Часть 3
СОКРОВИЩЕ ПУЭНТЕ-ДЕЛЬ-ОРО

Дождь барабанил по палубе, по нагим спинам людей, по реям с плотно увязанными парусами, по крышкам люков и пушечных портов. Такого дождя Серову видеть еще не приходилось – вода падала с неба сплошным потоком, будто какое-то зловредное божество решило утопить весь мир, залив его мутной теплой жидкостью. Этот тропический ливень не дарил прохлады и свежести, а лишь добавлял влаги в душный воздух. Вода была со всех сторон: сверху – истекающие струями тучи, снизу, под килем «Ворона», – взбаламученная поверхность гигантской реки. Не видно ни берегов, ни сельвы, ни далеких гор, что поднимаются на юге за полосою джунглей… Вселенная сузилась до расстояний, сравнимых с длиной корабля – сто футов, и ничего уже не разглядеть.

Футов, подумал Серов, футов, черт побери! За шесть прошедших месяцев он привык измерять длину не в метрах, а в футах и ярдах, а дистанцию – в лигах и милях. Это было крохотной частицей знаний, которые пришлось усвоить; другие необходимые навыки включали работу с парусами, чистку пушек, мытье палубы, стрельбу из мушкета и искусство разделки огромных черепах. Он уже не путал фок с фор-марселем, рангоут с такелажем, фалы с брасами и шкотами, и помнил наизусть названия всех парусов, тросов и реев. Команды, которые подавали Джозеф Брукс, ван Мандер или Пил, постепенно обрели смысл; теперь он знал, куда бежать, что тянуть и на какую мачту лезть. Пожалуй, к списку своих профессий Серов мог бы уже добавить морское дело – конечно, в том варианте, какой был принят в восемнадцатом столетии.

– Смотри-и-и… – протяжно раскатилось над палубой. Корабль шел под кливером, и вел его ван Мандер, самый опытный из навигаторов «Ворона». Треть команды, и Серов в том числе, стояла у бортов с длинными шестами, напряженно всматриваясь в мутную поверхность Ориноко. Здесь, в низовье, где река разливалась широко среди болот и трясин, течение было не слишком быстрым, однако попадались плывущие к морю деревья, подмытые водой или поваленные ветром. Прошлой ночью одно такое бревно едва не пробило бортовую обшивку, и капитан выставил наблюдателей. Стволы полагалось вовремя замечать и отталкивать подальше.

Кола Тернан, стоявший рядом с Серовым, перегнулся через планшир, разглядывая буро-желтую реку. По его свирепому лицу текла вода, мокрые черные космы падали на плечи, и сейчас он был в точности таким, как рисуют морских разбойников в пиратских романах: одноглазый, одноухий, с серьгой в единственной мочке, голый и страшный. Впрочем, сам Серов и верные его подельники Хенк с Мортимером выглядели не лучше.

– Топляк по правому борту! – внезапно заорал Тернан.

– Готовсь! – выкрикнул боцман Стур, возникший за их спинами.

– Пройдет на расстоянии ярда, – доложил Тернан. Несмотря на свое увечье, он обладал редкой зоркостью и отличным глазомером.

– Толкайте, бездельники, – приказал боцман. – Толкайте, кретины недоношенные! Ствол виден, а ветки и корни – нет. Пробоина в днище нам ни к чему.

Бугристая кора мелькнула в волнах, шесты уперлись в дерево, мышцы напряглись, четыре глотки разом выдохнули воздух. Ствол вдруг извернулся, один конец вспенил воду, на другом раскрылась зубастая пасть и – щелк!.. щелк!.. – в руках Мортимера остался обрубок шеста.

– Чтоб мне в пекле гореть! Кайман! Ну и здоровый, якорь ему в бок! Получи, тварь!

Мортимер швырнул шест в буро-зеленую спину и промазал. Хенк загоготал, Тернан насупился, а Серов промолвил:

– Индейцы их жрут. Чичпалакан говорил, что мясо в хвосте очень даже ничего. Был бы мушкет, я бы ему прямо в глаз…

– Ха, мушкет! – оборвал его боцман. – Не успеешь выстрелить, болван, как порох отсыреет.

Прокол, подумал Серов. Правда ведь, отсыреет! Вот недолга! Вроде и привык уже, а случается то одно, то другое. Мяса кусок дадут, ищешь вилку, огонь соберешься разжечь, лезешь в карман за спичками… Вилку, может, изобрели уже, а до спичек еще лет двести!

Он покачал головой и снова уставился в реку.

«Ворон» плыл вверх по течению четвертый день и удалился от побережья на добрую сотню миль. Дельта Ориноко была огромна; сотни крупных и мелких речных рукавов извивались среди заболоченных джунглей, где земля не походила на землю, а являлась смесью воды, гниющей древесины, мхов, корней и опавших листьев. Найти главное русло в этом лабиринте было задачей непростой, но Чичпалакан – Чич, как стали звать его в команде – помнил, что до Ориноко лучше добираться по южному рукаву, который выходит в залив со множеством мелких островов. Во всяком случае, так плыл Чичпалакан на своей пироге после убийства двух солдат в Пуэнте-дель-Оро, но оставалось непонятным, бежал ли он от испанцев или его послали с некой миссией. Его народ, Дети Каймана, обитал в лесах и предгорьях к югу от реки и познакомился с белыми лет двадцать назад, когда один из испанских отрядов забрался в эту глушь. Как забрался, так мог бы и назад отправиться, но, к несчастью, испанцы нашли древний рудник, к которому племя Чича не имело ровно никакого отношения. Кто там добывал серебро и когда, бог ведает, но копи не иссякли, и об этом было доложено по начальству, в Маракайбо и Картахену. И года не прошло, как испанцы поставили форт на Ориноко, и для Детей Каймана наступили черные дни. Пришельцам нужны были мясо, женщины, плоды и рабочие руки – словом, все подчистую, что имелось у племени. Убедившись после нескольких мятежей, что с испанцами не справиться, и прослышав, что есть у них враги, другие белые, старейшины решили отправить к ним Чича.

Эта версия была придумана Серовым; Чич же о целях своих странствий говорил неохотно и сразу переставал понимать испанский и английский. То ли боялся, что заподозрят его в неискренности, то ли стыдился наивности своих вождей, считавших, что враги испанцев тут же явятся на помощь племени. На самом деле Чич был продан и проигран в карты раз пять или шесть, пока не достался Баску, а от него – Серову. Ни один из его хозяев не клюнул на «дыру в земле», ибо все они были простыми мордоворотами, у коих слово – брань, а довод – кулак. С людьми же разумными, вроде капитана Брукса, Чич не имел возможности пообщаться, пока, заботами Серова, не очутился на «Вороне».

Брукс его допросил с пристрастием – и про испанцев, и про форт, носивший имя Пуэнте-дельОро-и-Кирога, и про рудник в предгорьях. Потом неделю думал и совещался с Пилом, Теггом и ван Мандером. Решили, что попробовать стоит; двести испанцев – не проблема, и помощь к ним не придет, место глухое, в сотнях миль от крупных гарнизонов. Главное вовремя туда попасть, в момент, когда серебро на складе, а корабли, перевозившие груз в Маракайбо, еще не появились. Чичпалакан утверждал, что два галеона приходят в начале осени, чтобы забрать годовую добычу и сменить на четверть гарнизон. Выходило, что самый подходящий месяц – август, и значит, можно без спешки подготовиться к походу.

Спешка Бруксу не нравилась, так как вызывала подозрения у конкурентов. Одной из его заповедей было плавать одному, хотя в союзе с другими вожаками, с тысячей бойцов и дюжиной кораблей, удалось бы отовариться в богатом городе вроде Панамы или Веракруса, как это делали Морган, Дэвид и Грамон. Но Джозеф Брукс, лишенный ложного честолюбия, понимал, что времена теперь другие и сам он – птица не того полета. Вожди-орлы в Вест-Индии давно отсутствовали, а это означало, что капитаны-стервятники, даже взяв добычу, передерутся при дележе.

Решивши ощипать серебряный рудник, Брукс призвал Серова с Чичем и, буравя их ледяными глазками, описал, что случится, если в команде или тем более на берегу пронюхают об этих планах. Вырванный язык был меньшей из обещаных кар, но и без этой угрозы Серов молчал бы как рыба. В его голове крутились совсем другие мысли – как возвратиться домой, пусть не во времени, так хоть в пространстве.

Но дела, в отличие от мыслей, повернули его не к востоку, а к югу, к испанскому Мэйну; и вот спустя полгода он очутился не в Европе, а в дебрях Южной Америки, под тропическим ливнем на Ориноко. Может быть, и к лучшему, как утверждал хирург Росано. В Европе уже бушевала война за кастильский престол, армии Людовика перевалили Пиренеи, повсюду двигались полки и грохотали пушки, противники бились в Нидерландах, Испании, Италии, Баварии. Но на французской Тортуге английских пиратов пока ни в чем не ущемляли.

Вор, разбойник и грабитель национальности не имеет, с тоской думал Серов.

К вечеру ливень стих, но легче не стало – воздух казался густым, насыщенным влагой, как в парной. Баню Серов любил, но в разумных пределах, по часу за один сеанс, и представить не мог, что когда-нибудь придется в бане есть и спать. Да еще в такой, где ползают змеи, крокодилы и прочая нечисть.

Ван Мандер опасался вести корабль по ночной реке, и в темное время суток «Ворон» замирал у берега, цепляясь за дно якорями. На этот раз стоянка была выбрана удачней – большой остров с невысокими, перевитыми лианами деревьями. Река разливалась здесь шириной в семь или восемь миль, и на юге и севере едва виднелись темные полоски джунглей. Съехали на берег, распугали полчища кайманов, тех, что помельче, зарубили топорами, разожгли костры, поужинали, выпили порцию рома и вернулись. Спать в этом крокодильем раю не рисковал никто, даже самые отчаянные вроде Хрипатого Боба и Страха Божьего.

Как обычно, Эдвард Пил, помощник капитана, обошел корабль от бака до юта, проверяя, все ли в порядке, и назначая вахтенных. Серов старался не попадаться ему на глаза, но «Ворон» – судно тесное, на нем не спрячешься. Не исключалось, что Пил разыскивал его с особым рвением, чтобы поставить в ночной караул. Французы были Пилу очень не по душе, тем более – французы-умники, потомки маркизов и остальных благородных персон. Граф, а может, герцог, коему Пил проткнул селезенку, являлся французским посланником в Лондоне, и этот подвиг мог стоить Пилу головы. К счастью для него, граф выжил, и Пил отделался ссылкой в заокеанские колонии.

Шагая по квартердеку и изредка перекликаясь с Люком Форестом, дежурившим на баке, Серов размышлял о человеческой природе, склонной даже в плохом искать хорошее. Разбойничья шайка, в которой он очутился, была, пожалуй, не самым худшим вариантом для странника во времени – здесь не требовали ни бумаг с печатью, ни объяснений, откуда он и кто таков на самом деле. Законы Берегового братства не касались предыстории, которую любой бандит и каторжник мог измыслить как ему хотелось. Скажем, Морти утверждал, что он сын англиканского пастора из Ковентри, высланный на острова по недоразумению: дескать, нес папаше церковную кружку с деньгами, а шериф решил, что кружку сперли, – и все потому, что Мортимер залез разок-другой к шерифовой жене в постель. Брюс Кук, шотландец, был, по собственным его словам, патриотом и поборником свободы и грабил лоулендеров исключительно из принципа; Люка Фореста, драгуна, сослали на Барбадос за разногласия с сержантом – тот налетел на ножик, которым Форест чистил яблоко; Жак Герен, пригожий малый, бывший конюх графа Дюплесси, совратил его племянницу – совсем уж нелепая вещь, ибо племянниц у графа не имелось, а только одни содержанки. Таких побасенок у каждого был ворох, и Андре Серра, внебрачный сын маркиза, не являлся в этом смысле исключением.

Лгуны, воры, грабители, убийцы? Кем они были, люди на палубе «Ворона»? Все же разбойничьей шайкой? Сейчас, шесть месяцев спустя, Серов не рискнул бы на этом настаивать. Шайки сбегаются и разбегаются, а команда «Ворона» – тем более Береговое братство – казались структурами устойчивыми, рассчитанными на годы и десятилетия. Постепенно, день за днем, он постигал тот механизм, ту внутреннюю иерархию, что обеспечивала им стабильность. Ему уже стало понятно, что основой того и другого были суровые законы Берегового братства, ненависть к испанцам и партнерство – особенно последнее, отчасти заменявшее семью. Конечно, имелись в экипаже одиночки, но в большинстве своем он состоял из групп, включавших двух, трех, четырех партнеров, наследников друг друга, соединенных приятельской связью. Такие люди спали рядом, ели из одного котла, делились ромом, сухарем и женщиной, вместе пили, развлекались и сражались. Их союз был чисто добровольным, не зависящим от власти капитана, но дальше эта власть объединяла их в ватаги по двадцать—тридцать человек, боевые подразделения и вахты, аналогичные взводу и возглавляемые сержантами. Таких на «Вороне» насчитывалось пять: команды Чарли Галлахера, Клайва Тиррела и Руперта Дойча, а еще канониры, что подчинялись Теггу, и стражи порядка – Кактус Джо, Хрипатый Боб, Бразилец Рик и четверо братьев-скандинавов. Эти, самая верная опора капитана, играли роль полиции и обладали кое-какими привилегиями – скажем, драить палубу и пушки им не приходилось. Офицеры и корабельные мастера, боцман, плотник, оружейник и другие, были как бы сами по себе, но в то же время соединенными с командой прочной связью. Каждый мастер располагал помощниками, из тех, кто владел пилой и топором, мог починить мушкет или разорванный парус; свои помощники были у хирурга и Тома Садлера – люди, умевшие перевязывать раны или прикинуть ценность добычи. Кроме того, ватага Тиррела считалась вахтой капитана, Галлахера – вахтой шкипера, а Пил начальствовал над взводом Дойча. Серов вполне вписался в эту структуру – имелись у него ватага и подельники и даже шеф офицерского ранга.

На борту «Ворона» Садлер, которому стукнуло шестьдесят, считался старшим по возрасту, ходившим еще с Олоне в Маракайбо и Морганом в Панаму – живая летопись схваток и битв, кровавых дележей и буйных пьянок, когда за ночь просаживались в кабаках Бас-Тера и Порт-Ройяла целые состояния. Рассказать он мог о многом, и Серов такой возможности не упускал, памятуя, что со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Так ли, иначе, но старый казначей сделался его наставником в законах Берегового братства; Садлер, вне всякого сомнения, был одним из толкователей этого неписаного кодекса, хранившегося в памяти нескольких десятков ветеранов.

Главное правило звучало так: порядок на борту, гульба в порту. Берег являлся местом свободы, ограниченной лишь толщиной кошелька, но дисциплина на судне была железной. За драку били линьком и протаскивали под килем, за убийство вешали, за воровство рубили пальцы; неподчинение старшим и трусость в бою карались, в зависимости от последствий, лишением доли или головы. В то же время пиратский круг мог на законных основаниях сместить неудачливого капитана или расправиться с ним при подозрении в мошенничестве, хотя так получалось не всегда: по словам казначея, Морган нередко обманывал соратников, но все, кто пытался его уличить, покоились на дне морском. Существовала также роспись выплат за увечья: потеря правой руки – шестьсот песо, потеря левой – пятьсот, и так далее, до глаза и пальца, которые оценивались в сотню. Впрочем, все эти доли и выплаты могли выдаваться не в звонкой монете, а в награбленных товарах, мешках какао или сахара, в штуках ткани или кипах кож. Тогда добыча резко уменьшалась, так как в игру вступал перекупщик.

– Не спи, посматривай! – донеслось с бака, и Серов, очнувшись от дум, ответил протяжным возгласом. У борта что-то плеснуло, он перегнулся через планшир, всматриваясь в темную воду, и встретил взгляд неподвижных зрачков рептилии. Раскрылась пасть, будто приглашая его изумиться величине чудовищных клыков, и со щелчком захлопнулась. Серов вздрогнул. Крокодилы в зоопарке не производили такого устрашающего впечатления – может быть, потому, что не рассматривали посетителей как пищу? Да и размеры у них были поскромней – кайман, с которым переглядывался Серов, достигал трехметровой длины.

– Голодный? – Он выставил над бортом дуло мушкета. – Угостить свинцовой блямбой?

– Что там у тебя, Эндрю? – поинтересовался Люк.

– Крокодил. Пасть как сундук богатого испанца, только без серебра.

– Вот и отправь его жрать испанское дерьмо! – Люк Форест выругался и зашагал обратно к носу.

Да, не любили тут испанцев, сильно не любили! Ни в Новом, ни в Старом Свете, ни в прошлом, ни в позапрошлом веках! Садлер полагал, что нелюбовь идет от зависти к испанскому богатству, но точка зрения Росано, ученого мужа, была вернее: боялись – и потому ненавидели. И века не прошло с тех пор, как Испания считалась самой богатой, самой могучей и грозной державой западного мира, владычицей морей и стран, правившей Италией, Фландрией и такой территорией за океаном, что ее хватило бы на две Европы. Плыл в Испанию неиссякаемый поток золота и серебра, были у нее лучшие корабли и скакуны, лучшие клинки и пушки, лучшие мореходы и солдаты, и потому Испания всегда была права. И делала она то, что еще не забыли и не простили: жгла еретиков живьем, грабила чужие земли, грозила вольным городам, республикам и королевствам и даже торговала Божьей благодатью и отпущением грехов. Помнилось Серову, что в этих республиках и королевствах творились такие же жестокости, а их владыки были не добрей испанских, однако беднее и слабей. Но в проявлении власти испанцам не уступали – если не жгли, так вешали, рубили головы и высылали подданных в колонии.

Жестокое время! – думал Серов. Ни правых нет, ни виноватых, и любой насильник – жертва. Скажем, люди с «Ворона»: их клеймили и пытали, били кнутом, уродовали и, наконец, вымели как мусор из родных краев, и теперь они сами бесчинствуют, собравшись вместе и ощутив свою силу. А чтобы в бесчинствах был толк и государственная польза, им подсказали виноватого – Испанию! Чем не козел отпущения? Богатый, злобный, и пасется рядом… стричь его и стричь…

Он участвовал уже во многих операциях по стрижке. Последней являлся рейд к Малым Антильским островам и берегам Венесуэлы, предпринятый для изучения жемчужных промыслов, а заодно – морской дороги к Ориноко. Жемчуга взяли на три с половиной тысячи песо, ибо ловцы и охрана успели разбежаться, прихватив сокровища с собой. Небогатый улов! Да и предыдущая экспедиция была не слишком прибыльной. Тогда, покинув гавань Бас-Тера в начале весны, «Ворон» отправился в плавание, которое длилось три месяца с лишним. С удачей не подфартило: не раз встречали галеоны, но шли они вместе по три-четыре корабля и на попытки отбить одну из посудин щедро отвечали залпами. К югу от Кубы две сорокапушечные громадины погнались за «Вороном», и это был едва ли не конец – при сильном устойчивом бризе и большей поверхности парусов испанцы имели преимущество в скорости. Спас ван Мандер, знавший кубинские воды не хуже, чем содержимое собственного кошелька. Море в этих краях на десять лиг от берега изобиловало рифами, одни из которых торчали над волнами и были заметны глазу, другие лишь угадывались по кружению вод, а третьи таились в глубине, будто поджидая, когда корабль попадется им в клыки. Шкипер спрятал судно за протокой между подводным и надводным рифами, так что испанцы, взяв в сторону от видимого препятствия, напоролись бортом на камень. Тут принялся за дело мастер Тегг, и пока второй галеон, осторожно маневрируя, приближался к полю битвы, первый стал похож на дырявую корзину. Пожалуй, ван Мандер смог бы подстроить еще одну ловушку, и на «Вороне» уже ликовали и вопили в предчувствии добычи, но ветер взвыл, море разыгралось, и уцелевший галеон быстро повернул от берега. Брукс отправил шлюпки к гибнущему судну, испанцы встретили десант огнем из пистолетов и ружей, потом, рассевшись по лодкам, отчалили от корабля. Пираты их не преследовали; груз привлекал их больше пленников, а надвигавшаяся буря не позволяла поживиться тем и этим. К счастью, они не успели добраться до галеона – свеча, оставленная в крюйт-камере, догорела, и корабль взлетел на воздух. Из-за шторма в обломках не успели покопаться, выловили пару бочек дрянного вина, мешки с табачными листьями и старую шляпу.

Буря длилась двое суток, и все это время «Ворон» носило по волнам, а люди не знали ни сна, ни отдыха – кто работал с парусами, кто крепил бочки с водой и провизией, кто хлопотал у пушек. Морская болезнь пощадила Серова, и в эти дни он научился большему, чем за месяц спокойного плавания. Прежде он думал, что в шторм убирают паруса, но оказалось, что это не так: корабль без парусов неуправляем, и кливер не спускали. Стоячий такелаж, ванты и штаги, крепившие мачты к бортам судна, испытывали в качку слишком большие напряжения, ванты дважды лопались, и приходилось лезть наверх и заменять их. Пушки на орудийной палубе могли сорваться с места, передавить людей и проломить обшивку; всякий незакрепленный предмет, тяжелый или острый, становился в бурю смертельной угрозой. Но главным, что внушало страх, было чувство беспомощности перед стихией, перед грозной неутихающей яростью ветра и волн, и Серов, раскачиваясь на мачте, не раз и не два замечал, что обращается к Богу.

Кто еще мог спасти его и защитить? Такого слабого, ничтожного, вцепившегося в мокрый канат, повисшего над черной бездной Карибского моря? Кто мог спасти этот утлый корабль, полный грешников, и его, Андрея Серова, занесенного ветром времен в чужую реальность?.. Он не думал об этом, но не стыдился своих молитв.

Шторм умчался, не причинив особых бед и разрушений – «Ворон» был крепким надежным судном, а буря, по местным меркам, не очень сильной. Их отогнало на запад, к берегам Юкатана, где джунгли перемежались болотами, а их испарения, душные и зловонные, порождали лихорадку. Не найдя здесь ничего достойного внимания, Брукс обогнул полуостров и направился к более гостеприимным мексиканским берегам. Сил, чтобы напасть на богатый город вроде Кампече или Веракруса, у него не хватало, одиночные корабли не попадались, и Золотой флот на горизонте не маячил, так что пришлось обшаривать мелкие поселения, где кроме коров, маиса да бычьих шкур и взять-то было нечего. Рейс грозил убытками, но тут подвернулась пара шхун с кампешевым деревом. Капитан решил, что это хоть и невеликая, но все-таки добыча; матросов с посудин разогнали без единого выстрела, ценную древесину перегрузили в трюм и на палубу фрегата, а затем «Ворон» поднял паруса и направился на восток, мимо Юкатана и кубинских берегов, прямиком в пиратский рай Тортуги.

Тут они застряли на несколько недель. Во-первых, потому, что на продаже древесины Брукс и Садлер не желали терять ни гроша и отчаянно торговались с губернатором; во-вторых, после трехмесячного похода команда нуждалась в отдыхе и укреплении здоровья с помощью спиртных напитков и портовых шлюх. Испанский корабль, захваченный ранее, был уже продан, и на долю каждого пришлось по сорок песо. Эти деньги капитан распорядился выдавать частями, чтобы хватило их на больший срок; кроме того, треть команды, все, имевшие дома и женщин в окрестностях Бас-Тера, были отпущены на берег. Серов воспользовался гостеприимством лекаря, обитавшего в Ла-Монтане, в хижине, что стояла на задворках поместья Джозефа Брукса.

Месяц, проведенный здесь, стал, несомненно, лучшим и самым счастливым в его новой жизни. Под ногами была твердая земля, вверху – небо, то бирюзовое, то бархатисто-темное, усыпанное звездами, и со всех сторон зеленели деревья и кусты, носились яркие птицы и огромные, в две ладони, бабочки. Хижину – точнее, уютный домик – поставили между двумя большими сейбами, чьи стволы служили в качестве опорных столбов, а несколько мощных ветвей поддерживали крышу. Пол из старых палубных досок был настлан на выступающие из почвы корни, а перед входом тянулась лужайка, откуда открывался вид на море. За лужайкой и рощами пальм и земляничных деревьев маячил двухэтажный особняк капитана, солидное строение из бревен под черепичной кровлей. Оттуда трижды в день негр с негритянкой, слуги или, возможно, рабы приносили им еду, лепешки с острым соусом, фрукты, вареное мясо и овощи. Утренние часы посвящались боевым искусствам: Росано учил его, как биться на шпагах и рапирах, как пользоваться тесаком и длинным кинжалом с рогатой гардой, как, навернув на руку плащ, остановить удар клинка. Несмотря на возраст и тщедушный вид, Росано был искусным фехтовальщиком, но как-то после третьего стакана проговорился, что дал обет не проливать человеческой крови, если это не связано с ремеслом хирурга. Но обучал он Серова на совесть и чаще хвалил, чем ругал, – ученик попался ему толковый.

В полдень, в самую жару, они уходили в домик, и Росано, вздыхая и мрачнея, доставал из сундука потрепанную книгу. Видимо, этот фолиант многое перенес на своем веку – его переплет и часть страниц обуглились, в листах зияли дыры, прожженные угольями, часть строчек была смазана, будто огонь второпях заливали водой. Лекарь не разрешал прикасаться к книге, и рассмотреть ее как следует Серов не мог, только заметил, что она на итальянском либо на латыни и написана вроде бы от руки, четким угловатым почерком. Сам он писал на французском, по два часа под диктовку Росано, но за месяц они одолели лишь первые страницы, бывшие в хорошей сохранности. О пиратских кладах тут не было ни слова, а говорилось о том, как к некоему мессиру Леонарду, жителю Флоренции, явился нищий юноша, не знавший языка, голодный, оборванный, убогий; и мессир, по доброте своей, его пригрел, решив, что будет юноше наставником. Прошло какое-то время, и этот юный незнакомец, прижившись в славном городе Флоренции, сделался помощником мессира и даже, можно сказать, близким его другом. А близкий друг прежде всего собеседник, коему можно доверить высокие мысли; и вот мессир и юноша стали толковать о философии, об астрологии с алхимией, о божественном устройстве мира, о прошлом и будущем и других подобных материях. К несчастью, юноша умер, то ли от чумы, то ли от холеры, и через много лет, уже на склоне жизни, мессир, вспоминая о тех беседах, записал их в книге.

Средневековая схоластика, с унынием думал Серов, соображая, что его ждет впереди. Но трудился честно, писал неуклюжим пером на грубой бумаге, надеясь, что в его французском не слишком много ошибок.

В два пополудни они обедали, затем предавались сиесте, а перед ужином, когда жара спадала, Серов метал ножи или тренировался с клинком, отрабатывая хитрые приемы итальянской школы. Отужинав, Росано доставал бутылку, пил и после первого стакана обсуждал с учеником политику держав Европы, а после второго – сплетни о губернаторе де Кюсси и видных гражданах Тортуги, Сент-Онже, Филибере, Баррете и Максимиллиане Фрае. Самое же интересное начиналось после третьего стакана, когда хирургу вспоминались дни былые и он принимался горько сетовал на жизнь и судьбу. Но к этому времени он забывал английский и французский, изъясняясь на бессвязном итальянском, по каковой причине Серову не удалось разобраться в его непростой биографии. Но был ли тут повод для огорчения? Безусловно, нет. Дождавшись, когда Росано стукнет лбом о стол, он поднимал тощего хирурга, укладывал в гамак и спешил в рощу земляничных деревьев. Торопился не зря – там, под темными кронами, ждала его Шейла.

Какими сладкими были ее губы! Как нежно пахли ее волосы! Серов, зарывшись в них лицом, обнимал ее плечи и чувствовал, как под тонкой тканью корсажа стучит ее сердце. На корабле они боялись взглянуть друг на друга, боялись словом перемолвиться, но здесь, в уснувшей под звездным небом роще, взгляды, слова и даже время принадлежали им.

Не бывает потерь без находок, думал Серов и шептал ей на ушко: милая, любимая, родная… На каком ты говоришь языке? – с улыбкой спрашивала Шейла. И он отвечал: на нормандском, счастье мое…

Однажды он спросил, хочет ли она уехать в Старый Свет. Девушка покачала головой:

– Не знаю, Эндрю, не знаю… Увидеть города, о которых рассказывал Джулио, дворцы королей и принцев, старинные замки, гавани, полные кораблей… Дева Мария! Это было бы чудесно! Но когда я думаю, что на одной улице Бристоля, Лондона или Парижа больше людей, чем в Бас-Тере, и все чужие, незнакомые… – Шейла вздрогнула и прижалась к Серову. – Мой дед Питер Брукс был рабом на Барбадосе, потом слугой плантатора Родвея. Дядя Джозеф говорит, что деду повезло – Родвей позволил ему жениться, завести семью, и даже не стал наказывать, когда отец и дядюшка удрали на Ямайку, в Порт-Ройял. Моя мать тоже была выслана… ну, ты понимаешь, за что… Отец ее купил за двести песо.

Шейла замолчала, и Серов увидел в лунном свете, как у ее губ пролегли горькие морщинки.

– Я – внучка старого каторжника и племянница пирата, – сказала она. – Еще – дочь женщины, которую там, за океаном, считали падшей… Что я буду делать в Старом Свете, Эндрю?

– А что ты делаешь здесь?

Глаза девушки сверкнули, твердая ладошка сжалась в кулак, будто обхватив сабельную рукоять.

– Мщу! Мщу испанцам!

– Ты ненавидишь их? За что?

Взгляд ее погас, веки опустились. Какие длинные ресницы, мелькнуло у Серова в голове. Они лежали на смуглой коже, как два темных веера.

– Они сожгли… сожгли отца и маму… и других… – глухо пробормотала Шейла. – Мы жили в Блэк-Ривер, на западе Ямайки, далеко от Порт-Рой-яла. Отец рыбачил и охотился… Все в Блэк-Ривер были или рыбаками, или охотниками. Были! Все семьдесят шесть человек! А пощадили только меня и сестер Роджерс… нам еще пяти не исполнилось… Но мальчиков сожгли. Даже младенца Мэри Прайс.

– Почему?

– Они говорили, что это кара – кара за то, что Грамон натворил в Веракрусе, а Дэвид – в Перу. Еще говорили, что еретикам положена огненная смерть… Смеялись – пусть привыкают к жару преисподней! Это случилось за двенадцать дней до Рождества Христова… Пришел испанский корабль, солдаты обшарили поселок и всех согнали в церковь, потом подожгли. Дерево было сухое, горело быстро, и наши не успели допеть псалом. Начали кричать. Я помню…

Шейла задрожала, и Серов крепче обнял ее:

– Не надо, милая… не надо об этом…

– Нет, надо! – Она вытерла глаза и упрямо нахмурилась. – Надо! Я помню, как кричала мама – благословляла и молила Господа спасти меня и защитить… И Господь внял ей и отвел от нас клинки и пули, хотя девочки Роджерсов все равно умерли, когда мы втроем остались на пепелище. Есть было нечего, но умерли они не от голода, а потому, что не хотели жить. Они все время плакали, потом легли у сгоревшей церкви и не хотели подниматься.

– А ты?

– Я прошла сорок миль до Саванны-ла-Мар, самого ближнего поселка, и рыбаки отвезли меня в Порт-Ройял, где губернатором был Генри Морган. Он знал дядю Джо и велел приютить меня, пока не появится его корабль. Другой, не «Ворон»… дядя тогда плавал на шлюпе «Ловкач»… В доме Моргана я жила пять месяцев, потом пришел дядя и забрал меня на Тортугу.

– Когда это было?

Девушка прищурилась, вспоминая.

– За два года до смерти Моргана и за шесть до того, как Порт-Ройял рухнул в море… Значит, в восемьдесят шестом. И тогда я дала обет… – Она быстро перекрестилась. – Я обещала убить своей рукой шесть с половиной дюжин испанцев, по одному за каждого сгоревшего и еще двоих за сестер Роджерс. Это мой долг перед Богом и людьми Блэк-Ривер.

– Ненависть рождает только ненависть, а Бог есть любовь, – сказал Серов. – Лучше бы ты отказалась от этого обета, девочка. Лучше нам уехать в Старый Свет, но не в Париж или Лондон, а в северную страну, такую далекую, что там не слыхали ни о Генри Моргане, ни о Дэвиде с Грамоном, ни о Питере Бруксе, старом каторжнике. Уехать бы в Россию… в Московию… Там жизнь тоже нелегка, но думаю, что в тех краях мы жили бы в почете.

Шейла подняла головку, и он увидел в ее глазах отблески звезд.

– В Московию, Эндрю? Это ведь где-то за империей турецких нехристей, рядом с Катаем… Почему не в Нормандию?

– В Нормандию… – Серов вздохнул. – Понимаешь, голубка моя, Нормандия это просто символ. Символ земли, далекой и просторной, которая станет родной. Если я туда соберусь, ты меня не покинешь?

Она не ответила, только прижалась к нему, и Серов почувстовал, как ее теплое дыхание щекочет шею. Вот два человека, подумал он, и у каждого горе, и каждого терзает память, злая или грустная, и потери их огромны: у одной – отец и мать, а у другого – целый мир. И все же друг другу они дарят счастье, собирая из осколков свои рухнувшие миры… Что к ним добавить? Отца и мать не воскресишь, но могут быть дети, дом и родина…

– Спой мне, Эндрю, – попросила Шейла, и он негромко запел: