Небо рыдало, окна домов плакали. «Оу-оу!» — тоскливо завывал незнакомый певец за стеной у соседей. Воздух мстительно остывал, заползал промозглыми ручищами в рукава, лапал за шею. Зимой градусник в моей однокомнатной берлоге показывал двадцать два градуса. Сейчас лето, но трепетная паутинка стрелки не поднимается выше четырнадцати-тринадцати. Не правда ли, забавно?

А еще забавно, что мой сосед наверху — сумасшедший. Зовут его Толечка Пронин. Чуть ли не ежедневно он забегает ко мне, чтобы одарить каким-нибудь вновь сочиненным афоризмом. «Правда — это теща истины!» — восклицает он с блистающими глазами. Я киваю, и он с самым загадочным видом интересуется, знаю ли я, зачем человеку мозг? Я говорю, что нет, и он великодушно разрешает мою проблему:

— А я тебе скажу! Чтобы осмысливать претворенное зло.

— Тогда что такое совесть? — вяло огрызаюсь я, потому что не люблю, когда меня просвещают.

— Совесть есть душа, — неуверенно отвечает он и задумывается.

— Ага… Понимаю, что ты хочешь сказать, — совершенно озадаченный он поднимается к себе, но только для того, чтобы через пять минут, грохоча башмаками, торопливо спуститься и вновь забарабанить в мою дверь.

— А я тебе скажу!.. Душа есть особый индикатор ума. Так сказать, система сигнализации и оповещения…

Я вновь сумрачно киваю. У меня сумасшедший сосед и с этим ничего не поделаешь. Хорошо это или плохо иметь сумасшедшего соседа — я не знаю. Но, пожалуй, интересно. Хорошо хоть о его сумасшествии не подозревают другие. Достаточно вполне одного меня.

С самого утра позвонил Митька и трагическим шепотом спросил, знал ли я о сегодняшнем дожде. Я ответил, что знал, и он моментально притащил к телефону какой-то переводной журнал и стал читать выдержки об экстрасенсах — о Дэвиде Копперфильде и Ури Геллере, о западных магах, получающих за свои чудеса миллионы и миллионы.

— Долларов!.. — потрясено шептал Митька. — Представляешь? А предсказателей, вроде тебя, у нас раз-два и обчелся. Считай, одна Ванда и есть. В общем надо устраивать эксперимент. При свидетелях. А потом заявить о тебе научным кругам…

Я что-то пообещал Митьке и поспешил с ним распрощаться. Мне не хотелось заявлять о себе научным кругам. Мне хотелось тепла и покоя. Как какому-нибудь семидесятилетнему старичку. И чтоб никаких лекций с коллоквиумами, никаких предэкзаменационных авралов.

Я действительно знал, что сегодня польет дождь. Но это было абсолютной чепухой. И с Митькой я был совершенно не согласен, полагая, что предсказателей в наши дни наоборот — чересчур много — почти как трамваев с троллейбусами. Кроме того, я не хотел афишировать то, чего стыдился и боялся. Ибо зловещее заключалось в том, что я знал, ПОЧЕМУ этот дождь польет. Именно поэтому уже через час я отряхивал зонт в больничном коридоре. Я записался на прием к психиатру. Сначала в толстом, привязанном бечевкой к столу журнале, а потом в окошечке у полненькой регистраторши.

Очередь, к счастью, оказалась небольшой — всего трое «психов». Все сидели довольно смирно, по мере сил разыгрывая из себя нормальных граждан. В коридорчике, переполненном звонкими мухами, тоже наигрывало радио. Пела София Ротару. В припевах присутствовало все то же классическое «оу-оу». За Ротару песню про «оу-оу» подхватил Пресняков, а за ним и Леонтьев. Не выдержав, я обернулся к соседке:

— Что это они все по-волчьи?

Дамочка поправила на носу стрекозиные очки и, нервно хихикнув, пробормотала:

— Жизнь, наверное, такая.

— Человек человеку волк, как сказал Янковский, — вставил сосед справа.

Соседка слева смерила меня изучающим взглядом и, поправив на голове прическу, закинула ногу на ногу. Ощутив ее вызревшую готовность познакомиться, я машинально пробежался взором по пальцам дамы. Рокового кольца нет, розовый, с блестками маникюр. Что ж… Если ноги длинные и никакого кольца, то, чуточку раскачавшись, можно и завязать дружбу. Но раскачаться нам не дали возможности. Даму вызвали в кабинет, и, глядя, как томно она подплывает к дверям, я ощутил острое сожаление по поводу собственной нерасторопности. Впрочем, может быть, она меня еще дождется?..

Сосед справа вытер лоб платком.

— Душнина, прям жуть. Топят и топят, мать вашу…

— Топик! — жизнерадостно выкрикнул пробегающий мимо ребенок.

— Да уж, топят, — повторил сосед. — Лень им в окно выглянуть. Точно по графику работают. А кто их выдумал, если разобраться, — эти графики? Через неделю вдарят, к примеру, морозы, а они наоборот — выключат все к лешему и баста.

— В старые времена за такое сажали бы на месте…

«Сажали иди сожрали? Что он такое сказал?..» — я растерянно заерзал на стуле. Кажется, «психи» все больше выпускали коготки. И даже не коготки, а вполне зрелые когти. Изображать нормальных им, видимо, надоело.

— Да если бы какой поезд на три минуты опоздал, машиниста сразу бы к стенке поставили!

— Или стрелочника, — пробормотал я…

По счастью томление мое завершилось. Подоспел еще один психиатр, и очень скоро я уже сидел на жестковатом табурете перед лекарем извилистых душ. Он, по всей вероятности, занимался их выпрямлением.

На лбу у лекаря красовалось зеркальце с дырочкой, в правой руке танцевала ручка. Врач покрывал синюшного цвета бланк энергичными закорючками, занося в множественные графы мои скучные данные. Я обратил внимание на кромку стола. Она выглядела не то изгрызенной, не то исцарапанной. В кабинете психиатра такие столы наводят на некоторые подозрения. Либо поблизости ошивалась кошка, либо некоторые из моих предшественников отличались излишней эксцентричностью.

— Понимаете, доктор, я скорее паранормален, нежели ненормален…

— Нежели? — светило вскинул голову. — Вы сказали «нежели»?

— Вас что-то шокирует?

— Да нет. Просто все эти «отнюдь», «нежели»… — он почесал авторучкой за ухом. — Встречаются, знаете ли, у иных представителей голубой крови. Ну, вы, наверное, догадываетесь, — разные там князья, графы…

— Не беспокойтесь. Кровь у меня самая обыкновенная.

— В таком случае продолжайте.

— Видите ли, когда-то, еще в детстве, я любил фантазировать о прошлом. Теперь точно также фантазирую о будущем.

Доктор пожал плечами.

— Это нормально. Мечты, фантазии… Нужен же нам для чего-нибудь мозг.

— Я способен предсказывать погоду. Я знал о сегодняшнем дожде.

— Да? А что вы, собственно, о нем знали?

— Ну… — я несколько растерялся. — Знал, что польет как из ведра, что будет холодно.

— Это частенько чувствуют.

— Но я не чувствую, я знаю!

— Гмм… Ну, а что, например, будет завтра? Снова дождь?

Я покачал головой.

— Дождя не будет, но температура упадет до пяти-шести градусов. А ночью лужи покроются коркой льда.

— Занятно, — доктор улыбнулся и, вооружившись хромированным молоточком, предложил:

— Встаньте-ка на секундочку.

Мы отошли от поцарапанного, видавшего виды стола, и я мысленно зевнул.

— Тэк-с… Ну, и какой же у нас нынче день, милейший?

— При чем здесь это? — я раздражено засопел. — Забывчивостью я не страдаю. И год могу назвать, и месяц, если понадобится.

— Что ж, тогда приступим. Глаза налево, вверх, сюда!.. Согните руки…

Когда глупости с проверкой рефлексов прекратились, я решился наконец объяснить то, за чем и пришел.

— Вы понимаете… Я боюсь. Все время боюсь.

— Чего же, голубчик?

Я поморщился. Было в этом «голубчике» и вообще в интонациях доктора что-то снисходительно-сострадательное. Так обращались когда-то к лакеям и кучерам. Во всяком случае — судя по фильмам. Впрочем, за этим самым снисхождением я, возможно, сюда и явился. За состраданием и снисхождением.

— Видите ли, меня пугают совершеннейшие пустяки. Из-за них я просто не могу спать.

— Рассказывайте, рассказывайте! — доктор присел за стол, уютно скрестил на груди руки. — Так что конкретно вас пугает?

— Да что угодно! Грубые голоса прохожих, лай собак, ночные шорохи. Понимаете, когда десятиклашек одевают в хэбэ и дают в руки автоматы, то сразу на верное столетие приближается всеобщее оледенение. Странная вещь, дезертиры не убивают, а патриоты как раз наоборот… А иногда меня начинает пугать вообще все. Такое ощущение, будто мое присутствие здесь — ошибка. Я не приспособлен для этой атмосферы, этой гравитации. Это как кактус, который время от времени цветет. Только опять же наоборот. Вы меня понимаете?

— В некотором смысле, — доктор снова поднялся и с самым задумчивым видом зашарил пальцами у меня на горле. Не пугайтесь — вовсе не для того, чтобы задушить, — он что-то там выискивал.

— Тэк-с… Базедовой болезни, кажется, не наблюдается.

— При чем здесь базедова болезнь? Я вам говорю о другом!

— Разумеется, голубчик, разумеется. Тут все говорят о другом. Но это им только так кажется. На самом деле все людские разговоры об одном и том же. Психастения, навязчивые фобии, вечная неуверенность в собственном «я». Это нормально.

— Нормально?

— Если вы в состоянии контролировать себя, значит, нормально.

— Но дело в том, что я боюсь именно потому, что знаю о завтрашнем холоде. Я угадываю причинно-следственную связь!

— Какая-то, голубчик, ерундистика. Сначала была погода, затем страх, а теперь вы приплетаете сюда причинно-следственную связь?

— Все правильно, — заверил я его. — Потому что наше «сегодня» теснейшим образом увязывается с днем еще не наступившим.

Доктор раздражено крякнул.

— Это что же? Мы кузнецы, и дух наш молод?

— Не совсем, но…

— Минуточку! Я так понимаю, что сегодняшний дождь вы пытаетесь увязать с завтрашними заморозками?

— Да нет же. Дождь оттого, что вчера на рынке я видел безобразную драку. А сегодня две женщины в троллейбусе сказали мне гадости. Одной не понравился мой зонт, вторая, передавая абонемент, не сказала ни «спасибо», ни «пожалуйста».

— И вы реагируете на такие мелочи?

— Если бы только я! Но ведь и природа!..

— Что природа?

— Тоже реагирует.

— Мда… — врач вернулся за стол. — Говорите вы в общем-то нормально, а вот мысли… Впрочем, мысли у нас у всех малость того, — он остро взглянул мне в лицо. Точно уколол глазами-буравчиками.

— Послушайте! А может, вы верующий?

— Смотря во что.

Доктора такой ответ не устраивал, и он громко фыркнул.

— Но в церковь-то вы, конечно, заглядываете?

— Нет, не заглядываю. Хотя пару раз бывал. Слушал, как поют.

Доктор покачал головой. Я думал, он скажет: «Мда… Ох, уж мне эти печорины с онегиными! Рыцари гипертрофированных чувств… Шагу не ступишь без того, чтобы не угодить на какого-нибудь нытика!» И я бы тогда откликнулся: «Да, я нытик, но вы врач и должны помогать нытикам. Потому что все больные — нытики, и это факт, от которого никуда не деться. Здоровым некогда ныть, они живут, чтобы радоваться, а не пугаться.» И возможно, доктор взглянул бы на меня с интересом или во всяком случае без отвращения. И задал бы пару задушевных вопросов, на которые я ответил бы столь же задушевно. И мы разошлись бы добрыми друзьями. Но он промолчал. И только еще раз фыркнул, подтверждая свое нежелание стать моим другом. По всей видимости, я начинал его серьезно раздражать. Аллопатия всегда презирала гомеопатию. Мне захотелось ударить его кулаком. Ударить и тут же спрятаться в шкаф, что стоял у стены. Мысли и желания были моими, — деваться от них было некуда. Презирая себя за подобные позывы, я на секунду зажмурился.

Доктор тем временем сгорбился за столом и что-то быстро строчил на бланке. Подавшись немного вперед, я разглядел, что под рукой у него рецепт. Действовало загадочное правило. Пациенту ничего не объясняли и пациента профессионально отфутболивали. Желание спрятаться в шкаф исчезло, зато ударить кого-нибудь захотелось прямо-таки до слез.

Разумеется, мне выписывали бром и димедрол. С сеансом психолечения было покончено. Ни он, ни я более не вымолвили ни слова. Должно быть, внутренне мы успели рассориться и разойтись — два совершенно чуждых друг другу существа.

Уже на пороге, прикрывая за собой дверь, я что-то буркнул прощаясь. Доктор пробурчал аналогичное в ответ. Вполне возможно, что я пробурчал «идиот». Что пробурчал в ответ доктор, знал только он сам.

Урна стояла у крыльца — пыльная и заплеванная, скособоченная от множества ударов, десятки раз крашенная — прямо поверх отпечатков и плевков. Мимоходом пожалев ее, я сунул руку в карман. Неразборчивая писанина доктора птичкой спланировала в неблагородную компанию окурков, яблочных огрызков и скомканных фантиков. За спиной мелодично напевал женский радиоголос. Разумеется, про «оу-оу».

На психиатра я не обижался. За свою жизнь мне удалось повидать порядка сотни стоматологов, десятка три кардиологов и около тысячи терапевтов. По-настоящему лечить из них умели только единицы. Остальные измеряли температуру, выписывали анальгин с аспирином, со знанием дела толковали о горчичниках и банках, засыпали клиента с ног до головы мусорной латынью, а в критический момент бочком-бочком отходили в сторону.

Впрочем, ругать врачей — занятие неблагородное. Плохих врачей много. Их даже подавляющее большинство. Но их ничуть не больше, чем плохих академиков и политиков, никчемных бухгалтеров и слесарей-сантехников. Везде и всюду суровая статистика с готовностью предложит вам одни и те же цифры, но так уж получается, что злятся более всего на врачей. Оно и понятно, здоровье — собственность частная и неделимая.

Чтобы не было так обидно, я зашел в аптечный ларек и разом накупил капель от насморка, мази для глаз, пузырьков с йодом и таблеток от головы. В булочной по соседству приобрел розовый и пухлый батон с подгорелым низом. Набив таким образом патронташ, я чуточку приободрился. Бороться — не бегать. Теперь я во всяком случае был во всеоружии и энное время мог вполне отстреливаться от самых различных напастей. И тут же, требуя цитрамона, заныла голова. Лоб, подключенный к внутреннему напряжению, стал медленно накаляться. Я полез в карман за таблеточной упаковкой.

У этих головных болей один плюс. Когда холодно, можно греть ладони о лоб. А холодно у нас было теперь почти всегда.