К середине июля похолодало, зарядили дожди. Лузгин отпустил бороду, а Вовка заново оброс густой черной шерстью.

Оба работали на пилораме. На равных условиях – за еду. Правда, Лузгину еще наливали сколько попросит самогона. Вовке иногда давали пожевать конфет. Лузгин к самогону адаптировался, оборотню конфеты просто нравились.

Ну и толку от Лузгина было гораздо меньше, чем от вервольфа. Вовка пахал как черт, с видимым удовольствием. В перекурах, навострив уши, внимательно слушал мужицкий треп. Когда обращались – кивал или мотал головой. Речь ему давалась с большим трудом. А «торкать в голову», транслируя напрямую свои эмоции, он больше и не пытался. Запомнил, насколько местные этого не любят.

Вовка был с людьми послушен до подобострастия. Когда смотрели в глаза, тут же опускал их. Руки держал расслабленными. Вырасти у него хвост, он бы его поджимал. Оборотень выглядел совершенно ручным. Дрессированным.

Сломленным.

– Ну и хитер же ты, – сказал ему однажды Лузгин.

Вовка объяснил, что до сих пор иногда видит во сне Муромского с пассатижами.

– Дай тебе волю, надрал бы ему задницу?

«Нет». Вовка показал Лузгину череду образов, и тот догадался, в чем дело. Муромский напоминал вервольфу какой-то ужастик из раннего детства, скорее всего – разъяренного папашу. Вовка чувствовал себя жертвой в его присутствии и терял способность давать отпор. Случись оборотню впервые столкнуться с Муромским в прямом бою, он бы просто отвесил мужику затрещину и пошел дальше по своим делам. Но Вовку поймали, загнали в положение жертвы и долго истязали. Теперь он находился со своим бывшим мучителем в каких-то очень сложных отношениях, на грани худого мира и «холодной войны». Муромский делал вид, что Вовка его не интересует, вервольф притворялся, будто все забыл.

Вовке приходилось очень трудно, однако парень держался молодцом. Его полузвериная психика оказалась на редкость устойчивой. Вовка тяжко страдал от своей раздвоенности, но при этом умудрялся выжимать максимум пользы из «одомашненного» житья. Всего за месяц оборотень заметно отъелся и нарастил мышцы. Черная шкура блестела. Лузгин нашел старый бабушкин гребень, и теперь Вовка ежедневно тщательно расчесывал шерсть. Выглядел он почти неплохо. Зашишевские бабы его жалели, а которые посмелее, норовили подкормить. От детей Вовка благоразумно держался подальше – Лузгин объяснил вервольфу, что если с ним и случится в Зашишевье беда, то из-за ребенка. Один-единственный случайный детский испуг мог стоить Вовке жизни. Даже Витя и Сеня, редкие добряки, убили бы оборотня сразу, едва заподозрив в недобром взгляде на человеческого детеныша. С учетом поразительной живучести вервольфа и крепости его шкуры – черт знает, как именно, но убили бы.

Кувалдой по черепу, а потом раскатать в лепешку трактором?

Вовка в ответ только поморщился. То ли не знал, как его убивать, то ли не хотел выдавать слабые места.

А если из «калашникова»? Лучше старый, калибра семь шестьдесят два. Эх, полетят клочки по закоулочкам.

Но Вовка не помнил, что значит «калашников».

Он вообще мало что помнил.

Дом, родители, детство присутствовали в его памяти, но скорее как абстрактные понятия. Дом был большой, родители тоже большие, детство – перемежающиеся радость и страх. И ничего сверх этого Лузгину выяснить не удалось.

Оставалось надеяться, что постепенно разум Вовки прояснится и воспоминания станут конкретнее. Должно было повлиять и общение с людьми. Блуждая по лесам, оборотень день ото дня зверел и дичал. А теперь у него появились стимулы восстанавливать свое человеческое «я». Но чем дальше Вовка продвигался по этому пути, тем больнее и неуютнее становилось Лузгину.

В Зашишевье один Лузгин знал, что почти каждый день, точнее каждую ночь, мальчишка горько плачет от безысходности и жалости к себе. Случалось, он звал маму, и тут Лузгину хотелось расплакаться самому. Жил Вовка в бане – пристегивался цепью к каменке и отдавал ключ. Спал вечерами, прихватывал еще понемножку днем. А с полуночи обычно просыпался и начинал страдать, когда молча, когда вслух. Иногда поутру Лузгин видел в глазах оборотня давешний звериный блеск, уже затухающий. А иногда боль. Тогда Лузгин обнимал несчастного звереныша и принимался нашептывать ему, что все будет хорошо, все непременно будет хорошо, вот увидишь, мы придумаем, ты сам найдешь свое место в этой жизни, надо подождать, освоиться, ну что ты, сынок, ты же замечательный… Вовка доверчиво прижимался к Лузгину и тихонько скулил, жалуясь, как его мучают сны. Иногда во снах его избивал кто-то страшный и огромный, но чаще Вовка всю ночь бегал по лесам, свободный и счастливый, а под утро возвращался домой, к маме.

Наконец Лузгин не выдержал. Однажды он не забрал ключ с собой, а демонстративно бросил на подоконник. И сказал: «Только вернись».

В первую ночь Вовка не ушел. Лузгин не стал задавать бестактных вопросов. Потом Вовка остался в бане снова. И снова. А потом вдруг ускользнул, незаметно, бесшумно. И не вернулся.

Было воскресенье, хмурое и дождливое, на лесопилке – выходной. Лузгин сидел дома, пил стаканами запасенный самогон, перечитывал свои рабочие записи и ругался последними словами. Он понимал, что Вовка, убежав, одним махом решил сложнейшую этическую проблему, которая могла в перспективе Лузгина просто раздавить. Но все равно было очень горько на душе. Да, Лузгин понятия не имел, что делать с Вовкой дальше. Да, он опасался, что, провоцируя оборотня вспоминать больше и больше, причиняет ему лишь зло. Как вервольф адаптируется к человеческой жизни? Никак. Зачем она ему? Ни за чем. Но что с ним будет на свободе?!

Скорее всего, оставшийся без присмотра оборотень скоро погибнет. Но сначала наломает дров. Он неминуемо вновь одичает, потеряет осторожность, звериные инстинкты подавят рассудок… Европейская часть России населена гуще, чем кажется на первый взгляд. Значит, рано или поздно вервольф неминуемо перейдет дорогу человеку. Примется зимой по бескормице воровать мелкую скотину, и…

А имеет ли смысл ему вообще жить? Кому он нужен в принципе, этот Вовка, одинокий вервольф? Да нужен ли он себе?!

Может, и не нужен. Только почему кто-то будет решать это за Вовку? Он какая-никакая, а личность. Вот, реализовал свое право на свободу.

Что она вообще такое, свобода, драть ее вперегреб…

Лузгин ругался и пил. Очень не хотелось идти к Муромскому, говорить, что Вовка сбежал.

Уж Муромский за ответным словом в карман не полез бы.

Лузгин проснулся затемно. Лежал, слушал предутренние шорохи, ворочался под двумя толстыми одеялами. Наконец выбрался из кровати, оделся, прошел в сени, ежась от утреннего озноба, зачерпнул кружку воды, жадно выпил. Помочился с крыльца, глянул в сторону леса, тихо выругался. Вчерашнее пьянство один на один с больной совестью не принесло ни малейшего облегчения.

Он поплескал в лицо из рукомойника, почистил зубы, вернулся в дом. Постоял у холодной печки, убеждая себя, что топить сейчас бессмысленно, потом не выдержал. Бросил в топку несколько поленьев, развел огонь. Воткнул в розетку старый электрочайник, сел на кровать, раскрыл ноутбук, уставился мутными глазами в монитор. Вечером он перечитывал свои файлы не раз, но не запомнил, пришел ли к каким-то выводам, – самогон все стер из головы.

Жутко хотелось удрать из Зашишевья. Прицепить на дверь записку: «До свидания, я в Москву уехал» – и пешком. Сначала покрутиться в городе, оценить тамошнюю обстановку, может, что-то интересное углядеть, а потом и вправду уехать. Домой. И забыть эту историю. К чертовой матери. Потому что не получится из нее ни-че-го.

Домой. Вернуться на работу. Зайти к Маринке. Поглядеть друг на друга свежим взглядом, поговорить. Заняться любовью. Зажить по новой. Почему нет? В этот брак столько было вложено с обеих сторон – сил, нервов, денег, наконец… Маринка хорошая. Почему у них нет детей? Все откладывали на потом. А кончилось тем, что Лузгин нерастраченную отцовскую нежность обратил – на кого? На мальчишку-оборотня. И наверняка сделал ему хуже.

«Пора отдавать долги», – думал Лузгин. Он уже оторвался от текста, сейчас его взгляд рассеянно блуждал по резной дверце шкафчика, за которой пряталась недопитая бутылка. Минуту-другую Лузгин маялся, потом собрался с духом и пошел опохмеляться. Граммов пятьдесят опрокинуть, сразу полегчает. А то просто депрессия какая-то.

«Не надо ля-ля. Настоящая депрессия – это когда ни пить, ни есть, ни двигаться, ни жить не хочется, – всплыло в памяти интервью с психиатром. – А ты вон какие планы строишь».

Бутылки в шкафчике не оказалось. Добил, значит. Лузгин облегченно вздохнул. У него самообладания не хватало грамотно похмеляться. За терапевтической дозой непременно следовала еще одна, для улучшения погоды, потом за мир во всем мире, а дальше как пойдет. Бороться с неправильным опохмелом приходилось по методике начинающего Стивена Кинга – выжирать все, чтобы на утро не осталось. Методом зрелого Кинга, который перед сном выливал недопитое в раковину, Лузгин искренне восхищался. Как проявлением железной силы воли, отличающей матерого писателя от графоманствующего пацана.

Лузгин хлопнул залпом еще кружку холодной воды. Заварил чай. Готовить полноценную еду было лень, и он просто залил кипятком лапшу из пакетика. Ничего, обед на лесопилке плотный, хоть сразу ложись и засыпай от сытости. М-да, на лесопилке.

Бежать.

Но все же сначала поболтаться в городе. Ох, с городом неладно. Значит, придумать себе легенду, снять жилье – это сущие гроши, позвонить в Москву, спросить Маринку: «Ты меня еще любишь?» – а потом на разведку. Диалект вспомнить, прикинуться местным, насколько получится – морда, слава богу, не московская, одежда простая. Потолкаться на рынке, побродить по окраинам. Может, устроить засидку где-нибудь на крыше, чтобы оценить, что творится ночью. Не забыть автобусную станцию – центр, куда стекаются все сплетни. Еще бабушки и алкаши. Под большим вопросом больница. А вот вокзал с его всезнающей мафией извозчиков и редакция газеты отпадают по умолчанию. Эти стуканут мгновенно. Все равно – как быстро его раскроют и возьмут под колпак? Если через неделю, выходит, он крепкий профессионал.

Только зачем ему игра в расследование? Неужели он до сих пор не вырос, не выпестовал в себе здоровый журналистский цинизм и чувство меры? Внутренний цензор, ау, ты где? Ведь даже сейчас, когда публиковать можно почти все, очень многое осознанно не выкладывается авторами на бумагу и в Сеть, потому что писать об этом – не надо. Не стоит. Нехорошо.

Что, собственно, вы надеетесь раскопать, господин Лузгин? По городу и окрестностям ночами шастает нелюдь? Экая, понимаешь, сенсация. Ты эту нелюдь сначала поймай да допроси с пристрастием. Вон, словил уже одну. И?..

Хотя Вовка не нелюдь. Просто несчастный мальчик, жертва странной мутации. Написать про него? Роман фантастический! Кропать вечерами после работы по чайной ложке целый год, потом скинуть в какую-нибудь средней паршивости книжную серию. Долларов семьсот-восемьсот дадут максимум, как начинающему. И купят ли? Это же получится невыносимо грустная история жуткой несправедливости судьбы и запредельного одиночества. Жизненная история. Рецензенты скажут: автор писал про жуткого оборотня, но вышло у него о несчастных людях, а нашему читателю это на фиг не нужно, читатель уверен, что сидит в дерьме по уши, ему подавай настоящую фантастику – про то, как русские захерачили американцев, или Чужих уфигачили, или построили развитой капитализм, или тыщу лет назад легли под китайцев и стали от этого счастливы…

Да, массовый российский читатель уверен, что его жизнь – дерьмо. Ему это вколачивают в сознание уже двадцать лет. Он отбрасывает газеты и книги, включает телевизор, но оттуда идет то же давление, еще более эффективное… Раньше бездарно убеждали, будто кругом рай земной и коммунизм вот-вот. Теперь одаренно внушают совершенно противоположное. И куда бедному крестьянину податься?

Лузгин захлопнул ноутбук, вышел в сени, посмотрел наверх. Там, в дальнем углу чердака, он спрятал от себя пол-литра хорошей водки. Под кучей хлама прикопал.

Накатить для храбрости – и домой.

На фиг этот город, сорваться прямо в Москву.

Отдохнул, называется, обрел просветление, к корням прикоснулся.

Кряхтя, Лузгин полез на чердак. Думая, что можно сейчас и не пить, но оставлять пузырь бессмысленно – когда он еще сюда вернется. Водку на вокзале перелить в бутылку из-под минералки, и в поезде уже спокойно употребить. С бутербродами и толстым автомобильным журналом на закуску. Хорошая выйдет поездка.

Он уже стоял на последней ступеньке лестницы, когда во дворе шумно, по-собачьи, отряхнули воду с шерсти.

Лузгин выскочил из дома как ошпаренный. Рассвело, за околицей по земле тонко стелился туман, с неба легонько капало. Ноги скользили по мокрой траве. Он рванул на себя дверь бани.

В предбаннике сидел Вовка. И улыбался жутким своим оскалом.

Лузгин сгреб вервольфа, сжал в объятиях, замер, переполненный самыми противоречивыми ощущениями. И радость, и разочарование, и страх – чего только он ни почувствовал в этот миг, крепко прижимая к себе странное и очень близкое существо.

– Вовка, черт… Нагулялся. Вернулся. Слушай, ты вырос немного, а? Или мне кажется? Вов-ка! Привет. Я соскучился. А ты? Эх, Вовка, Вовка…

Они «говорили» битый час, в итоге у Лузгина голова разболелась, переполненная картинками странствий оборотня по окрестным лесам и его впечатлениями от пережитого. Вовка воспринимал окружающее до того глубоко и ярко, что Лузгин невольно позавидовал вервольфу. Тоже захотелось приобрести такое зрение и обоняние, и еще какие-то немыслимые чувства – шестое, седьмое, восьмое… Вовкино видение было гармоничным. Казалось, обретя его, человек сразу одумается. Перестанет разрушать свой мир и уничтожать себе подобных.

Оборотень нагулялся вдоволь. Питался мелкой живностью, лакомился ягодами, жевал какие-то полезные травки, спал в густых зарослях, дышал свободой. И вот – пришел обратно к людям… Одно насторожило Лузгина: Вовка несколько раз ловил тревожную волну, идущую от города.

Тот же сигнал, что посылали искавшие его «нелюди-зоологи».

Только гораздо сильнее.

Лузгин терзался сомнениями еще неделю. Вовка почти каждую ночь уходил гулять и возвращался под утро очень довольный. Он стал живее, веселее и даже на Муромского смотрел без прежней боязни. Напротив, во взгляде его теперь читался некий брезгливый интерес. Муромский нервничал. Лузгин, конечно, украдкой хихикал, но, по большому счету, было ему не до смеха. При внешней благостности, ситуация с оборотнем в Зашишевье потихоньку набирала опасное напряжение. Казалось, Вовка в жизнь села вписался лучше некуда. Но это если не обращать внимания на настороженные взгляды, которыми иногда одаривали его мужики. И внезапные приступы черной меланхолии, находившие на самого Вовку. В любой момент оборотень мог уйти в кусты, залечь там на полчаса, выйти обратно с перекошенной мордой и некоторое время глядеть сущим волком. Нет, он не проявлял агрессии. Ему просто становилось необъяснимо плохо, и он не собирался этого скрывать. Однажды, будучи хмур и подавлен, Вовка послал Юру Яшина на три буквы, вполне членораздельно. За что тут же огреб по черепу железным крюком для перетаскивания бревен. Яшин вызверился на Вовку мгновенно, будто давно был готов к конфликту. Оборотень принял боксерскую стойку и начал ловко отмахиваться от железяки, не пытаясь атаковать, но и не пропуская удары. Подбежал Витя Яшин, отнял у брата крюк, обматерил его, Вовку, Лузгина и – превентивно – Муромского, уже тащившего из штабеля досок заныканный там лом.

Вовка отделался довольно легко – ему снова прицепили к ошейнику длинную цепь. Цепь мешала работать, и смышленый оборотень тут же обмотался ею, как революционный матрос пулеметной лентой. А свободным концом покрутил над головой, со свистом рассекая воздух. У Муромского отвалилась челюсть. Поразмыслив, он цепь с Вовки снял и вручил ее Лузгину, сказав: «Еще раз вы…нется щенок – сам ответишь». – «А ты на меня тоже ошейник надень и присобачь одного к другому, – предложил Лузгин. – Будем с Вовкой, как в песне, – скованные одной цепью, связанные одной целью…» – «Дождешься», – пообещал Муромский. – «Не дождусь. Надо как-то решать это все, пока не случилась беда». – «Ишь ты! – усмехнулся Муромский. – Никак поумнел».

Назавтра ситуация обострилась – приехала на мотоциклах целая делегация из Филина, «разобраться насчет зверя». Лузгин струхнул было, но тут навстречу гостям выдвинулся Муромский и показал себя во всей красе. Изъясняясь с небрежной уверенностью, он за пару минут сбил с филинских боевой задор и погрузил их в состояние униженной зависти. Потому что зашишевские, хоть числом поменьше, зато разумом покрепче, зверя словили, приручили и к делу приспособили! Визитеры посмотрели, как Вовка расправляется с бревнами, почесали в затылках и уважительно первыми достали пузырь.

Вместе с филинскими прибыл опухший Ерёма. Его отозвали в сторонку, по-свойски расспросили с применением угроз и шантажа и выяснили: слух о поимке «зверя» уже добрался до города. Бабы растрепали по телефону городским подружкам, и была наверняка утечка информации через магазин в Филине. Так или иначе на городском рынке (когда, зачем, каким образом он туда попал и как вернулся назад, Ерёма не помнил) его расспрашивали – правда ли, что за Горелым Бором мужики поймали громадного черного волка, бегающего на двух ногах… А в окрестных селах началось брожение умов. Народ дружно задался вопросом – не слишком ли много позволяют себе эти зашишевские куркули? Не обурели ли они от хорошей жизни – ручных двуногих волков заводить?

Муромский при поддержке братьев Яшиных задал Ерёме резонный вопрос – не обурел ли он сам? Но Ерёма клялся и божился: за что купил, за то и продаю, сам лишнего не болтал, катался по родственникам с сугубо разведывательными целями, как просили, а налейте стакан, ну хоть полстакана.

Филинских умеренно напоили и спровадили. Муромский хорохорился и говорил, что общественное мнение видал в гробу. Если общество плюнет, зашишевские утрутся, а вот если Зашишевье дружно харкнет – утонет весь район. Лузгин молча грыз ногти. Вовка жевал соевые батончики и глядел в лес.

Ясно было, что дальше так продолжаться не может. Русские народные рокеры на мотоциклах, помятых, как долго бывшие в обращении купюры, и с такими же рожами, явились в Зашишевье при двустволках.

По сельским меркам это уже не шутки, а прямая угроза.

Однажды в обед Лузгин подсел к Сене.

– Что с Вовкой-то будем делать, а?

– А чего, милок? – удивился Сеня. – Разве нехорошо? Вон, живет, кашу жует.

– Что-то надо делать, – пробормотал Лузгин.

Витя с Юрой многозначительно кивали друг другу на бревно, за которым пряталась бутылка. Силу воли испытывали.

– Тяжело Вовке с нами, – начал издалека Лузгин.

– Слушай, да ремня ему, и все дела, – бросил Юра. – Ты это… Вишь, там за бревном? Ну-ка, дай сюда.

– Не по правилам! – сказал Витя. – Андрюха, не трогай. Он сам должен.

– Да я не хочу.

– И я не хочу!

– И я не хочу, – сказал Лузгин. – Мужики, а мужики, ну признавайтесь, вы бы хотели, чтобы Вовка тут надолго остался? Как вам с ним?

– Слушай, да никак. Пусть живет пока, а там видно будет.

– Точно, – согласился Витя, гипнотизируя торчащее из-за бревна зеленое горлышко, заткнутое газетным жгутом. – Там видно будет…

– Ой, не будет, – буркнул Лузгин и ушел.

Он твердо знал – в Зашишевье у каждого мужика свое мнение о Вовке, и свое понимание, как ему дальше жить. Но дождаться совета было нереально. Местные перекладывали решение судьбы оборотня на «городского», да еще и «москвича». Чтобы потом в случае чего спросить: «Как же так, Андрюха? Сгубил ты пацана. А мы тебе говорили…»

Муромский подошел к Лузгину сам.

– Ну? – спросил он. – Вижу, наигрался со зверушкой своей?

– Наигрался, – кивнул Лузгин, отводя взгляд. – Пора бы и совесть поиметь. Завтра приноси фотоаппарат. Пленка есть? Вот и приноси. Будем сдавать мальчишку. В надежные руки спецслужб. Ох и подлец же я.

– Не переживай, Андрюха, – посоветовал Муромский. – Все правильно. Это сейчас он мил да хорош, а что дальше будет? Рано или поздно кого-то загрызет, помяни мое слово. И капец. А если не загрызет – сам посуди, как ему жить с нами, такому? Не человек, не зверь. Измучается и от тоски подохнет. Или с ума сойдет. Короче, по-любому кончится эта история убийством.

– Да, – сказал Лузгин просто, встал и пошел к Вовке. Тот уплетал кашу из большой кастрюли. Культурно, ложкой.

Лузгин присел рядом, обхватил руками плечи и пригорюнился. Было очень стыдно. Обещая Вовке найти ему тихий уголок на земле, где вервольф будет жить свободно, он погорячился. Теперь, более-менее изучив внутренний мир оборотня, Лузгин понимал, что это нереально. Вовка с каждым днем все больше нуждался в общении. И чем теснее сживался с людьми, тем острее чувствовал свою инородность. Отпущенный на волю, он проживет недолго. Оба доступных ему сценария – одичание и сумасшествие либо попытка заново установить контакт с человечеством – однозначно приводили к насильственной смерти вервольфа.

«Как все было бы просто, расстреляй его мужики сразу, едва поймав», – родилась в сотый раз мысль, подлая, но разумная. Подговорив зашишевских поймать «зверя», Лузгин взвалил на себя ношу, с которой теперь просто не мог справиться. Душа разрывалась от боли за Вовку, а выхода никакого не придумывалось.

Вервольф обречен на одиночество. Он ни разу не почуял ни намека на присутствие где-то подобных себе. Вовка был уверен, что «унюхал» бы другого оборотня с громадного расстояния. Но ему не виделось самой возможности зарождения таких существ. Будто не предполагалось их здесь. Россию населяли люди, звери и тоненькая, едва заметная прослойка «нелюдей».

Значит, надо как-то устраивать Вовкину судьбу именно сейчас. Пока у вервольфа сохранился интерес к жизни и хватает воли контролировать свою нечеловеческую составляющую.

Идею притащить Вовку в Москву, прямиком в редакцию, Лузгин отмел давно и сразу. Технически это было вполне решаемо, нехитрыми партизанскими методами. Но что дальше? Сенсационный материал? Телевидение, консилиум ученых, скандал. На короткое время Вовка становится ярмарочным уродом, получает тяжелейший стресс, а потом исчезает в каком-нибудь научном центре. Страна – та небольшая часть ее, которая поверит в реальность сенсации – забывает о чуде через неделю. И нету Вовки. Растворился в информационном поле.

Почему тогда сразу, без скандала и шума, не направить мальчишку туда, где им займутся? Должны в России найтись какие-то закрытые «фирмы», интересующиеся подобными аномалиями. Были же они в СССР. Если верить слухам. И сейчас наверняка есть. Не может их не быть. Пусть забирают вервольфа. Худо-бедно, там Вовка почувствует себя нужным. При деле. Не разрежут же его на части для подробного исследования, елки-палки!

И будет парень жить.

Вот только как рассказать ему об этом?

«Чистой воды попытка свалить ответственность с себя. Я виноват, конечно. Но я не виноват. Мне надо возвращаться к жизни самому. Заново ее выстраивать. Интересно, насколько повлиял на это мое решение Вовка? Похоже, еще как повлиял. Что ж хреново так, а, люди?»

Вовка доел кашу, облизал ложку, повернулся к Лузгину и послал ему легонький сигнал утешения. Оборотень не понимал, что именно творится с его другом, но чувствовал, до чего тому плохо.

Лузгин, как мог, передал оборотню мысленно, что им предстоит большой серьезный разговор о Вовкином будущем. Передал, и сам опешил – хорошо получилось, емко, образно.

Вовка занервничал, но ответил, что готов к беседе в любое время.

Тут его позвали загружать в пилораму бревно. Лузгин закурил. В поле зрения снова показался Муромский.

– Ты не жалей его, Андрюха.

У удаляющегося Вовки на загривке встопорщилась шерсть.

– Хочу, и жалею, – сказал Лузгин. – Вы, что ли, не жалеете никого?

– Да я всех жалею. Тебя вот, например. Людей жалеть надо.

– Беспредметный какой-то разговор.

– Точно. Я это… Что за фокус ты задумал с фотографиями?

– Спорю на бутылку – когда мы приедем забирать отпечатки, нас встретит ФСБ. Заинтересованное дальше некуда.

Муромский заметно поежился.

– Я с ними разберусь, – заверил Лузгин. – Вы-то при чем? Вы герой, поймали вервольфа… Согласитесь, так удобнее. Чем ехать к ним и доказывать, что у нас не приступ белой горячки, сразу доказательства на бочку – хлоп!

Муромский шумно вздохнул.

Лузгин заметил, как Вовка издали коротко зыркнул веселым глазом. Оборотню явно нравилось замешательство Муромского. Сути разговора он не понимал, но результат ему был по душе.

– В «Кодаке» отсматривают негативы, – объяснил Лузгин. – И если обнаружат нечто странное, тут же стучат. Попробуй отнеси туда пленку с окровавленным трупом, увидишь, что будет. Они, конечно, сволочи, и для себя трудятся. Я слышал, почти у каждого проявщика есть фотоальбомы по интересам. Кто отбирает прикольные снимки, кто по бабам специализируется… Ладно, бог им судья. Главное, они отслеживают все, выходящее за рамки закона и нормы. Уж такое чудо, как Вовка, не проглядят. Надеюсь, капнут именно в ФСБ. Но даже если ментам – будьте спокойны, я все устрою. С московскими журналистами никто не хочет связываться. Нас либо уважать приходится, либо сразу убивать.

– Вот это я давно понял! – веско сказал Муромский и тяжело утопал к пилораме.

Лузгин отщелкал все тридцать шесть кадров – оборотень анфас и в профиль, в полный рост, лежа, сидя, в движении… Несколько снимков с мерной рейкой. Только на природе – ни разу в кадр не попал человек или строение. С Вовки даже ошейник сбили. Лузгин очень не хотел, чтобы остались какие-то доказательства причастности зашишевских к поимке «зверя». Он и думать забыл, как уговаривал крестьян стать героями сенсации. Слишком все изменилось с тех пор.

Местные вроде бы не возражали. Они, кажется, поняли, что странная история с вервольфом близится к концу – и бог с ней. Один Сеня повздыхал немного. Но Муромский сказал ему: «Дедушка, забудь. Ну его на хер. Оно нам надо?» Дедушка согласился: не надо.

Вовка позировал охотно. Он четко увязал фотосессию с будущими переменами в судьбе, которых немного страшился, но и страстно желал. Оборотень устал. Ему хотелось вырваться из рамок, четко выставленных Зашишевьем.

Сдавать пленку отправились с Муромским на его «Форде». Лузгин решил, что случай подходящий, и сбрил бороду. Долго рассматривал себя в тусклом бабушкином зеркале. Показалось – лицо помолодело, а взгляд обрел какую-то новую глубину. А может, добровольная абстиненция повлияла: Лузгин уже неделю не пил Витиной самогонки. Надоело.

Город производил странное впечатление. Древние русские городки с населением сто-двести тысяч человек обычно покойны и неспешны. Но тут было нечто другое. Выйдя из машины, Лузгин огляделся и всей кожей ощутил неестественную сдержанность, пропитавшую городскую жизнь. Люди на улицах, люди в автомобилях, люди в окнах домов будто все чего-то напряженно ждали. На миг Лузгину стало очень страшно.

– Вовка, черт, – прошептал он. – Неужели я от тебя нахватался? Заразился…

– А? – спросил Муромский. Он хмуро озирался по сторонам, ему тут не нравилось.

Город умирал.

Он был густо заляпан рекламой, завален хорошими товарами, через дорогу красовался щит «Интернет – здесь» (стрелка указывала под землю, на облезлую подвальную дверь), а машину Муромский запарковал у супермаркета вполне московского уровня. Тут были офис мобильной связи и искомый «Кодак-экспресс». В городе можно было найти все, что требуется для жизни. По слухам, даже работу, оплачиваемую не прилично, но сносно. И уровень преступности считался терпимым.

А город умирал, Лузгин это чуял крошечным своим шестым чувством, несоизмеримым с Вовкиным, но развившимся явно из-за общения с вервольфом.

– Атмосферный городок, – сказал Лузгин. – И кто так убил мою родину? Уж точно не Чубайс. Кишка у него тонка.

Муромский неопределенно хмыкнул. У него на возможности Чубайса был свой взгляд.

В «Кодаке» на приемке заказов сидела флегматичная полноватая девица с вызолоченным перманентом и в кофточке дикой расцветки. К этому осколку советского прошлого клеился тощий сутулый мужик, удивительно похожий на птицу-падальщика. Лузгин давно не видел таких роскошных типажей.

– Да ты не волнуйся, лапуля, – донеслось до Лузгина. – Он вывихнул руку, и доктор запретил ему пить. Все будет культурно! Посидим, расслабимся, поговорим о современном искусстве…

Нижняя челюсть приемщицы ритмично двигалась.

– Ну-у, не зна-аю, – невнятно жеманилась девица.

– Добрый день, пленочку возьмете? Проявка, печать.

Падальщик глянул на Лузгина – как и положено, одним глазом, – прошил насквозь, аж до дрожи, оценил, классифицировал, счел невкусным по причине недостаточного разложения и деликатно отвернулся. «Мент», – подумал Лузгин.

Девица, жуя, вяло оформила заказ.

– Послезавтра с утра.

– А срочный тариф есть?

Падальщик оглядел Лузгина вновь, уже не как потенциальную добычу, а с каким-то естествоиспытательским интересом.

– Завтра после обеда.

– Отлично.

Лузгин расплатился и пошел в магазин, где Муромский, раздраженно сопя, изучал длиннющий список покупок, которым его снабдила жена.

– Наш, но давно в Москву перебрался… – объяснил падальщик девице.

«Точно мент», – решил Лузгин.

Он остановился у витрины с охлажденными продуктами, быстро пробежал глазами по ценникам и оторопел.

Стараясь не терять самообладания, Лузгин закрыл глаза, открыл, перечитал ценник и с облегчением вздохнул. Там было написано: «Крабовое мясо».

Всего-то.

Часа два они провели в разъездах, набивая багажник «Форда» товарами по списку. И с каждой минутой город, такой когда-то родной, нравился Лузгину все меньше. Ни узнавание знакомых мест, ни воспоминания юности не помогали – впечатления необратимо портил всепроникающий запах мертвечины. Город утратил индивидуальность, стал неприятно похож на Москву. Он просто существовал, без какой-то идеи, без смысла. Только Москва жадно пожирала жизненную силу, текущую в ее чрево со всей страны, и тут же выплескивала наружу излишки, создавая иллюзию бьющей фонтаном энергии. А этому городу неоткуда было подпитаться. Вот он и умирал.

Они остановились на перекрестке, Лузгин увидел впереди почтовое отделение. Тут же хлопнул себя по карману и понял, что оставил мобильник в рюкзаке. Отвык от этого чуда техники.

– Заедем? Я быстро в Москву звякну.

Очереди не было, соединили почти сразу.

– Маринка! – позвал Лузгин. – Ты меня еще любишь?

– Какой же ты дурак… – сказала жена. – Господи, какой дурак! Когда ты вернешься?

– У меня тут случайно наклюнулась работа, но я справлюсь за неделю, ну, дней за десять максимум, и сразу домой! – протараторил Лузгин. – Марина, я правда дурак. Был дурак. Больше не буду. Простишь?

– Не спеши, приезжай, когда сможешь. Да, я люблю тебя…

Лузгин вышел на улицу, закурил и подумал – вот и все. Он подписал Вовке приговор.

Но и себе ведь тоже.

Всю обратную дорогу Муромский молчал, что-то соображая, и уже на въезде в Зашишевье разродился:

– Знаешь, Андрюха, давай-ка ты завтра с Яшиными. Братья доски на базу сдавать повезут, ну и… База от центра недалеко, три остановки автобусом. А то у меня левый шрус похрустывает, слышал на повороте? Надо разобрать и промазать как следует.

– Я понимаю, – сказал Лузгин. – Не беспокойтесь.

– Понимаешь? – спросил Муромский со странной интонацией.

– Очень хорошо понимаю, – кивнул Лузгин.

– Вот и ладушки. Заедем, что ли, на пилораму, глянем, как там твой приемыш.

Вовку они нашли сидящим на цепи. Оказалось, пока их не было, прикатил на своем разваливающемся мотоцикле пьяный Ерёма с ультиматумом. Сказал, мужики из Филина выражают неодобрение позицией зашишевских, прикормивших опасного зверя, с каковым неодобрением и прислали Ерёму парламентером, налейте стакан, ну полстакана хотя бы, ну капните хоть на донышко… И что дальше, спросили Ерёму. А то дальше, что застрелите его, пока филинские не приехали и сами не убили… Мы им, бля, приедем! Мы им так приедем – езжалка отвалится!.. А я чего?! Мое дело маленькое, сами на разведку послали, и хоть бы стакан теперь налили… Тут подошел Вовка и на Ерёму уставился. И то ли просто напугал его недобрым взглядом, то ли «торкнул в голову», потому что Ерёма вдруг завизжал, как свинья, прыгнул на мотоцикл, дал по газам – только его и видели. А Вовку за это Яшины поставили в угол, то есть посадили на цепь, чтобы знал, как встревать в разговоры старших.

– Завтра в город Андрея с собой возьмете, – распорядился Муромский. – А пацана… спустите с цепи. Он хороший, пацан-то.

Сел в машину и уехал.

– Ты чего с бугром сделал, Андрюха? – ехидно поинтересовался Витя Яшин.

Лузгин отмахнулся и пошел отстегивать Вовку.

Долго гладил оборотня по загривку и шептал ему на ухо, что все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо… почему тебе так горько, малыш?

– Па-па… – сказал Вовка и передал серию образов. Лузгин до боли сжал челюсти. Оборотень видел Ерёму раза три-четыре, да и то мельком. А сегодня он хорошо рассмотрел его – и вспомнил отца. Никакой внешней похожести, но совершенно тот же тип. Крепкий, сильный, колоритный русский мужик, будто задавшийся целью утопить свою неординарную личность в водке. Из-за него мальчишка старался как можно реже появляться дома и большую часть времени проводил на улицах… На улицах какого города? Что с ним случилось там? Вовка пока не мог вспомнить. Но очень хотел. Это было как-то связано с «нелюдьми».

«Уверен?»

«Убивать их. Убивать. Очень страшно. Но я могу. Я хочу».

– Быстро растешь, парень… – выдавил Лузгин сквозь зубы.

Яшины думали забросить Лузгина прямо к «Кодаку», но он не позволил.

– Незачем вам светиться. Лучше в три часа подъезжайте на автобусную станцию. Увидите меня у пивного ларька – заберете. Не увидите – значит, либо я уже в Зашишевье, либо позже сам приеду.

– Слушай, Андрюха, ты это… – сказал Юра. – Ну, понял, да?

– Опытный, справится, – буркнул Витя.

Грузовик остановился, Лузгин распахнул дверцу, встал на подножку, обернулся к братьям и сообщил:

– Летит стая напильников, вдруг один пикирует, и в болото хлоп! Вожак поглядел и говорит – да хрен с ним, он все равно без ручки был.

Юра усмехнулся, а Витя сказал:

– Ты прилетай. Ручку приделаем. Раз плюнуть.

На улице было прохладно, градусов шестнадцать, дождь все собирался, но никак не мог начаться. Лузгин плотнее запахнул куртку. Вспомнил, как не любит русское лето жена, привыкшая с детства отдыхать на «югах». Лузгин сто раз предлагал ей отправиться на неделю-другую к морю, но в одиночку Марина туда не хотела. А Лузгина на юге раздражало все. Кроме самого моря… Теперь придется ехать, устроить подарок супруге. Если не шиковать, денег хватит.

Денег хватит… А нервов? Ремонт квартиры, ремонт машины, возня на подмосковной даче – опять головой в ту же задницу. И попробуй не сделай. Ничего, он справится. Просто раньше все было непонятно зачем. Без внутреннего смысла, отсутствие которого убивает целые города – как этот вот. Теперь смысл вроде бы появился. Его личный смысл жизни. Оказывается, когда существуешь только для себя, это не жизнь, а дорога к смерти. И обманываться тем, что твоя работа нужна людям, можно лишь до определенного предела. Однажды приходится выбирать: или ты служишь конкретному человеку, или ложись и помирай.

Любить надо. Детей рожать. И – жить…

В «Кодаке» сидела та же приемщица, с ней опять болтал мужик. На этот раз – плечистый грузный дядька в легком черном плаще. Бледный, одутловатый, заметно невыспавшийся блондин с круглыми водянистыми глазами.

– Привет! – бросил он Лузгину. И улыбнулся, как старому знакомому.

– Э-э… Здравствуйте.

– Я был уверен, что это именно ты. Ну, пойдем?

И зашагал на выход.

Лузгин неуверенно посмотрел на приемщицу, та отвернулась.

На улице их ждала черная «Волга», которой – Лузгин поклясться был готов – минуту назад тут не стояло. Загадочный блондин приглашающе раскрыл заднюю дверь. Лузгин покорно забрался внутрь. Блондин, ловко подобрав развевающиеся полы своего одеяния, уселся рядом и заговорщически поднес к губам палец.

– Обедать, – распорядился он.

Машина тронулась. Лузгин искоса разглядывал блондина. Потом сказал:

– Черт побери… Неужели?!

Тот протянул руку, Лузгин крепко ее пожал.

– Там поговорим.

– Угу.

Ресторан был небольшой, уютный. Блондина встретили с подчеркнутой любезностью. Под плащом у него оказался строгий деловой костюм. Камуфляжную армейскую куртку Лузгина на плечики вешали, будто изделие «от кутюр». И улыбались.

Холодные закуски и ледяная водка на столе возникли мгновенно. Блондин поднял рюмку:

– Ну, за встречу. Сколько лет? Пятнадцать?

– Около того. За встречу.

С минуту они жевали, потом Лузгин сказал:

– Прости, Игорь, что сразу не узнал. Мы же не за одной партой сидели.

– Через одну. Да все нормально.

– Гляжу, ты стал большим человеком на исторической родине?

Блондин протянул визитку. «Игорь Долинский», и ничего больше. Лузгин повертел карточку, потер между пальцами.

– Дорогая игрушка.

– Положение обязывает, я же местный полиграфический бог.

– Типографию, что ли, под себя подмял?

– Подмял! Возвысил. То есть сначала подмял, конечно… Ну, дружище, рассказывай.

– Да я чего, – засмущался Лузгин, потупившись. – Так, журналистика всякая. Живу себе, никого не трогаю…

Долинский насмешливо прищурился, и Лузгин почувствовал – кровь прилила к лицу. Бывший одноклассник изучал его, сканировал, примерно как Вовка.

«Он не то, что Вовка считает «нелюдью», – мелькнуло в голове. – Он человек, но измененный. Другой».

– Слышь, ты, экстрасенс, – сказал Лузгин неприязненно и потянулся за графином. – Давай ближе к делу. Какие у тебя полномочия?

– Широкие. И мне налей, пожалуйста. Ага. Полномочия у меня разные. Тебе документик показать, что ли?

– А покажи.

Долинский отвернулся, посмотрел в окно. А на Лузгина будто навалилось что-то, упало сверху, обволокло.

– Вот какие у нас докуме-ен-ты… – донеслось еле слышно.

Лузгин встряхнулся. Посмотрел на рюмку с водкой и отодвинул ее подальше.

– По второй-то можно, – сказал Долинский, ласково глядя на Лузгина.

– Не хочу.

– А я выпью, если не возражаешь.

– Хм… Одного не понимаю! Ты же серьезный человек, бизнесмен, и вдруг такие интересы… Что с тобой случилось? Это личное?

– Да. Я с ними столкнулся по собственной дурости. Потерял близкого человека, и сам чуть не пропал, – сказал Долинский просто. – У меня личные счеты к ним. Тут у всех, кто этим занимается, – личные счеты. Иначе трудно привлечь человека к ночной работе, он либо не поверит, либо перепугается.

– Но ты с ними… и сотрудничаешь тоже.

– Я наблюдатель и посредник. Понимаешь, они без поддержки со стороны людей – обречены. Но и люди без некоторой помощи, хотя бы консультативной, не справятся с их… выродками и отбросами. И наши, человеческие структуры, без взаимной координации тоже… наломают дров по отдельности. Замкнутый круг. Вот я и обеспечиваю связность всего этого в районных масштабах.

– Хорошо, но Вовка-то зачем тебе?

– Вовка… Дай посмотреть, а то я маловато знаю о твоем питомце.

Лузгин прикрыл глаза и постарался расслабиться. Опять пришло ощущение мягкого одеяла, упавшего сверху.

– Теперь понятно, – сказал Долинский. – Спасибо. Ну что же. Твой Вовка очень волнует их. Беспокоит. Это какая-то редкая мутация, и ее появление здорово их пугает. А все, что пугает их, закономерно интересует нас.

– Потому что в конечном счете мы были бы счастливы от них избавиться, – уверенно закончил Лузгин.

– Это, знаешь, вопрос философский. Сам подумай, у нас под носом с незапамятных времен живет альтернативная цивилизация. По всем признакам – тупиковое, нежизнеспособное, уже заметно деградирующее ответвление рода людского. Но вот способности, которыми обладают его представители… Там есть чему учиться и что распространить на всех. Было бы обидно потерять этот шанс.

Лузгин снова придвинул к себе рюмку.

– Вампиры, блядь, – произнес он без выражения.

«Волга» подъезжала к Зашишевью, когда Лузгин ощутил смутное беспокойство. И тут же Долинский передернулся.

– Что там справа, в лесу? – спросил он.

– Метров через сто поворот на лесопилку. Эй! – Лузгин хлопнул ладонью по спинке водительского сиденья. – Сейчас направо уходим.

– И быстро! – приказал Долинский.

«Волга» глухо взревела, нырнула с дороги в лес и, закидывая корму на виражах, припустила по узкой колее.

– Убьют же, гады… – прошипел Лузгин, судорожно цепляясь за ручку двери.

– Не позволю, – отрезал Долинский.

Водитель что-то крикнул, машина вильнула, сошла с колеи, вломилась в подлесок и встала так резко, что сидевший сзади Лузгин крепко ударился щекой о подголовник, едва успев отвернуть нос. Водитель громко выматерился. Перед капотом мелькнула детская фигурка. Мимо пробежала, пряча лицо в ладонях и не разбирая дороги, маленькая девочка. «Волга» едва-едва не сбила ее.

Лузгин распахнул дверь. Долинский уже был снаружи и бежал к шевелящейся впереди, между штабелями досок, куче-мале из множества тел.

«Я это раньше видел», – подумал Лузгин.

– Пассатижи, блядь! – орали в куче. – Пассатижи крепче держи, мать твою!

Лузгин продрался сквозь кусты и понесся изо всех сил. Позади водитель громко лязгнул затвором чего-то крупнокалиберного.

Под кучей-малой возился и рычал полузадавленный вервольф.

– Стойте! – крикнул Лузгин на бегу. – Остановитесь!

Грянул выстрел.

– Стойте! – крикнул Лузгин. – Да стойте же! Люди вы или нет?!