сотни человек, и край считался мирным и настолько тихим, что даже имперские гарнизоны тут не стояли, за исключением солдат, следивших за порядком на дорогах.

Разузнав, как добраться в поместье правителя, и осмотрев городок, совсем небольшой, но чистый и ухоженный, Тревельян завернул в обитель Братства, надеясь встретиться с почтенным Питханой. Явился сюда, попал на этот мрачный пир и спросить успел лишь об одном – где проживает премудрый магистр. Оказалось, что здесь, на третьем этаже обители, которая была просторнее и больше, чем те странноприимные дома, что попадались по дороге в Помо. Сообщив об этом, дарующий кров замолчал, всем своим видом намекая, что вопрос о встрече поднимать не стоит. Несвоевременное дело!

Когда от клыкача остались кости, а в кувшинах показалось дно, пастух Лагарна, старший в этой компании, поднялся, оглядел рапсодов, задержавшись взглядом на Тревельяне, и спросил:

– Кто знает дорогу?

– Я. – Вслед за Лагарной встал один из рапсодов, стройный юноша в сером пончо. – Я отведу вас к Раббану, а он уже даст проводников до нужного места.

К Раббану! Вот только зачем? Не успел Тревельян придумать первую гипотезу, как пастух сказал:

– Хорошо, Заммор, ты нас поведешь. Вооружаемся, братья, и в дорогу! – Его глаза опять остановились на Тревельяне. – Боги нам помогают – прислали в помощь крепкого воина.

– Трое всегда на стороне справедливости, – сказал Даббас, дарующий кров, и повел их в соседнюю комнату.

Там располагался арсенал. Взору изумленного Тревельяна предстало все, изобретенное на Осиере для защиты и нападения: кожаные доспехи и пластинчатые кольчуги, копья, дротики и метательные лезвия разнообразных форм, луки и арбалеты с солидным запасом стрел, большие и малые щиты, мечи с короткими и длинными клинками, прямые, изогнутые и с расширявшимся концом, ножи и кинжалы, секиры, боевые топоры и палицы. Отряд начал вооружаться, рапсоды натягивали доспехи и примеряли шлемы, а он все стоял и глядел, пока Даббас не коснулся его плеча:

– Мне кажется, этот панцирь тебе подойдет, Тен-Урхи. Большой и прочный, из кожи нагу… Бери его. Чем ты сражаешься? Рубишь секирой или мечом, жалишь копьем? Или стреляешь из арбалета?

Никто не спрашивал его согласия рубить или стрелять – это, кажется, само собой подразумевалось. Тревельян молча натянул доспех, выбрал подходящий шлем, взял пейтахский меч с длинным, слегка изогнутым лезвием, связку дротиков, арбалет и плотно набитый колчан. Лазерный хлыст в его сапоге стоил всей этой груды железа, дерева и кожи, но обращаться с холодным оружием Тревельян умел: стрелял он вполне прилично, а что до владения клинком, то вряд ли в этом мире нашелся бы более искусный мастер. Глядя, как он проверяет баланс клинка, Лагарна одобрительно кивнул:

– Видно, ты опытный воин. Случалось биться за справедливость?

– Не раз, – с уверенным видом отозвался Тревельян. – Нынче последняя декада Второго Урожая, праздник на носу… В такие дни я особенно свиреп, ибо не могу дождаться угощения.

Но пастух не улыбнулся на шутку, а только спросил:

– Где ты сражался?

– Где? Хмм… Повсюду. В северных и южных землях и здесь, на востоке.

– Отлично. Моя кровь – твоя кровь, Тен-Урхи. Если меня убьют, ты будешь старшим.

Вооружившись до зубов, они покинули обитель. Дом, как и другие дома Братства, стоял на городской окраине, у мощенного камнем пути, что вел на север, в Манкану. Ушли они тихо, не бряцая металлом, но все же Тревельян увидел жителей, стоявших во дворах или глядевших в окна и провожавших их молча, только взмахами рук и символом божественного круга, который чертили в воздухе. Ему показалось, что люди выглядят испуганными и что в глазах их светится надежда.

По имперскому тракту «десантники» прошли не больше километра, свернув затем на другую дорогу, не такую широкую, без каменного покрытия, но прямую и с плотно утоптанным грунтом. Тревельян шагал по ней след в след за Лагарной и молодым Заммором, и с каждой секундой Братство Рапсодов превращалось в его воображении в рыцарский орден, в содружество не только певцов, но воинов. Рапсоды, трубадуры? Нет, скорее скальды, владевшие мечом не хуже, чем лирой и голосом. Он уже не сомневался, что специалисты Базы что-то упустили, проглядели нечто важное в этом союзе, возникшем в неведомые времена – может быть, еще до основания Империи. Что ж, подумал он, тем интереснее разобраться и выяснить правду.

Дорога уходила в лес, такой дремучий, что казалось, он стоит тут с сотворения мира. Ветви огромных деревьев переплетались в вышине, меж огромных стволов, покрытых бугристой корой, поднимался гигантский папоротник, багровели мхи, падал дождь лиан, и по любой опоре карабкалась к небу и свету лоза с узкими, похожими на лезвие кинжала листьями. Лес был живым, полным звуков, шелеста листьев и птичьего щебета. Временами мелькали за деревьями мощные серые туши клыкачей или пятнистая шкура хищной кошки, гулко и громко ухала какая-то птица, скакали по ветвям древесные кролики, маячили среди листвы рыжие пацы, и их назойливое бормотание – пц-пц-пц!.. – звучало со всех сторон. Дорога, однако, была ровной и сравнительно прямой – вероятно, за ней следили и вырубали подлесок.

Тревельян прибавил шаг, поравнялся с Лагарной, вооруженным щитом и копьем, и спросил:

– Скажи, достойный… Ты ведь пастух, а значит, наставник и учитель. Какому искусству ты обучаешь?

– Танцам и изящным манерам, – ответил тот, касаясь наушного украшения, серебряной фигурки плясуна с малахитовой подвеской. – Но не только этому, рапсод, не только этому! – Лагарна потряс копьем, и на его губах мелькнула мрачная усмешка.

Дорога пошла вверх, лес стал светлее, деревья раздвинулись, давая место остроконечным каменным глыбам, скалам и осыпям. Вверху, в разрывах крон, синело небо, и золотистый Ренур изливал на землю полуденный зной. Тревельян прикинул, что от Помо они отшагали километров пятнадцать и что в этом ровном темпе доберутся до поместья к началу Заката. Трое в их отряде несли щиты и копья, двое – топоры и луки, остальные, как он, вооружились мечами и арбалетами. Судя по всему, острая губительная сталь была рапсодам столь же привычна, как нежные флейты и сладкозвучные лютни. Их лица под налобниками шлемов казались грозными, мрачными, но спокойными. Лица людей, которые должны исполнить пусть неприятный, но почетный долг.

Они преодолели ручей с каменистым дном и вошли в ущелье, неширокое и живописное. Дорога начала петлять, огибая утесы цвета охры, покрытые пятнами лишайников и хвойными лианами; теперь она просматривалась не больше, чем на десять-пятнадцать шагов. Командор снова пробудился и посоветовал не хлопать ушами, а выслать передовое охранение. Но Лагарна, видимо, не был новичком в воинском искусстве и обучал не только танцам: по его команде проводник Заммор и еще один воин быстро двинулись вперед.

Услышав, что за спиной затеялся негромкий разговор, Тревельян решил, что соблюдать молчание необязательно, и посмотрел на шагавшего рядом рапсода. Звали его Паххат, и был он еще моложе Заммора.

– Подходящая у нас компания, учитель танцев и восемь музыкантов и певцов, – с улыбкой молвил Тревельян. – Хватит, чтобы повеселить Раббана, его родню и слуг, и научить их изящным манерам.

Но юный Паххат не принял шутки. Дернув отвисшее ухо – типичный жест для человека его расы, – он хмуро заявил:

– Мы идем не веселить, не петь и танцевать, и учить не будем тоже. Проучим и покараем, так вернее! Как подобает судьям и стражам справедливости!

Стражи справедливости? Это Тревельян услышал не в первый раз. Так его назвал Куссах Четыре Пальца, пират и разбойник… Видимо, эти слова были не лестью устрашенного злодея и не мольбой о милости, а чем-то большим; может быть, почетным титулом, что говорил о назначении рапсодов и всего их Братства. Возможно ли такое?.. – думал Тревельян, меряя дорогу быстрыми шагами. Петь, учить и складывать сказания – это с одной стороны… С другой, судить и карать, присвоив важные прерогативы имперской власти… А как любая власть относится к подобному деянию? Известно как! Резко отрицательно, вплоть до виселицы, плахи и костра для самозваных судей. Хотя в земной истории были особые институты суда и кары, освященные традицией, – божий суд, суд чести, дуэль и рыцарские поединки… В Средневековье эти феномены уживались с властью, пользуясь даже почетом и общим признанием – в точности, как Братство Рапсодов. Все зависело от ситуации, и, значит, здесь и сейчас она сложилась так, что имперская власть не хочет или не может рассудить Раббана с его оппонентом.

«Я еду в Помо, – припомнил Тревельян лукавые речи прелестной попутчицы. – Ты мог бы там меня навестить или отправиться прямо со мной. Раббан будет рад и примет тебя с почетом…»

«Еще как будет рад!» – молчаливо согласился он. Еще один меч в отряде приглашенных судей! Больше мечей, больше веских доводов, больше надежды на успех… Но кто же так насолил бедняге Раббану?

Любопытство мучило его. Покосившись на юного Паххата, он промолвил:

– Я появился в Помо сегодня на Восходе, а потому не знаю, к кому мы идем и кого покараем. Неужели Раббана, правителя Северного Этланда?

– В Северном Этланде Раббан уже ничем не правит, – ответил, услышав его слова, рапсод постарше, которого звали Форрер. – Что значит править? Собирать налоги, судить спорящих, поддерживать в стране порядок. А Раббан…

– …налогов точно не собирает, – с сухим смешком подсказали сзади.

– Это так, – кивнул Форрер. – Их собирает другой, в двойном размере, сдирает шкуру с поселян, чтобы прокормить свою дружину. Город пока откупался… Но и до Помо дойдет черед, когда опустеют сундуки купцов и мастеров!

– У этого другого есть имя?

– Конечно. Аладжа-Цор, так его зовут. Аладжа-Цор из Мад-Аэга.

– Из самой имперской столицы?

– Да. Он…

Протяжный свист прервал Форрера. Семь воинов ринулись вперед, обогнули утес, что наполовину перегораживал ущелье, и оказались в расширении, на сравнительно ровной площадке, усыпанной щебнем и камнями величиной с кулак. Скалы тут отступали влево и вправо на полсотни метров, склоны их были пологими, заросшими кустарником и хвойными деревьями, чьи искривленные стволы служили насестами двум десяткам лучников. Еще тридцать или сорок бойцов стояли плотной шеренгой посреди дороги, а перед ними – Заммор и сопровождавший его рапсод. Большая часть противников относилась к северной континентальной расе, как и их предводитель, рослый воин в кольчуге, с огромным топором.

– Люди Аладжа-Цора, – бросил Лагарна и выступил им навстречу. Два щитоносца с копьями тут же прикрыли его с обеих сторон.

«Говорил я, будет драка, – раздался бесплотный голос командора. – Ты поаккуратней, мальчуган… Не нравятся мне эти козлы на флангах… Как бы стрелу тебе в зад не всадили».

Но Лагарна, похоже, таких опасений не испытывал. Повелительно взмахнув рукой, он распорядился:

– Прочь с дороги! Не пытайтесь нас остановить! Вспомните: поднявший руку на Братство лишится руки, а вместе с нею – крови и жизни. Не споют над ним погребальных гимнов, и прах его не попадет к Таван-Гезу – сожрут его плоть лесные хищники, а ночная птица выклюет глаза.

– Клянусь духами бездны, мы не хотим проливать вашу кровь, – с мрачным видом ответил рослый предводитель. – Не пугай нас, пастух, отправляйся в Помо и уводи своих воинов. Аладжа-Цор, наш благородный повелитель, вам ничего не должен.

– Об этом мы с ним поговорим и рассудим от имени Братства. А сейчас убирайтесь!

В глазах предводителя разгоралась ярость. Он оглянулся на своих бойцов, крепче перехватил рукоять топора и процедил сквозь зубы:

– Убирайся ты! Будь ты хоть трижды из Братства, но людей-то больше у меня! И воины они не из последних! Как и я сам! Я, Майлавата, служивший туаном в войске у…

– Ты мешок с дерьмом в ржавом доспехе, – с оскорбительной усмешкой произнес Лагарна и тут же отпрянул назад. Топор его противника сверкнул на солнце и опустился, задев плечо пастуха. Кажется, в этом был некий расчет – Лагарна мог двигаться быстрее, но не спешил, словно желая получить ранение. Совсем пустяковое – пониже наплечника доспеха заалела мелкая царапина.

– Они пролили первую кровь, – прорычал Форрер, выхватывая меч. – Первая кровь, братья!

В следующий миг Лагарна ударил предводителя копьем. Ударил нижним концом древка в колено, сшиб наземь, проткнул горло острием и проделал все это словно пируэт в изящном танце. Грохнув, сомкнулись три щита, и пастух с двумя певцами, орудуя копьями, ринулись на врагов и проломили строй, оставив на земле четыре трупа. Остальные рапсоды, бросив свои мешки с поклажей и инструментами, шагнули следом, обрушив на людей Аладжа-Цора мечи и топоры. Трещали кости, лилась кровь, падали мертвые и раненые, и Тревельян успел подумать, что стражей справедливости не зря боятся – соперничать с ними в боевом искусстве было нелегко.

Мысль мелькнула и тут же оставила его. Мощным ударом он рассек рукоять топора, пробил панцирь, всадил клинок меж ребер схватившегося с ним воина, вырвал стальное жало, полоснул по шее другого противника, отступил, сделал финт, поразил в живот вражеского меченосца, а возникшего ему на смену рубанул по спине. Рапсоды смешались с отрядом врагов, и лучники, засевшие на склонах ущелья, стрел не метали, опасаясь попасть в своих. Но командор был прав – угроза с флангов была очевидной. «Этих мы перебьем, – подумал Тревельян и снес голову очередному нападавшему, – перебьем, а после что? Или нас тут положат, или стрелки устрашатся и сбегут…» Он заметил, что арбалетов его соратники не бросили – выходит, были готовы помериться силой и с лучниками Аладжа-Цора.

Схватка распалась; каждый рапсод бился с двумя-тремя противниками, но было незаметно, чтобы те одолевали. Совсем наоборот: то и дело сквозь лязг железа, топот и тяжелое дыхание сражавшихся прорывались вопли раненых врагов и предсмертный хрип прощавшихся с жизнью. Среди троих, атаковавших Тревельяна, один был мускулистым великаном, бледнокожим, с безволосой головой. Такие ему еще не попадались – этот боец был, несомненно, из южан, и факт его присутствия в отряде являлся нарушением имперской монополии. Варваров с Дальнего Юга вербовали только в войска Империи, и не было для них иного способа попасть в цивилизованные земли. Этот, возможно, беглый наемник, решил Тревельян. С секирой умеет управляться…

Умел, поправился он, проткнув великану сердце. Двое других тут же швырнули мечи и побежали, за ними помчался еще десяток побежденных, и тут же закричал Лагарна: «К скалам, братья! Снимайте лучников!»

Воины, бросив мечи и секиры, понеслись к подножию утесов, разыскивая укрытия среди камней. Это маневр был совершен с такой быстротой, словно никто не чувствовал усталости после боя, но улыбнулась удача не всем. В воздухе запели стрелы, один из рапсодов споткнулся на бегу и рухнул навзничь. Потом раздался гневный рык Лагарны: две стрелы вонзились в его щит, третья попала в колено, лишив подвижности. Пастух упал, пополз, волоча раненую ногу, и новый снаряд ударил его в затылок. В то же мгновение свалился и Тревельян; мучительная боль пульсировала в бедре, чуть пониже края доспеха, защищавшего живот.

Он успел забиться в щель между камней.

«Говорил я тебе, задницу береги! – рявкнул командор. – Ну, что там у тебя?»

«Кость не задета, в мясо вошло», – отозвался Тревельян, срывая со спины арбалет.

Прячась за каменной глыбой, он послал три стрелы, сбив двух лучников. Остальные рапсоды тоже стреляли, и не хуже, чем рубились в рукопашной – несколько тел рухнули с высоты, кое-кто повис в кустах мертвым грузом. На залитой кровью площадке тоже лежали трупы, а пятеро раненых хрипло стонали и молили кто о милосердии, кто о помощи. Но дожидаться ее от лучников, их сотоварищей, было не суждено. Все они попали в ловушку и двинуться с места не могли: внизу их поджидали копья и клинки рапсодов, а путь наверх тоже был дорогой к смерти – меткая стрела нашла бы каждого. Наконец Форрер помахал арбалетом и крикнул:

– Спускайтесь, отродье пацев! Спускайтесь, забирайте раненых и идите прочь! Слово рапсода, мы вас не тронем!

Лучники боязливо слезли, прирезали двух тяжелораненых и, оглядываясь, чертя круги над сердцем, заковыляли по ущелью. Когда они скрылись, шесть рапсодов покинули свои убежища. Тревельян тоже выполз из щели и сел, прислонившись к камню спиной. Нога, пробитая стрелой навылет, онемела ниже колена, рану жгло, штанина набухла от крови, но медицинский имплант уже трудился вовсю. Он мог спасти от инфекции, восстановить потерянную кровь, ускорить регенерацию тканей; он мог многое, кроме одного: вытащить стрелу. Тут Тревельяну приходилось полагаться только на собственные руки.

К нему подскочили Форрер и еще один рапсод по имени Тахниш.

– Мы поможем, брат! – Тахниш снял с пояса флягу с вином. – Выпей все, и ты не почувствуешь боли, когда мы станем тащить стрелу.

– Я сделаю это сам. – Под их напряженными взглядами Тревельян обрезал наконечник стрелы кинжалом, стиснул оперенье в липкой от крови ладони, выругался и дернул. Рана полыхнула огнем, но жжение сразу утихло – имплант вспрыснул болеутоляющее. Тревельян посидел минуту, потом, вытерев пот со лба, поманил Тахниша:

– Давай твое вино. Сейчас будет в самый раз.

Глядя, как он пьет, Форрер сказал:

– Сам грозный Таван-Гез благоволит тебе, но и Заступница не забывает. Ты не только великий воин, Тен-Урхи, ты еще и очень терпеливый человек.

– Знал бы ты, какой я рапсод! – Тревельян через силу улыбнулся. – Услышавший мою игру рыдает так, что слезы тут же становятся серебряными монетами.

– Ты еще сыграешь, брат! Руки твои целы, а нога… нога заживет. Сейчас мы ее перевяжем.

Необходимости в этом не было, но отказ удивил бы его товарищей. Он позволил Тахнишу обрезать штанину, и тот принялся поливать бедро каким-то жидким снадобьем и обматывать чистыми тряпицами. Тем временем четверо рапсодов принесли тела погибших, положили на землю, сняли доспехи и занялись подсчетом собственных убытков. Помечены были все, кто в руку, кто в плечо, но, к счастью, то были не раны, одни царапины. Наконец, бросив печальный взгляд на тело Лагарны, Форрер описал круг у сердца и произнес:

– Погибли два наших брата, а Тен-Урхи, наш новый предводитель, ранен и не может идти. Что будем делать? Отправим ли кого-нибудь за помощью к правителю Раббану, чтобы прислали нам фургон и лошадей? Или вернемся в Помо и соберем новый отряд, дождавшись нескольких братьев, что бродят по дорогам Этланда? Или…

Тревельян прервал его нетерпеливым жестом:

– Берите копья, снимайте с убитых злодеев плащи, делайте носилки! Мы не вернемся в город, а пойдем к Раббану. Он призвал нас на помощь, и не годится о чем-либо просить его.

Форрер кивнул и принялся вместе с другими рапсодами мастерить носилки. Они не могли бросить здесь тела погибших братьев без надлежащего погребения. Их полагалось сжечь, а прах развеять над морем или над рекой, которая впадает в океан, чтобы останки когда-нибудь, через много-много лет, очутились у Оправы Мира и попали в руки трех богов. Юный Тавангур-Даш поможет им соединиться с блуждающими душами и отведет на суд к отцу, грозному Таван-Гезу, а там каждый получит по заслугам: одни возвратятся на Осиер людьми, другие – змеями, ящерицами и мерзкими пацами, а третьи не возвратятся вовсе, а попадут в бездну демонов.

– Тебя мы тоже понесем, – сказал Форрер, оборачиваясь к Тревельяну.

– Нет. – Он пощупал ногу и убедился, что рана уже закрылась. – У меня все быстро заживает. Ты правильно сказал, Форрер – Заступница ко мне милостива. Я могу идти.

И они пошли.

Дворец правителя Раббана был выстроен в старопибальском стиле, совсем не похожем на деревянное зодчество Хай-Та и Этланда. Насколько Тревельян разбирался в местной архитектуре, столь же разнообразной и многоликой, как земная, пибальские дворцовые постройки всегда врезали в склон горы или холма, располагая их ярусами. Дворец Раббана именно так и выглядел: три трехэтажных каменных квадрата с внутренними двориками стояли один над другим на широких террасах, соединенных лестницами и засаженных декоративным кустарником и цветами. Здания были древними; их, вероятно, возвели в эпоху Дорожной Войны, когда Империя пробивалась на восток. Белый бугристый известняк стен, уступчатая структура, прихотливые извивы лестниц и узкие, подобные трещинам окна делали дворец неотъемлемой частью пейзажа, холмов и скал, дремучего леса, ручьев, водопадов и небольшого гейзера, который четырежды за день наполнял целебными водами несколько бассейнов.

Едва отряд вышел из леса, как на лестницы и плоские крыши зданий высыпало сотни две народу – лучники и стражники с пиками, служанки и слуги в ярких просторных одеждах, какие-то важные господа, над которыми держали зонты, – возможно, гости или помощники правителя. Затем звонко и пронзительно запела труба, на нижнюю лестницу выскочили из ворот воины в начищенных до блеска бронзовых шлемах, а за ними – целая орда псарей, конюших и дворцовых служителей, сопровождаемая собачьей сворой. Наконец появился человек в имперском обтягивающем платье, расшитом золотом, высоких сапогах и венце, сиявшем драгоценными камнями. Рука об руку с ним шла стройная женщина, в которой Тревельян узнал Чарейт-Дор, а дальше торопились прислужники с опахалами и табуретами, виночерпии с подносами и кувшинами, сигнальщики с горнами и два десятка стражей.

Тарли, местные псы, добрались до рапсодов первыми. Вероятно, то была охотничья порода: крепкие челюсти, длинные ноги, толстые мощные загривки. Прыгали они здорово – на радостях, а может, дожидаясь команды хватать и рвать. За ними примчались псари и солдаты; первые отогнали собак, вторые выстроились в две неровные шеренги, сверкая пиками и шлемами в лучах заходившего солнца. Слуги развернули ковер, поставили табуреты, служанки с опахалами и виночерпии с кувшинами встали по обе его стороны, и перед запыленными, покрытыми кровью рапсодами появился сам правитель со своей сестрой. У него был сильный низкий голос:

– Разделяю ваше дыхание. – Раббан оглядел их отряд и в волнении потянулся к мочке уха. – Но что я вижу! Вы в крови, на ваших доспехах следы ударов, и двое лежат на носилках… Раненые? Или мертвые?

– Мертвые, правитель, – сказал Тревельян, кланяясь Раббану и, отдельно, Чарейт-Дор. – По дороге нам встретились воины Аладжа-Цора, и, должен заметить, были они не очень почтительны. Пришлось преподать им урок.

Кажется, он все сказал правильно – Форрер, Тахниш и другие рапсоды с одобрением закивали. Правитель сдвинул густые брови. Ему было не меньше пятидесяти, и выглядел он человеком восточной расы, о чем говорило его имя. Либо Чарейт-Дор состояла с ним в отдаленном родстве и называла братом из вежливости, либо родилась от второй жены их общего отца, чистокровной женщины Империи. По данным Фонда, браки между богатыми аристократами востока и запада и девушками из мелкого имперского дворянства не являлись редкостью.

– Тква, Лабро! – громко выкрикнул Раббан имена слуг. – Заберите тела павших рапсодов, обмойте их, облачите в лучшие одежды и положите на поленья из благовонного дерева. Завтра мы попрощаемся с ними – да будет милостив к их душам великий Таван-Гез! Захи и вы, три бездельника! Для живых вызвать лекарей, приготовить омовение в целебном бассейне и трапезу в Охотничьем зале. А сейчас – всем вина! Снимайте доспехи, доблестные братья, садитесь и отдохните!

Слуги забегали, заметались, засуетились. «Хорошо встречают, с почетом, – одобрил командор. – И малышка наша тоже здесь. Заметил, как глазки-то разгорелись? Смотрит на тебя, как десантник на бифштекс, особенно после корабельного рациона!» – «Женщины любят героев», – скромно ответил Тревельян, принимая из рук виночерпия кубок. Вино было отменное; скорее всего, не пибальское, а из-за хребта, из южной Провинции Фейнланд.

– Ты – Тен-Урхи, тот самый Тен-Урхи, который поет чудесные песни и интересуется Дартахом. Сестра рассказывала о тебе, рапсод, и вот ты здесь. – Раббан осушил кубок и бросил его в толпу служителей, не глядя, кто поймает. – Но не будем сейчас о Дартахе. Ты сказал, что люди Аладжа-Цора получили урок… Он был для них полезен?

– Скорее для стервятников и лесных кошек, что пируют сейчас над трупами, – сказал Тревельян, а Форрер добавил:

– Мы убили тридцать человек, правитель. Ты знаешь, сколько еще осталось?

Раббан сдвинул на затылок свой венец, лоб его пошел морщинами.

– Думаю, семь или восемь десятков. Но захотят ли они биться со стражами справедливости? Аладжа-Цор – да будет он проклят тремя богами! – набрал злодеев и дезертиров из войска, грабит деревни и кормит своих людей неплохо. Но все же не так хорошо, чтобы они рискнули кровью и достойным погребением! – Он оглядел рапсодов, задержавшись взглядом на забинтованной ноге Тревельяна. – Кто из вас вызовет его?

– Я, – произнес Тревельян, послав сестре правителя нежную улыбку. – Хотя, сказать по правде, я рассчитывал провести здесь время приятнее.

– Изучая манускрипты Дартаха? – лукаво молвила Чарейт-Дор.

– Да, если не представится ничего интересней.

Представится, сказали ее глаза, непременно представится!

– Аладжа-Цор – серьезный противник, он обучался фехтованию у лучших мастеров, – промолвил Раббан. – А ты ранен!

– Пустяки, – Тревельян поднялся. – Но чем скорее мы с братьями доберемся до бассейна и стола, тем крепче будем в битве. Ты позволишь, правитель?

Он предложил руку Чарейт-Дор, и процессия, во главе с Раббаном и рапсодами, потянулась к лестнице. Тревельян со своей спутницей приотстали.

– Ты не очень торопился, – надув губки, сказала Чарейт-Дор. – Ты заставил себя ждать.

– Зато пришел не один, моя прекрасная госпожа. Только не понимаю, кого ты ждала: стража справедливости, рапсода или мужчину по имени Тен-Урхи.

– Это так важно? Может быть, всех троих, может быть, ни одного… Посмотрим!

– Посмотрим – это не ответ, – промолвил Тревельян, обнимая Чарейт-Дор за талию.

«В атаку, парень! – рявкнул командор. – Смелее! Помню, когда я в четвертый раз женился… Дьявол! Как же ее звали?.. Ну, не важно. В общем, когда я женился в четвертый раз…» – «Мои планы не простираются так далеко», – урезонил его Тревельян, чувствуя трепет женского тела под тонкой воздушной туникой.

Чарейт-Дор насмешливо покосилась на него, но дерзкую руку не сбросила.

– Интересно, чего же ты хочешь, рапсод? Тебя искупают в бассейне и накормят досыта, нальют лучшего вина, насыплют в кошелек монеты… Ты ляжешь в мягкую постель и сладко уснешь, а на следующий день будет тебе развлечение – смертельный бой, и не с каким-нибудь голодранцем, а с имперским нобилем. Что еще нужно мужчине?

Тревельян обнял ее покрепче, бросил взгляд на свое забинтованное бедро и сказал:

– Этому мужчине нужны сочувствие и женская ласка. И, разумеется, новые штаны.

Охотничий зал был велик, освещен по вечернему времени лампадами на благовонном масле и украшен трофеями хозяина: дюжиной голов клыкачей и оленей, чучелами хищных лесных кошек, саламандр и пацев, от шерсти которых еще заметно пованивало, птицами ках в роскошном оперении и прочим в том же роде. Жемчужиной коллекции являлась безусловно голова нагу, жуткой рептилии, почти дракона, водившейся в болотах на границе с Манканой. Под этой тварью, чья пасть могла отхватить человечью голову, а кожу с трудом пробивало копье, стояло кресло Раббана. Семеро рапсодов разместились вдоль одной стороны стола, а другую заняли Чарейт-Дор и три приближенных правителя, чьи имена и должности огласили слишком быстро и неразборчиво. Один был тучен, уши другого едва не касались плеч, а третий не выделялся ничем, кроме очень маленьких хитрых глазок. Чарейт-Дор сидела напротив Тревельяна, и иногда ее ножка, в лучших куртуазных традициях, касалась его башмака.

Ели и пили в молчании, ибо, хоть в осиерских странах не знали обычая, подобного тризне, о погибших не забывалось, и вино не дарило того беззаботного веселья, какое бывает в компании певцов и музыкантов за столом у щедрого хозяина. Но, когда в небе вспыхнула Ближняя звезда, языки все же развязались, хотя говорили больше о печальном и серьезном. Хитроглазый, оказавшийся жрецом, поведал, что к завтрашнему похоронному обряду все готово: павшие обмыты и облачены в достойные одежды, но, быть может, надо надеть на них доспехи? Традиций Братства по этому поводу Тревельян не знал, однако Форрер не задержался с ответом, пояснив, что доспехи ни к чему, но с погибшим рапсодом нужно сжечь его лютню. Затем толстяк, сборщик налогов в Северном Этланде, принялся долго, нудно и подробно перечислять обиды, чинимые Аладжа-Цором и его разбойными людьми, поминая ограбленных купцов, разоренные деревни, угнанные стада и убитых поселян, рискнувших оказать сопротивление. Тревельян слушал и удивлялся, отчего бы правителю не взять своих солдат и не покарать злодея – а если солдат у него не хватает, то почему бы не обратиться за помощью к соседям, а то и вызвать имперские войска. Спросить? Но остальным рапсодам вроде бы все ясно… Он боялся попасть впросак, а тут еще Чарейт-Дор отвлекала – глядела на него многозначительно и тянулась резвой ножкой к его колену. Должно быть, хотела намекнуть, что пора от стола и в постель.

Тревельян, собственно, был не против, но тут речь зашла о бунте в Манкане и воинах, посланных Светлым Домом на мятежников. По слухам, их было пять или десять тысяч, и к ним примкнул – а может быть, и поднял бунт – манканский нобиль по имени Пагуш. Что послужило причиной беспорядков, определенно никто не знал: то ли Пагуш воевал с властителем Манканы из-за каких-то притеснений, то ли поднялся на Гзор, соседнюю страну, желая округлить свои владения, то ли хотел отселиться на новые земли. Услышав об этом, Тревельян насторожился. Феодальная междоусобица? Возможно, возможно… Но могли быть и другие причины. Манкана являлась одной из стран Пятипалого моря и примыкала к нему, вместе с Гзором, с севера. Обе эти державы были обширны, но довольно бедны; других товаров, кроме строевого леса, меда, рыбы и зерна, у них не водилось. Поэтому купцы посещали их редко, а своих кораблей, кроме баркасов, в Гзоре и Манкане не строили. Однако чем черт не шутит! Все же манканцы были не сухопутным народом, их побережье тянулось на триста километров, а где море, там и рыбаки. Значит…

Игривая ножка Чарейт-Дор снова прервала раздумья Тревельяна. На этот раз к ножке кое-что добавилось – взглядом она показала на дверь. Но тут ловчий, тот самый длинноухий тип, заговорил об имперском войске, посланном на подавление бунта. Он полагал, что армия пройдет над Рориатом по мосту, достигнет Помо и будет двигаться на север, к горам Ашанти, что разделяют Манкану и Гзор. Маршрут подходящий, подумал Тревельян. Отчего бы не присоединиться к войску и не проверить, что творится в Манкане?.. Планы у него были самые неопределенные; в принципе, он хотел добраться до имперских Архивов, где могли сохраниться какие-то записи об экспедициях на запад и восток, а также о паровых машинах, бумаге, компасе и остальных эстапах. Но это являлось перспективой, а в данный момент он был озабочен лишь судьбой Дартаха и рандеву с Аладжа-Цором и мудрым Питханой. Три дела – не считая, конечно, Чарейт-Дор.

Она снова напомнила о себе, лягнув его в коленку. Затем с пленительной улыбкой повернулась к брату:

– Наш гость Тен-Урхи хотел взглянуть на те пергаменты, что сохранились после Дартаха. Кажется, они в книгохранилище?

– В шкафу, – уточнил Раббан и задумчиво поднял вверх глаза. – Я помню этого Дартаха… мне стукнуло лет двенадцать, когда он умер… В Экбо он был наставником нашего достойного родителя, и его почитали как великого картографа. Жаль, что он тронулся умом! Отец его пригрел, и здесь, в нашем доме, он прожил много лет. Смерть его была тихой.

– Чем он занимался? – спросил Тревельян, не обращая внимания на пинки в колено.

Правитель дернул мочку уха.

– Учил меня, как рисовать карты и измерять по ним расстояния. Еще бродил по комнатам и лестницам, рассказывая слугам, что мир не плоская земля в Оправе Перстня Таван-Геза, а огромная сфера, висящая в пустоте. Интересно, на чем она тогда держится? – Раббан расхохотался, глотнул вина и подмигнул Тревельяну: – Можешь взглянуть на его записи. Кстати, книгохранилище рядом с покоями моей сестры. Она тебя проводит.

Тревельян поднялся, отвесил поклон и следом за Чарейт-Дор вышел из Охотничьего зала в патио. Этот внутренний дворик третьего яруса украшали привезенные из Семи Провинций изваяния чудищ асинто, полуконей-полузмей; их, согласно «Анналам Разбитых Зеркал», запрягали в свои боевые колесницы воины Уршу-Чага Объединителя. Небо затянули тучи, и только слабый свет Ближней звезды да пара факелов у входа в зал позволяли разглядеть массивные мраморные тела мифических тварей.

– Твой брат умен и очень предупредителен, – молвил Тревельян. – Он так угадывает наши желания, точно способен видеть сквозь стол.

– Мой брат уже немолод, и у него нет наследника, – ответила Чарейт-Дор. – Вся надежда на меня и на тебя.

«Тут ты промахнулась, милая», – подумал Тревельян, но вслух сказал: – Но я ведь не нобиль, моя прекрасная госпожа. Я всего лишь бедный бродячий рапсод.

– Ты – мужчина с берегов моря Треш. Чистокровный, что редкость в наших краях, и это значит очень многое. – Она с нежностью потрепала его бакенбарды. – Будь у моего брата такое украшение на лице, он поговорил бы с Аладжа-Цором. Так поговорил бы, что этот гнусный пац отправился бы в путешествие к Оправе Мира!

Они медленно спускались по лестнице на второй ярус. Начал накрапывать дождь, но, против ожидания, Чарейт-Дор не торопилась под крышу.

– Твой брат не кажется боязливым человеком, – заметил Тревельян. – Странно, что он позвал рапсодов, а не разделался с Аладжа-Цором сам. Он мог бы воззвать к правосудию Светлого Дома… мог бы потребовать солдат… Тем более что они скоро будут здесь – те, что идут в Манкану.

Чарейт-Дор остановилась и удивленно уставилась на него. Тонкая туника женщины намокла под дождем, облепила высокую грудь, обрисовала бутоны сосков.

– Ты… ты не понимаешь? О Тен-Урхи, поистине ты явился к нам из очень далеких краев! Или ты так увлечен своими песнями и поиском древних легенд про Уршу-Чага, что мирские дела не трогают твой ум!

– Скорее второе, чем первое, – сказал Тревельян, чувствуя, как струйки текут за шиворот и по спине. – Я не понимаю. Так объясни!

– Аладжа-Цор – один из Восьмисот. Больше того, его семья из Нобилей Башни! Его отправили сюда в изгнание за какой-то проступок – кажется, он дрался с благородным из Светлого Дома и убил его или ранил… Он наказан, но здесь ни один чиновник не осудит его, ни один солдат не станет с ним сражаться, ибо род его высок. Он занял крепость на границе с Манканой, набрал воинов и вытесняет Раббана из наших фамильных владений. Ты о таком разве не слышал? Приходит знатный человек из Семи Провинций, выбирает место получше, город побогаче, селится там – и через несколько лет он уже правитель. Потому ли, что прежний умер вместе с наследником, или потому, что он женился на дочери прежнего владыки. – Она помолчала и тихо добавила: – Или на его сестре…

Они спустились во внутренний дворик, засаженный пальмами, и стояли теперь под дождем, не прячась от прохладных струй. Тревельян взял женщину за руку.

– Тебя он не получит, клянусь в том милостью Трех! Я понял, моя госпожа. Светлый Дом не хочет помочь, соседи боятся, и самому опасно поднять руку на Нобиля Башни… И тогда призывают стражей справедливости, так? Стражи приходят и делают кровопускание наглецу. Но если у него сотен пять воинов, стрелки, колесницы и метательные машины, стражи могут не справиться. И что тогда?

– Воины тут ни при чем, – тихо сказала Чарейт-Дор. – Ни один нобиль не откажется от поединка. Эта потеря чести. – Она запрокинула лицо и вдруг рассмеялась. – Ты утомил меня своими разговорами, Тен-Урха! И я вся мокрая! Мы оба мокрые, и нам надо выпить вина и согреться! В моей опочивальне есть бассейн с теплой водой, совсем маленький, только на двоих… Книгохранилище – там, – она показала на входную арку справа, – а мои покои – тут. Куда пойдем?

– Конечно туда, где можно согреться, – сказал Тревельян и подхватил ее на руки.\