Пошли. Сначала рыжая впереди шла, а я сзади – зеленого языка на мушке держал, хотя он, по-моему, леса этого дохлого боялся еще больше, чем меня. Углубились метров на двести, и тут Кара ко мне поворачивается.

– М-малахов, – шепчет. – Я…

А я смотрю – даром что темнота уже почти полная, а личико у нее белое-белое. И губы дрожат.

– Ладно, – говорю, – не вибрируй. На, держи пистолет и давай зеленого конвоируй. А в авангарде я пойду.

Вытащил на всякий случай из мешка еще одну «лимонку», на ремень повесил, и дальше двинулись.

Темнота, кстати, вовсе не такая уж кромешная. Звезд, правда, нет, но сами облака слегка подсвечивают.

А потом – словно прожектор врубили.

Глянул вверх – луна. Круглая зараза, раза в два побольше нашей. То ли она у них к планете ближе, то ли и в самом деле в два раза здоровее, а может, просто оптический обман.

Но сияет, сволочь, хуже любого САБа.

Слышу – гоблин за моей спиной зубами выстукивает.

– П-полнолуние, – бормочет. – В п-полнол-луние на охоту в-выходят…

– Кончай нудить, а, – говорю. – Еще раз пасть без разрешения откроешь, я тебе все клыки туда прикладом позабиваю.

Заткнулся.

Идем дальше. И вдруг такой жуткий стон откуда-то справа донесся – у меня аж волосы на загривке зашевелились. Ну не может живой человек так стонать. А если стонет – значит, уже мертвый, только еще не весь организм его об этом знает и продолжает за жизнь цепляться. Такого раненого только дострелить можно. И нужно, чтоб не мучился зазря.

– Великие боги, – это уже рыжая шепчет, – помогите нам. Спасите и сохраните наши души от Призраков Ужаса.

Гляжу – и в самом деле, справа, откуда стон доносился, какое-то сияние мелькает.

– Это, что ли, твои призраки? – спрашиваю. – Д-Да.

Присмотрелся повнимательнее – вроде бы клочья светящегося тумана от дерева к дереву ползают. А больше ничего. Мне даже смешно стало.

– Ну и чего трясетесь? – спрашиваю. – Подумаешь, светляки-переростки. Огни на болоте – и то ярче светят.

Тут снова стон раздался. Но я уже на него и внимания большого не обратил. Орет, думаю, то есть стонет, ну и пусть себе стонет. Не мина в полете. Помню, когда в первый раз услышал, как выпь болотная кричит, с тропы с перепугу шарахнулся, чуть автомат не утопил. А потом и сам изображать научился. Не на пальцах, правда, манком.

– Они подбираются к нам, – опять зеленый заныл. – Они окружат нас и своими липкими холодными щупальцами вытянут из нас наши души. Они…

– Тоже мне, – говорю, – кальмары сухопутные. – Слышь, гоблин, а у тебя душа-то, по-твоему, есть?

– Людская церковь, – стонет, – считает меня и мне подобных лишенными души. Но мы-то знаем…

– Ладно, – говорю, – так и быть, открою тебе страшную военную тайну. Нет никакой души. Пока живем – живы, а сделают нам пиф-паф – и все… Ноль да семечки. Голубой туман.

– Нельзя так говорить, – шепчет Кара. – Это святотатство. И когда вокруг Ужас…

– Да плевал я на этот ужас, – я уже прямо злиться начал. – Подумаешь, распелись. Если они такие страшные и могучие, чего ж они нас до сих пор не сожрали?

– Они ждут, – шепчет рыжая, – ждут, пока мы сами…

– Лапки отбросим. Не дождутся. Знаем мы эти штучки, давление на психику. Меня лапчатые «Юнкерсы» со своими сиренами столько раз с землей мешали, что эти стоны мне после них – вроде ночной серенады. Только на сон тянет.

И не под такое засыпать приходилось.

Смотрю, а рыжая уже совсем скисает. По сторонам не смотрит, за зеленым не следит – тот, правда, только о том и думает, как бы от меня на шаг не отстать, – и вообще еле ноги переставляет. Прошли еще немного, оглядываюсь, а она к стволу привалилась и глаза закрыла.

– Что, устала?

– Оставь меня, Малахов, – шепчет, – ты дойдешь, ты должен, и ты можешь. А я не могу. Оставь меня и иди.

– Черт, – говорю, – вот этих слов я от тебя и ждал. За кого ж ты меня, дрянь рыжая, тут держишь? Когда это разведка своих бросала?

– Иди, Малахов.

– Ну уж нет.

Подошел к ней, прижал к дереву и поцеловал прямо в губы.

Честно говоря, попытался поцеловать. Я-то еще никогда ни с кем… У нее губы стиснуты, у меня тоже. Только…

Тут Кара глаза наконец открыла и меня прочь оттолкнула. Но тоже слабо – в другой раз я бы от ее толчка кубарем бы покатился.

– Ты… что ты себе…

– Именно то, – отвечаю. – Так что теперь тебе тоже, хочешь – не хочешь, а дойти надо. А иначе кто меня на башне повесит?

У рыжей в глазах огонь было полыхнул, но тут же и погас.

– Нет, – головой качает, – иди один.

Вот теперь я уже и в самом деле злиться начал.

– Ну уж нет, – говорю, – не получится у тебя дезертировать. Не можешь на этих светляков смотреть – не надо. Хватайся за меня, глаза зажмурь – и вперед. Ноги хоть переставлять сама сумеешь?

– А если, – улыбается, – не сумею?

– Тогда, – заорал так, что аж светляки шарахнулись, – я тебя на руках потащу! Ясно? Мало я, что ли, раненых вытаскивал.

– Не кричи. Пойду.

Пошли. То есть потащились. На одном плече винтовка висит, на другом рыжая, в спину все время гоблин тычется – отстать, тварь, боится. А светляки совсем обнаглели. Один туманный лоскут вперед выплыл и дорогу загородил. И уступать, похоже, не собирается.

Ах ты, думаю, муть болотная. Ты что же, думаешь, что меня твоей хилой подсветкой на испуг взять можно? Тоже мне, пламя. Вот когда я раненых из горящего танка вытаскивал, вот там было пламя – как в мартеновской печи, а то и получше. – Стиснул зубы и пошел прямо сквозь него.

Чувство было такое, словно в… Черт, даже и не знаю с чем сравнить-то. Не вода, не туман, а будто паутина, но не просто, а паутина, на которой студень налепить умудрились. Холодная, мокрая, мерзкая и лопается чуть ли не раньше, чем прикоснусь.

Прошел я в самую середину этого комка, и тут-то он уже не застонал, а взвыл – и осыпался. Был – и сгинул. Только капли крупные на земле светиться продолжают.

Остальные светляки сразу в стороны брызнули. Но не пропали, а просто дистанцию увеличили. Зато надсаживаться принялись еще громче, чем прежде.

У меня от этих стонов даже в ушах звенеть начало. К обстрелам-то, когда по ним обухом лупят, они привыкли, а к вот такому пиликанью – нет.

И гоблин за спиной опять чего-то бормочет.

– Эй, зеленый, – говорю. – Чего ты там под нос зудишь? Выкладывай уж в полный голос.

– Х-хозяин. Т-ты с-сразил П-призрака У-ужаса.

Ага. И прыгаю от радости. Вот только б рыжую кому отдать на секунду.

– С-считается, – зеленый то ли заикаться от страха начал, то ли у него просто уже зуб на зуб не попадает, – ч-что одолеть П-призрака У-ужаса может т-толь-ко т-тот, к-кто у-ужаснее, ч-чем он с-сам.

– Правильно, – говорю. – А ты, мразь зеленая, что думал? Дивизионная разведка – это тебе не какой-то там клок тумана ползучего.

– Х-хозяин-н.

И замолчал. Черт, думаю, как бы он к этим светлякам с перепугу не драпанул. А то еще решит, что раз я страшнее, чем они, так уж лучше к ним.

Смотрю, а светляки, заразы, снова осмелели. Совсем близко крутятся. Я уж было за гранатой потянулся, да хорошо, что руки заняты – вовремя одуматься успел. Во-первых, Малахов, тоже мне – нашел на кого гранату тратить, а во-вторых, такой бабах среди ночи могут и в замке услышать.

И тут мы на полянку вышли. Твари эти туманные на нее выползать не рискнули, так что я решил небольшой привал устроить. А то вымотала меня эта катавасия. Оперся на винтовку, рыжую к себе покрепче прижал, стою – отдышаться пытаюсь. Гоблин за спиной где-то скулит, не решился все-таки удрать, тварь трусливая.

Вдруг призраки, как по команде, стонать прекратили, зато замельтешили вокруг втрое быстрее прежнего. Я за ними уследить попытался – чтобы с тыла ненароком не обошли, – чуть шею не свернул.

Минуту где-то помельтешили, а потом так же внезапно перестали. Собралась вся их шайка-лейка в кучу как раз напротив того места, где я на поляну вышел. Отыграться, видно, решили за дружка своего лопнувшего, количеством задавить.

Ладно, думаю, хотите на нервах поиграть – у кого крепче? Ну, тогда держитесь, твари! А лучше – разбегайтесь, пока целы!

Даже гоблин за спиной мой настрой почувствовал.

– Не иди на них, хозяин, – ноет. Даже заикаться перестал, наверно, еще больше перепугался. – Останься здесь, может, они не выйдут на открытое…

– Да пошли они, – говорю. – Тоже мне, нашел, кого бояться – жижу болотную. Ну, хлюпают, а дальше? Плевал я на них.

И пошел. Врезался в их кучу, только вот на этот раз все совсем просто не вышло. Дрогнула эта мутная толпа, подалась, но выдержала. И сама меня обволакивать стала. Чувствую – рыжая совсем на мне повисла и похолодела вроде, да и самого подташнивать начало.

Не такие уж, выходит, они и дохлые, гады.

Чем я их в прошлый раз взял? Танком горящим? Ладно, сволочи, держите.

Зажмурился и представил себе горящий танк. Только не тот, что в прошлый раз, не нашу «тридцатьчетверку», а немецкий, «T-III». В 41-м это было, в октябре. Фрица этого из первой траншеи бутылками с КС закидали, да только швыряли, олухи, спереди, и вот мотор не полыхнул. А он через их траншею махнул с разгону и так и пополз, горящий, прямо на мой окоп. А у меня ни гранат, ни бутылок, одна только винтовка. Двух метров не доехал, гад, бронебойщики его из ПТР достали.

Вот его-то я и припомнил – как он на меня, весь в огне, надвигался и прямо из огня, из пламени на броне, пулемет танковый лупил. Представил – и рванулся вперед что есть силы.

Ох, как они взвыли.

Я сквозь их толпу не просто прошел – проломился, словно гвардейская танковая, – только брызги во все стороны полетели. И уцелевшие – кто куда. Уцелевших, кстати, не так уж и много было – твари эти такой тесной кучей собрались, что когда лопаться начали, то у них волна пошла. Сдетонировали друг от друга.

Посмотрел я, как они разбегаются, прислушался – тишина. Прислонил рыжую к ближайшему дереву, стащил пилотку с головы, по лбу провел – пот ручьем льется.

Черт, думаю, а ведь не так страшен ты, зараза, каким тебя на стенах малюют.

Тут гоблин подбегает – он, трус, даже через то место, где светляки полопались, идти побоялся – в обход проламывался.

– Хозяин, – пищит. – Мы их всех одолели.

Вот зараза!

– Ни черта себе, – говорю. – Ах ты, жаба-переросток, а ну, уточни-ка для наградного листа, кто это «мы»?

Зеленый мигом опомнился и на брюхо шлепнулся.

– Прости, хозяин, – визжит. – Помилуй.

От этих его воплей к рыжей сознание вернулось. Она даже глаза открыть попыталась.

– Сергей, – шепчет. – Мы… живы?

– Мы-то живы, – говорю. – А вот эту бородавку зеленую я сейчас придушу, то есть дорежу. Заткнись!

Гоблин замолк. Кара смогла наконец глаза открытыми удержать и даже попыталась от дерева отклеится.

– А… где Призраки?

– Некоторым, – говорю, – к сожалению, удалось удрать. Но подавляющее большинство, – назад киваю, – здесь. Осталось.

А позади, где мы с ней сквозь них прошли – даже не дорожка, а лужа огромная. Словно кто-то бочку фосфорной краски разбрызгал.

– Что это?

– Все, что от ваших ужасов осталось. От тех, кто разбежаться вовремя не успел.

– Ты их…

– Хозяин, – встрял гоблин, – великий герой. Он прошел сквозь сонм Призраков Ужаса, как… как…

Ох, думаю, ну и придушу же я эту тварь. Вот только сначала до замка доберемся, и как только поп из него все секреты повытрясет…

Кара головой потрясла, лицо потерла и на луну уставилась.

– Надо бежать. Призраки – не единственные в этом лесу.

Хорошая мысль.

Побежали. Гоблин, зараза, сразу отставать начал.

– Пощадите, – скулит. – Я не могу так быстро.

– А жить хочешь? – кричу. – Собьешь темп марша – пристрелю, как… Нет, не пристрелю – брошу.

Проняло. Сразу начал живее копытами перебирать. Сипит, правда, как паровоз.

А я, наоборот, отдыхаю. Кара на плече не висит, винт можно обеими руками держать, видимость – почти как днем, в общем, идеальные, можно сказать, условия для ночного марш-броска.

Я даже было насвистеть что-нибудь на ходу собрался, да вот только все песни почему-то из головы повылетали. Один только «Интернационал» остался. А его-то я даже про себя напеть не решился. Стыдно, конечно, но… Вдруг, думаю, вылезет из-под коряги скелет какой-нибудь, проклятьем заклейменный, да зазвенит обрывками цепей на весь лес. Поди, объясни ему, что он, вообще-то, образ художественный, когда тут такая явь пошла – в пьяном бреду не привидится.

Жалко, что так и не получилось привал устроить. Зря продукты с собой тягал. Лучше бы еще пару гранат сунул. Хотя, с другой стороны, черт его знает, сколько мы тут просидеть могли бы. Так что…

Тут в лесу вой раздался. Хороший такой вой, жуткий. До костей пробирает. Одно неплохо – не поблизости, и даже не там, где следы наши остались, а совсем в стороне. Просто гад какой-то с хорошей глоткой на весь лес сообщает, что он на охоту вышел. Раз, два, три, четыре, пять, кто не спрятался, я не виноват.

– Кто это, – на бегу спрашиваю, – у вас такие арии распевает?

Рыжая поворачивается, лицо опять бледное, как луна.

– Малахов, – шепчет, – думай о чем-нибудь страшном. Только о том, чего не боишься.

Я чуть не остановился.

– Это как же, – спрашиваю, – понимать? Если оно страшное, значит, я его опасаться должен. А если мне на него плевать, как на эти фонарики болотные, так какое же оно страшное?

– Ну придумай что-нибудь, Сергей. Нам еще немного осталось.

– Так кто там выл-то?

– Не знаю. Наверно, оборотни. Но до них далеко. Есть другие, ближе. Они идут на запах мысли, но их можно отпугнуть.

Хорошо рыжая сказанула – запах мыслей. Интересно, а как план наступления пахнет?

И оборотни… Черт, а дальше кто? Бабы-яги с Кощеями? Развели тут всякой нечисти, прямо заповедник какой-то.

– Так…

– Малахов, – рыжая чуть ли не на визг сорвалась, – ты смерти боишься?

– Ну…

– Вот о ней и думай.

Здорово. Бежишь, значит, по ночному лесу с винтовочкой наперевес, в напарниках у тебя девка свихнутая черт знает из какого средневековья, за спиной и вовсе чудо-юдо зеленое лапами перебирает, а вокруг – кошмарики ожившие и недосдохшие. Ну да, самое что ни на есть подходящее время, чтобы о собственной смерти задуматься.

А смерть… чего ее бояться? Она рядом ходит. За три-то года не то что к своей смерти привыкаешь – к тому, что друзей рядом нет, а ты жив остался. А это…

Я свою смерть хорошо знаю. Ходит она в тяжелых сапогах с подкованными каблуками, и бухают они по земле еще громче твоего сердца. Одета моя смерть в мятый мундир. На лице у нее щетина пегая, трехдневная, а глаза бледные, водянистые и оторопь в тех глазах и растерянность. И ходит моя смерть не с каким-то там сельхозинвентарем, а с автоматом «шмайссер», и вот когда из дула его белый огонь – в упор, в упор, в упор, – а ты все стоишь и никак упасть не можешь, вот это и есть моя смерть. Это когда ее видишь. А еще – мины на тропе, и гранаты, и очередь из засады, и рукопашная, и… А еще – когда все уйдут, а ты достанешь из диска один патрон и в сторону отложишь, потому что граната – это уже роскошь, граната для них, да и пулю-то, вообще-то, тоже жалко, пуля для тебя и у них найдется.

Я один раз уже вот так патрон откладывал. Но тогда повезло. Не понадобился.

А бояться… да нет, не боюсь. Обидно будет – это да. Вот если бы до победы, чтобы знать, что кончилось уже, все. И потом, ведь жизнь-то настоящая после войны только и начнется.

Черт, думаю, а ведь я теперь так и так не узнаю. Может, насчет победы еще и повезет – не в самый последний день, но за неделю-то точно еще стрелять будут, а вот после…

Ладно. Раз уж сюда попал – будем здесь нормальную жизнь строить. Только вот сначала тоже победить нужно. И живым при этом остаться.

И тут наконец лес кончился.

Выбрались мы на первый холм и, не сговариваясь, на землю попадали. Даже я сначала плюхнулся и только потом скомандовал:

– Привал пять минут.

А луна, зараза, вовсю сиять продолжает. Хоть бы на одну секунду облачком каким прикрыло. Так нет же. Облака тут у них, похоже, вроде светомаскировки работают, только наоборот – днем занавесились, а на ночь убрались.

И совсем мне как-то неохота по открытой местности при таком шикарном освещении тащиться. Лопухи они тут, конечно, отборные, один другого развесистей, но и у лопуха может мозгов достать пару кордонов выставить, на наиболее вероятном направлении отхода. Не будешь же по этим холмам крюк давать. И потом, опять же неизвестно, что за нечисть здесь по ночам разгуливает. Что-то слабо мне верится в то, чтобы при таком соседстве тут одни кролики на травке паслись.

Черт, думаю, вот если за следующим холмом, когда перевалим, увижу в этом дурацком призрачном сиянии самый обычный «тигр» при всех крестах – обрадуюсь ему, как родному.

«Тигр» ведь – это штука известная. От калибра пушки до ширины гусениц. И как он горит, тоже знаем, навидались. А всякая местная нечисть, пусть она даже и катка его не стоит, нервы выматывает.

– Отдышались? Вперед!

По холмам, кстати, при луне еще хуже бегать, чем по лесу. Кажется – вроде видно все, да только свет этот очень обманчивый. А чуть ступил не так – и кубарем вниз.

– Далеко еще? – спрашиваю.

– Нет. – Рыжая за эту ночь куда больше меня вымоталась – смотреть на нее жутко.

Надо будет, думаю, когда вернемся, собственноручно ее в постельку уложить – и пускай отсыпается. Денька три.

И вдруг – лай. Ох, до чего знаком мне этот лай. След взяли. Кто? А-а, какая разница. Своих тут нет.

– Это…

– Потом расскажешь, – рычу. – Вперед. Пистолет отдай. Винтовкой с одного выстрела-то можно и не остановить. А пока будешь затвор передергивать – тут-то до горла и доберутся.

– Еще немного, – Кара бормочет. – Боги, ну помогите, еще совсем… здесь!

– Давай!

Рыжая за амулет схватилась, заклятье свое бормотать начала. Я гоблина к ней поближе подтолкнул, прислушался – можем успеть.

И тут первая тварь показалась.

Я-то думал, что это мои черные знакомые из замка пожаловали. Те песики, правда, по-другому брехали.

Даже не знаю, собака это или уже нет. Ростом чуть пониже, чем те, черные, зато длиннее раза в два, так и стелется над землей. И тоже морда белым огнем полыхает, а пасть вытянутая, как у крокодила на картинке, и зубы в ней соответствующие и по качеству, и по количеству. А на боках три полосы продольные светятся, словно кто-то вилами прочертил.

Я даже ошалел маленько от такого зрелища. Она уже на наш склон махнула, когда я первый раз на спуск нажал.

Черт. В упор стреляю – а она лезет. И хоть бы взвыла. А то, может, ее пули и вовсе не берут, насквозь пролетают, как через туман?

Шесть патронов расстрелял, прежде чем свалилась.

– Скоро ты там? – ору.

– Еще… Очень трудно открыть портал… Сейчас… Черт.

На вторую я последние три пули истратил. И то – повезло. Задел ей, наверно, орган какой-то важный. Скатилась вниз со склона, скулит, бьется.

Эти два вперед вырвались. А остальная вся свора тоже на подходе. И морд этих в ней, судя по лаю…

– Готово.

Оглянулся – лужа черная прямо в воздухе переливается.

– Пошла.

– А ты?

– Вперед!

И тут остальные показались.

Рыжая прыгнула. Я гранату с пояса сорвал, гоблина за шиворот схватил – он опять чего-то скулить начал – толкнул его в лужу, кольцо зубами рванул, бросил «лимонку» прямо в пасти оскаленные – метров двадцать до них уже было, не больше – и спиной вперед в черноту.

Черт, думаю, как бы осколки следом не влетели. Или тварь какая-нибудь шибко резвая.

На этот раз снова все по-другому было. Не тяжесть и жара, а холод. Жуткий холод со всех сторон. Не то что до костей – до костных мозгов пробирает.

А потом – словно вырубился на секунду.

Открываю глаза – капитан. Мой капитан стоит передо мной в этой черноте, непонятно как видно его, и смотрит так еще грустно, понимающе, как на проштрафившегося. А я гляжу – гимнастерка на нем вся рваная, в пятнах каких-то, в ожогах.

Черт, думаю, да что ж это, да ведь у него всегда каждая ниточка всегда по стойке «смирно» выглажена была. Даже в самом тяжелом… когда на остальных грязи столько, что на болотных кикимор похожи, он один всегда умудрялся как-то чистым оставаться, таким, что снял шинель – и хоть в ресторан заходи. А тут…

– Что ж это ты натворил, а, Малахов?

– Товарищ капитан, – говорю, – разрешите доложить…

– Да что тут докладывать, Сергей. И так все с тобой ясно. Как ты только мог?

– Так ведь… товарищ капитан. Я ведь сюда не по своей…

Я-то решил, что он на меня злится из-за того, что я вроде как товарищей бросил.

– Да я не об этом, Сергей. Как ты мог, ты, разведчик, эту девочку с собой потащить?

– Товарищ капитан, – говорю, – она…

– Она еще ребенок, Малахов, ребенок. А здесь война. И детям на войне не место. А ты ее с собой потащил, в самое пекло.

– Да не тащил я ее, – оправдываюсь. – И потом, некого ведь больше было. У нас, в партизанских отрядах, и младше ее…

А капитан только головой качает.

– Как ты мог это сделать, Сергей?

И тут снова все вырубилось. Выпал я из темноты в белый свет, в холод, пролетел метра два и в сугроб угодил. Черт.

Поднимаюсь – ничего не видно. Метель жуткая, глаза нельзя открыть – сразу на ресницах по полтонны снега насыпается.

Еле-еле два темных пятна поблизости разглядел.

– Кара!

– Сергей!

То пятно, что повыше, мне навстречу рванулось. Я ее подхватил, обнял, к гимнастерке прижал.

Не волнуйтесь, товарищ капитан. Я ее, если надо, на руках притащу. Только потом заберите ее куда-нибудь от меня, подальше, а?

– Я… – всхлипывает рыжая. – Я думала…

Ну точно. Ваша правда, товарищ капитан, как всегда. Девчонка.

– Х-хозяин. З-забери нас отсюда.

И этот здесь.

– Потом плакать будешь! – рыжей кричу. – Куда идти?

– Не знаю. Скалы недалеко, но… Я не знала. Не хотела идти прежним путем, думала, тут безопаснее.

Да уж. И что теперь делать? Ждать, пока буран кончится? Да мы тут через пять минут в сугробы превратимся.

– Слу… тьфу, – открыл рот и сразу в него полгорсти снега получил. – Ты ведь эти проходы как-то чувствуешь, да? Можешь направление указать?

– П-примерно.

– Сойдет! – кричу. – Цепляй на себя мешок, а сама за шею хватайся. За мою. И говори, куда прокапываться. А ты, тварь зеленая, за лямку цепляйся.

Черт. Ну вот что стоило шинель в скатку взять? Сейчас бы накрылись вдвоем. И полушубки в машине были. Эх-х, знал бы где упасть – чего бы только не подстелил.

А у рыжей-то между сапогами и кожанкой ноги голые.

– Руки под гимнастерку засунь! – кричу. – Спрячь руки, а то отморозишь к чертовой бабушке!

Если уже не отморозила. Не ладошки, а ледышки.

Черт, куда бы мне руки спрятать? А то правая еще болит, а левая, покусанная, уже и не чувствуется.

И ветер, зараза, словно со всех сторон сразу дует. Куда голову ни повернешь – все в лицо.

А под ногами – лед. Может, на полюс закинуло? Мечтал ты, Малахов, в шестом классе полярником стать, вот и получай исполнение всех и всяческих желаний. Надо было тебе, олуху, белым медведем мечтать заделаться. У него и шкура, и жир под шкурой. И в буран он в берлоге спит. Тьфу, в сугробе.

Нет, точно – лед. А это, справа, никакие не скалы, а торосы. Так они, по-моему, называются. Эх, фотокора бы сюда! Такой кадр пропадает. «Старший сержант Малахов среди айсбергов». Тройка отважных полярников героически преодолевает… тьфу.

Хорошо хоть, лед цельный. А не то крошево, что в прошлом году. Тоже – метель, и в эту метель, по пояс в воде, одной рукой ящик со снарядами на плече придерживаешь, а второй лед перед собой раздвигаешь. Ледокол «Сергей Малахов». Звучит.

– З-здесь.

У рыжей уже не лицо, а форменная голова снеговика.

– Заклинание свое п-п-п… тьфу, произнести сможешь? – молчит. Я горсть снега в-взял – черт, уже и мысли в голове замерзать начали – размазал ей по лицу – вроде ожила.

– С-сейчас.

Попробовал на левой пальцы согнуть – с трудом, еле-еле, но сгибаются. Значит, не все еще отмерзло, глядишь, еще и поживем.

– Готово.

В белом снегу – белый свет. Я одной рукой гоблина подхватил – живучий же гад, дополз-таки, второй – рыжую, а то она уже оседать намылилась, и упал в него.

И носом об скалу.

Приподнял голову, оглянулся – есть. Выпали мы в ту самую расщелину между скалами, откуда отправлялись. Вернулись.

– Ну, рыжая, – говорю, – ну… Yo te quiero.

А на ней снегу, больше, чем на елке. Еле-еле улыбнулась.

– Что?

– Как-нибудь в другой раз объясню. Это не по-немецки, а по-испански… интербригадовочка.

Кое-как поднялся, снег с себя стряхнул, смотрю – а рыжая, как упала, так и лежит чурбаном.

Черт, а до замка еще идти. Сколько? Не помню. Чуть меньше километра. Не дотащу.

– Эй.

Вырубилась.

Ладно. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Сорвал с нее кожанку, нагреб снега – он даже растаять еще не успел – и начал растирать.

Эх, думаю, еще б наркомовских сюда. Мигом бы ожила. Зеленого, что ли, за помощью послать? Так ведь пристрелят его с перепугу.

– А-апчхи.

Вроде очухалась.

– Идти сможешь?

– Попробую.

– Ясно. Закутайся поплотнее.

Подхватил ее на руки, шагнул – и чуть не выронил. Хорошо хоть, она опять за шею уцепиться успела.

Черт. Не донесу.

И какой же ты после этого разведчик, Малахов? Нашел от чего сдыхать.

Так ведь – сам перед собой оправдываюсь – пока тащу. Но вот когда доволоку – плюхнусь в кровать и никакой гаубицей меня оттуда не выковыряешь. Три дня отсыпаться буду.

Вышел из расщелины, смотрю – а на дороге костер. А возле костра Арчет сидит, носом клюет. Увидел нашу компанию промерзшую – чуть в этот костер не свалился.

– Кара! Сергей! Живы?

– Да нет, – шучу, – они геройски погибли. А мы – так, пара призраков.

Шагнул к нему и чуть не грохнулся оземь. Хорошо, успел он навстречу броситься и рыжую подхватить. Сбыл я ее наконец с рук.

– Что с Карой? Ранена?

– Заколдована.

– Как? Чем?

– Переохлаждением, – рычу. – Давай быстро тащи ее в замок.

– А это кто?

– «Язык». В смысле, пленный. Его к попу надо, пусть допросит. Только тоже сначала выпить дайте, а то он на все вопросы ваши только чихать будет.

– Сергей, что с Карой?

– Да замерзла она! – кричу. – За-мер-зла. Снег у вас тут бывает?

– Снег? Нет. Только на севере.

– Тогда быстрее…

– Мы уже идем.

Оглянулся – точно, уже полдороги до замка прошли.

– Значит, так, – говорю и чувствую, что вот-вот свалюсь прямо на дорогу и засну. – Горячий чай. Можно водки, ну, спиртного, грамм сто. И закутать в сухие теплые одеяла. Ясно?

А вот что он мне ответил – я уже не услышал.

Помню, что дошел до замка вроде сам. Помню – сидел на какой-то лавке и вино из кружки лил. Горячее вино, густое, сладкое, с пряностями какими-то. Потом еще растирали меня чем-то, а потом – начисто отрубился. И даже не снилось мне ничего.

Проснулся, открываю глаза – рыжая. Я чуть вслух не застонал.

– Да что ж это, – спрашиваю, – такое? Ты ведь сейчас должна минимум под десятью накатами одеял лежать.

– А меня, – отвечает, – отец Иллирий исцелил. И тебя, между прочим, тоже.

Я на кровати сел, головой потряс – вроде и в самом деле все в порядке. На руку левую посмотрел – даже следов не осталось. Ловко.

– Одевайся, – рыжая командует, – Иллирий и мой отец с тобой о чем-то важном поговорить хотят.

– О чем это?

– А мне, – вздыхает, – не сказали.

– В кои-то веки, – ворчу, – чего-то я раньше тебя узнаю.

– Ну вот. А я тебе новую форму принесла.

– Новую? А старая где? Я ж ее только вчера надел.

– Во-первых, – заявляет Кара, – не вчера, а позавчера. Мы с тобой, к твоему сведению, день и ночь проспали. А форму твою сожгли, потому что она вся в крови была.

– В какой еще крови? Ко мне ни одна собака ближе трех метров не приближалась.

– В крови Призраков Ужаса, – говорит рыжая. – Ты что, забыл?

– Тоже мне, кровь. Отстирать не могли?

– А ты что, Малахов, умеешь, как змея, кожу менять? Кровь у Призраков, к твоему сведенью, страшно ядовитая. Тебе еще повезло, что мы через Белый мир прошли, там ее снегом аб… абс… Короче, Иллирий сказал, что если бы не снег, ты бы на следующий день пузырями покрылся и умер в страшных мучениях.

– Ну да, а ты бы на моей могиле плясала от радости, – говорю. – Ноги покажи.

– Зачем?

– Затем, что я тебя через их толпу на плече волок. И шансов окочуриться из нас двоих у тебя больше.

– Да ты не переживай, Малахов. Иллирий очень сильный маг-целитель. Он даже твой рубец на легком вылечил.

– Да ну.

Задрал рубашку, гляжу – точно. От первого ранения шрам остался, а от второго – ничего. Чистая, гладкая кожа. Еще, правда, куча мелких шрамиков, ну да это уже другая опера.

Здорово. Черт, нам бы в эвакогоспиталь этого попа. Интересно, думаю, а мне теперь нашивку за ранение носить можно? Скорее всего, можно. Вылечили, это ж не значит – не было.

– А гоблина допросили?

– Он умер.

– Как? – я чуть из одеял не выскочил. – Да вы что? Пленного…

– Никто с ним ничего не делал. Он тоже простудился, но его Иллирий вылечить не смог, потому что он был слугой Тьмы, и исцеляющие заклинания на него не действовали. А как его лечить еще, мы не знали.

Черт. Надо же. В такую даль я его притащил, а он возьми да сдохни от насморка. Обидно прямо.

– Одевайся быстрее.

– Непременно, – говорю. – Как только ты отсюда исчезнешь.

– А…

– Брысь!

Убежала. Кошка рыжая.