Хотелось жрать. Элементарно хотелось жрать.

Жалость к себе заставляла лежать неподвижно на кровати, повернуться ко всему миру спиной. Бесконечно долго я не шевелился, то упираясь взглядом в стенку, то проваливаясь в забытье. Мне не хотелось ничего делать, не хотелось знать, что происходит. Я хотел домой, назад, туда, где не было боли, сложностей и смерти. То, что происходило сейчас, ощущалось как чудовищная несправедливость, учиненная кем-то по отношению ко мне. Разве я сам желал такого? Я хотел, чтобы все это немедленно прекратилось, чтобы открылась дверь каюты, вошел бы кто-нибудь умный, надежный, сильный и сказал: «Все, Григорий, идем домой. Игра закончилась». Но звенящая пустота вокруг резала надежду по живому, и от этой пустоты и жуткой нечеловеческой несправедливости сжималось сердце и накатывались слезы. И я лежал, лежал, лежал… Маленький комочек жизни, затерянный в бездне Вселенной…

Но возникшее чувство голода постепенно росло, поднимало голову, начинало подавать голос. А через какое-то время начало вопить, заглушая и жалость к себе, и мрачные мысли. «К черту! — подумал я. — Мне так плохо, что уж дополнительного страдания от голода я точно не заслужил». И я встал, покачнувшись от долгого бездействия. Нет уж, никто не заставит меня страдать еще больше. Возникшая злость заставляла думать. «Что же вы хотите? — думал я. — Хотите совсем убить меня? Не получилось раньше, так вы пробуете снова? А не оборзели вы? Думаете, что позволено все? Калечить человека, закидывать черт знает куда, а сейчас еще пытать голодом? А вот фиг вам!» Я не знал, кто эти «вы», к кому я обращался. Неведомая сила, желающая моей смерти. Невозможно сопротивляться тому, чего нет. Что управляло моей судьбой? Пустая фраза «такова жизнь» не котировалась. Если жизнь «такова», просто так, сама по себе, — то мне немедленно нужно порвать себе вены какой-нибудь железякой или удавиться на ремне. Но если кто-то или что-то сделало мою жизнь такой, то стоило жить. Жить назло неведомым злодеям, именно так, самим фактом своего существования разрушая все их планы. Я хотел жить — и поэтому уцепился за образ врага. Кто-то неведомый и могучий, хрен ты от меня дождешься смерти, мы еще закусим на твоей могиле, дернув сто грамм…

Я отправился в главный коридор и стал в каше трупов искать вещмешки. Замечал лямку — отваливал перебитое тело, выдергивал. О мертвых я не думал. Я сам был как мертвый, неспособный сейчас ни к чувствам, ни к жалости. Вид погибших никак не действовал на меня. Они умерли, я чудом выжил. Но пока что я никак не ощущал своего преимущества. И поэтому ворочал тела в поисках еды тупо и механически.

В одном из вещмешков нашел «паштет», заботливо упакованный в выдранные страницы из какой-то фантастической книжки. Еще в паре вещмешков обнаружил оставшийся нетронутым НЗ, который нам выдали на Земле. Еда нашлась, и, значит, я выиграл этот раунд.

Земля оказалась гадкая — структурная, пронизанная тонкими прочными нитями, наполненная неоднородными комками от полужидких до почти твердых. И черт бы с ней, да только лопаты на корабле не нашлось. Сначала я взрыхлял размеченный прямоугольник искореженной длинной железякой, которую с трудом отломил от конструкций продавленного потолка, затем выгребал полученную кашу с помощью металлического листа, с не меньшим трудом выдранного оттуда же. На следующем слое все повторялось. Первую могилу я выкопал за три часа. Вторую — за пять. Копал рядом с кораблем, вдоль склона. Когда яма становилась мне по пояс — шел в корабль. Выдирал тело из кучи, хватал за ноги (взять за руки я не смог), тащил до ямы. Старался осторожно опустить, но сил не хватало — и тело с глухим стуком падало вниз. Слепив над могилой маленькую горку, я клал сверху какую-нибудь вещь, принадлежавшую покойнику: часы, пачку сигарет, запасные кеды из вещмешка, ремень.

Похоронив в первый день двоих, весь следующий день я валялся в каюте, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Время суток называлось «днем» условно. Солнце не желало заходить, грело землю шоколадным светом. Не заметно, чтобы оно хоть чуть-чуть сдвинулось на небе. Зато в каюте почти темно, лишь невидяще светил обод вокруг потолка, позволяя видеть контуры предметов. Я спал, лежал, тупо жевал «паштет».

Отдохнув, снова принялся рыть землю. Следующим на очереди был один из диштов. Я долго не решался прикоснуться к нему. В конце концов схватил за лапы через вещмешок и, сжав зубы, оттащил к яме его длинное черное тело.

Четвертая яма — отдых; пятая, шестая — отдых… В корабль я больше не уходил: растягивался прямо рядом с могилами, на листве, смотрел, как плывут по желтоватому небу далекие облака, засыпал, просыпался…

Стащив с кучи трупов очередное тело, я увидел среди рук и ног мертвенное сияние странного лица. Ауаника. Я и забыл о них. Бедные девчонки! Погибли, спасая жизни нашим парням. Жалко их до ужаса. Положив одну у порога, я огляделся. Где-то тут должна быть еще одна. Решил найти ее сразу.

Вторую черноглазку придавливал животом усатый мужик. Я узнал в нем одного из футболистов, с кем мы играли на командной площадке станции. Отвалив его в сторону, я поднял ауанику на руки и отнес к подружке.

Горемычные! Не получилось из вас сестер милосердия. Два маленьких тельца лежали передо мной, вызывая мрачные мысли. Может, и не стоило им участвовать в войне? Слишком они «ювелирные» на вид. Как они лечили? Не было у них ни сумок с медикаментами и бинтами, ни сил, чтоб ворочать здоровые тела землян и диштов, а уж тем более истантов…

Я решил похоронить их в одной могиле. Отнес одну, взял на руки вторую. Легкая, будто ребенка несешь. Дойдя до ямы, почувствовал, как липнет к телу футболка. Что за черт… Опустив тело на землю, сморщился от резкого травянистого запаха. Футболка и джинсы темнели мокрым пятном. Дьявол! Ауаника обмочилась.

Упав рядом на колени, приложил ладонь к ее щеке. Прохладная. А какая должна быть? Какие они живые? Наклонившись, прислушался к дыханию. Ни звука. Тонкая красивая рука с длинными пальцами (пять штук! Черт, как у людей!), но пульс никак не прощупывался. Я даже не знал, есть ли у них сердце, какой уж там пульс. Что мне делать? Как узнать, жива или нет? Если жива — как помочь? От бессилия сводило скулы. Где вы, Борис Моисеич? Что там у нас насчет ауаники? Надо было не кино нам показывать, а учить первой медицинской помощи для инопланетян.

А вот вторая ауаника точно мертва. Тело — ледяное, лицо как маска. По таким же тонким пальцам расползлась сеть черных прожилок. Но все равно, пусть пока полежит, черт ее знает, мне еще людей хоронить, там посмотрим.

Я отнес обеих назад к кораблю. Постоял, подумал. И решил ту, которая обмочилась, положить в каюте.

Пульса я так и не нашел, дыхания не заметил, но ощущал, знал однозначно — жива. Грязный саван просто развертывался, — в трепете я оглядел ее гладкое тело лимонно-кремового цвета. Если я не последний идиот, то, учитывая схожесть их строения с нашим, это все-таки девушка. Видимых повреждений не замечалось. Собственно, на этом мой медицинский осмотр и завершится.

Душ еще испускал тоненькую струйку. Как мог, я выстирал ее одежду. Отодрал от полотна небольшой кусок ткани.

Влажные полосы собирались на ее коже в маленькие капельки. Очищенная от грязи, кожа становилась матовой. По-прежнему тело струилось прохладой. По крайней мере, это не походило на трупное окоченение ее подруги. Знать бы, как помочь! Что они за существа? Может быть, частичное внешнее сходство с людьми означало и одинаковое внутреннее строение?

Закончив обтирать, моя рука осторожно легла на ее грудь. Ни груди как таковой, даже там, где место соскам, — ничего, гладкая поверхность. Я чуть надавил на упругую кожу — и не мог поверить. Плоские широкие ребра огибали тело с двух сторон, но в середине не соединялись. С ума сойти. Ведь это же опасно! Никакой защиты…

Решив больше не изображать из себя доктора, прикрыл ее своей курткой. На безмятежном лице малышки не отражалось признаков жизни. Но это было спокойствие скорее сна, чем смерти.

Черные холмики тянулись траурной аллеей. Семнадцать человек, трое диштов, одна ауаника и истант. На неизвестной планете. В неизвестной галактике. Маленькая точка в бездне Вселенной. Могилы останутся безымянны. Никогда и никто не придет сюда, чтобы помянуть похороненных. Мне кажется, родственникам лучше даже не знать, где лежат их близкие. Уж лучше считать, что пропали без вести. Кладбище на краю мира — страшная вещь, выражение абсолютной, доведенной до предела разлуки: боль потери совмещается с кошмаром, когда измеряемость расстояния дарит надежду на последнюю встречу, а величина расстояния тут же надежду убивает.

Несколько дней мрачной тяжелой работы плохо сказались на мне. К содранным в кровь рукам стало невозможно прикоснуться. Спина разламывалась от боли. В голове постоянно крутилось, что в скором времени рядом с этими могилами забелеют останки еще одного страдальца.

А мне надо было держаться. Даже останься один, я должен теперь стоять до конца. Сколько еще подарков задолжала мне судьба? Я выжил на станции, я выжил в коллапсе пространства — единственный из всех людей, меня доставили на пригодную для жизни планету, — что еще? Пора опереться и на собственные силы. Тем более что сейчас я не один и как мог отвечал за жизнь еще одного живого существа.

За то время, что я хоронил погибших, никаких изменений в состоянии ауаники не произошло. По-прежнему неподвижность, по-прежнему отсутствие дыхания. Я смачивал ее рот водой, обтирал тело. Хотя воздух тут был теплый даже по ночам, ее я укутывал: плюнув на этику, вторую ауанику я похоронил без одежды, и теперь моя подопечная походила на кокон, обернутая саванами с ног до головы.

Мне было над чем задуматься. Я съел все, что оставалось из еды, оставив только маленький запас «паштета». Вода тоже могла закончиться с часу на час. Но ведь это не повод сдаваться! Наставала пора брать в руки лук и стрелы и идти пугать местную фауну. Правда, охотник из меня аховый. Да и, признаться, за все это время ни одна живая душа не пожелала познакомиться с новым соседом: ни птичка, ни зверь. Возможно, всех здешних жителей распутало падение корабля, но не настолько же!

Так что ситуация с фауной не внушала оптимизма. Так же, впрочем, как и с местной флорой. Гигантские деревья царили безраздельно и единолично. Ни кустика, ни травки. Сами деревья бугрились толстой извилистой корой, такой прочной, что я не мог отодрать ни кусочка. Громада стволов рвалась вверх. С вершины наверняка открывался хороший вид, но залезть не представлялось никакой возможности: ближайшие сучья начинались только в верхней части. Хоть бы тогда орехи на них росли, что ли! Должна быть от этих гигантов какая-нибудь польза! Мне многого не надо: пара орешков с такого великана — и я бы месяц не нервничал насчет еды. Но орешки вниз не падали.

Отдохнув после похорон, я решил отправиться в поход. Нужно найти хоть что-нибудь: еду, воду, местных обитателей, — а лучше все вместе. Оставаться около корабля и ждать грозило смертью в ближайшие дни. Пока имелись силы, надо постараться зайти как можно дальше. Встал вопрос: куда идти? Во все стороны простирался лес. Местность кое-где ныряла небольшими склонами, справа по направлению нашей посадки бугрился холм. Но я не мог поверить, что вся планета однообразна. Все равно где-то и земля другая, и рельеф должен меняться. При посадке я видел большие поверхности воды, не знаю, озера это или моря, но можно надеяться, что хоть там водится живность. Лучше всего идти вниз, по понижению рельефа — по такому пути идет вода, и это должно привести меня к какому-нибудь водоему. Вдобавок, если я пойду вдоль склона, это поможет мне не заблудиться: по крайней мере на первых порах он будет служить мне ориентиром.

Приходилось бросить ауанику одну, без сознания и беспомощную. Но другого выхода не было. Кто его знает, очнется ли она когда-нибудь… Но если очнется, то лучше, чтобы я к тому времени разыскал и еды и воды.

На столике рядом с кроватью я оставил одну из полторашек. Вторая бутылка и остатки «паштета» приютились в моем вещмешке.

Присев рядом с девчонкой на кровать, я долго не мог решиться встать. Слишком беззащитно она выглядела — куколка, завернутая в саван. Но нужно было идти. Приподняв падающие на лицо толстые колючие дреды, потрогал ладонью лоб. Все такой же прохладный.

— Не скучай, сестренка, я скоро! — Вещмешок устроился на спине — и я отправился в путь.

Корабль проводил меня тяжелой вросшей в землю черепахой, остался позади. Мягкий покров из листьев пружинил под ногами, пространство между деревьями освещалось темным желтым светом. Тени стелились длинными волнистыми полосами. В голове крутилась старенькая пионерская песня, и я стал тихонько напевать:

— Мы шагаем, да не в ногу, что-то песен не слыхать, каменистую дорогу трудно преодолевать… — Голос звучал гулко, даже громче, чем я пел на самом деле. Прервавшись, я крикнул: — Хей! — Звук потерялся среди деревьев, короткое эхо резко оборвалось: «Эй!..» — Воцарилась тишина. Да уж, акустика тут подкачала. Ну, да я не на концерте.

— …Признаемся, мы устали, солнце жаркое печет, но отступим мы едва ли, ну-ка, кто там отстает…

Склон спускался вниз, постепенно теряя крутизну и расплываясь горбатым подъемом по левую руку. Примерно через час-полтора пути он влился в широкую долину. Я вступил в нее как в Лукоморье. Тихий заповедный край, безмолвие деревьев-великанов, залитая желтым светом листва. Края долины угасали в темной дымке, прячущейся за стволами. Конца и начала — не разглядеть. Даже противоположный склон проглядывался с трудом. Я решил продолжить идти в сторону спуска в надежде прийти рано или поздно к какому-нибудь водоему.

Пустой лес. Медленно падают одинокие листья, долго-долго: кружат, сначала почти невидимые в вышине, приближаются, тихо ложатся на землю. Как заброшенный осенний парк: ни звука, только шелест деревьев. Из-за неяркого света местного солнца пространство вдали тонуло в сумраке. Чернеющие колонны отступали дальше и дальше, границы их размывались. Но ощущал я себя не на прогулке в просторном лесу, а словно в загоне, окруженный со всех сторон темными стенами. В беспокойстве оглядываясь назад, я видел там точно такую же непрозрачную мглу, как и впереди. Это сильно напрягало. Я понимал, что просто боюсь идти дальше. Я помнил путь назад, я не заблудился, но чувство потерянности давило на сердце.

Долина тянулась бесконечно. Сколько я шел по ней — не знаю. Час, два, три? Ноги гудели и просили отдыха. Мешок полетел к ближайшему дереву, и я растянулся рядом с ним на мягкой подстилке. Эх, хорошо! Может быть, отсутствие местной живности — не так уж плохо? Не надо бояться, что тобой заинтересуется кто-то с острыми зубами. И не страшно за еду: быть слопанной ей точно не грозит. А уж про отсутствие насекомых я вообще молчу. Чувство бесконечного одиночества шептало о безопасности, убаюкивало.

Высоко- высоко в желтоватом небе висели темные облачка, шуршала листва. Я не заметил, как закрылись глаза, задремал.

Приснилось, будто я на Земле, дома. Мы сидим на работе, время обеденное, расслабленное. Только главный наш — Лев Анатольевич — копается в бумагах. А мы, разомлевшие после сытного обеда, развалились по стульям и треплемся. Даже в «Квейк» играть неохота. В открытые окна ломится солнце, и слышно, как кто-то внизу болтает по сотику, прогуливаясь вдоль здания. Мы треплемся о всякой ерунде.

Олька рассказывает что-то про ипотеку, как она мучается с оформлением, да еще денег не хватает. У Костика другая квартирная проблема: его вчера затопило, и он полночи плавал в тазике из коридора в туалет. Но

Костику никто особо не сочувствует. Костик завтра уходит в отпуск и уезжает в Египет на десять дней. А мы все остаемся работать, и для нас Египет будет свой: будем потеть в душных кабинетах с утра до вечера. Поэтому над Костиком все потешаются и принимаются мечтать, кто куда поедет сам. Санча хочет, как обычно, на Черное море в августе, Маринка рвется в Турцию («все сто раз уже там были, а я еще ни разу!»), Андрюха вообще собрался в Германию — хочет пригнать оттуда тачку взамен своей старенькой «Ауди». Я никуда особо не хочу. Жариться под солнцем можно и у нас. Поглядеть на море, конечно, заманчиво, но, боюсь, двух-трех дней мне бы хватило за глаза. Я бы съездил куда-нибудь, где еще никто из наших не был. Куда-нибудь во Вьетнам, например, или в Бразилию. Не представляю, чем там можно заниматься, но посмотреть на подобного типа незаезженную страну было бы мне по душе. В итоге предлагаю Андрюхе поехать в Германию вместе, сходить на Октоберфест, налопаться пива по самые волосы. Андрюха немедленно соглашается. Заслышав про такое, к нам тут же присоединяются Маринка и Дэн. В итоге решаем съездить туда все вместе и оставить Германию без стратегических запасов пива. Лев Анатольевич замечает, что мы не патриоты, что надо поддерживать отечественного производителя. Но мы не соглашаемся. Цели наши ясны, задачи определены.

Вечером решаем сходить в киношку, на новый фильм. Что-то там про планету монстров и кровавый апокалипсис. Я лично не любитель таких фильмов, но за компанию соглашаюсь.

И сразу мы в кинотеатре: экран блещет светом, гудят колонки. Взрывы раздирают воздух, от низких частот дрожат кресла. Уходящие вниз ряды темных голов смотрят, как полчища уродливых тварей кидаются на людей и отлетают, отброшенные мощными залпами орудий. Стойкий запах попкорна вдруг мешается с запахом гари. Я принюхиваюсь. Кажется, что запах идет прямо от меня. Поднимаю ладони — они в грязи и масле. «Дэн, смотри!» — я поворачиваюсь и показываю руку сидящему рядом Дэну. Но вместо него вижу медленно раскрывающуюся пасть, где зубов столько, что они чуть не вываливаются, и потоки слюны текут вниз… И я ору и достаю дробовик. Всаживаю дуло чуть не в глотку монстра — и его мозги разлетаются фейерверком вперемешку с зубами. Очумевший, оглядываюсь по сторонам, понимаю, что вдруг оказался по ту сторону экрана. Вокруг меня хаос и безумие: рев тварей, взрывы, крики людей. А там, за прозрачной стеной, сидит в темноте зал, наблюдает за происходящим. И я даже вижу всех наших: Маринку, Дэна, Санчу, Андрюху. Все они там, а я — здесь. И я кидаюсь к стене экрана и принимаюсь колотить по ней изо всех сил, ору что есть мочи, но никто меня не слышит. Огромный зал кинотеатра, замерев, смотрит на меня, как на персонаж фильма, завороженный моей игрой. А для меня это не игра, я размазываю грязь и кровь по стене и слышу сзади жуткий клекот подкравшейся твари. Едва успевая повернуться, я передергиваю затвор, и гремит выстрел…

Путь по долине я продолжил хмурый и невеселый. Сон взбудоражил, поднял со дна души утихшие было страхи. Сумею ли я вернуться на Землю? Как найти путь домой? На чем добираться? Попади я на необитаемый остров — там можно построить плот или лодку. А здесь что прикажете делать? Смастерить из подручных средств космический корабль? И даже космический корабль не спасал. Путь домой неизвестен и, возможно, недостижим. Есть ли конец у Вселенной? И на каком конце нахожусь сейчас я?

Почувствовав, что еще минута таких размышлений, и у меня начнется депрессия, я решил пока о будущем не думать. Лучше сосредоточиться на текущих задачах. Сейчас самое важное — найти воду и еду. А что дальше — время покажет, увидим. Земля слишком далеко, чтобы всерьез о ней волноваться.

Правда, и поиск воды пока не обнадеживал. Долина тянулась все вперед и вперед, загибаясь то вправо, то влево. Однообразие раскиданных по склонам деревьев утомляло. Изредка в долину вливались овраги и балки. Все-таки водная система тут существовала когда-то. Не могли же такие промоины возникнуть сами по себе? Я решил идти до конца. Уж тут-то конец точно был, и я решил его найти во что бы то ни стало.

Незаметно, исподволь, погода начала меняться. Обратил я на это внимание, только когда уходящее вперед меня лиственное поле ожило и зашевелилось. Ветер стал гладить против шерсти покров из опавшей листвы, — и он зашуршал, вздыбился, еще не готовый взвиться вверх, но весь трепещущий в ожидании. Сверху докатился беспокойный шелест деревьев. Я поднял голову, увидел, как низко спустились темные облака. Их было немного, но раньше они висели высоко-высоко в желтоватом небе. Теперь же их наливающиеся чернотой брюхи царапались о верхушки деревьев. Сам лес теперь ощущался как одно живое целое — заполненный звуками, шорохами, эхом.

Во всем происходящем чувствовалось приближение непогоды. Стало тревожно. Никто не знает, что за ненастья тут случаются. Сам дождь меня порадует: это вода. Вот только беспокойный шепот огромных деревьев словно предупреждал меня о силе возможной грозы.

Я продолжал путь, оглядываясь вокруг с интересом и трепетом. Несмотря на вероятную опасность, мощь и масштаб происходившего завораживали.

Чем дальше я продвигался вперед, тем явственней ощущалась разливающаяся в воздухе тревога. Тучи тянуче цеплялись за макушки деревьев и скапливались огромными кусками. Сухие листья кружились в хороводах поземки. Каждый мой шаг словно добавлял силы ветру, заставлял густеть воздух, наполнял электрическим напряжением окружающую атмосферу.

Вдруг я увидел что-то вдали. В дальней дымке пространства, наливающегося желтой мглой, показалось нечто. Только минут через десять-пятнадцать я смог уверенно сказать: там, впереди среди деревьев, появился просвет. Ноги сами прибавили ходу. Наконец-то!

Вне зависимости от того, что там есть, это — изменение, и значит — надежда.

А ненастье будто спешило вместе со мной. Стоило мне зашагать быстрее, как рванули с земли полосы содранной листвы. Сверху, кружа, посыпались черным снегом листья с веток. Лес будто взбеленился, сопровождая мой путь беснованием сумасшедшей старухи. Он не препятствовал мне, но словно кричал: «Идет! Идет! Смотрите, он идет!» Тучи надо мной месились кипящей темной кашей, раскрашенные акварелью от белого до чернильно-черного.

Просвет приближался. Я уже видел желтый свет пробивающегося сквозь деревья открытого пространства. Ближе, еще ближе…

Пространство открылось передо мной, но долина еще не кончилась. Обалдевший, я приближался к ее краю. Еще пять минут пути. Деревья расходились, исчезали, оставались позади, уходили кипящей массой влево и вправо. Ветер взметал вверх смерчи грязно-коричневой листвы, и они окружали меня со всех сторон. А впереди, в низине, срывающейся вниз крутым невысоким обрывом, раскинулось ярко-желтое бескрайнее ржаное поле.

Черные волны пробегали по его поверхности. Густые колосья прогибались под порывами ветра. Лес огибал огромную низину по бокам, виднелся на противоположном конце поля чуть заметной темной кромкой.

Я дошел до конца, ступил на край обрыва. Небо порвалось громом, обложившим все вокруг. Среди его отголосков нарастал далекий шум. Словно сплошь по всему небу вдруг кто-то зашуршал бумагой. Я не успел ничего сообразить — на лицо упали первые капли. Редкие — одна, вторая, — маленькие, они вели за собой армию. Наступая отдельными потоками, бесчисленное дождевое войско скоро достигло земли — и серебряная прозрачная сеть заполнило пространство. Несколько секунд — и я промок насквозь. Стеклянная стена сверкала янтарным светом солнца, прорывающимся сквозь черную мглу туч ярким лучом. И в этом прожекторе, светящем с небес, красовалась могучая темная башня, возвышающаяся в центре ржаного поля.

Вода! Тысячи литров воды! Черт его знает, может быть, это тот самый ливень, который случается здесь один раз в год. Я решил возвращаться назад, чтобы успеть собрать все, что успеет затечь в дыры, щели и вмятины корабля. Наверное, перед тем как отправиться в путешествие, стоило вырыть яму, предусмотреть заранее возможность дождя. Но мне и в голову не пришло.

Поле с башней осталось позади, тяжелый промокший вещмешок был набит колосьями под завязку, по голове барабанил дождь. Что ж, вода есть, голодная смерть в ближайшее время мне тоже не грозит. Этот раунд тоже остался за мной. Сплевывая шелуху и пленки, я на ходу грыз мягкое зерно. Не знаю, рожь это, пшеница или что-то совсем-совсем другое, но это съедобно. Черт, прямо хоть мельницу строй и хлеб пеки!

Но, думаю, мельниц тут и без меня должны были понастроить. Кто-то все же живет здесь. И теперь мне очень хотелось знать: кто? Что за люди? Что за существа? Известно ли им о приземлившемся корабле? Что они намереваются делать? И где скрывались до сих пор? Вопросов — море, но ни на один из них нет ответа. Ясно одно: надо искать этих хлебопашцев. Кто бы они ни были, но они разумны. Засеянное зерном поле — достаточный признак возможности контакта, а построенная посреди поля башня еще больше добавляла мне уверенности. Возделывание земли и строительство вполне подойдут для затравки разговора.

Эх, как же полегчало у меня на сердце! Страх провести годы в одиночестве делал жизнь не слишком привлекательной для пользования, что тут ни говори. Существовать, зная, что следующие десятки лет не ждет ничего, кроме разговоров с самим собой, кроме воспоминаний о прошлом, кроме постоянной тоски и умирающей надежды на спасение, — жить так — не слишком большое удовольствие.

И поэтому я торопился. Торопился вернуться к кораблю, собрать воды, посмотреть, как там ауаника, — и снова туда, к черным волнам ржаного поля, искать следы здешних обитателей.

Путь назад оказался в сто раз тяжелее. Дорога поднималась вверх, и, хотя уклон был небольшой, силы закончились быстро. Сказалось и то, что питание в последние дни никак не соответствовало понятию «полноценное». Сырой насквозь, злой, я с трудом переставлял отяжелевшие ноги. А дождь все лил и лил.

Корабль показался впереди темным холмом, плохо различимым в мутной пелене воды. Кроссовки устало чавкали по грязи. У меня осталось одно желание: побыстрее зайти внутрь, сбросить липнущую к телу одежду и отдохнуть от барабанящих по затылку струй. Стаскивая на ходу вещмешок, я завернул ко входу.

У входа в корабль стояла ауаника. Запрокинув голову, она ловила ртом дождь, и ее растопыренные ладошки проседали вниз под ударами тяжелых капель.